Словно почувствовав мой взгляд, а может и по подсказке собеседницы, она обернулась, и лицо ее озарилось удивленной улыбкой. Сердце забилось еще быстрее. Я уговаривал себя, что вижу Олю почти ежедневно, и нет причин так волноваться. Но помогало слабо. Даже горло отчего-то перехватило.

Простившись с приятельницей, Ольга дождалась, пока я перейду улицу, приветливо глядя мне в глаза.

— Добрый день, Ольга Станиславовна! — Не узнавая свой голос, выдавил я. — Решили прогуляться?

Поздоровавшись, она слегка улыбнулась и отвела взгляд.

— Да уж, какие прогулки... Коллекционирую отказы из разных мест. Придется, наверное, к Захарину возвращаться.

Тяжело вздохнув, Оля нахмурила брови.

— К Захарину?.. — Слегка растерявшись, переспросил я.

— Да, — кивнув, помрачнела она. — Это редактор газеты 'Полесье'. Я раньше в ней корреспондентом работала. Потом ушла в губернскую. Совсем недавно, полтора месяца назад. Он мне всё простить не мог, считал, что бросила редакцию в трудный момент. Да и человек такой... дрянной.

— А... Все прочие варианты уже исчерпаны? — Не нашел ничего лучшего сказать я и, осмелившись, предложил ей руку.

И в душе легким уколом откликнулась ревность. Вчера, возвращаясь домой поздно вечером, я видел Олю под руку с Савьясовым. Они неспешно прогуливались по Замковой улице, смеялись и увлеченно беседовали. Меня на другой стороне улицы не замечали.

Я покосился на Олины руки в вязаных перчатках, устроившиеся на сгибе моего локтя и мысленно удивился себе: волновался, как в отрочестве. Ее голос теперь звучал очень близко, и пьянил настолько, что трудно было сосредоточиться.

— Настойчиво зовут в большевистскую газету, — тем временем, отвечала Оля на мой вопрос. — Но это и понятно — у них никто не хочет служить. Не газета, а срам пропагандистский.

— Это пока — никто, — поморщился я. — У нас в Туле, да и в Москве даже самые стойкие, полгода поголодав, пошли к ним на службу. И журналисты, кстати, тоже.

— А Вы? — Серьезным голосом вдруг спросила Оля. — Почему Вы у красных, а не у белых?

Отвечать не хотелось, но она выжидающе смотрела на меня. Я встретился с ней глазами и убедился: ответ для нее принципиально важен. Не отшутишься.

— Понимаете... — Глубоко вздохнув, я потянулся за папиросами и, спросив дозволения Оли, закурил. — Наверное, проще будет объяснить так. Мне лично известны четыре офицера, пробравшиеся через территорию красных на Юг и вступившие в белую армию. Весной семнадцатого мы с ними были самыми ярыми противниками на митингах. Я выступал за новую жизнь, за свержение монархии, за прогрессивную форму государственного устройства, которая давала бы людям больше возможностей. А они...

— Вы выступали на митингах? — Удивилась Оля.

— Приходилось. И не раз, — кивнул я. — У нас вся армия митинговала. Я, правда, довыступался однажды. Но — не суть. Так вот... Они всем своим существом желали вернуть прежнюю жизнь и прежние устои. Дело даже не в монархизме. Им просто хотелось стабильности, прочного достатка, да и личного дворянства, опять же... Вот они и пошли воевать за свои мечты. Но это — их мечты, а не мои. Мы бы еще по дороге друг другу горло перегрызли.

Хмыкнув, я покачал головой.

— Да и не увидел я, к кому можно идти. Если офицер толковый и достойный, как Дроздовский, например, — так обязательно монархист. А я монархистов не приемлю!

— А большевиков, получается, приемлите? — Невинным тоном подначила Ольга.

— Нет, — резко ответил я. Рассуждать сейчас об отсутствии третьей силы, мне не хотелось. Рассказывать о своих злоключениях в Чеке — тем более. Затянулась неловкая пауза.

— Ладно, не принимайте близко к сердцу всё, что я тут наговорил. Есть у меня досадное свойство — сказать нечто такое, за что мне будет стыдно, другим — неловко, а Чеке — суетно, — сердясь на самого себя, попытался пошутить я.

— Как скажете, — неопределенно качнула головой Оля и отвернулась в сторону. Отчего-то у нее портилось настроение.

— О, смотрите-ка! — Неожиданно воскликнула она. — Господин Ляшкевич объявился! А я думала, его из города выселили!

Проследив за ее взглядом, я увидел нищего старика-художника, которого запомнил с первого дня пребывания в Сожеле. Офицеры говорили, что он вероятно сумасшедший. Вступал в навязчивые беседы и нес совершеннейшую чушь.

— Да я его здесь каждый день встречаю. Иной раз смотрит на меня так пристально, — усмехнулся я.

— А хотите — познакомлю?! Он очень талантливый человек. Обращали внимание на его картины? — Предложила Оля, зябко поведя плечами.

— О, нет, не стоит. Давайте, как-нибудь в следующий раз? — Попытался уклониться я. И, сообразив, что она замерзла, выискал глазами кофейню. — Может, зайдем?

Оля неуверенно глянула на на кофейню. Из каких-то соображений она не могла принять мое предложение.

— Вы знаете, у меня сейчас не лучшие времена для того, чтобы ходить по кофейням, — наконец, призналась Ольга и нахмурилась. — Только прошу Вас, не надо широких жестов. Я не пойду.

Мне отчего-то стало смешно. И, заулыбавшись, я развернулся к ней.

— Ольга Станиславовна, во-первых, Вам нужно согреться. А для этого — срочно зайти в какое-нибудь теплое помещение. Кофейня идеально подходит. Во-вторых. Даже если бы у Вас сейчас были самые лучшие времена, суть моего предложения нисколько бы от этого не изменилось. Давайте, договоримся так. Я Вас угощаю здесь кофе, а Вы меня, дома, — чаем. Идет?

— Хорошо. Идемте, — задумчиво глянув мне в глаза, согласилась Оля, но почему-то убрала руку с моего локтя.

В дверях мы столкнулись с той громоподобной бабой, что потрошила мою подушку во время обыска. Скользнув по нам невидящим взглядом, она в развалку, будто завзятый матрос, двинулась в сторону 'Савоя'.

— Узнали? — Поинтересовался я, помогая Ольге присесть на стул у столика возле шведской печки.

Она кивнула. И я ей вкратце рассказал, что устроила чекистка у нас в комнате.

— И еще одну похожую особу встретил, когда мы полк расселяли по квартирам. В красном платке, в галифе, едва военкома Маршина не пристрелила!

— М-да... — Покачала головой Оля и язвительно добавила. — Кого только не прибивает к большевикам! Ведь кем была бы эта... особа, не случись революции? Несчастным человеком, не имеющим способов и возможностей для самовыражения. Ну, вот попробуйте ее представить в прежней жизни!

Принимая от полового чашки с кофе и пирожные — на которые Оля не преминула взглянуть неодобрительно — я, усмехнувшись, с категоричностью возразил:

— Не только к большевикам! Все женщины, всерьез увлекающиеся политикой, революцией — все отличаются какими-нибудь 'отклонениями'. Ни одной нормальной не встречал. Или кокаинистка, или таким образом ищет внимания мужчин, или психически нездорова...

— Но, позвольте!.. — С непонятным возмущением возразила Ольга. Однако продолжать не стала — внезапно оборвала себя и нахмурилась. Мне же, из какого-то неясного упрямства, захотелось убедить ее, и я продолжил, вспоминая при этом свою недавнюю пассию Софью.

— Нет, конечно, бывают относительно вменяемые дамы. Знал я, например, одну меньшевичку. Как личность — ничего из себя не представляющую. Про таких говорят, 'пустышка'. И, наверное, она это понимала. Поэтому все силы бросала на создание образа. Знаете, такая эмансипированная, коротко остриженная, смело высказывающаяся и свободная в вопросах отношения полов. И у нее получалось, по крайней мере, создавать первое впечатление...

— Ой, извините, пожалуйста! — Вдруг встала из-за стола Оля. Взволнованная, расстроенная, раскрасневшаяся — не понятно почему. — Я совсем запамятовала!.. У меня ведь встреча, важная встреча!.. Уже опаздываю!

— Позвольте проводить... — Испугавшись внезапных перемен в ней, неуверенно предложил я.

Но она странно глянула и покачала головой.

— Нет. Вот это совсем не нужно...

Не знаю, что имела в виду Ольга. Голос у нее стал тихий, безжизненный. И почему-то мне вдруг показалось, что случилось непоправимое.

1919 год, февраль, 19-го дня, Сожельский уезд, предместье Новобелица

Поезд пронзительно заскрипел тормозными буксами. Паровоз резко останавливался, хотя по моим расчетам до станции было еще пару верст.

С верхней полки мне на ноги свалился мешок с живыми курицами. Никитенко повезло меньше. Он как раз пробирался к нашим местам через переполненный вагон. При торможении его приложило головой о поручень, да еще задело двумя упавшими мешками муки. Весь в белой пыли, и с рассеченной бровью, он громко материл машиниста и всех мешочников вокруг.

— Владимир Васильевич, да это ж невыносимо совсем! Как Киев освободили, так хоть в поезд не садись! Давайте в следующий раз верхом поедем? — Выплеснул он на меня свои возмущения.

Я и сам подумывал о том всю последнюю неделю. Единственное, что меня останавливало — потеря времени. И еще — необходимость рисковать личным составом.

На проселочных дорогах и даже на трактах промышляли банды, и мы уже не раз вступали с ними в боевые столкновения с ними. Дней десять назад трое бойцов из взвода Никитенко поступили в госпиталь с пулевыми ранениями. Голод сделал бандитов совсем отчаянными — они теперь нападали даже на военные обозы.

И в городе, и во всем уезде с хлебом становилось все хуже. Цены росли с каждым днем, и народ, как с цепи сорвавшись, ездил за продуктами в Черниговскую губернию. Там хлеб еще был, и мука пока свободно продавалась. Сожель стремительно приближался по условиям бытия к Центральной России.

— О, злыдни! — С ненавистью протянул крестьянин средних лет, что-то высмотревший через мутное оконце вагона.

— Хтой-то там, Сямёныч? — спросила пожилая тетка в толстом черном платке.

— Да гэти, як жа их? Ну, шо шманаюць, — Уточнил мужик, позабыв от эмоций половину слов.

Народ в вагоне заохал и зашебуршал котомками.

— Странно, мы ведь до Новобелицкой станции так и не доехали, — пожал плечами Никитенко. — Я-то подумал, что на путях что-то произошло.

— Это они превентивные меры принимают, — усмехнулся я. — Помните, как в прошлый раз — стоило паровозу скорость сбавить, люди прямо перед станцией на ходу прыгать стали?

Дверь в вагон небрежно распахнулась и едва держась на ногах вошли двое. Один в шинели и папахе, другой — в потертой кожанке не по размеру и шоферской фуражке. Оба в обмотках и совсем дрянных ботинках.

— Значить так, граждане! А ну-ка все к осмотру! — Начал было парень в кожанке, но, недоговорив, вдруг громко икнул и заржал.

— Намарафетился, сученок... — Пробурчал взводный.

— Ну что Вы наговариваете на бойца революции? Просто сильно пьян, — возразил я.

Парню в кожанке вряд ли было больше двадцати. Белобрысый, с толстой нижней губой и тупым остекленевшим взглядом, он попытался снова что-то сказать, но икота совсем одолела его. Махнув рукой, обвел мутным взглядом вагон, выхватил у кого-то какую-то бутыль, глотнул из нее и продолжил:

— Я помощник комиссара Новобелицкого заградительного отряда! Приготовить пропуска и, эта... — Договаривать он не стал. Целенаправленно двинулся к молодому парню, сидящему на двух мешках. Потребовал у него бумаги, затем долго и недовольно смотрел на них невидящим мертвым взглядом.

— Что везешь? — Заплетающимся языком, наконец, выговорил помощник комиссара.

— Всего два мешка пшеничной муки! — Спокойным тоном ответил паренек. И зачем-то пустился в объяснения. — Я рабочий с 'Везувия'. Нам профком пропуска сделал через упродком, чтобы мы могли семьи дешевыми продуктами обеспечить.

— Ага, кормилец семьи! С-сспекулянт ты! — Сказал заградотрядовец, и его тон не оставлял собеседнику шанса оправдаться. В сущности, это был приговор.

Тем временем, его соратника в шинели одолела рвота. Он гадил, никого не стесняясь, прямо на пол.

Семен Аркадьевич тяжело задышал, едва сдерживая гнев, но тут наше внимание снова привлек 'товарищ' в кожанке. Высунувшись из окна, он подозвал троих красноармейцев и приказал им выволочь рабочего из вагона вместе с его мешками. Растолкав людей в проходе и своего болезного товарища, бойцы без церемоний принялись выполнять приказ.

Народ покорно молчал. Помощник комиссара с шальной улыбкой на поросших светлым пухом губах шатался от одного 'мешочника' к другому и привычно собирал мзду. Особенно хорошо наделила его баба в толстом черном платке, везущая из Черниговщины мешков двадцать муки, да еще тех кур, что свалились мне на ноги. Он не дошел до нас совсем немного, как через другую дверь в вагон забежал наш недавний знакомец, сын кузнеца, Иван Бурый с котомкой за спиной и чем-то непонятным в руках.

— О, а ты кто?! — с нехорошим смешком спросил заградотрядовец, явно имея виды на Мадьяра. Иван от неожиданности растерялся. Надо было ему помочь.

— Всё в порядке! Этот красноармеец с нами! — Решительно сказал я. Очень при этом надеясь, что тон мой не оставляет места для возражений. Мадьяр удивленно уставился на нас, признал и тут же закивал.

— С нами — это с кем? — Вяло сплюнув, поинтересовался 'товарищ'.

— Читать умеешь? Тогда читай! — Рыкнул на него Семен Аркадьевич и достал бумаги из планшета. Казалось, еще миг и он растерзает паршивца.

Пошатываясь и теребя наши документы, тип скривился и прошипел сквозь зубы:

— Надо бы проверить, да ладно уж. Времени мало!

И просто выпустив наши бумаги из рук на грязный пол, полез дальше сквозь толчею вагона.

— Благодарствую, Вашбродь! Век помнить буду! — Приземлившись на мешок возле нас, признательно прошептал Иван Бурый. — Спасу от этих гадов нет! Я-то ж на Вкрайну не ездив, на прошлой станции сел. Думал, быстрее в Сожель добраться. А оно вон как!

— Ты что, про загранотряды не слышал? Каждый поезд нынче проверяют! — Тихо спросил у него Никитенко. И вдобавок поинтересовался с хитрым прищуром в глазах. — А табачок у тебя еще остался?

Бурый засветился улыбкой:

— Ёсть ишшо! Отсыплю вам, как не угостить добрых людей! А эти теперь что — всегда шнырить будут?

— Похоже на то, — кивнул Аркадьич.

Объемный узел в руках Мадьяра зашевелился и в складке тряпки показался черный собачий нос с трепещущими ноздрями.

— Что это у тебя? — Не удержался я от удивления.

Словно в ответ на мой вопрос, нос зашевелился и из свертка показалась узкая пятнистая мордочка с черными висящими ушами.

— Да в фольварке щеня подобрал. Сдохнет совсем от голодухи, да без хозяина. Жалко. Он ведь не обычная шавка, а благородный. У нас недалече старый барин жил, охотой баловался. Из-за границы пару собак привез. Кобеля немцы, баюць, забрали. А сука щенная осталась. Барина бандюки недавно забили. Фольварк разграбленный стоиць. И вот гэтае щеня адно и засталося. Полгода, наверное, ёсць, а ён шо той шкелет, — Иван незаметно перешел на трасянку, поглаживая собаку по голове.

Поезд, наконец, тронулся. В вагоне раздались облегченные вздохи и народ принялся живо обсуждать недавние события.

Лицо Ивана озарилось внезапной идеей, и он поспешил поделиться ею со мной:

— Вашбродь, возьмите у меня гэтую собачку! Несдюжит она в деревне, загрызут шавки. А у Вас в полку не пропадет, солдаты всегда прикормят. Мож из офицеров кто облюбует. Охотники средь них всегда есть!...