| Предыдущая глава |
↓ Содержание ↓
↑ Свернуть ↑
| Следующая глава |
...Вряд ли секретарь бюро упражнялся в красноречии лишь для того, чтобы убедить Коногонова. Обычно такие вопросы согласовывают еще до собрания. Здесь была другая цель: заставить людей бояться. Сыграть на боязни попасть под слепую партийную кампанию, поломать карьеру и будущее. На страхе, что призыв генсека разобраться с отраслевыми НИИ будет означать как раз обратное — что разбираться и смотреть не будут. На страхе оказаться в числе заклейменных ретроградов, монополистов, еще какие там ярлыки... потерять репутацию и уважение коллег, стать вечно непонятым моральным изгоем. И все бы это, наверное сработало, особенно для каких-нибудь блатных сынков... но вот как быть с теми, чью карьеру в любой момент может поломать вместе с жизнью тот же самый рассыпавшийся подшипник? Будут разбираться, не будут... какая, к черту, разница, если завтра какая-то дерьмовая деталь, трещина в металле, ошибка в размерной цепи, перегрев в термичке, еще что-то просто поставят точку на человеке, сразу, полностью, без реабилитации? Ну, чем, чем он еще может напугать? Из комсомола исключит, с аспирантуры выгонит? И это все — перед вероятностью, что завтра всего этого, города, неба, травы, асфальта в трещинах, чугунной ограды Парка Победы — не будет?
На самих испытаниях обычно не чувствуешь страха. Он может возникнуть потом, месяца через два, три, и тогда все эти события, все то, что отделяло ту грань от этой, хочется навсегда забыть. Потом он уходит, но ничего не забывается, просто складывается куда-то далеко, и остается с тобой навсегда, как война, и снова тянет на испытания, потому что там, в вагоне, никогда это не вспоминаешь. Лишить карьеры, лишить будущего... какая чушь, у нас будущее лишь пока мы никому не угождаем...
"Демократия — это тот здоровый и чистый воздух..." Как всегда — верно, но наполовину. Можно дать человеку внешнюю свободу, права, но воспользоваться всем этим человек может лишь тогда, когда у него хватит сил не дать другим играть на своих слабостях. Свобода — это не воздух, кто-то сверху открыл и все дышат. Свобода — это воля.
...Лестничная клетка панельной хрущевки еще источала едкий запах ацетона — ради весны ЖКО покрасило стены и перила ярко-синей нитрой. Сергей уже поднялся к двери квартиры, отведенной под их общежитие, и уже полез в карман за ключами, как эта дверь внезапно и быстро распахнулась, из нее вылетела молодая светловолосая женщина в легком бежевом плаще, и, не замечая Сергея, быстро застучала набойками высоких каблуков вниз по лестнице. Сергей узнал ее: то была Лиля, знакомая одного из его общажных соседей, Бронислава Мечковского, последние полгода щеголявшего большой отпущенной бородой. Пока Сергей входил в оставленную полуоткрытой дверь, на него из глубины темного коридора налетел сам Бронислав.
— Она ушла?..
— Да, только что.
— Куда?
— Вниз куда то, по лестнице.
Бронислав метнулся на кухню, загремели шпингалеты и хлопнуло растворенное окно. Путь освободился. Сергей скинул обувь и прошел в свою комнату, чтобы повесить плащ в гардероб. Когда он закрывал дверцу, то увидел в зеркале, что Бронислав стоит на пороге комнаты с совершенно потерянным лицом. "Поссорились" — решил Сергей.
— Послушай... У тебя что-нибудь выпить есть?
Сергей вынул из тумбочки небольшую плоскую бутылку коньяка, три звездочки, которую держал уже год, на случай неизвестно какого неожиданного торжества, и поставил на стол.
— Закуска за тобой.
"На двоих хватит. Собственно, ему сейчас больше нужна компания."
Коньяк был, в общем, ничего, хотя для Сергея так и осталось непонятным, что, собственно, люди в нем находят и почему считают символом престижа. Быстро разогреться в случае переохлаждения — не самое лучшее...
-...Ты знаешь, я решил.
— Чего решил?
— А теперь нет смысла больше жить. Понимаешь? Только не говори, что все еще будет, все это прочее, не отговаривай, не надо.
— Покончить с жизнью?
— Я твердо решил. Только не отговаривай.
"Тяжелый случай..."
— Ну, если твердо решил, какой смысл отговаривать? Тогда пистолет понадобится.
— А почему пистолет?
— Ну, понимаешь, надо же не просто так, а чтобы все поняли, что это не случайность, не сдуру, не минутная слабость, а обдуманно.
— Пистолет достать трудно.
— Пять лет назад на харьковском рынке за четвертной один пацан предлагал.
— Ну не поедешь же сейчас в Харьков его искать...
— Не поедешь. А пистолет все равно надо, иначе несерьезно, не то. Вот например, утопиться — задыхаешься, вода в горло лезет, потом если труп не сразу найдут — посинеет, всякая гадость лицо объест, страшный будет. Некрасиво это.
— Ну, есть и другие способы. Принять яд, например.
— Знаешь, у Лавренева есть такой "Рассказ о простой вещи", там чувак говорит: "Я не стану травиться, как забеременевшая проститутка". Несерьезно.
— Повеситься можно.
— Повесишься — скажут: "Ну и дурак".
— Точно, скажут.
— А надо так, чтобы не глупо выглядело. Вот пистолет — это солидно. Все равно что как в бою.
— С крыши броситься.
— Неудачно бросишься — просто останешься калекой. И в больнице неизвестно сколько будешь валяться с переломанными костями, операции будут делать...
— А если под поезд?
— Как Анна Каренина?
— Как Анна Каренина... тоже как-то...
— Ну и потом, разрежет, кишки на шпалах, тоже не то. И обратно может выйти, что мучиться будешь.
— Не мучиться — это вены перерезать.
— Скажут, Есенину подражал. И еще кровью стихи написать. Фальшиво как-то, как слабак какой-то.
— Пожалуй, да, как какой-то гимназист старорежимный...
— Ну я и говорю: пистолет и застрелиться. Только важно еще, как стреляться. В сердце не надо, в больнице будешь долго мучиться и умирать. Надо в висок или в рот.
— В рот стрелялся Гитлер.
— В рот стрелялся Гитлер, сразу же вспомнят. Ну и потом, когда дуло пистолета в рот засунешь, может вытошнить. Вот в висок... Ну, тут тоже надо суметь, потому что пуля может так попасть в череп, что обратно мучиться будешь, а добивать тебя, я, например, не буду, на кой это мне надо, чтоб потом по судам таскали?
— Знаешь... — задумчиво промолвил Бронислав, — мне уже чего-то расхотелось кончать с собой.
— Дело твое, я что, переживать буду?
— Спасибо тебе, пошел я...
— Ну, давай! А то уж время десять.
Бронислав остановился в дверях и обернувшись, добавил:
— Коньяк за мной. С получки. Обязательно напомни...
6.
Утро настало как обычно, после вчерашних событий на душе словно не осталось ощутимой тяжести — скорее, какое-то притупление чувств. Небо над городом было затянуто легкой равномерной белой пеленой, и на сухую пыль возле крыльца даже немного покапало. В воздухе парикмахерским одеколоном разлился легкий запах призрака дождя.
Подготовка к испытаниям шла своим чередом. В Институт прибыли новые подшипники и бригада луганских слесарей — ускорить подготовку, хотя тормозом был отнюдь не недостаток людей. Крунина же в цеху не было видно — еще вечером он отбыл в Луганск с пакетом документации на "Снежинку" и на вариант резинокордной на болтах под развертку. Занятина тоже не было — с утра ему дали в цеховой поликлинике бюллетень на три дня: давление поднялось.
Луганских слесарей тут же поставили на оборудование двух опытных колесно-моторных блоков. Сегодня надо было снять с торсионных валов фланцы упругих муфт, здоровые металлические тарелки, напрессованные на конусные, похожие на винную пробку, концы. На Северной дороге фланцы почему-то сползали, хотя на испытаниях в Институте спокойно выдержали шестикратную перегрузку. Подозревали, что концы валов на заводе обточили с изъяном; для проверки было решено провести новые прочностные испытания валов, сделанных точно по чертежу, а также осмотреть то, что пришло на ноль одиннадцатом. Торсионы для стендовых испытаний уже лежали на соседнем участке, ожидая своего часа, когда механические руки будут крутить их и выворачивать из своих гнезд. Вокруг луганской бригады кучковались институтские рабочие, иногда подзуживая насчет качества опытного образца, уже ставшего в цеху притчей во языцех. Чуть поодаль в порядке обязательного авторского надзора расположились Сергей и завлаб, который присутствовал вместо Занятина.
— Наверное, мне надо было вчера выступить, — произнес Сергей, смотря на подготовку к демонтажу, которая обычно не несла в себе каких-то моментов истины. — Человек я сравнительно новый, соавторства муфты у меня нет, даже конкурент базовому варианту; в личном и ведомственном интересе тут упрекнуть сложнее.
— Не надо. Ты сейчас, как испытатель, во сто раз важнее. Твое оружие — данные. Вот проведем комплексные, тогда и поспорим...
— Обсуждение в массах? — спросил подошедший куда-то из зеленого леса стендов Орловский.
— Да вот, постигаем глубину мысли народного академика Лысенко.
— Ну-у, куда хватили! — усмехнулся Орловский. — До лысенковщины нашему институтскому вождю еще расти и расти. У него, у Лысенки, была "мичуринская теория", база. А здесь шанс выпал, а козырей нет. Вот лет семь-восемь назад начнись перестройка, он бы развернулся, устроил революцию в науке. С одной стороны, были бы ретрограды, то-есть мы, которые осциллограммы под лупой расшифровывали, и расчеты на логарифмической линейке делали. А с другой — передовое крунинское учение с дисперсионным анализом и широким внедрением ЭВМ в процесс исследований. Ну, а то, что машина не сама создает знания, а выдает лишь то, что в нее человек заложит — это поди кому объясни. Вот Предистенский Крунина на докторскую и толкал — основоположник нового учения ему был нужен, сам-то партайгеноссе на это не тянул, только на организационную сторону. А сейчас пришло новое поколение и говорит на том же языке, на него ярлык отсталости не навесишь, им распечатку с АЦПУ и они — распечатку, им про доверительный интервал, и они тебе про доверительный. Завтра это уже кандидаты, а там, глядишь, и начнет эта молодежь тыкать пальцами в ОКП и говорить, что король — голый, что перебор вариантов идет вслепую, в отрыве от исследований.
— Почему бы ему тогда просто не перетягивать к себе свежих людей?
— А он уже не сможет. Он и так полностью забил штаты и пораздавал всем темы, он не может никого взять, пока те не защитятся... ну, разве что если штатное расписание увеличат. Остается у него только одно — зацепиться за внедрение, и показать, что у него муфта не летит — любой ценой, любым ростом трудоемкости, хоть золотую сделать, но иметь возможность на все разумные доводы говорить — "А у нас не ломается". Пока вопрос был чисто ведомственным, это бы МПС раскусило, а сейчас, на волне перестройки и ускорения, появился шанс проскочить.
— Думаешь, Предистенский все-таки решился подмять все под себя?
— Н-ну.. — Орловский сделал неопределенный жест руками.
— А зачем? Он и так неплохо живет. Да и ОКП, по-моему, вряд ли стали бы в будущем теребить, если он никого бы сам не задевал — тематика своя, финансирование свое, работают себе люди, и ладно. Тем более когда начальник отдела партийный босс и с такими связями.
— Ну, может он в Москву метит. Или кому-то сверху выгодно, чтобы здесь он подмял все под себя. Гадать не будем...
— Кто тут старший-то? — из круга обступавших место действия рабочих отделился один из луганцев, чуть ниже среднего роста, в офицерской смесовой рубашке защитного цвета, расстегнутой на груди и потемневшей от пота на плечах: в цеху, несмотря на раскрытые ворота, уже начала накапливаться дневная жара и духота. На носу слесаря виднелось пятно: верно, забывшись, почесал замасленной рукой.
— Фланец-то никак не снимается! Что будем делать?
— Ну как это не снимается, — хмыкнул Орловский, — всю дорогу снимался, а на вашей установочной серии почему-то еще и сам слетал. Идем смотреть.
Возле электродвигателя стоял луганский гидросъем, чем-то похожий на паука — здоровый цилиндр на лапах, с винтом и штурвалом наверху. Штурвал вращали, винт давил на поршень, тот выталкивал масло из цилиндра через длинную гибкую трубку и штуцер в косую ноздрю на фланце. Дальше масло шло по каналам к поверхности вала, туго охваченного ступицей фланца, вклинивалось между валом и ступицей и разлучало нерушимую связь этих деталей, неподвластную окружному усилию в шестьдесят тонн — если, конечно, все сделать по чертежу. Текущая жидкость заменяла громоздкую махину пресса.
— Льется в зазор между валом и ступицей, как с худой кобылы... и вот, ничего не снимается. Вот, вот, глядите, просто течет и все! — Луганец для наглядности покрутил штурвал.
— У-у, так ваши вал-то с браком сделали, — протянул Орловский. — по допускам чертежа фланец должен плотно прилегать к валу, а здесь по некруглости не проходит. Яйцо у вас во ВЗОРе сделали вместо круга, вот и свищет.
— А ты спрашивал, почему коническая посадка сползает, — добавил завлаб. — Одна часть фланца на воздухе висит, другая обжимает контактные поверхности, как бабу потную. Снимем — акт составим.
— Ну так сперва снять надо! — снова зашумел слесарь. — А оно ведь не снимается! Фланец резать надо!
— Ну уж сразу и резать. Более вязкое масло не пробовали?
— Да только чего не пробовали! И консистентную смазку пробовали, и даже с опилками! Стружками в зазор вылезает, консистентная то есть!
— Надо быстрее крутить штурвал — сказал Сергей.
— Чего?
— Надо жидкую высоковязкую смазку и быстро крутить штурвал. Скорость течения в зазоре увеличится, возрастет напор.
— Да ну, разве это поможет?
— Поможет! — к "пауку" из толпы зрителей протиснулся Чугуев, которого заедало, что за то же лазание по смотровой канаве можно получать столько же, но без образования. — про число Рейнольдса слыхал? Вот и действуй!
Двое луганских слесарей начали чуть более оживленно вращать штурвал. По торцу вала потекла смазка.
— Да кто так крутит? Вам бы только сало жрать! Отойди. — Чугуев отодвинул в сторону одного из заводских слесарей и начал быстро перебирать штурвал. — Вот так надо! Хоп-хоп-хоп-хоп-хоп!
Что-то с глухим металлическим звоном щелкнуло, и фланец сдвинулся вперед.
— Все! Стронулась! А ты говорил!..
— Что тут за дефицит дают-то? За кем становиться? — послышался голос подошедшего сзади Поликарпова.
— Да вот, заводчан учим с их браком справляться.
— А что же у них за сооружение такое?.. Григорий! Чего ты людям сразу про импульсный гидросъем не сказал? Простая штука, две детали: цилиндр со штуцером и плунжер. Маслом заливают, ввинчивают, сбоку становятся, и кувалдометром по плунжеру — хрясь! Шестерню с тягового двигателя снимать хорошо. Главное, заранее проволокой прикрутить, чтобы не улетела.
7.
На выходные был турслет. Отъезд был, как всегда, вечером в пятницу. Речной трамвай отвозил команды от пристани у Завода Тяжелых Станков. Усталое солнце лениво купалось в Оке и подсвечивало аллею, тянувшуюся от трамвайной остановки через Озерскую ветку.
Динамик хрипло разносил ритмичный юморной рок-н-ролл, записанный где-то на концерте — сквозь музыку слышались аплодисменты. Сквозь них и хрипы прорывалось: "И стало вери гуд, да что там — итс ол райт..." За кормой кипела вода. Кто-то настраивал гитару. "Женя, а ты топорик не забыл?.." "Эй, ватман не помни, на чем газету рисовать будем!" Костя Солнцев, парень с гагаринской улыбкой, недавно пришедший в их отдел, что-то рассказывал статной широкогубой шатенке из отдела электропередач, в ярко-алом спортивном костюме, и та заливалась от смеха. Мимо плексигласового окна пролетела чайка, распластав крылья.
| Предыдущая глава |
↓ Содержание ↓
↑ Свернуть ↑
| Следующая глава |
