Злато в крови

Я кивнул, уже всё решив в своей душе.

"Как ты думаешь, — передал я Ройан свою мысль, пока мы спускались в нулевой цикл Дома по системе сухих шлюзов, — неужели ее отец сам Ролан? Мы все трое имели в виду нечто похожее, но не хотели говорить прямо".

"Вовсе не обязательно, — отозвалась моя благоверная. — Он никогда не был в стиле нашей Джесс, такое я бы заметила с первого раза. Кстати, моих знаний в генетике хватает, чтобы понять: мужчина может быть не замешан даже в рождении Девой Сына. А ведь на Джессике лежит клеймо именно Девственной, то есть безмужней Матери! В таких случаях при партеногенезе должна быть сломана одна из икс-хромосом, ну и так далее — тебе не интересно, я думаю".

— Но ты представляешь, — добавила она, смеясь вслух, — каково будет нашему Монашку-из-Затвора узнать, что его светлая кровь течет во всех знатнейших семействах Европы?

— Вот ведь, наверное, сейчас кайф ловит, — хмыкнул я. — Каждый день спит в новом гробу, отодвинув в сторону чужие вещички. С наимудрейшими призраками общается!

А уже в полусне я подумал так. Все истории Динана, как бы ни были они затейливы и сколько бы ни длилось повествование, одинаково кончаются рождением младенца.

И сказал себе, что это хорошо.

...Прежде чем меня, тайного чтеца, смогли остановить, я обнаружил — на этот раз в документах моей благоверной — еще и объемистую тетрадь, прошитую по корешку насквозь и засургученную. Чья-то рука крупными буквами вывела на простецкой картонной обложке: "Дневник очевидца. Хранить вечно. За пределы затвора не выносить". Печати были, тем не менее, аккуратно подрезаны снизу безопасной бритвой и кое-где сняты и выброшены. Внутри тетрадь оказалась почти полностью исписана круглым, ненатурально красивым почерком, который в преждебывшие годы называли "писарским".

Сначала шла как бы проба пера — старомодного, железного, с нажимом. В пятидесятые годы прошлого века точно такие умакивались в чернильницу-непроливашку с фиолетовыми мухами, что была намертво встроена в школьную парту и были проклятием наших будущих родителей наряду с самой партой — изощренным пыточным станком черного, позже зеленого цвета, в который намертво вмерзали тощие колени недорослей и переростков. Итак, толстыми и паутинно тонкими линиями, хитро уснащенными кудрявой сетью росчерков и загогулин, было выведено:

АНДРЕЙ ИВАНОВЪ СЫНЪ ИВАНОВИЧ КIЕВСКОЙ

Божiй любимец. Раб Божiй. Насельник Прелестного Места

Далее шел куда более скромно воплощенный графически текст рукописи — уже без попыток соблюсти какой-либо тип грамотности, помимо современного рутенского:

"Я пытаюсь создать нечто вроде вневременного дневника, рассеяв мною исписанные листы в пространстве. Моим теперешним хозяевам эти мои потуги, как, впрочем, и вся драма моего нынешнего существования, дает весомый повод для юмора — правду сказать, юмор у них специфический на редкость.

Это моя личная неофициальная версия. Неканонический довесок к альтернативной истории, писанной по заказу вышестоящих. Весомая, грубая, зримая проза в противовес велеречивой хвалебной оде. Можно ей не верить, можно, напротив, увлечься ею — ни в том, ни в этом не будет ровно никакого смысла. Наш Римлянин слишком покорён своей собственной мощью и славой и не способен быть мало-мальски объективным. Наш Принц, всецело погруженный в свои крайне удивительного свойства матримониальные хлопоты, тем более не утруждается ради того, чтобы заметить хотя бы крупицу того, что нарушает общую благодать. И снова именно мне на долю выпадает добавить изрядную ложку дегтя в принадлежащий Винни-Пуху горшочек с медом.

Начать с того, что нас трех: и опытнейшего сенатора былых времен, и новоявленного Сэма Спейда, ну и меня, разумеется, — совершенно четко окрутили по всем правилам динанской агентурной вербовки. Наша Прекрасная Дама особенно того и не скрывала — однажды я услышал такой ее афоризм:

— Ролан, милый, любая вербовка сильна тогда, когда между агентом и вербуемым возникают отношения приязни, доверия и любви. Причем взаимные, честные и безусловно искренние.

Что и произошло, по всей видимости.

Далее. Способ, каким наша Даятельница Благ отловила моего Мастера, безусловно нарочит, хотя, признаться, невероятно, подкупающе смел. Напрашиваться к Детищу Темной Крови в гиды, притом в бесплатные! Впечатляющая встреча с Принцем, я думаю, не подстроена, но стоит учесть, что хороший агент всегда на страже, а терпения и времени для этого Селина уже имела в преизбытке. (Мне не хочется называть ее настоящим именем — хотя другой вопрос: каким из настоящих?) Однако изощренная методика, благодаря которой ему была навязана та камея с лисой, — совсем иное дело. Импровизация чистейшей воды, вот что я скажу, и бриллиантово сияющий артистизм. И дарение заколки с лисицей нашему могучему триумвирату богинь... Или следует говорить триумфеминату? Это сомнительное, однако остроумное новообразование я как-то увидел в одной из книжек, разгоняющих мой досуг и украшающих тоску.

Но в таком случае перстень, выпрошенный мною в наследство, — он...что?

Тоже посмертная провокация? Или нет — но только оттого, что Селина не умирала, вообще не имела того, что может умереть, и уподобилась той библейской паре, Илии и Эноху, что была взята на небеса во плоти?

Поймите, все три вещи — это классические маяки. Привады, капканы и нити Ариадны. Если Римус оказался обделен, то, я так полагаю, лишь ради того, чтобы выразить ему благодарность. В качестве Создателя, Отца по Крови и так далее. Но, возможно, из-за простой игры случая.

Неладное — и крепко неладное — я заподозрил уже в Амстердаме, городе "Синдиков" Рембрандта и многочисленных полуподпольных ювелиров. Я всего лишь хотел прикрыть камень моего перстня новым щитом-коробочкой, чтоб не сверкать им лишний раз. Понятное дело, возвратиться на место, где в ковре утопала старая крышечка, было трудно и вообще нельзя.

— Это исторический камень, — сухо произнес надежнейший из тех мастеров, о которых я заранее навел справки.— И уникальное обрамление. Примитивная маскировка ничего не даст.

— Тогда слегка переделайте оправу, — предложил я скрепя сердце.

— Вы с ума сошли! Платина — материал, до чрезвычайности трудный в работе, а тут тонкость отделки просто уму непостижимая. Виноградная лоза с листиками, и на них каждая прожилка видна. Можно добавить кое-где золото... Нет, только испортим зря, ничего не добившись.

— Если обратиться к мастеру, который изготовил? — спросил я. — Он, я думаю, мог бы что-нибудь посоветовать. По стилю это типично динанская работа.

— С таким же успехом вы могли назвать Лемурию или Государство Атлантов, — мой собеседник укоризненно покачал головой. — Или, что как-то более вероятно, великий перуанский город Пайтити. Мифы не придут нам на помощь, не надейтесь.

— Мифы? Это Динан-то...

— Динан — обычный город во Франции, кажется, бретонский. В департаменте Кот-д'Армор.

— Фамилию Армор при мне точно называли.

— Ну.тогда вот вам мой совет, молодой человек: не вынуждайте меня отвечать на провокации шантажом. У меня тоже есть некоторые связи в этом мире, — жестко ответил ювелир. Но, увидев мою злость и растерянность, добавил уже гораздо мягче:

— Да носите вы свое кольцо как оно есть. Все равно большей частью под перчатку прячете. Замаскировать, видите ли, иной раз куда подозрительней, чем показать открыто. Только вот пальцев не надорвите, для юноши такое кольцо тяжеловато.

И вот я продолжал ходить по вечерним музеям с альбомом для набросков, по ночным набережным и площадям — с этюдником и маленьким налобным фонарем, который иногда отражался в моем александрите холодной голубизной. Впрочем, оригиналов и в Амстердаме, и в Гарлеме, куда я забирался специально послушать легенды про Братство Черного Тюльпана, а также в Париже и Флоренции было великое множество, и самых разных, так что я на их фоне чувствовал себя абсолютно потерянным.

Моими эскизами с натуры восхищались, мои наброски и этюды углем, пером и акриловыми красками усеивали полы тех гостиничных комнат, где я останавливался. Небольшие законченные картинки, на которых отдыхала моя истерзанная душа, я непременно дарил. Да, кажется, самая первая, где я попытался изобразить Селину-дитя в сердцевине голубого лотоса, досталась симпатичной то ли алжирке, то ли тюрчанке с нежными губками, которая училась в Сорбонне на ограниченно-детского психолога. Не помню точно. Мне кажется, что я становился собой лишь в те краткие миги, когда моя кисть наносила последний мазок или карандаш — последний свой штрих. Во время работы мною овладевала, казалось, некая чуждая сила, почти с остервенением жаждущая пробиться наружу. По окончании же трудов я испытывал чернейшую хандру, несравнимую ни с одним моим былым поражением и позором. И не приходил ко мне чаемый Полуденный Свет, дневные сны мои были тупы и слепы, а наяву лишь одно чувство снедало меня: упорная надежда встретить своим наконец-то вочеловечившимся сердцем удар милосердного кинжала, зажатого в чьей-то реальной или призрачной руке — и отчаяние отого, что, по всей видимости, мне и тогда не удастся завершить свое бытие: трусливая плоть тотчас бросится назад, в объятия постылой бессмертной сущности.

Так продолжалось до того момента, когда новая волна священной одержимости не накрывала меня с головой — и в очередной раз возникало то, в чем я никак не мог признать нынешнего себя.

Однажды я затеял попробовать себя в акварели. Перед моей душой во всех мельчайших и проработанных деталях встала картина весеннего луга, покрытого тюльпанами, каждый — с несколькими рядами лепестков; из тихих речных вод поднимались желтые лилии, а с неба опускались голубовато-белые облака. И в каждом цветке зарождалось крошечное эльфийское дитя, протягивающего ручки навстречу себе подобным, из-под каждого листка и былинки летели кверху многоцветные рои огромных бабочек, а любое нисходящее к воде облако на глазах было готово превратиться в подобного бабочке дракона. Кипение жизни, переданное с расточительным изобилием, должно было отчасти повторить Босхов "Сад радостей земных", или упомятутого ранее Ван-Винкена, однако совершенно в ином ключе — благостном и даже идиллическом.

Я, разумеется, ненавижу идиллии, но отчего-то именно этот сюжет, выполненный в излюбленном многоречивом стиле моего Мастера, казалось, мог обеспечить моей тоске некоторую передышку, хотя бы благодаря тому, что меня нисколько не тянуло исполнить выдумку с обыкновенной для вампира виртуозной быстротой. Ибо я всегда рисовал меняющееся, но не умел — саму изменчивость, и это меня мучило и заставляло торопливо завершать работу более всех иных причин.

Я сделал карандашный набросок, надел вместо обычных старые, испачканные краской перчатки и уже готовился смочить водой лист "вычерпного" ватмана из льняного тряпья, доставшийся мне от одного из знакомых антикваров, когда услышал настойчивый зов смертной крови и плоти. Он исходил из моего же сада, и бросив всё, я вышел в темноту.

То был невысокий худой человек, что стоял, прислонившись к низкой чугунной решетке, отделяющей дворик отеля от довольно оживленной улицы. При виде меня он с видимым трудом распрямился и откашлялся в платок, что спрятал затем в подобие плотно захлопывающегося портсигара. До меня донесся очень сильный и мерзкий дух больной крови.

— Что с вами? — спросил я отрывисто. Вообще-то мы, как правило, не беседуем с вероятными кандидатами на гибель в наших объятиях, это крайне скверный тон, но я уже давно не пил и возобновлять это занятие отнюдь не собирался.

— Со мной. А, ВИЧ на фоне скоротечной чахотки. Возможно, наоборот. Пустяки, — он отмахнулся. — Ходячий рассадник всех инфекций, но вам они не грозят.

— Думаете, я подам на бедность?

Он, сдержанно улыбнувшись, покачал головой, и я обнаружил, что в более удачное для себя время он мог показаться даже красивым: густые брови, прямой с горбинкой нос, яркие зеленые глаза на узком лице.

— Я не для этого. Вестник. Простите, длинные фразы мне не даются.

— Тогда пойдемте в мой номер для начала, — сухо предложил я. — Не дай Бог привлечем местные силы самообороны или как их там. А то и простых зевак.

Я почти перенес его на открытый низкий балкон первого этажа рядом с моей студией и бросил на диван.

— Так. Выкладывайте, и побыстрей.

— Да уж. Меня и заслали оттого, что дня не осталось. Тянули до последнего. Я торопил. Ладно. Ваш характер известен как пылкий и амби...валентный. Я должен сказать словами. Но на случай то же записано у меня прямо в крови. Поверх всего остального. Богаче любых речей, да.

— Черт, — я уселся в другом конце сиденья, пытаясь поменьше вдыхать его запахи. — Так что ж вы тянете, если так?

— Не тяну, а думаю. Так сразу... Силт.

— Я был прав. Ваши меня по нему выследили или вообще вели все время.

Он рассмеялся и жестоко закашлялся, из соображений деликатности укрываясь бортом пиджака — чтобы не забрызгать меня кровью и слизью.

— Чушь. Звезда первой величины, ярче всех огней большого города. Даже ювелира не нужно трясти. Вы ведь просили советов знатока из того Динана, что не бретонский? Вот он я.

Я бросился к нему и ухватил за плечи:

— Что, к дьяволу. это значит?

— Опасность для вас. Дает вам одну силу и сосет прочие. Вы только тень законного хозяина, — он снова кашлянул и с самой твердой интонацией сказал:

— Не успеваю. Месяц назад просился — не дали. Неделю держали на полярных гликозидах... морозник, наперстянка... строфантин. Не могу терпеть. Впору той тайной захлебнуться. Да пейте же наконец, дурень совестливый!

Больше ничего мне не потребовалось.

Я притянул его к себе на колени и легким уколом открыл сонную артерию. Он был прав: ему специально вливали долгоиграющие средства, иначе бы я первым же глотком порвал изношенную сердечную мышцу. Но теперь его мотор бился мощно и ровно, и знание втекало в мои жилы широкой струей.

...Тощий старик с едва тлеющей трубкой во рту утонул в вольтеровском кресле. Как его имя? Шегельд. Астроном, философ и ...да, Звездочет. Мой знакомец стоит рядом, совсем еще молоденький; он врач или что-то вроде.

— От тебя требуется самую чуть покривить совестью, мальчик, — говорит Шегельд. — Мне эту хренову кучу антираковых средств на тарелку никогда не кладут, суют в руку по одной вместе с рюмкой пресной водицы. А ты выложи всю палитру и поскорее смойся. Видишь ведь, я без того легенского перстня? Да и сказали тебе, держу пари, что я его передал моим высшим властям. Законно и законнее быть не может.

— Я согласился на приказ. Иначе было нельзя.

— И тогда тебе в утешение добавили, что наш брат за всё выполненное им платит сам. Но не так сразу, а когда-нибудь в дальнейшей жизни. Я прав?

Перебивка. Теперь мой герой уже давно и тяжело болен: сарказм в том, что он не брал, а давал кровь умирающему от ее потери, в страшной спешке, можно сказать, под прицельным огнем. Но пока он еще не та развалина, которую прислали мне. Напротив него сидит пожилой и напрочь облысевший — буддийский монах? Поворачивает в пальцах тонкую пиалу с чаем, тихо рассуждает между одним глотком и другим: