Пользуясь тем, что безымянные служки оставили меня одного, я трансформировал податливый материал костюма, сгребая вынутые осколки к ногам, и простимулировал бренную плоть сразу по трём направлениям. Во-первых, проколол подколенную вену и влил в неё коктейль из десятка полезных веществ, рекомендованных к использованию при кровопотере. Содержимое фляги, являвшейся такой же частью костюма, как рукава или сапоги, тоже оказалось у меня внутри, залитое прямо в рот через выращенную трубочку (активизировать глотательный рефлекс мне было нетрудно). Во-вторых, я включил систему подогрева и занялся точечным массажем, точнее, стимуляцией активных точек на коже при помощи лёгких электрических разрядов. Ну а в-третьих, изменил в нужную сторону течения эши — так, как это мог бы сделать реанимирующий талисман, но намного точнее и чуть иначе.
В результате предпринятых мной действий обморок сменился глубоким восстановительным трансом, а полученные раны начали заживать в десятки раз быстрее, чем в естественных условиях. При активном участии "нижнего" сознания скорость заживления можно было поднять ещё на порядок, а то и на два — если подключить к процессу внешние источники энергии. Но я решил, что и так едва не перестарался. Шимо — не специалист по медицине, он, можно сказать, антипод врачей, но вояки должны хотя бы в самых общих чертах разбираться в ранах... а я со своей стороны должен сделать всё, чтобы не вызвать лишних вопросов.
Только я закончил комплекс лечебных процедур, как в клетушке появились свет и гость. Свет излучала масляная лампа в руках вошедшего... нет, не так: вошедшей. Похоже, это и есть та самая Дурашка, которую собирались прислать для сидения возле моей болезной тушки, чтобы при случае свалить на неё мою кончину.
Однако я никак не ожидал, что от руки склонившейся надо мной Дурашки, медленно взмахнувшей раскрытой ладонью от моей головы к ногам, по всему телу прокатится волна слегка щекочущего тепла. Диагностические чары? Ни себе фига! А девица опровергает свою репутацию! Но даже диагностическим чарам я удивился меньше, чем тому, что за ними последовало спустя несколько секунд. Усевшись возле меня, Дурашка замычала простенькую мелодию с какими-то неправильными, если судить "на слух", переливами и резкими скачками ритма. Однако эффект от этой мелодии был налицо: хотя я так и не понял, как она это делает, но моя сиделка явно сумела увеличить эффективность восстановительного транса раза этак в три.
Как? Почему? Это какая-то неклассическая магия, что ли?
По крайней мере, теперь понятно, почему Дурашку считают хорошей сиделкой. Если она умеет петь больным такие песни, её вполне можно считать заменой подмастерья мага-целителя...
Попробовав проникнуть в суть песни с помощью искусства друидов, я потерпел неудачу. Но не такую, как при попытке проанализировать песню оскудевшим из-за бессознательности арсеналом магии познания. Я "промахнулся", хотя этого не должно было произойти, и вместо сути песни проник-разделил-слился с сутью певицы.
Чертовски странное это было ощущение. До галлюцинаций.
Из провонявшей больницей клетушки я перенёсся на маленькую полянку в глухом и угрюмом лесу. Совершенно невозможно было понять, что же это за лес такой: его деревья даже под прямым взглядом ускользали от попыток определить их иначе, как "хвойные, тёмные, страшные, не пройти". Ну а при взгляде боковым зрением эта растительность и вовсе сливались в дымно переливающуюся, глухо и недобро бормочущую, непроницаемую стену зелёной угрозы. А над лесом бурлили в потоках беззвучного ветра свинцовые тучи...
Но при этом саму полянку освещал берущийся невесть откуда яркий свет.
Полным благополучием тут не пахло даже и без леса с облаками. Поляна была жутко истоптана, местами взрыта на немалую глубину. Терпко пахли раздавленные стебли, оборванные лепестки цветов чьи-то ножищи втоптали в податливую чёрную землю. Не всё было уничтожено: немало невиданных, чудных цветов по-прежнему покачивало распустившимися бутонами, источая тонкие ароматы... но раньше, до нашествия варваров-топтунов, полянка должна была смотреться гораздо лучше.
Кстати, сам я присутствовал в этом странном месте на правах тонкой чёрной тени. Толком разглядеть себя я не мог, но судя по тому, что всё-таки можно было увидеть, у меня не имелось ни постоянной формы, ни конечностей, ни вообще тела как такового. Тень и тень: зыбкая, туманная, невесомо-тонкая до неразличимости.
Когда я огляделся ещё раз, пытаясь вычислить источник света и тепла, оживляющего поляну, то обнаружил неподалёку от себя похожую тень. Только не чёрную, а жёлто-розовую, отчётливо женственную. Подплыв к ней, я услышал едва уловимую песню. Приблизившись ещё, я услышал, как песня становится отчётливее, ещё отчётливее и ещё...
...и, открыв глаза, увидел над собой лицо поющей Дурашки.
19
Сказать по совести, женщину в ней с первого взгляда опознать было сложно. Перепаханное, покрытое ямками и шнурами шрамов, изувеченное до полной утраты симметрии лицо. Не раз и не два сломанная и от этого косо разбухшая переносица; задранная парой параллельных шрамов левая бровь; губы — как кривой шов, очень коротко, почти в ноль, остриженные волосы непонятного цвета... даже странно, что обладательницу настолько непривлекательного лица назвали всего-навсего Дурашкой, а не Уродкой.
Но тем удивительнее было наткнуться среди этих руин на пару светло-синих, почти таких же прозрачных, как родниковая вода в глубокой чаше, глаз. Даже сейчас, когда в них не сиял огонь разума, глаза Дурашки притягивали мой взор, как магниты притягивают железную стружку.
— Приветствуй рассвет, — внезапно оборвав пение, сказала она. Речь у неё оказалась хриплой и невнятной; трудно поверить, что только что с её едва открытых губ слетали вполне чистые и мелодичные звуки. Опять магия?..
— Что?
Ответ медлителен и монотонен:
— Начинается день. Начинается быстро. Слишком, слишком быстро. Не надо так спешить.
— Я Рин Бродяга. А как зовут тебя?
— Укройся туманом, зайди за облако. Спи, мальчик. Спи крепче.
Мои упорные попытки достучаться до неё посредством ламуо не имели большого успеха. Если не считать успехом быстро нараставшую в душе сиделки тревогу.
Я сомкнул веки, и Дурашка тотчас же снова затянула свою бесконечную песню. Похоже, моё послушание и собственный голос подействовали на неё успокаивающе.
А на меня — как самое настоящее снотворное.
...но я уснул не весь, или, лучше сказать, уснул только телом. И сны мне снились странные-престранные. На полянке, окружённой Злым Лесом, я играл с поющей девочкой в прятки. Ещё мы с ней спорили о том, какого цвета Злой Лес. Девочка говорила, что он чёрно-зелёный, а я — что на самом деле он алый с белым. И что он вообще никакой не лес, потому что ало-белых лесов не бывает. Ну, разве что высшая захочет такой насадить.
А кто такая высшая? спрашивала у меня девочка. Да так, одна моя знакомая. Вполне приличная старушка, даже симпатичная. И на самом деле её зовут Сьолвэн. А тебя? Не знаю. Моё имя где-то потерялось. Может, в Злом Лесу. А может, ещё где, не помню. Я многого не помню. Так пошли искать! Я не пойду в Злой Лес! Там страшно! А я пойду. Не ходи не ходи не ходи пожалуйста не ходи! иначе ты тоже потеряешь имя и даже можешь вообще не вернуться а я не хочу снова остаться одна... Да ладно тебе. Хватит слёзы лить. Если хочешь, я останусь с тобой. Просто останусь с тобой. Ой, правда? Конечно, правда. Но я не смогу остаться надолго. Звезда моей клятвы зовёт меня в путь.
Звезда? А что это такое? У-у, малышка, это не так-то просто объяснить... И мы долго разговариваем о звёздах. Об огромных шарах плазмы, в недрах которых полыхает термоядерный пожар. О чёрной-пречёрной пустоте, по волнам которой плывут эти шары — пустоте, которая служит ключом и порождением Предвечной Ночи, младшей сестры той Бездны, из которой творец взял Силу для создания всего-всего. О том, как свет далёких звёзд в пустоте служил морякам и просто путешественникам как ориентир, не давая им заблудиться. О том, как небесная пестрота в доменах скрывает чёрную пустоту, в которой светят звёзды...
Как это — домены? Спрашивала меня девочка. И я рассказывал ей об этом тоже. А потом непостижимым образом перескакивал на Дорогу Сна. Невидимая девочка гладила меня по шерсти и тут же, для забавы — против, а я знай себе улыбался, вывалив язык. А ещё мы бегали взапуски, но она всегда была быстрее меня, потому что даже самая быстрая собака не может обогнать ветер.
В общем, было весело.
А так и не уснувшая часть меня спокойно продолжала выполнять задание, нагруженная по самое не балуй анализом теологической магии. Вспоминая поединок пары младших аватаров, восстанавливая звучание Слов, сопоставляя эффекты Знаков и подключая к этому делу ламуо, моя не уснувшая часть находила всё больше подтверждений уже сформированному рисунку выводов.
Вкратце: и Слова, и Знаки отчасти сродни умениям хилла — тем, которые я уже привык воспринимать как язык, пусть слабо, но всё же связанный с феноменом териваи. Причём Слова проще, грубее и в каком-то смысле основательнее, чем абстракции семантических лабиринтов языка хилла. Ровно то же самое (про простоту, грубость и основательность) можно сказать о соотношении Знаков и териваи. Если уж сравнивать столь далёкие реалии, используя метафоры, то теологическая магия в устах и руках аватар подобна топору, отлитому из бронзы, а наследие хилла напоминает сделанную мной в Тумане Межсущем метательную звезду — монокристалл нитрида бора, он же боразон, вершинное в своей простоте достижение неклассической магии. Бронза как материал — эволюционный тупик. Нитрид бора — первый шаг к истинному многообразию.
(Бронза, боразон... сходство даже чисто фонетическое... но разница!)
Аватаров и вообще смертных, накрытых тенью бога, сдерживает непонимание сути той мощи, которую они используют. Если суть риллу для меня хотя бы отчасти понятна, в малой степени, но всё-таки постижима, то вот суть божественности...
Я своими глазами видел осколки высших дарований во власти смертных и сам владею кое-чем из этого арсенала. Я не понимаю, что именно служит источником энергии Тихим Крыльям, но в конце концов источник энергии — это всего лишь источник энергии, не более; ведь и глубины понимания Предвечной Ночи мне недоступны, что совершенно не мешает черпать из неё Силу. А вот власть божества, разъятую на части, я не видел, и перед цельностью дара, которым наделён Шимо, мой анализ бессилен. Логик во мне отступает, не найдя ни единой щели в крепостной стене до небес, имя которой — божественная трансцендентность...
Ну что ж. Подумаю о себе.
Всё складывается поразительно удачно. Поразительно и уже поэтому подозрительно. Мой пофигизм в конце схватки с Ларрегом получает нечто вроде высшего оправдания. Подумаешь, мечом три раза ткнули! Да я уже почти здоров! Чтобы всерьёз испортить мне здоровье, нужно кое-что куда хуже честной стали. Зато смотри, сколько бонусов: Хмирлету помог, своего настоящего уровня владения магией не выдал, а ещё, оказавшись возле самого сердца империи, избавился от непосредственного присмотра аватары. Шпионь — не хочу!
Ну так что: принимать за рабочую гипотезу способность слышать эхо будущего? Чуять тени выгодных вероятностей и выбирать самый лучший маршрут сквозь преграды? Пожалуй, да.
Само собой, это чутьё так же мало похоже на способности Видящих, как осязание на зрение. Видящим, если не врали маэстро Лимре и Летучий Ящер, доступен гораздо более широкий спектр вероятностей, чем мне, и на куда больших дистанциях. Вон, тот же Ящер сумел за два домена и срок не меньше года засечь исчезающее малую вероятность нашей с Айсом встречи.
Мастер!
А я вижу собственное и только собственное будущее, вдобавок наиболее вероятное... нет, даже не вижу — именно что чую. Притом смутно.
Ха! Лиха беда — начало. Главное теперь не забывать о новой способности, а в идеале — найти способ, с помощью которого можно её развить. Какие упражнения могут помочь мне в благородном деле предвидения будущего? Видимо, те же, которые нужны для улучшения восприятия двумерного времени. Ведь чутьё на тени будущего рождено именно этим прорывом...
Когда я снова открыл глаза, лунообразный лик поющей Дурашки по-прежнему нависал надо мной. Лунообразный — это не из-за повышенной округлости, конечно, а из-за всех этих оспин, шрамов и дефектов. Звучит и достаточно точно, и не так обидно, как банальное "уродливый".
"Нехорошо называть обидными словами женщину, похожую на мать".
Подумал — и сам себе удивился. Я даже снова закрыл глаза, чтобы поглубже проработать сию дивную ассоциацию. Откуда она вообще взялась?
Мои биологические родители... на Востоке бытует поговорка: "Родители дали мне жизнь; Учитель сделал меня человеком". Впрочем, нет, не то... одно могу сказать определённо: когда я попал в Пестроту, я довольно быстро перестал вспоминать своих родственников. Я их и дома-то вспоминал не особенно часто и практически без каких-либо эмоций. Дело не в моей запредельной холодности или ещё чём-то этаком, хотя для флегматиков вроде меня сильные чувства в принципе не характерны. Дело, скорее, в обстоятельствах.
Максим Анатольевич Искрин и Любовь Аркадьевна Искрина были идеальной парой. Или так казалось со стороны. Беда в том, что они оба были ещё и бесквартирными интеллигентами в стране СССР, на момент моего рождения прочно увязшей в эпохе застоя. Две ставки отца, полторы ставки матери, ночные дежурства и подработки... а со мной возились дедушка и бабушки. У моих же родителей попросту не оставалось ни времени, ни сил на проявления любви к сыну, не выражаемые в денежном эквиваленте. Новые игрушки я получал чаще, чем слышал сказки на ночь... да что сказки — чаще, чем ощущал ладонь матери, ерошащую мне волосы!
Именно тогда начал выковываться клинок моего одиночества.
Потом у меня появилась младшая сестричка, а у всех нас — отдельная хрущоба. То-то счастье привалило. Сперва я глупо, по-детски ревновал сестру (а вы покажите-ка мне того, кто в шесть лет умеет ревновать по-взрослому!), но книги — читать я уже умел — быстро заменили мне недостаток общения. Сытый, одетый-обутый, вежливый и замкнутый очкарик... вот каким я был в школе. Умненький чёрный ящик, играющий в откровенность только с собственным дневником, да и то через раз. По большому счёту, к моменту, когда я завёл дневник, мне уже не требовался даже такой суррогат откровенности. Я привык быть один и вполне комфортно чувствовал себя в полном одиночестве. Не сказать, что я был счастлив, но и назвать себя несчастным не могу.
Как там у Бродского: "из забывших меня можно составить город"? Ну, я отплатил им всем той же мягкой, как вата, монетой не-вспоминания.
А когда я, отрезанный ломоть, на тридцать втором году жизни нежданно-негаданно попал в Пестроту... Наверно, это очередной парадокс бытия: ламуо, чудесное искусство предельной близости в общении, умение идеально понимать собеседника — доставшееся такому, как я. Хладнокровному мыслящему автомату, воплощению принципа cogito ergo sum.
