— Пусть войдёт.
Через минуту на пороге появился какой-то человек, закутанный в плащ, с накинутым на голову капюшоном.
Дождавшись, когда стражник, раскрывший рот от удивления — впервые кто-то отважился не склониться перед его государем в поклоне — покинет комнату, Карл Анжуйский сказал ледяным тоном:
— Итак, монсеньор, объясните, что сегодня случилось.
Гость снял капюшон, и король увидел лицо Бенедетто Гаэтани с губами, искривлёнными улыбкой.
— Папа Целестин посчитал себя недостойным почестей, которыми его окружили по вашей милости.
— Об этом мне успели сообщить, — резко произнёс король. Глаза его холодно блеснули.
— Что же тогда вы хотите услышать?
— Почему Целестин решил отречься — вот какой вопрос занимает все мои мысли.
Улыбка Гаэтани стала ещё шире.
— Всем известно, что будучи отшельником, Папа не раз беседовал с Господом и лицезрел видения, ниспосланные им. И глас Всевышнего проник даже сквозь эти грозные стены, — мессер Бенедетто обвёл рукой вокруг себя, — чтобы достичь ушей своего избранника.
— Прекрасно... — прошептал Карл и криво усмехнулся. — А знаете, монсеньор Гаэтани: среди стен, о которых вы только что упомянули, спрятано немало темниц и каменных мешков — отец мой позаботился об этом. И какими бы прекрасными шпионами ни были кардиналы, даже им не удастся разыскать своего собрата, внезапно куда-то исчезнувшего.
Мессер Бенедетто заставил себя вновь улыбнуться, хотя сердце его невольно сжалось от страха при последних словах короля.
Карл продолжил:
— Ко всему прочему, мне прекрасно известно расположение комнат, и я помню, что покои, которые заняли вы, монсеньор, находятся возле... Ах, где же?! — Глаза короля расширились от притворного изумления. — Неужели над кельей, в которой все последние ночи молился папа Целестин?
Гаэтани оставалось лишь согласно кивнуть. Взгляд его при этом стал таким лукавым, что король едва не расхохотался.
Тем не менее, час веселья, как показалось Карлу, ещё не наступил, и он возобновил прерванную на несколько секунд речь с самым грозным видом:
— Признайтесь, монсеньор. У меня есть все основания полагать, что голос, услышанный Папой, вовсе не принадлежал Господу. И доказать это будет не так уж трудно.
— Как именно вы намерены уличить меня, ваше величество?
— Прибегнуть к ордалии.
Гаэтани отшатнулся.
— Моё предложение кажется вам диким, не так ли? — склонив голову набок, оценивающе посмотрел на кардинала Карл.
— Скорее, глупым, — выдавил тот. — И бессмысленным: разве кто-нибудь согласится отправить на костёр одного из высших церковных иерархов?
— Хм, вы нажили себе столько недругов! — всплеснул руками король. — Многие из них душу готовы продать, только бы полюбоваться на вашу смерть, монсеньор Гаэтани... Что же до обоснования такой неожиданной меры... В конце концов, вы ведь придумали замечательную причину, благодаря которой Папа сможет отречься. Вот и я, поразмыслив немного, напомню кардиналам, скажем, о случае при осаде Антиохии... — Заметив, как блеснули глаза собеседника, он со смехом воскликнул: — Да, да, монсеньор! Пьер Бартелеми — вы ведь о нём подумали?! Человек, введший в заблуждение крестоносцев...
— Пьер Бартелеми был простым монахом-бенедиктинцем, — возразил мессер Бенедетто.
— Однако преступление его — заявить, будто он знает, где сокрыто Святое копьё — было столь же страшным, как и ваше.
— Я не считаю поступок Бартелеми преступлением.
— Неужели?
— Да.
— Чем же он, в таком случае, является?
— Величайшим подвигом, — ответил Гаэтани и, не дав собеседнику ответить, продолжил, всё более возвышая голос, словно читал проповедь: — Вспомните, в каком плачевном состоянии пребывала армия крестоносцев в тот час, когда монаху пришла в голову мысль объявить о находке Святого копья. Город был окружён бесчисленной армией неверных, укрепления — разрушены самими же христианскими войсками во время недавнего штурма. Голод был так страшен, что... — Мессер Бенедетто прервал рассказ, а затем махнул рукой: — Впрочем, не имеет смысла пересказывать все эти ужасы — вам, сыну великого полководца, не раз принимавшему участие в боях, должны быть известны все ужасы войны...
— Да, это так, — важно подтвердил король.
— Однако самым страшным испытанием для простых христовых воинов стали вовсе не голод и лишения — их ещё можно было бы стерпеть. Солдаты приходили в отчаяние, видя предательство собственных вождей. Сколько баронов и графов, таких отважных и красноречивых в первые дни похода, обратились в постыдное бегство?! Трусливо, под покровом ночи, оставив своих воинов дожидаться смерти — под ударами неверных или от голода! Те же из предводителей, кто готов был продолжить сопротивление, погрязли во взаимных раздорах и интригах, решая, кому среди них считаться главным.
Гаэтани многозначительно посмотрел на Карла. Тот кивнул, подтвердив тем самым, что понимает смысл речей собеседника.
— Как видите, — заключил кардинал, — если бы не подвиг Пьера Бартелеми, христианские святыни навсегда остались бы в руках неверных.
— И вы готовы стать новым Пьером Бартеломи ради величия Церкви? — спросил король.
— Да.
— Значит, вы согласны пройти испытание огнём?
Мессер Бенедетто развёл руками:
— Прежде мне нужно добиться, как вы только что произнесли, "величия Церкви". А уж затем пусть Господь рассудит, поступал я верно или нет.
Король поднял взгляд к потолку и улыбнулся уголками губ.
— Знаете, монсеньор, в чём-то я даже согласен с вами, — произнёс он после продолжительного молчания. — Как ни старался папа Целестин быть хорошим правителем, ему не удалось совершить ни одного деяния, которое послужило бы на пользу христианской вере. Обладая многими добродетелями, он в то же время оказался лишён талантов — а это простительно отшельнику, но не главе Церкви... Пожалуй, я даже рад, что Целестин решил отречься — пусть он возвращается в свои леса, где сможет вновь заняться истязанием плоти, и освободит престол Святого Петра для человека более достойного, способного прекратить смуту, которая раздирает Церковь со дня смерти папы Николая.
Карл тяжело вздохнул и повторил:
— Николай Четвёртый... Вот человек, который был достоин того, чтобы править христианским миром!.. Многие полагают, будто память королей очень коротка, однако я до сих пор каждый день называю его имя в своих молитвах. Возможно, сейчас я не беседовал бы с вами, монсеньор Гаэтани, а продолжал бы томиться в арагонском плену или душа моя давно вознеслась бы на небеса, не взойди на престол Святого Петра бывший францисканский монах, а после кардинал-епископ Пренесте Иероним.
— Да, это был великий правитель, — выдавил мессер Бенедетто.
— Подданные мои временами недоумевают: отчего я с таким упорством желаю отвоевать обратно Сицилию? Неужели нет ничего более важного? Наверное, и вас занимают подобные вопросы... Так знайте: этого желал папа Николай, и я намерен довести дело, одобренное им, до конца, чего бы мне это ни стоило.
— И поэтому вы согласились возвести на престол Целестина?
— Да.
— И надеялись, что он поможет вам?
— Я верил в это.
— А что теперь?
— Я разочарован. Растерян... Неужели нет ни одного человека, который осмелится не только посулить мне победу над королём Арагона, но и привести свои слова в исполнение?
— Такой человек найдётся!
— Неужели? Я знаю его?
— Конечно!
— И кто же он?
— Я!
— Вот как? Стало быть, вы также готовы дать мне обещание, а затем обмануть, как это не раз уже происходило?
— Нет! Я не только обещаю вернуть вам Сицилию. Я клянусь положить все силы Церкви на дело, которое считаю столь же священным, как и борьба с еретиками. Клянусь, что не пройдёт и года — и вы с триумфом вернётесь в Палермо, покинутый некогда вашим отцом.
— Какие красивые речи! — усмехнулся король. — В них так хочется верить!
— Так поверьте мне! — вскричал Гаэтани. — Или вы считаете, что кто-либо ещё сумеет помочь вам? Уверяю: другие кардиналы окажутся куда многословнее меня, однако у них не достанет ни ума, ни решимости, чтобы стать достойными последователями Григория Седьмого, Иннокентия Третьего или Николая Четвёртого!
— Здесь я с вами согласен, — подтвердил Карл. — Ни один кардинал действительно не догадался или же не отважился поселиться над кельей папы Целестина. — Затем внезапно спросил: — Когда будет готово отречение сего благочестивого старца?
— Завтра, — ничуть не смутился Гаэтани.
— Великолепно! — расхохотался Карл. — Однако я бы на вашем месте немного повременил с его оглашением.
— Почему?
— Мои подданные отличаются горячим нравом. Конечно, стены замка прочны, а ров вокруг него широк... Но всё же, пусть неаполитанцы сначала удовольствуются слухами, устанут от догадок и споров... Иначе мне придётся отдать вас на растерзание толпе, чтобы не бежать из столицы подобно моему батюшке. А это явилось бы настоящим позором, который навеки испачкал бы герб Анжуйского дома в грязи.
— Благодарю за совет, ваше величество, — произнёс мессер Бенедетто. — А теперь позвольте мне вернуться в свои покои, чтобы продолжить работу над законом, который навсегда избавит Церковь от Папы-отшельника.
— Идите, монсеньор, — милостиво кивнул король. — Впрочем, нет! Постойте!
Встав с кресла, он прихрамывая двинулся к кардиналу, в изумлении замершему возле двери, и, подойдя вплотную, протянул руку.
Гаэтани вложил свою ладонь в ладонь короля, и Карл с едва заметной улыбкой прильнул губами к перстню, украшавшему его указательный палец.
Глава 3
Неаполитанцы
Покинув королевские покои, мессер Бенедетто не стал отправляться в путешествие по бесконечным коридорам, в которых царил зловещий полумрак. Вместо этого он спустился во двор и, быстро оглядевшись, заметил какого-то мужчину, притаившегося в тени одной из стен.
— Сер Нери! — бросил на ходу кардинал.
Незнакомец тотчас сдвинулся с места и вскоре присоединился к Гаэтани. Так они и шагали некоторое время: кардинал возглавлял шествие, спутник его держался в нескольких шагах позади. Можно было подумать, будто прелата сопровождает один из его слуг.
Наконец, очутившись в месте, по какой-то причине не занятой многочисленными стражниками, охранявшими двор, мессер Бенедетто замедлили шаг. Тотчас Камби — а именно он следовал за кардиналом — поравнялся с ним.
— Король прислушался к моим словам, — прошептал Гаэтани.
— И вскоре...
— ...я стану новым Папой.
— Прекрасно! Что от меня требуется?
— Ничего. Вы можете возвращаться во Флоренцию.
— Вот как?
— Да. Прежде всего я намерен помочь вам и мессеру Джери Спини — без таких верных союзников мне пришлось бы нелегко.
— Благодарю вас, монсеньор, — поклонился Камби. — Мне так хочется полюбоваться на ваш триумф...
Мессер Бенедетто усмехнулся:
— Желаете убедиться, что на сей раз не появится нового кардинала Латинуса, который помешал бы нашим планам?
— Признаться честно, вы верно истолковали мои слова, монсеньор, — сознался Нери.
— Что ж, можете остаться в Неаполе, — милостиво разрешил Гаэтани. — Двери любого из домов нашего семейства всегда открыты для вас...
— Вы так добры, монсеньор, — смущённо пробормотал Камби.
— ...однако стены этого замка вам следует покинуть как можно быстрее.
— Отчего?
— Едва неаполитанцам станет известно обо всём, что случилось сегодня, они помчатся сюда, к этим неприступным стенам, чтобы выплеснуть свой гнев. И сколько продлится эта осада, известно одному Господу. Поэтому поторапливайтесь, сер Нери... И да пребудет с вами милость Всевышнего, сын мой...
Последние слова кардинал прогудел, заметив, что в его сторону направляется отряд королевской стражи. Поэтому он предпочёл расстаться с собеседником и поспешил к себе в покои, чтобы взяться за написание закона — и без того почти готового, — который открыл бы ему путь к папскому престолу, и дождаться утра, обещавшего принести немало неприятностей в облике разгневанных неаполитанцев — а мессер Бенедетто, как видят читатели, нисколько не сомневался в том, что простонародью не придётся по душе внезапное отречение Целестина.
Между тем, слова Карла Анжуйского, утверждавшего, что, мол, неаполитанцы сперва рассорятся друг с другом, гадая, в самом деле Папа решил сбросить со своей головы тиару, случилось ли это добровольно, или виной всему — интриги кардиналов, и это несколько умерит их гнев, свидетельствовали о том, что, достигнув сорокалетнего возраста, король так и не сумел понять характер своих подданных.
Не успел ещё забрезжить поздний зимний рассвет, а потоки людей, кричащих, воздевающих над головами руки со сжатыми в кулаки ладонями, устремились к Новому замку. Казалось, ничто не может их устрашить — ни ров с неподвижной чёрной водой, глубокий, точно река, ни стены из громадных тёмно-серых камней; упади такой на землю — и раздавит добрую дюжину разъярённых бунтовщиков.
Впрочем, пока "бунтовать" народ не собирался: всё ограничивалось нестройными выкриками на необыкновенном неаполитанском наречии, понять которое удавалось далеко не всегда даже итальянцам, не говоря уж о воцарившихся в королевстве всего тридцать лет назад анжуйцах. И всё же, свирепый блеск чёрных глаз и ярость в голосах ораторов не оставляли сомнений в том, каково настроение толпы.
Картина, которую увидел Целестин, покинув келью, в которой он, по обыкновению, провёл всю ночь, внушила ему неописуемый ужас: с одной стороны виднелось море, чёрное от бури, с другой — пёстрый людской океан, по которому каждую минуту пробегали настоящие штормовые валы, сверху же — небо со стремительно летящими с севера серыми тучами.
Папа отшатнулся от окна, однако было поздно. Несколько монахов из целестинского ордена, заметив его, тотчас завопили, указывая в сторону замка:
— Святой Отец!
— Взгляните — там появился Святой Целестин!
Возгласы эти были радостно подхвачены воодушевлёнными неаполитанцами — наконец-то среди них появились вожди!
Подобное проявление народной любви заставило Целестина спрятаться в самый дальний угол комнаты. На какой-то миг ему нестерпимо захотелось выбежать в коридор.
Однако желание Папы оказалось неосуществимым, поскольку в то же мгновение дверь отворилась, и перед трясущимся от страха первосвященником появились кардиналы — такие же бледные и дрожащие, как он сам.
Замыкал шествие мессер Бенедетто. Взгляд Целестина метнулся к его ладоням, однако те оказались пусты.
— Ваше отречение ещё не готово, Святой Отец, — с печальной улыбкой покачал головой Гаэтани.
— Вот как?
— Мне очень жаль...
— Но отчего произошла задержка? — взмахнув рукой, прервал собеседника Целестин.
— Вы несправедливы, Святой Отец, — оскорбился мессер Бенедетто. — За всю ночь я не сомкнул глаз, стараясь как можно скорее исполнить ваше желание, однако, как вы понимаете, написание любого закона требует некоторого времени.
Целестин прижал ладонь к пылающему лбу:
— Да, извините меня за несдержанность, монсеньор Гаэтани... — И добавил чуть слышно: — Если ты останешься Папой ещё хоть чуть-чуть, то непременно погубишь свою душу. Откуда взялось это чувство гнева, столь чуждое тебе?.. Не иначе, виной всему тёмные силы, и Господь пожелал спасти тебя...
