7 футов над килем

—  Вот он, родимый! — воскликнул Дракула и ткнул пальцем в чёткую линию, протянувшуюся выше дна.

—  "Минога" вызывает все суда! Приём! — донёсся из динамика озабоченный голос.

—  Удерживаться на месте! — приказал капитан. — Я сам отвечу. "Минога"! Я — "Балерина Уланова". Тимофеич, как дела, не иначе вымётывать собрался? Приём!

—  Я — "Минога" — ответил раздражённый голос. — Какое, к чёрту, вымётывать... Слушай, тут у меня на борту японец образовался. Как с неба упал. Без штанов. Приём!

—  Японец, — глухо повторил Дракула, оглядел своих подчинённых и машинально добавил: "Приём!"

—  В том-то и дело, что японец! — продолжал волноваться искажённый эфиром голос. — Приём!

—  Так в тесноте плаваем, — объяснил Дракула, — А в тесноте чего только не случается. Ты, часом, ни с кем не соприкасался?

—  Ах ты... — воскликнул капитан "Миноги", но тут же осёкся. — Нет, Петрович, мы ходим аккуратно, правила соблюдаем. Приём!

—  Раз так, и волноваться ни к чему, — успокоил коллегу Дракула. — А что с японцем делать, сам думай: ты моряк опытный. Приём!

—  Ага! — прозрел капитан "Миноги". — Ну, спасибо, Петрович! Я всё понял. Конец связи!

В продолжении полутора часов о появлении на борту японца последовательно сообщили "Окунь", "Камбала", "Треска" и "Маршал Чойболсан". В рубке "Балерины Улановой", продолжавшей удерживаться над косяком, царило злорадное веселье, притупившее бдительность. Вдруг ощутился знакомый уже лёгкий толчок. Все замерли, а боцман, не дожидаясь команды, ринулся на бак.

—  Господи, пронеси! — взвыл Дракула.

И тут, как это бывает только в море, туман начал быстро рассеиваться. Проглянуло солнце, и в его лучах на мостике появился японец. За время скитаний его приодели в тельняшку и замызганные штаны. В левой руке японец держал недоеденный бутерброд с колбасой, а правой торопливо крестился по православному обряду. От него попахивало спиртным.

—  Вот, что с человеком сделали! — укоризненно заметил боцман, оглядывая старого знакомого. — А всего-то времени прошло...

Дракула поглядел в окно рубки и увидел, что суда-конкуренты уже готовятся вымётывать снасти.

—  Слушай, боцман, — рассеянно спросил капитан, — а может, "темпо" по-японски вовсё чего другое означает, а?

День перед Рождеством

Ивашкин терпеть не мог змей и очень хотел побывать в Индийском океане. Просто потому, что раньше туда не заплывал.

Бродяжничество и путешествование есть формы проявления человеческого беспокойства. В их основе неосознанное желание участвовать в космическом движении. Идёшь по меридиану и в то же время подкоркой сознаешь, что вращение Земли влечёт тебя на Восток, а перемещение планеты несёт по эклиптике. И тогда ощущаешь себя не просто мореходом убогим, а частицей Вселенной.

На суше то же самое — едешь на грузовике из Калининграда во Владивосток навстречу Солнышку, водитель напевает, милиционеры через равные дистанции берут одинаковые взятки, крутятся истёртые покрышки, проскальзывают. Это потому, что Земля вращается. Куда едем? Зачем плывём? Неужто на Камчатке бабы краше, или начальство добрее? А может, в Антарктиде веселее, чем в Арктике? Нет, братцы, везде один хрен! А всё равно едем, плывём, летим, а то и просто ковыляем.

В английском языке есть выражение — "Врёт, как моряк". Британцам виднее: нация водоплавающая. А то, что наш брат порою хвастается умением визуально отличить атлантическую воду от индийской, так я и сам горазд на такие россказни; только ещё приплетаю умные словечки, вроде периода зыби, прозрачности и цвета воды, характера облачности и тому подобное. Тут важны даже не сами термины, а серьёзность лица — тогда поверят. Ивашкин, похоже, верил. И стремился в личном общении познать этот самый Индийский океан.

Тут подвернулась вакансия на океанографическом судне, и грех было не воспользоваться случаем. Как и большинство людей, Ивашкин имел представление о морской науке лишь по фильмам — аквалангисты в красивых костюмах, подводные аппараты, роскошь коралловых рифов, обследование затонувших судов, экзотические острова. Так это в кино. А в жизни...

Отход. По судну бродят серьёзные таможенники. "Откройте. Покажите. Где ваша декларация? Спасибо. Оставайтесь в каюте!" Не суетятся: знают, что найти контрабанду можно только "по наводке". И то...

На большом морозильном траулере кок нелегально вёз из-за границы мопед. Настучали. Таможня три раза обшарила судно от киля до клотика. Мопед — не кулёк с бриллиантами: где его укроешь? Связались по радио со своим начальством и получили нагоняй: ищите лучше, олухи, должен быть мопед! Осмотрели все закоулки в четвёртый раз, может, в разобранном виде спрятал? Опять ничего не нашли. Кок молчит, как партизан на допросе, и только ухмыляется. Стали его уговаривать, признайся мол, освободим от ответственности. Кок резонно возражает, что вместе с ответственностью его освободят и от мопеда, а он хочет его в родную деревню увезти, похвастаться. Не идёт, гад, на сотрудничество! Обыскали в пятый раз. Нет мопеда! Профессиональная честь под угрозой. Опять связались с начальством, выслушали много поганых слов, но получили санкцию на иной подход.

—  Ладно! — сказали коку. — Чёрт с тобой, не будем отбирать твой драндулет! Просто поглядим на него. Но из порта вывезти всё равно не дадим. Катайся себе по причалам. А если не покажешь, команда на берег не сойдёт. Знаешь, что с тобой, колпак белый, сделают?

Кок сдался, повёл в холодильную камеру, где висели бараньи туши, обёрнутые в полиэтилен, и снял с крюка мясного цвета мопед. Таможенники слово сдержали, не стали конфисковывать. Кок две недели с карбюраторным треском раскатывал по территории порта, а потом вывез мопед железнодорожным транспортом, на платформе с песком.

Отход. Убрались с борта суровые таможенники, сошли пограничники, поставив в паспортах ядовитые, зелёные штампы.

По причалу носится толстая тётка в платье цвета Наваринского сражения.

—  В море уходит! — орёт она. — Видали? Колумб хренов!

Всё! Поехали! Те, кто не задействован по отходу, расходятся и смирно выжидают, распахнув двери кают. Пусть все видят, что ничего недозволенного не происходит.

Начальникам приказано обойти помещения и принять самые строгие меры по предотвращению. Обходят. Принимают меры, то есть душевно советуют: "Ребята! Вы того! Не очень-то!"

Ребята обещают. После этого каюты запираются, войти можно лишь после условного сигнала. Стоит у каюты запоздавший и, озираясь, жалобно мяучит, выбивая костяшками хитрую дробь. Дверь приоткрывается на два пальца, и мяукавший плоско, по-осминожьи просачивается внутрь. В замке поворачивается ключ.

Некоторое время на судне царит пристойная тишина. Но вот из-за одной переборки раздался громкий смех, из-за другой звякнула гитара, и завелась душевная песня. Отдраиваются иллюминаторы, выпуская плотные клубы табачного дыма, а по коридорам уже заструился водочно-закусочный дух. Орут магнитофоны. В каютах, куда удалось залучить девушек, происходит галантное ухаживание, и затеваются танцы. На ходовой вахте люди трезвы и нетерпеливо поглядывают на часы. Вот, наконец, и смена!

Капитан внимательно оглядывает явившегося на мостик помощника. Тот выглядит неплохо, однако разговаривает, не раскрывая рта.

—  Заступай! — разрешает капитан и добавляет: "Идём в точку якорной стоянки!"

Умный капитан. Бывалый. Понимает, что пьянство на отходе не просто общесудовое бесчинство, а явление непреодолимой силы. А раз так, лучше под благовидным предлогом отдать якорь и отстояться до утра. Или до полудня. К этому времени запасы огненной воды, рассчитанные на многомесячный рейс, значительно иссякнут. Люди вздремнут, проснутся, похмелятся, вспомнят эпизоды минувшего веселья. Те, кто набедокурил и попался, вздыхая и ругаясь, накарябают объяснительные записки. Слава богу, все целы, судно не утонуло, не сгорело. Можно выбирать якорь и ехать в Океан. Потихоньку начинают выгонять людей на работы.

Идёт проливом Зунд мирный, белый пароход. Но в иностранных справочниках числится кораблём разведки. На траверзе Хельсинборга обязательно пристраивается катер ВМС Швеции. На корме вовсю старается фотооператор; объектив у него, что твоя базука. А вот, и датский вертолёт подоспел. Парень в белом шлеме сидит в широком люке, свесив ноги. Снимает, особенно интересуясь антеннами. Всё нормально, ребята делают своё дело. А учёным-морякам не до глупостей, набирают якорные системы для буйковых постановок. На специальные "козлы" устанавливается большущая катушка с тросом. Ходовой конец через блоки заводится на барабан лебёдки. Чтобы катушка вращалась равномерно, без рывков, на неё укладывают широкую, толстую доску. На доску сажают ответственного человека. Для тяжести и пригляда. Вращается барабан лебёдки, принимая ровные шлаги густо смазанного троса, крутится катушка, и скачет на доске кандидат наук, подложив под задницу ватник. Сам одет в фуфайку, во рту папироска. Погода хорошая, справа Швеция, слева Дания, по проливу на яхтах болтается местная молодежь. Скачет учёный на доске, радуется своей доле. А вокруг перетаскивают краном с места на место катушки, укладывают трёхсоткилограммовые якоря-лягушки, готовят скобы и вертлюги. Прыгает океанограф на занозистой доске и улыбается вертолёту. Глядит на всё это сверху шведский разведчик и никак не может понять, чем это славяне занимаются? От непонимания проистекает тревога. Не иначе русские задумали очередную каверзу у берегов Скандинавии! И начинает швед лихорадочно фотографировать весёлого океанографа на доске.

Срок любого рейса или похода можно разделить на три этапа. В первый — постепенно отвыкают от дома, втягиваются в морскую жизнь. Новички притираются в экипаже. Много неразберихи, но почти не случается ссор. Второй период — самый спокойный, каждый принимает своё естественное положение, как незакреплённая вещь на качке. Люди уже освоились, и ещё не пришла морская усталость, которую не прогонишь ни сном, ни разбавленным спиртом. Третий этап — самый сложный, ничего нового уже не предвидится, хочется домой и нетерпение оборачивается обидчивостью. Конфликты возникают по самым пустяковым поводам. Деление на три этапа справедливо для плавания любой продолжительности, от нескольких дней до многомесячного скитания в Океане.

Ивашкин подобными соображениями голову себе не забивал, он просто жил в море так, как привык. И всё обходилось хорошо. Коммерческие пароходы редко ложатся в дрейф, а на якорь становятся лишь в ожидании захода. Каждый час бесполезного простоя — большой убыток. Научно-исследовательские суда ведут себя иначе. Нарежут в море-океане квадрат, и будешь болтаться в этом районе месяц, а то и более. Если ведётся систематический промер, то это бесконечное хождение взад-вперёд, от кромки до кромки. Гидрологи при этом на ходу измеряют температуру воды до трёхсот метров, а за судном на кабель-тросе тащится гондола магнитометра с застрявшими в ней акульими зубами. В самых низах гравиметристы измеряют ускорение свободного падения и скандалят с мостиком по внутренней связи, если судно отворачивает более чем на три градуса. В положенные сроки метеорологи проводят свои наблюдения и долго с умным видом глядят на облака, таинственно бормоча: "Кумулюсы, стратусы, цирусы!" А если ведётся гидрологическая съёмка, судно ложится в дрейф, и опускают с лебёдки на тросе серию батометров.

Замечательный это прибор! Придумал его ещё Нансен. Пока опустят эти батометры, пока поднимут, пока выяснят, что посыльный груз застрял, снимут батометры, перевернут, сольют воду, снова начнут их подвешивать...

К этим научным занятиям нужно иметь привычку. Поэтому судоводители на океанографических судах — люди особого склада, их не гложет червячок нетерпения, зовущий поскорее дать ход. Давно сдох этот червячок и покоится на одном из гидрологических полигонов.

А хотите — объясню, почему на Западе наши научные суда считаются разведовательными? Да потому, что результаты любых морских исследований имеют двойное назначение. Одними и теми же навигационными картами пользуются все моряки, независимо от того, какие у них кокарды на фуражках. Приливы и отливы нужно знать, чтобы провести судно в порт. Но не только. Есть места, где амплитуда прилива более пятнадцати метров. Попробуйте установить там якорные мины! Параметры морской воды, конечно, представляют и чисто академический интерес, но их нужно знать и для обеспечения действий подводных сил. А ускорение свободного падения интересует не только надменных профессоров, но и скромных баллистиков. Про гидрометеорологию и говорить не приходится. Все океанографические суда на белом свете занимаются одним и тем же. И напрасно шведский соглядатай тратит плёнку, фотографируя нашего учёного на доске. Просто европейцы ещё не додумались до такого гениального устройства. А секреты, конечно, есть. Только они не там, где их ищут.

Океанографическое судно — не круизный лайнер: заходы редки, и даже богом забытый порт уже в радость. А тут — Бомбей!

Ивашкин сидит в деревянной беседке, подвешенной высоко над палубой, и делает вид, что работает. Внизу суета: всех свободных от вахт выгнали на покраску, чтобы привести судно в приличный вид. Жаркое Солнце, лёгкий ветерок. Длинная, пологая зыбь медленно и плавно покачивает корпус. И сверху кажется, что судно, идущее полным ходом, колышется в середине огромного ярко-синего блина Индийского океана. И прикрыт этот блин голубым колпаком неба с подвешенными ватными облаками. Кто сказал, что Земля имеет форму шара? Вот же он, блин! Шкрябает Ивашкин ржавчину, поглядывает на вспархивающих из-под форштевня летучек, болтает ногами. На обед сегодня приготовят отбивные, а вечером соберётся компания. Хорошо!

И вот уже судно покинуло район работ над Центральной котловиной и прямиком пошло к полуострову Индостан. Ещё несколько дней и по левому борту, едва угадываясь на горизонте, проплыли и остались по корме низкие атоллы архипелага Чагос, потом Мальдивские острова и, наконец, Лаккадивские.

Ивашкин разглядывал их в бинокль и жалел, что нельзя прямо сейчас высадиться, побродить по белому песку, поплескаться в тёплой воде.

"Стало быть, не судьба! — без горечи подумал он. — Авось, в другой раз!"

Он от рождения ощущал себя в мире желанным гостем. А когда мир вёл себя по-хамски, находил для него добродушные оправдания. Океан был для Ивашкина частью мира, оттого и плавалось ему всегда легко. И саму жизнь он инстинктивно воспринимал как подарок. А разве можно обижаться, если подарок оказался не тем, что ты ожидал? Бери, скажи спасибо и радуйся!

Ещё до того, как отдали на рейде якорь, были сформированы группы увольнения, в каждой не менее трёх человек. Лучше, если они из разных служб и не поддерживают приятельских отношений. Тогда труднее сговориться и что-нибудь нарушить. Хотя, один чёрт, сговариваются и нарушают. Моряки — народ изобретательный.

Как-то в одном иностранном порту шёл по пирсу в город моторист и размахивал футляром фотоаппарата на ремешке. И надо же! Выскользнул ремешок, и улетела дорогая вещь в бухту. Вот горе-то! А фотоаппарат, между прочим, занесён в декларацию, его нужно предъявить в родном порту при таможенном досмотре. Ничего не поделаешь, написал безутешный моторист объяснительную записку и приложил показания свидетелей. Правда, некоторые сообразили, что в футляре вместо камеры была железка, а сам фотоаппарат осел в ближайшей портовой лавке. На следующий день, когда толпа двинулась в город, сразу несколько фотоаппаратов, вырвавшись из рук, улетели в воду. Вечером замполит собрал потерпевших, оглядел по очереди и сказал: "Совесть надо иметь! Если завтра таким же образом кто-нибудь потеряет часы, магнитолу или золотой зуб, спуску не дам!"