Мятежник. Книга I. Военспец. Часть 1.

Часть I

Глава I

1919 год, Январь, 22-го дня, Могилевская губерния, где-то между Бобруйском и Сожелем*, эшелон первого батальона 68 полка 2 Тульской бригады 8 дивизии Западной армии Западного Фронта Красной Армии

— Да мы таким ходом полдня будем ехать, — пробурчал совсем молодой офицер с тонким бледным лицом и светлым пушком над верхней губой. — А кто знает, что за городок этот Сожель?

Казалось, никто его не услышал. Игравшие в карты за нашим столиком внезапно замолчали, а потом все разом взорвались эмоциями, обсуждая закончившуюся партию. Во что они играли, я не знал, да и не интересовался. Лежа на верхней полке, меланхолично рассматривал проползающие мимо заснеженные пейзажи и рассеянно слушал разговоры соседей по купе.

Впрочем, от купе в этом бывшем вагоне второго класса остались только поперечные перегородки. Двери выломал 'с мясом' неизвестный любитель открытых пространств, некогда мягкие полки заменили дощатыми настилами. Пожалуй, только столики и сохранились.

— Нормальный город. Крупнее Бобруйска, — запоздало отозвался высокий крепкий парень, лежавший на верхней полке слева и читавший толстую книгу в газетной обложке.

— Вот и я слышал, что Сожель даже побольше будет, чем губернский Могилев! Так что и бильярдные, и кинематограф должны быть! — Раздавая карты, поделился сведениями смуглый офицер с ежиком каштановых волос и россыпью веснушек на широкой переносице. Если я правильно помнил, звали его Костей. Говорили, что он — поручик, да еще с фронтовым опытом. А по виду — совсем мальчишка, лет двадцати в лучшем случае.

Впрочем, разница нынче была небольшой — прапорщик ты или поручик. Все мы теперь были военными специалистами, военспецами, мобилизованными в Красную Армию и аттестованными в качестве командиров. Но старая привычка никуда не делась — называли друг друга, как и прежде, господами офицерами, да зачастую по чинам.

— Маркелов, сдавайте внимательнее! — Сделал Косте замечание один из карточных партнеров.

— Ой, — спохватился поручик, собирая карты. — Я сейчас заново!.. А еще говорят, что нас и в Сожеле по квартирам будут расселять. С казармами не сложилось. Как полагаете, господа, есть шанс попасть под одну крышу с юной прелестницей или хотя бы не слишком пожилой вдовой?

Офицеры засмеялись, и понеслись обычные шуточки. После всестороннего и весьма циничного обсуждения до меня довели утвержденные пожелания по подбору квартир:

— Суммирую наши чаяния, господа! — Громким голосом заявил один из карточных игроков — плотный офицер с намечающимися залысинами. — Центр города, рядом — ресторация. Можно — кофейня. Добротные комнаты с паровым отоплением. Подслеповатый и немощный старый хозяин, его щедрая молодая жена, наделенная кулинарными и прочими талантами. Много взрослых и сговорчивых дочерей от первого брака!

— Вы забыли сказать — прелестных! — Возразил Костя.

— Ох, юноша, с меня довольно сговорчивых...

— О нет, мне такого счастья не надо! — Хмыкнул парень с соседней полки. Судя по тому, что он постоянно отвлекался от чтения, книга ему попалась не очень-то и увлекательная. Мысленно я окрестил его 'умником'.

— Это почему же? — С недоверием уточнил Костя.

'Умник' отложил книгу и, свесив голову вниз, ехидно пояснил:

— Странно слышать такое от офицеров! Базы снабжения и отдыха надобно оставлять в тылу, а жертв выбирать на передовой! Да и по мне, лучше вести свободный поиск, нежели быть заложником обстоятельств. Знаете ли, я привередлив, — Явно рисуясь, под смех офицеров подытожил он. И, снова встретившись со мной взглядом, спросил. — А Вы как полагаете?

Неопределенно качнув головой, я отшутился.

— С моим везением, у хозяина наверняка окажется единственный сын-большевик.

Упомянул о большевике и — словно накликал. Проходивший мимо Кубик — так прозвали у нас бригадного комиссара Ильинского — приостановился и внимательно оглядел нас. Поморщился, заметив меня, и потому сразу же перевел взгляд на наших картежников.

— Смеемся? Это — хорошо! — Одобрительно, кивнул он. Затем увидел на полке 'умника' книгу с закладкой и поинтересовался. — Что читаем?

Захватив томик, парень спустился вниз и, вытянувшись перед комиссаром, доложил:

— Так точно. Читаю. Карл Маркс 'Капитал', том первый!

В купе все сразу приумолкли и с удивлением уставились на 'умника'. А Кубик, недоверчиво нахмурив лоб, уточнил:

— Того самого? И с какой же целью?

— Чтобы знать, куда Вы нас ведете! — Четко отрапортовал он и наугад раскрыл книгу. — Очень познавательно! Вот, например!

И с выражением зачитал, не обращая внимания на фраппированных офицеров:

— 'Отдельный скрипач сам управляет собой, оркестр нуждается в дирижёре'. Или вот еще! — 'Умник' открыл новую страницу. — 'Всякая нация может и должна учиться у других. Общество, если даже оно напало на след естественного закона своего развития, — а конечной целью моего сочинения является открытие экономического закона движения современного общества, — не может ни перескочить через естественные формы развития, ни отменить последние декретами'...

Кубик выглядел ошеломленным. Дождавшись паузы в словах 'умника', он откашлялся и, явно растеряв охоту к общению с нами, покровительственно напутствовал:

— Что ж, занятие полезное! Продолжайте в том же духе!

И не слушая ответа, двинулся прочь по коридору. А с 'умником' произошла удивительная метаморфоза. Улыбнувшись откровенно хулиганской улыбкой, он закурил папиросу и вновь забрался на свою полку.

— Георгий Николаевич! — Не удержался от любопытства Костя. — Вы что — и вправду читаете этого Маркса?!

Усмехнувшись, офицер покачал головой.

— Помилуйте, Константин Иванович! Маркс — безусловно, интересный автор, но читать его сейчас... Это было бы изощренным издевательством над собой! В дорогу, Константин Иванович, нужно брать что-нибудь легкое, приятное, увлекательное. Тогда и время летит незаметно.

Офицеры одобрительно зашумели.

— Эка, ловко Вы его провели! Нельзя было не поверить!

— Тогда что же Вы на самом деле читаете? — Продолжил расспросы поручик.

Названный Георгием взял в руки томик, раскрыл титульную страницу и едва ли не по складам прочитал Маркелову:

— Гюи де Мопассан, роман 'Милый друг'. А также новеллы 'Пышка', 'Слова любви', 'Опыт любви', 'Две знаменитости'.

Костя широко и открыто улыбнулся.

— А, я знаю этот роман. Там про журналиста, бывшего военного. Он еще женился на жене умершего друга, так?!

— Ну, до женитьбы я еще не дочитал, — признался Георгий и, пресекая разговор, вновь углубился в книгу.

Все как-то резко замолчали. Картежники продолжили свою партию, с силой шлепая картами по столешнице и изредка обмениваясь репликами. Я, ощущая навалившуюся дремоту, наблюдал, как совсем юный паренек в запряженных двойкой лошадей санях состязался в скорости с нашим эшелоном. А потом и не заметил, как задремал.

Разбудил меня голос командира полка. Пророкотавший над самым ухом мое имя так, что я едва не подпрыгнул от неожиданности, Матвеев ухмыльнулся:

— Вот Вы где! Случайно заметил. Доктор Журавин ко мне сегодня обратился по вопросам снабжения. Целый список подготовил. Я дал добро. Так что в Жлобине перейдите к нему в санитарный поезд. Переговорите. Обеспечьте всем, что он просит, не нарушая границ разума и кассы. Задача ясна?

— Так точно! — Я дернулся, чтобы слезть с полки, но полковник остановил меня.

— Жлобин будет минут через тридцать! Не проспите! — Предупредил он и критично оглядел вытянувшихся перед ним офицеров. Пожалуй, только Матвеев и вызывал уважение у нашей разнородной публики.

И вновь книга Георгия привлекла к себе внимание.

— Интересно, что нынче читают товарищи военспецы? — С усмешкой спросил командир полка у 'умника'.

К нашему всеобщему недоумению офицер без запинки доложил:

— Александр Дюма, 'Три мушкетера'!

— Совсем, как дети, — в добром настрое пробурчал полковник и вышел из купе.

— У Вас там что на полке — целая библиотека? — Обиженным тоном упрекнул Георгия поручик Маркелов.

— Нет, — нахмурившись, ответил 'умник'. — Но как-то неудобно говорить полковнику о Мопассане.

Усмехнувшись, я дождался, пока сосед заберется на свою полку, и тихо попросил.

— Позволите посмотреть Вашу книгу?

На его лице промелькнула многозначительная улыбка. Однако просьбу он выполнил и теперь с интересом наблюдал за моей реакцией. Заметил книгу в моих руках и Маркелов. Стараясь не упустить нашей беседы, юноша весь обратился в слух.

Я открыл титульный лист и, сдерживая смех, прочитал вслух:

— Гюи де Мопассан, роман 'Милый друг', новеллы...

Костя, успокоившись, вновь погрузился в карточную игру. А мой сосед задумчиво принял книгу назад и, положив ее под скрученный валиком башлык, отвернулся к стене. Странный он человек. Я бы уж точно не смог такое читать в дороге — 'Прикладная геодезия. Справочник для межевых инженеров'.

2008 год, апрель, 8-го дня, город Москва

Андрей тихо дремал на стуле в маленькой обшарпанной комнатке, совмещенной с постом вахтера. Он ждал своей очереди в читалку военно-исторического архива и понимал, что придет она не скоро. Перед ним было еще человек десять таких же, припозднившихся к открытию и не успевших занять свободное место в зале. Теперь они маялись от ожидания и скуки, листали рекламные справочники, болтали о пустяках и исподволь присматривались друг к другу.

Кое-кто пользовался случаем, чтобы произвести впечатление на окружающих. Как, например, студент с большим прыщиком на лбу, громко и навязчиво рассказывающий о кавалергардах Екатерининских времен девушке ботанического вида. 'Да когда ты уже, наконец, угомонишься?', — мелькнула уставшая, раздраженная мысль. А потом сознание зацепилось за слова из приглушенного разговора сидевших рядом мужчин.

Рассматривать их было неудобно. Двое, возраст около пятидесяти лет. Один — резкий, с черной бородой, самоуверенный. Другой — полный, мышиный какой-то, заискивающий, с бегающими глазками. Говорили об архивном фонде, ради которого Андрей приехал в Москву.

Впрочем, удивительного в том было мало — фонд считался кладезем информации по генеалогии. Он вобрал в себя все сохранившиеся послужные списки царских офицеров до 1917 года включительно. А в этих документах можно было установить имена родителей искомой персоналии, его жены, детей, все ранения и награды, места службы и прочая, прочая, прочая.

Так вышло, что соседи по комнате ожидания озвучивали вслух тайные страхи Андрея. Чернобородого, зарабатывающего на булку с маслом генеалогическими исследованиям, в последнее время, преследовали неудачи. Уже десять раз подряд ему не удавалось обнаружить в описи фонда послужные списки по нужным фамилиям! Дела просто-напросто не сохранились.

Сердце тоскливо сжалось. И сонливость как рукой сняло. Столько искать в белорусских архивах, пробиваться через толщи интернет-форумов на консультацию к знаменитому историку, получить от него отличный совет-подсказку по дальнейшему алгоритму поиска. Долгой осадой добиться у главного редактора неделю за свой счет и официальные письма-рекомендации на право работы в читалках московских архивов, наконец, приехать в эту самую Москву — и вот теперь уйти ни с чем?! У Андрея перехватило дух. Нет, это было бы слишком несправедливо!

Человек, о котором он столь фанатично выискивал информацию, имел крайне дурную репутацию в советской истории Гражданской войны. Кровавый изувер, дезертир, бандит, золотопогонник, клятвоотступник — о, это был далеко не полный список 'собак', навешенных на него большевиками! Тем более, удивительно, что вся информация о столь серьезном, казалось бы, враге революции ограничивалась одной только странной 'лошадиной' фамилией — Недозбруев. Ни имени, ни фотографии, ни точного воинского звания анналы истории не сохранили. Кто-то в своих воспоминаниях называл Недозбруева царским прапорщиком, кто-то — белым генералом.

Увлечение 'проклятым мятежником' пришло к Андрею внезапно — словно со спины взрывом накрыло. Однако прелюдия к тому была долгой и основательной. Листая школьный, еще советский, учебник истории, весь класс радостно смаковал упоминание родного города в событиях Гражданской войны — наравне с Москвой, Ярославлем, Казанью и Самарой. Правда, информация была короткой и малопонятной.

Дословно Андрей не помнил, но что-то вроде: 'В марте 1919 года в Сожеле произошло антисоветское вооружённое выступление части гарнизона и местных контрреволюционеров, которое возглавил бывший царский прапорщик Недозбруев. Заговорщики использовали недовольство солдат 67-го и 68-го полков 2-й (Тульской) бригады 8-й стрелковой дивизии Красной Армии нехваткой продовольствия и другими трудностями военного времени. Была установлена личная диктатура Недозбруева. В городе воцарились белый террор и произвол. Восставшие произвели грабеж населения и череду еврейских погромов. Коммунисты и советские работники оказали яростное сопротивление контрреволюционерам. Осажденные в гостинице 'Савой', красные герои сражались против белогвардейцев до последнего патрона. Однако силы были неравны, и помощь не подоспела вовремя. Мятежники одержали временную победу. Лучшие из коммунистов приняли мученическую смерть. 29 марта подошедшие части Красной Армии и рабочие отряды разгромили банды повстанцев. Именами казненных большевиков названы улицы в городе Сожеле'. Кстати, примерно то же самое гласила и Большая Советская Энциклопедия.

Второй случай, когда тема мятежа и его предводителя 'натолкнула' на себя Андрея, произошел уже в юности. Вместе с друзьями-однокурсниками, прибывшими из Минска, он отправился на прогулку в знаменитый сожельский парк, разбитый еще во времена фельдмаршала Паскевича европейскими ландшафтными дизайнерами. Вообще, это было традицией — 'мучить' гостей города красотами парка, его высокой набережной, восхитительной панорамой, открывающейся с пешеходного моста над рекой, дворцом и величественным православным собором 18-го века.

Наверное, шутки ради, друзья-студенты прибились тогда к экскурсионной группе, растянутой толпой следующей за тетенькой с картонной папкой. Гид монотонно бубнила про парк и дворец, потом перекинулась на рассказы о городе. Программа у нее была махрово-советской, по которой жизнь на Земле и история вообще началась после октября 1917 года. Наконец, с торжественно-скорбным видом дама остановила группу возле гранитной братской могилы, расположенной в историческом центре города, возле областного Управления КГБ. Андрей раньше не присматривался к монументу и заочно считал, что захоронение относится к Великой Отечественной войне. Оказалось, нет. Здесь были погребены двадцать пять коммунистов и советских работников, растерзанных палачами мятежника Недозбруева.

Тетенька буквально смаковала подробности казни. Мол, девять человек, из похороненных здесь, являли собой партийную верхушку города. После захвата осажденной гостиницы 'Савой', белогвардейцы отделили их от прочих арестованных советских работников и посадили в железнодорожный вагон. Что сталось с несчастными, город узнал при своем долгожданном освобождении. В невзрачном сарайчике были обнаружены изуродованные тела: исколотые штыками, с раздробленными носами и проломленными черепами. У одного казненного только лицо от всей головы и осталось, а мозги лежали рядышком...Над девушкой-еврейкой, секретарем Ревкома, надругались, а потом еще и скальпировали перед смертью. В общем, 'расстрельная команда' отличалась особым садизмом и извращенной фантазией.

И не то, чтобы этот рассказ особенно впечатлил Андрея. Еще с советского детства оставался штамп: белогвардейцы — жестокие изуверы, глумяшиеся над пленными красноармейцами и простым народом, боровшиеся за возвращение царя и собственных имений, а потому с особой беспощадностью уничтожавшие большевиков. Так что вроде бы все вкладывалось 'в норму'. Но, вместе с тем, от услышанного остался какой-то противоречивый след в памяти, который Андрей в тот момент времени еще не осознавал.

С той прогулки прошло лет восемь-десять. Напряженная работа собкором в ведущем издании страны, еженедельные командировки по области, неудачная женитьба, увлечение охотой и рыбалкой — жизнь, к добру ли, к худу ли, скучать не давала. Андрея интересовали многие неожиданные, нетривиальные темы. Исторические, в том числе. Правда, времени на них особенно не хватало. План по строкам довлел над душой — два-три полновесных материала в неделю, плюс короткие репортажи по необходимости. Вот и 'пробегал' по темам поверхностно, не особенно погружаясь в исследования. В архивах и вовсе никогда не бывал. Казалось, что такого необычного и увлекательного можно найти среди официальных приказов, справок и протоколов заседаний, которые там хранились?

Однажды, по служебной надобности, зашел он к приятелю — редактору отдела на местном телевидении. Выпили кофе, поговорили о насущном, обменялись новостями. Знакомец мимоходом спросил, видел ли Андрей их новый документальный фильм.

— К сожалению, нет. Я ж всё в разъездах, по командировкам мотаюсь, — пришлось соврать после заминки. Ну не признаваться же, что областное ТВ он не смотрел категорически, считая его закостеневшим и отставшим во времени лет этак на тридцать.

— Да, жаль... — искренне огорчился коллега-телевизионщик, — Очень хотелось услышать твое мнение. Именно твое. Ты не против, если я дам тебе диск? Позвонишь потом, хорошо?

Андрей из вежливости кивнул. И буквально через десять минут заполучил свежезаписанный диск с пометкой маркером: 'Недозбруевщина'.

И вот тогда он действительно опешил:

— Это что же?! Вы сняли фильм о Недозбруевском мятеже?! Я правильно понял? — Удивление было неслучайным. Обычно областные телевизионщики подходили к своему делу формально, избегая 'скользких', неоднозначных тем. С чистой совестью снимали какую-нибудь фольклорную 'спадчину роднага краю' или криминальные 'навины'. Что же касалось полнометражных фильмов — предпочитали состряпать обновленную, но традиционно затянутую пастораль о родном городе. По старому 'как мир' сценарию. Эти шедевры хорошо продавались приезжающим погостить бывшим соотечественникам — гражданам Израиля и Америки. Однако сейчас речь шла о чем-то невероятном для Сожельского ТВ.

Коллега засветился от гордости и, напустив таинственности, добавил:

— Как оказалось, не все так просто было в этом мятеже. На нас вышел один историк, Линев. Предложил материал. Совершенно новые факты, современный взгляд. И мы попытались предложить телезрителю переоценить эту историю.

Андрей был заинтригован. Но, надо сказать, просмотр фильма стал тем еще испытанием. Его создатели активно косили под Леонида Парфенова, но не имели для того ни таланта, ни технических средств. Андрей узнал актеров областного драмтеатра, изображавших красных и мятежников. Самое забавное, что 'кровавого палача' и антисемита Недозбруева играл пожилой еврей с характерной вековой печалью в глазах. Сценарий был откровенно плох — страдал провалами и повторами. Современного взгляда и переосмысления событий увидеть так и не пришлось. Наверное, ими считались робкие фразы о том, что восставшие, возможно, были не только грабителями и антисемитами — они провозглашали вполне демократические лозунги. В целом же, фильм тупо пересказывал официальную версию событий, смакуя жестокости казни и героические биографии погибших коммунаров.

Тем не менее, фильм оставил еще одну зарубку в сознании Андрей. Через три года — всего-то через три года — он будет кусать локти и дико сожалеть, что поленился узнать так и не раскрытые в фильме новые факты, что не встретился с Линёвым лично.

Потому что через три года директор областного архива Дмитрий Николаевич Линёв был обнаружен в своем кабинете мертвым.

Говорили, остановилось сердце. Печальное событие всех потрясло и удивило. Ну да — курил много, кофе литрами выпивал, всегда работал на износ. А в последнее время — и вовсе как одержимый. И все же эта смерть застала знавших его врасплох.

Линев писал докторскую по теме, которой неожиданно увлекся, изучая вопрос становления Советской власти в регионе. Темой, конечно же, был Недозбруевский мятеж — на основе тех самых, новых фактов.

И работал он над вопросом очень основательно. Судя по сохранившимся обрывкам черновика, изучал глубинные причины возникновения мятежа, сопутствующую событиям ситуацию, расстановку сил... В общем, скрупулезно реконструировал не только исторические события, но и контекст, быт, мотивы, характеры.

Андрей тяжело вздохнул. Что ж, ушло время, в котором был Линев и его уникальные сведения...Теперь придется самому все наверстывать.

К действительности вернул голос вахтерши — молодой дамы с веселым коротким хвостиком, в жилете из чебурашки:

— Андрей Александрович Боровиков! Можете проходить!

Получив у нее бумажку пропуска и указания дальнейшего пути, Андрей выскочил за дверь во внутренний двор архива. Учреждение располагалось в большом особняке — комплексе зданий позапрошлого века — с колонами, широкими лестницами и галереями. В общем, заблудиться по незнанию — запросто. Сожельский дворец, в сравнении, казался дачей. Крутой и роскошной, но все-таки — дачей. А вот давнее отсутствие ремонта говорило не в пользу московского архива. В Сожеле, стараниями губернатора, дворец выглядел превосходно.

Читальный зал архива впечатлил своей монументальностью. Просторный, с высокими потолками и барельефами знаменитых полководцев. Андрей с интересом осмотрелся. Рабочих мест для исследователей было не меньше, чем в ГАРФе(Государственный Архив Российской Федерации), но располагались они свободнее. Бросалось в глаза контрастное сочетание обшарпанных деревянных столов с установленными на них современными приспособлениями для просмотра документов на слайдах. Зал жил своей жизнью. Шелестели страницы листаемых томов, слева доносился тихий перестук клавиатуры, в дальнем краю кто-то приглушенно покашливал. Освободившееся для него место оказалось в самом центре. Оставалось еще найти работников читалки, что удалось не без труда.

Если в ГАРФе главной в зале была суровая и высоко несущая себя тетенька, то здесь заправляли молодые парень и девушка довольно неформальной наружности. Однако первое приятное впечатление о них оказалось обманчивым. Таких снобов нужно было еще поискать: вальяжные и высокомерные, эти 'владыки' архивных сокровищ относились к новичкам с неприкрытым презрением и не упускали случая указать на дилетантство.

И все же Андрей сумел добиться от них нужного тома описи! С замершим сердцем и похолодевшей душой, с дрожащими от волнения руками и затаенным дыханием едва донес тяжелый фолиант до своего стола. И раскрыл букву 'Н'.

Перевел дух, вспомнив советы направившего его сюда знаменитого российского историка Ильи Капунова. Тот нашел для Андрея по своей 'офицерской' базе данных четырех Недозбруевых. Благо, фамилия у руководителя мятежа была редкой. Кто-то из этой четверки мог оказаться искомым — тут уже могли подсказать только послужной список. И везение.

Андрей открыл блокнот, вновь перечитывая имена и данные:

'Семен Недозбруев, 1900 год, Николаевское военное училище;

Михаил Недозбруев, 1907 год, Тифлисское военное училище;

Павел Недозбруев, 1912 год, Чугуевское военное училище;

Владимир Недозбруев, 1915 год, 2-я Ораниенбаумская школа прапорщиков'.

В описи фонда оказалось довольно-таки много фамилий на 'Н'. Однако расположение по алфавиту касалось только первой буквы. И потому Немко шел за Носовым, а Нукатов и Найденов располагались где-то между ними. Приходилось методично, отслеживая по страницам пальцем, прочитывать весь список — длиной в добрую четверть тома.

И вот показался первый Недозбруев! Тот, который Владимир! По своим данным он изначально казался Андрею самой подходящей кандидатурой. Ведь по официальной версии перед революцией глава мятежа имел чин прапорщика. Впрочем, сведения не отличались точностью: в некоторых воспоминаниях коммунистов Недозбруева видели в полковничьем мундире, в других — даже генералом обозвали. Но при всем при этом в некоторых источниках фигурировали инициалы 'М.А.'. А это уже больше подходило к выпускнику Тифлисского военного училища 1907 года. Но почему тогда в 'легенде' звучал чин прапорщика?! Михаилу сразу после училища должны были присвоить подпоручика!

Список внезапно закончился. Недозбруевых в нем больше не значилось. Итого — найден один из четверых. Лихорадочно Андрей проштудировал том повторно. Тщетно. Пробежался еще несколько раз. Результат тот же. А ведь по первым трем персонам информация обещала быть куда более полная, чем по Владимиру. В Школах прапорщиков, рассказывал Капунов, заполняли только очень короткую анкету. В отличие от военных училищ...

Впрочем, удача все равно оказалась на его стороне. Не в силах сдерживать улыбки, Андрей вновь подошел к окошку работников читалки.

— Хочу сделать заказ. Я нашел нужное мне дело.

Не глядя в его сторону, девушка процедила:

— Поспешите, через десять минут мы заканчиваем прием требований.

Между тем, не было и трех часов дня. 'Однако любят себя здешние архивисты!' — подумал Андрей и с ностальгией вспомнил областной архив, где заказ выполнялся минут за двадцать.

Наскоро подписав листок-требование, он протянул его работникам зала. Те бегло проверили правильность заполнения, пробурчали какую-то дату. Андрей даже подумал, что ослышался, и переспросил. С превеликим одолжением ему повторили:

— Через трое суток приходите.

Он остолбенел.

— Сколько?! Даже в ГАРФе на это всего день уходит!

Однако его никто не слышал и, пожалуй, даже не замечал. Андрей мысленно посчитал: через трое суток — это пятница. В деле будет всего пара листков, и он стопроцентно успеет переписать из них все до буковки. Поезд у него тоже в пятницу, но совсем поздно вечером. В течение недели он походит в ГАРФ. Тем более, что и там обнаружились довольно интересные материалы по мятежу. Видел ли их Линев? Вполне вероятно, что видел. Но то, что имя мятежника для него осталось неведомым, было однозначно. Линев сам признавал это в сохранившихся записях.

1919 год, Январь, 22-го дня, Могилевская губерния, станция Жлобин, санитарный поезд 2-й Тульской бригады

— Вон тамочки шукайте! — Подсказала мне молодая баба гренадерского вида в платке сестры милосердия. Она с упоением дымила в тамбуре 'козьей ножкой', набитой ядреной махоркой, и оценивающе разглядывала мою скромную персону. — Но у дохтура пацыент. Покуда бы обождали туточки...

Я вежливо улыбнулся и, поблагодарив ее, поспешил пройти в указанный вагон. Сестрица разочарованно угукнула и, вздохнув, отвернулась. Да, такая любого буйного больного на операционном столе заломает — пока тот эфир подействует!..

В перевязочной прощупывал живот больному доктор в очках — лет тридцати пяти, не более. Под расстегнутым белым халатом виднелась военная форма. Наверное, это и был Журавин, начальник санитарного поезда. Как-то ожидалось, что он окажется постарше.

— Обождите! — Подняв сердитые глаза, пробурчал врач.

Правда, отпустив красноармейца, через пару минут не поленился — самолично выглянул в коридор и вызвал меня.

— Ну-с, милейший! Проходите! — Вытирая мокрые руки полотенцем, пригласил он.

Я поздоровался. Журавин рассеянно кивнул и полез в шифляды письменного стола. 'Ищет список', — предположил я и — ошибся. Вопреки ожиданию, доктор достал портсигар и с жадностью закурил.

— Ух, умотался за день, — словно сам себе признался он. Потом, спохватившись, протянул папиросы. — Угощайтесь.

— Нет, спасибо, — с улыбкой отказался я. — Только что на перроне курил.

— На что жалуетесь? — Наконец, спросил Журавин, подняв на меня уставший, тяжелый взгляд. Похоже, принял за очередного пациента.

И я не удержался от шутки.

— Понимаете ли, очень беспокоит в последнее время 'абыякавасть да жытя' (искаженное на белорусском — равнодушие к жизни).

— Простите? — Не понял он. — Как Вы сказали?

— Это — местное. Подцепил в Бобруйске, на тамошнем рынке... — Но не успел продолжить, как получил достойный ответ.

— Ах, вон оно что!.. Избирательнее следует быть в своих связях, молодой человек! — С непроницаемым видом произнес Журавин, поправляя дужки очков. — Так Вы мне всю бригаду перезаразите! Давайте, начнем укольчики делать — и всё пройдет. А нет — тогда кремируем в санитарных целях.

Я рассмеялся. Доктор оказался тот еще затейник.

— Да уж, кремируете!.. Ладно, но один уговор — со своими хозяйственными потребностями будете разбираться сами.

Ухмыльнувшись, он взглянул на меня по-новому, встал из-за стола и протянул руку.

— Алексей Дмитриевич Журавин. Будем знакомы!

Рукопожатие у него оказалось крепким. Да и сам он был ладно скроенным — чуть выше среднего роста, широкий в плечах. Лицо умное, интеллигентное, серые насмешливые глаза за стеклами очков и очень коротко остриженные русые волосы.

— Так значит, наш главный полковой интендант пребывает нынче в апатии?

— Вроде того, — вздохнув, усмехнулся я. — Но обычно называю это состояние жестче и простонароднее.

Он задумчиво покачал головой и сказал, словно самому себе:

— Апатия, то бишь — равнодушие... Методично убивающее все живое в человеке, все чувства, все надежды. Никакой ответственности. Никакого сожаления. Да и винить не в чем — ведь ничего не сделано. Как удобно... Как мелко...

— Это Вы о чем? — Внутренне подобрался я. Слова задевали.

Скользнув рассеянным взглядом, Журавин погладил пальцами лоб.

— Извините. Так, навеяло... Обо мне это, обо мне. Не обращайте внимания.

Глава II.

2008 год, апрель, 10-го дня, город Москва

Среда и четверг пролетели, как один день. С десяти утра до пяти вечера с редкими перерывами на перекур Андрей просидел в читалке ГАРФа. Строчил на ноуте с предельной скоростью — спешил законспектировать как можно больше. Фотографировать не решился — изо дня в день ему доставался столик прямо под носом у смотрительницы зала, или как там ее величали? И не было времени вчитываться, оценивать, насколько важен тот или иной документ. На первый взгляд все казалось новым и интересным.

Но даже при беглом прочтении в памяти успевали зацепиться некоторые, особенно яркие факты. Вроде таких, например. В январе-марте 1919 года шел непрерывный обмен пространными телеграммами между Совнаркомом в лице Бонч-Бруевича и какими-то евреями-коммерсантами, активно скупавшими продукты на рынках Сожеля. Как говорится, не успели немцы уйти из города, а эти — словно мухи на сладости — уже налетели. Судя по текстам телеграмм, ассортимент продовольствия в Сожеле был весьма неплохим, и для голодающих тогда Питера и Москвы вообще мог показаться сказочным. Однако не для старой и новой столиц старался Совнарком. Все шло в Кремль.

Бонч-Бруевич делал заказы поставщикам, словно заправский купец. Те в ответ отчитывались почем нынче варенье, ягоды, деликатесы. Мол, монпансье здесь предлагают за 500 рублей пуд, сушеные грибочки — за 970 рублей, а маринованные — за 385. Да еще сетовали на зарвавшихся сожельских большевиков, препятствующих вывозу приобретенных продуктов! И просили, чтобы Ленин вмешался и приструнил местных энтузиастов. Андрей то и дело мысленно матерился, перечитывая очередную совнаркомовскую телеграмму, вопрошающую о 'яблочной повидле'.

Впрочем, не это было главным. Как раз в четверг вечером Андрей наткнулся на телефонограмму известного сожельского большевика Льва Каганова, в которой тот по горячим следам восстания сообщал московским товарищам, что 'преступник Недозбруев' — ни кто иной, как бывший штабс-капитан старой армии! И это многое меняло! Вероятность того, что командующего мятежным войском в действительности звали Павлом, Семеном или Михаилом теперь становилась значительно выше почти однозначного ранее варианта с Владимиром.

Расклад был прост: за полтора-два года стать штабс-капитаном, стартуя в 1915-м со званием прапорщик, — в условиях войны, наверное, реально. И даже примеры из истории можно найти. Однако куда проще достигнуть этого за пять лет, имея за плечами классическое военное училище. И уж тем более — за десять. Семена Недозбруева тоже не стоило сбрасывать со счетов. Ведь по официальной версии, мятежник был интендантом, а не боевым офицером, и в Красной Армии занимал должность заведующего хозяйством полка. Так что у Семена Недозбруева могла быть тихая, скромная, но вполне правдоподобная тыловая карьера.

Оставалось надеяться, что Каганов просто ошибся, перепутал главного мятежника с комендантом города Кузиным или еще с кем-нибудь. Сведения о повстанцах в те дни вряд ли отличались точностью. Это потом пройдут допросы арестованных, очевидцы все разложат по полочкам. И окажется, что Недозбруев был совсем не генералом, и даже не штабсом, а всего-навсего прапорщиком, вплоть до самого 'часа Икс' неприметно для остальных занимавшимся хозяйством полка. По крайней мере, именно так будут рассказывать о нем все советские официальные источники, начиная с известного 'обличителя' Ахматовой и Есенина журналиста Г.Лелевича, издавшего в 1923 году брошюру 'Недозбруевщина', и заканчивая расплодившимися в Интернете стаями рефератов-близнецов о мятежах Гражданской войны.

Однако предположение об ошибке известного сожельского большевика едва ли имело право на существование. Потому что в 1919 году Лев Каганов занимал должность председателя уездного комитета партии и наверняка не стал бы сообщать в Москву того, чего не знал. Ограничился бы фразой 'старый офицер' и никто бы не имел претензий. Нет же — явно подчеркнул: 'штабс-капитан'. Скорее уж историки ошиблись — случайно или намеренно — и принялись копировать ошибку друг у друга.

К тому же, Льву Каганову Андрей доверял. Это был интересный персонаж. Бывший подпольщик, сосланный еще при царе куда-то под Красноярск, лидер городских коммунистов, протеже Свердлова, фактически создатель Сожельской губернии. А впоследствии — один из руководителей компартии Украины. На момент мятежа Каганову исполнилось 26 лет. В тех событиях ему удалось уцелеть только благодаря стечению обстоятельств. Но вот вся его команда погибла. Или почти вся.

Боровикову не спалось. Он прокурил гостиничный номер до синевы, и даже открытая форточка особенно не спасала — только сквозняк неприятно холодил шею. Все думалось: что будет в том послужном списке? Насколько подробным он окажется и даст ли ответ на главный вопрос: тот ли Вы, господин Недозбруев?

...Возвращаясь мыслями к завтрашнему походу в военно-исторический архив, Андрей в который раз закурил. То, что еще во вторник казалось удачей, сегодня выглядело жалкой подачкой. Только один послужной список из четырех, да еще самый лаконичный! Скорее всего, загадка имени Недозбруева так и останется не разгаданной.

Когда же, наконец, Андрей уснул, всю ночь ему грезилась коричневая папка с делом мятежника, раскрытая на первой странице и содержащая невероятные, потрясающие сведения. Но вот какие? Он не мог сосредоточиться и прочитать.

2008 год, апрель, 11-го дня, город Москва

Утро началось как-то нескладно. Сначала был непонятный затор в метро — из-за чего поезда некоторое время не ходили. В итоге Андрей опять опоздал к открытию зала. Впрочем, людей в тот день было немного, и ждать допуска в читалку не пришлось. В зале даже виднелись свободные места. Андрей выбрал стол, расположился, загрузил ноут и пошел к окошку работников за заветным послужным списком. Шел и чувствовал: что-то не так. Этот день не похож на удачный, усмехнулся он про себя.

И безжалостные, словно приговор, слова девушки-работницы зала стали логическим продолжением утренних неудач:

— Затребованное Вами дело оказалось в очень плохом состоянии. Поэтому мы не можем выдать его.

Андрей неподвижно смотрел на нее и не понимал, как такое возможно и что теперь делать. Вопросы застряли где-то глубоко в горле. А девушка уже обслуживала следующего посетителя.

— Подождите! — Внезапно очнулся Боровиков. — Что значит 'в плохом состоянии'?! И что — даже фотокопии с него нельзя заказать у ваших спецов?

— Ну почему же — можно. Но это платная услуга. Тарифы указаны на стенде, — равнодушно пожала плечами девушка. — Хотя проще будет повторить заказ-требование с указанием, что Вы хотите увидеть копию дела на слайдах. Этот послужной список уже давно переснят. Вот Вам бланк, заполняйте и приходите через три рабочих дня.

И глупо было спрашивать и возмущаться: почему по его запросу сразу же не принесли копию дела на слайдах, как это делается в ГАРФе? Почему нужен отдельный заказ? Все равно время ушло, еще трех дней в Москве у Андрея не было и в ближайшие полгода-год не предвиделись. Оставалась одна надежда на добросовестность архива при выполнении платных услуг.

Он заставил девушку уделить ему еще несколько минут и под ее диктовку написал заявление.

— Сколько времени уйдет на мой заказ, учитывая, что деньги я буду перечислять из Белоруссии? — угрюмо спросил Боровиков.

— Ох, сложно сказать, — пожала она плечами и продолжила со скучающим видом, — Сначала наши специалисты найдут затребованное Вами дело и посмотрят количество страниц в нем. Затем пришлют Вам по почте счет. Потом нам должно прийти подтверждение платежа из Казначейства. Насколько это затянется — все-таки другое государство — я не знаю. Ну и потом у нас очередь на исполнение запросов длиной в несколько месяцев.

Она помолчала и неожиданно помогла советом:

— У Вас друзья-знакомые в Москве есть? Попросите их помочь — оплатить счет в московском банке. Месяц точно сэкономите.

Андрей коротко кивнул, выдавил из себя 'спасибо' и в состоянии полной заторможенности вышел из архива. Он двигался словно на автомате — рядом мелькали дома, узкие улочки, люди, машины. Голова была тяжелой, мысли — вязкими.

Не в первый раз ему казалось, что все связанное с Недозбруевым, будто заколдованное, недоступное. За семью печатями. Как-то совсем непросто вырвать из прошлого даже самые скудные факты о нем.

1919 год, Январь, 22-го дня, где-то между Жлобином и Сожелем, санитарный поезд

Сначала доктор, как бы невзначай, выставил флягу со спиртом, затем графин с холодной кипяченой водой. Нарезал трофейным немецким штык-ножом на тонкие ломтики четвертину хлеба. Я наблюдал за ним с некоторым удивлением. Казалось, Журавин пытался 'задобрить' меня. И получалось у него неуклюже, будто бы ему самому не нравилось то, что делает.

— Алексей Дмитриевич, зачем все это?

Хмурясь, он не сразу ответил. Досадливо махнув рукой, вздохнул и пригласил за стол.

— Прошу! В терапевтических, так сказать, целях ...

Первая стопка, вопреки ожиданию, пошла неплохо. Почувствовав расходящуюся внутри тела теплую волну, я достал из внутреннего кармана небольшой, но уже успевший распухнуть за пару дней блокнот, и приготовился записывать. Журавин недоверчиво глянул, едва ли не исподлобья, и, скрестив руки на груди, распаляясь, принялся со всех сторон попрекать хозчасть за отвратительно поставленное снабжение полка и, особенно, медчасти.

Я ничуть не возражал — спокойно выслушивал, иногда делая пометки. Да и что мог возразить? Все упреки доктора были совершенно справедливы. И фактически босые санитары — в разбитой, рваной обуви, и отсутствие белых халатов — медперсонал пользовался старыми, протертыми до дыр, сохранившимися в личных запасах. Но особенно его возмущала острая нехватка мыла. Да так, что я уже подумывал отдать ему свой брусок — только бы он оставил эту тему.

Выговорившись, Журавин немного оттаял и вдруг перешел к свежим воспоминаниям: какая неразбериха и разгильдяйство творились в Туле при поспешном формировании санитарного поезда. Затем, задумавшись, уточнил:

— Постойте, но ведь тогда заведующим хозяйством полка был такой... пронырливый малый. Не помню фамилии. Что-то от Франкенштейна, кажется. Плотный, с усами щеточкой и таким взглядом, будто ему даже мышам в глаза смотреть совестно....

— Все верно, — кивнул я, делая себе пометку о фураже для лошадей медчасти. — Мое назначение состоялось несколькими днями позже — перед самой отправкой полка в Бобруйск. Прежний завхоз нашел возможность остаться в Туле, перевелся в другую часть.

Журавин хмыкнул, но от комментария удержался.

— Вы были его помощником? Все равно не припоминаю Вас.

Что он хотел узнать? Подтверждение слухов?

— Нет, я раньше не входил в состав интендантской службы.

— А как давно в полку?

— С октября... Ну, с некоторым перерывом.

Глаза доктора блеснули острым интересом. Предложив выпить еще по одной, он с легкостью опрокинул стопку и спросил напрямую:

— Так, значит, это Вы — тот арестованный комбат?..

Едва не поперхнувшись куском хлеба, я медленно кивнул. Почему он спрашивал? Что ему было нужно? Не начал бы допытываться...

И, вроде, располагал к себе этот Журавин, но мой личный опыт подсказывал: лишнего говорить не следует. Себе дороже, да и доктору незачем. Хотя, кто знает? Может быть, сам Кубик, бригадный комиссар, поручил ему вывести 'на чистую воду' неблагонадежного военспеца, отпущенного по разрешению чекистов с полком на фронт? Я для Ильинского с первого дня — словно бревно в глазу. И он настойчиво выискивал повод сбыть меня обратно, подалее от своих забот, в арестный дом. Как говорится, с глаз — долой, из сердца — вон. Мне же, понятное дело, назад в Чеку не хотелось. Неснятое обвинение висело, словно застывшая в полете расстрельная пуля.

— И... каково там? — Приглушив голос, поинтересовался Журавин. Так и есть — не удержался от вопроса! Что он хотел услышать в ответ?

Качнув головой, я вдруг почувствовал, что непроизвольно мрачнею.

— Жить можно, — и зачем-то добавил. — Пока не расстреляют.

Доктора снедало любопытство, однако посвящать его в подробности своих отношений с Чекой я не стал. Закрыв блокнот, поднялся было из-за стола. Хотел немедленно откланяться и поблагодарить за 'терапевтические процедуры'. Но тут вдруг осознал, что уйти сию же минуту не имею возможности. Если, конечно, не прыгать на ходу с поезда.

— Странный Вы человек, Недозбруев! — Усмехнулся Журавин, все прекрасно понимая. — Давайте, еще по одной выпьем. Делать-то все равно нечего. Вы — мой гость до самого Сожеля. И нам предстоит провести в этом купе по меньшей мере еще несколько часов.

Мы снова выпили.

— Вы — туляк? — Поинтересовался доктор, доставая из походного мешка буханку хлеба. И, увидев мой кивок, вздохнул. — А я — нет. Моя жена из Вашего города. Приехали год назад к ее родителям, устроился в госпиталь, и тут меня ангажировала дама с чудным именем Мобилизация. М-да... Впрочем, не в Туле, так еще где-нибудь забрали бы. А сам я из-под Питера родом. В смысле, из-под Петрограда. Колпино знаете?

Я покачал головой.

— Нет. Но слышал. Вроде бы, там располагаются знаменитые Ижорские заводы?

Журавин мгновенно просветлел, заулыбался и, будто застеснявшись, своих эмоций, принялся старательно протирать платком стекла очков.

— Все верно. Отец у меня мастером на этом заводе... М-да...

— Стало быть, Вы самого что ни на есть благородного происхождения — из пролетариев? — Позволил себе пошутить я.

Иронически поджав губы, доктор хмыкнул.

— А что Вы думаете? В большевистских бумагах так и пишу: 'из рабочих'. Хотя, положа руку на сердце, какие мы — пролетарии? Жили вполне безбедно. У отца было хорошее жалованье, на заводе его всегда ценили. Всех дочерей обеспечил богатым приданным. Меня и Лену, сестру мою младшую, учиться в Питер отправил. Я хирургом стал, Лена — специалистом по детской психиатрии... Даже не знаю, где она сейчас?

Увлекшись воспоминаниями, он перешел к рассказу о супруге, с которой познакомился в первые дни войны в прифронтовом госпитале, о дочках. Журавин тосковал — не успел расстаться, а уже тосковал. Наверное, счастлив был в своей семейной жизни — несмотря на сумасшедшее время и перевернувшийся мир.

Его неожиданный вопрос вывел меня из состояния глубокой задумчивости.

— Нет, не женат, — спохватившись, ответил я и усилием воли прикусил себе язык. Потому что едва не брякнул привычную отговорку: об угрозе для близких стать заложниками. Кстати, именно это произошло с семьей командира нашего полка, 'старого полковника' Матвеева. К чему расстраивать доктора? Будто он сам не знал.

— Черт, как же хочется чая! — Страдальчески сморщился Алексей Дмитриевич, рассматривая полупустой графин. — А кипятить уже нечего. Я, знаете ли, прикупил у бобруйских спекулянтов черного чая — теперь напиться им вдоволь не могу. За год суррогат из выжженной морковки до тошноты надоел. Успел забыть, что такое настоящий байховый чай. И вот вспомнил.

Спирт приятно дурманил голову, и неожиданно для себя я выдал:

— В Сожеле еще лучше будет. Немцы ушли из города всего две недели назад и, говорят, оставили полные склады с продовольствием. Вряд ли большевики успели за этот срок все в Кремль отправить. Так что, вполне возможно, еще и вкус кофе вспомним. Вот только, надолго ли?

Журавин с сомнением качнул головой.

— Но ведь Бобруйск тоже недавно от немцев освободился. На базаре и в лавках я успел побывать, составил представление. Безусловно, сравнение не в пользу Тулы. Но чтобы кофе!..

— Ну почему же? Молва устойчиво твердит, что в Сожеле кофейни еще открыты. В Бобруйске так было в ноябре, когда немцы уходили. Два месяца назад! Согласитесь, за этот срок вполне реально основательно очистить город от продовольствия. Ну а в Сожеле 'грабеж' только начался.

Сказал — и понял, что увлекся. Спирт и легкое опьянение — не при чем. Такое и прежде за мной водилось, даже на трезвую голову. Разговорюсь с человеком и в ответ на откровенность обязательно что-нибудь неосторожное, необдуманное выпалю. Похоже, ничему меня пребывание в Чеке не научило.

— Что ж — Вам, как интенданту виднее, — Журавин словно бы и не заметил моей сомнительной реплики.

— Да уж, как интенданту... — Задумчиво ухмыльнулся я. — Для меня всё это хозяйство пока — как темный лес. Честно говоря, должность не выбирал...

И снова резко оборвал себя. Ведь без малого не признался, что назначен завхозом только благодаря заступничеству Матвеева! Полковник фактически спас меня, зачислив на освободившуюся вакансию и поставив чекистов перед необходимостью моей отправки на фронт.

— Вы напрасно переживаете, — закурив и предложив папиросы, тихо обронил доктор, твердо глядя мне в глаза. — Я не являюсь сторонником большевизма и не намерен выслуживаться перед ними. А уж доносить — совсем не в моих принципах.

— С чего Вы решили, что переживаю? — Чувствуя, как загораются уши, с тревогой спросил я.

Хмыкнув, Журавин заулыбался и зажег для меня спичку.

— Вас выдают мелочи: скрещенные на груди руки, переборы пальцами, резкие переходы от оживления в задумчивое, недовольное собой состояние. И все это началось, как только разговор зашел на личные темы.

Я смотрел на него в упор и не мог понять, что ему от меня нужно.

— Вероятно, Вы еще не отошли от напряжения последних месяцев, — умиротворенно продолжил доктор. — В любом случае, не ищите во мне недоброжелателя. Я всего лишь любопытен. Есть такой грех. Устал от ущербного окружения. И сейчас, признаюсь Вам, испытываю забытые положительные эмоции от общения с нормальным, не оболваненным и не остервеневшим человеком.

2008 год, Апрель, 11-го дня, город Москва

Вечером, за несколько часов до поезда, Андрею предстояла встреча с приятелем по охотничьему форуму. Они тесно общались уже лет пять, и вот, по случаю, решили, как говорится, девиртуализироваться.

Интернет-знакомец Никита Савьясов был не просто охотник-любитель. Создавалось впечатление, что вокруг охоты вращалась вся его жизнь и все интересы. Сразу после окончания института он вместе с братом открыл фирму, производящую современное охотничье снаряжение и устраивающую зарубежные охотничьи туры. Сам что-то разрабатывал и модифицировал — будь то рисунок трехмерного камуфляжа, маскировочная палатка 'на гуся' или патронташ особо удобной компоновки. Но даже не это выделяло его из общего ряда. Никита был прямым потомком старинной и знаменитой в охотничьих кинологических кругах фамилии.

На протяжении века, наверное, Савьясовы занимались разведением английских сеттеров. Занимались толково, по науке, не жалея сил и средств на племенные мероприятия. И в результате им удалось создать собственную линию в породе. Никитин дядя или племянник — Андрей не вдавался в подробности — содержал крупный питомник под Москвой, еще какой-то родственник вел собственную 'легашачью' передачу на охотничьем телеканале. И, надо сказать, с мнением Савьясовых считались самые именитые эксперты России.

Первым заводчиком и основателем семейного дела стал прапрадед Никиты — Николай Петрович Савьясов, профессор биологии в Московском университете. Задолго до революции он привез из Франции пару красавцев сеттеров-лавераков (так называлась тогда эта порода). Вот с тех самых пор в доме Савьясовых почти на правах членов семьи и жили легавые — две-три, а то и четыре собаки. Даже в революцию и в войну им удавалось сохранить селекционные наработки.

На встречу с Андреем Никита пришел со своим личным псом Ирбисом Пятым. Красивый, величавый кобель деликатно и внимательно обнюхал штанины нового знакомца, посмотрел в глаза, снисходительно вильнул хвостом и, высунув язык, отвернулся. Никита на его фоне выглядел поскромнее — обычный человек лет тридцати, темноволосый, хорошо сложенный, с умным, оценивающим взглядом и располагающей внешностью.

Засели в небольшом стильном кафе неподалеку от Киевского вокзала. Сначала охранник, потом и официантка, пытались что-то возразить по поводу собаки. Однако Никита безмолвно, отработанным жестом, задобрил каждого бонусной купюрой и ситуация в миг разрешилась. Пес тихо улегся под столом. Уже через минуту-другую никто кроме хозяина не помнил о его существовании.

Под плотный ужин незаметно и довольно быстро разговорились, словно давние приятели 'из реала'. Обсудили острые темы форума, включая очередные нападки конкурентов на Савьясовских собак.

Андрей понимал всю глубину возмущения Никиты, и все же сегодня ему было несколько не до этого. Слишком еще горьки и свежи были впечатления от неудачи в Военно-историческом архиве. Мыслями он, то и дело, возвращался к утренним событиям — к неудаче с послужным списком. И, в конечном итоге, совершенно невпопад, спросил у Никиты:

— Как думаешь? Во время Первой Мировой войны реально было прапорщику за полтора года дослужиться до штабс-капитана?

Вопрос прозвучал неуместно и странно — совершенно выбиваясь из темы их разговора. Никита озадаченно посмотрел на Боровикова и после продолжительной паузы ответил:

— Война многое делает реальным. Особенно, в условиях больших потерь личного состава. Мой брат Пашка лучше бы ответил на этот вопрос. Но ты ничего не сказал о возрасте... Неизвестно? Что ж, тогда в заданной тобой ситуации, мне больше верится в двадцати пятилетнего прапорщика, ставшего штабс-капитаном, чем в восемнадцатилетнего. Если не секрет — о ком ты?

Похоже, неожиданный вопрос его действительно заинтриговал.

— Не обращай внимания, это так — размышлизмы. Пытаюсь решить для себя одну архивную задачку, — попробовал было соскочить с темы Андрей. Объяснять пришлось бы долго. Но Никита, прищурившись, все еще ждал ответа.

— Ну, хорошо... — Согласился Боровиков, испытывая некоторую неловкость. — Только не думаю, что это окажется интересным. Тут в двух словах не скажешь...

Савьясов, победно улыбнувшись, закурил и явно приготовился слушать долгий и подробный рассказ.

— Я не говорил, почему вдруг приехал в московские архивы? У нашего региона скоро юбилей. Мне заказали написать документально-публицистическую книгу — как раз о создании Сожельской губернии. В общем, первые годы Советской власти, значимые фигуры тех лет, как все было и что обещало быть. Причем заказчик оказался в хорошем смысле привередливым. Требует достаточно подробную и объективную публицистику. Тем более, как оказалось, эти события фактически нигде не описаны.

— А ты уже писал такие книги? По мне — это непосильный труд, — качнул головой Савьясов.

Андрей усмехнулся.

— И не писал, и вообще не знал, с какого края подступиться. Информации в открытых источниках — совершенный ноль. Сходил в областной музей, почитал некоторые материалы. Был поражен и заинтригован — вдруг понял, что это может оказаться интересным. А музейные сотрудники на любой вопрос отвечают: если Вам нужно больше — ищите в архивах! В архивы же не хотелось. У меня в голове сразу картинка: пожелтевшие протоколы и справки — цифры, статистика, отчеты. Ладно, думаю — похожу неделю-другую...

— Я, кстати, примерно то же сейчас представил! — Рассмеялся Никита, отпивая кофе. Воспользовавшись паузой, Андрей закурил. И, глубоко затянувшись, продолжил:

— А оказалось — всё совсем не так! Открываешь какой-нибудь 1919 год и... выпадаешь в осадок! Всплывают совершенно неожиданные истории, курьезные факты! Иногда — самые настоящие детективные сюжеты и потрясающие своим откровением свидетельства. Словно книгу читаешь, разбросанную по страницам в разных папках, на разных полках. Причем сам добываешь продолжение и пропущенные главы, продумывая, где они могут быть. Прибавь к тому же хороший азарт, быстро возникающую потребность новых находок и, в лучшем смысле этого слова, легкую одержимость. В конечном итоге, ты выпадаешь из времени, в котором живешь. Мыслями постоянно находишься в 1919-м, а реальность проносится мимо. Ты 'возвращаешься' в нее только для того, чтобы было возможно новое 'путешествие'.

Никита рассмеялся:

— Звучит заманчиво! Выходит, машина времени — она у нас в голове?

— Оно-то так, но родные и близкие начинают бить тревогу! В общем, довольно скоро стал я архивным завсегдатаем и неожиданно выяснил для себя, что моя книга будет начинаться с антибольшевистского восстания. Я о нем и раньше знал. Но — не то, всё не то. Словно через кривое зеркало. Мятеж произошел одновременно с решением Москвы об учреждении новой советской губернии в марте 1919-го. И едва не сорвал это мероприятие. Потому что все 'создатели', кроме одного, оказались казнены восставшими.

— Ну а штабс-капитан, который бывший прапорщик, по-видимому, выступил на стороне мятежников?.. — не вытерпел Никита.

— Угадал. Более того, он и возглавил это восстание. Точнее, мятеж.

— Тогда понятно. А в чем, кстати, отличие восстания от мятежа?

Андрей улыбнулся.

— Ну, считается, что мятеж — это восстание, которое потерпело поражение. У Маршака в каком-то переводе хорошо сказано: 'Мятеж не может кончиться удачей, в противном случае его зовут иначе'.

— И что стало с этим штабс-капитаном потом? Его расстреляли?

Вопрос был сложным. И Андрей не знал точного ответа.

— По официальной версии, он сумел уйти за границу. Но та версия грешит неточностями и даже откровенным враньем. Достоверной хроники мятежа до сих пор нет, документов на эту тему — тоже практически нет. По крайней мере, в открытом доступе. Архивисты говорят, что следственные дела забрала с собой в Москву большевистская комиссия, разбирающая обстоятельства мятежа. Однако в московских архивах этих материалов сегодня опять же нет! Один заслуживающий доверия историк, Линев, рассказывал коллегам, что все документы о главе мятежников до сих пор засекречены. Вроде бы есть такая очень толстая папка с фамилией нашего штабс-капитана. Линев даже видел ее, но открыть не имел права. Ему друг-однокурсник, работник одного московского архива, по большому блату издали показал. И сказал: жди, мол, пока со строгой секретности не будет снята.

— Странно, правда? — После паузы продолжил Андрей. — По репрессиям 30-х годов, по культу Сталина рассекречивают материалы, а по малоизвестному повстанцу — нет. Тем более странно, что самая строжайшая секретность, согласно архивным правилам, снимается через 75 лет. Прибавляем этот срок к 1919 году и получаем год 1994-й. Время, согласись, даже не либеральное, а просто похренистическое. Тем не менее, документов нет. Как нет никаких материалов и по работе следственной комиссии.

— Действительно, странно. Может, просто бардак и всего лишь запамятовали рассекретить малоизвестную, как ты говоришь, личность? — предположил Никита.

— Не знаю.

Савьясов снова закурил, потрепал собаку за ухом и, несколько смутившись, сказал:

— Кстати, по поводу армейской карьеры...Есть один похожий случай из жизни... Мой прадед Георгий Николаевич — младший сын знаменитого Николая Петровича... В Первую мировую войну из прапорщика дослужился до штабс-капитана. Вот такое совпадение. Пошел служить вольноопределяющимся, и его в школу прапорщиков сразу отправили. Получил погоны в июле 1915 года и тут же попал в мясорубку где-то в Белоруссии. В общем, хлебнул сполна. За пару месяцев подпоручиком стал. Ну а к 17-ому году уже и штабс-капитана получил.

Боровиков оживился:

— И что с ним было дальше?

— Ну-у-у... В Красную Армию пошел, — Никита отвел глаза и механически начал гладить Ирбиса по холке. — Правда, что-то у него там произошло, поэтому до генерала не дорос... Потом землемером работал, пока в тридцать шестом не посадили.

И, помолчав, спросил:

— Ты не назвал фамилию своего мятежника...

— Недозбруев.

— Ого! — Никита поднял брови. — Впечатляет!.. Фамилия — просто подарок для советских идеологов. Даже на слух чудится некто древний, грубый и необузданный.

— Ну да, он в сожельской истории — первый злодей, — подтвердил Андрей. — Я изучил вопрос: фамилия действительно древняя. Были такие мелкопоместные дворяне в Тульской губернии ХVI века — сначала Недозбруи, потом модифицировались в Недозбруевых. И крестьяне их звались Недозбруевыми. Дворянская фамилия вроде бы пресеклась. Впрочем, факт — не подтвержденный. Однако в XIX-XX веках ее носителями в основном были уже простые люди.

— Мятежник Недозбруев, конечно, дворянин?

— Это, опять же, неизвестно. Если был прапорщиком, то, сам понимаешь, вряд ли.

Как-то незаметно для себя, Андрей рассказал Никите историю своих архивных злоключений в Москве.

— Давай, я оплачу этот счет за послужной список, — сразу же предложил Никита. — Делов-то! Ты скинешь мне по мылу скан бумажек, которые придут из архива. И я тут же метнусь банк. С деньгами потом по почте разберемся.

Признаться, Андрей надеялся на помощь Никиты. Но до сих пор попросить его впрямую — язык не поворачивался. И потому был рад, что тот сам вызвался.

Продолжая оживленную беседу, будто давние друзья, они успели выпить еще по чашке кофе и распрощались. До поезда оставалось всего полчаса.

1919 год, Январь, 27-го дня, город Сожель

Темно-серое низкое небо к концу дня проредилось голубыми в розовых перьях просветами. Нечего и гадать — ночью мороз усилится. По скрипящему свежему снегу мы шли вдоль улицы Рогачевской, проверяя квартиры из выданного нам списка. Дело продвигалось туго. Многие дома неожиданно оказались заняты: то прикомандированными сотрудниками ЧК, то работниками продотделов, то корреспондентами каких-то судов.

Ситуация была неприятным сюрпризом и для сопровождавшего нас городского военкома Маршина. Он кипятился, темнел лицом, срывался на своего помощника, молоденького приземистого еврея. Будучи уполномоченным комиссией по расквартированию войск, военком лично составлял эти списки. Жилье считалось прочно зарезервированным для прибывающих воинских формирований. С тех пор прошла всего неделя. И, оказалось, что для других большевистских структур Маршин в частности и Могилевский губисполком в целом — не указ. Приличная часть списка была аннулирована.

И потому, естественно, не обходилось без скандалов. При нашем появлении на пороге некоторые 'комиссары' начинали махать наганами-маузерами, грозить именами местных вождей и даже стрелять в воздух. Вернее, в потолок. Маршин управы на них не имел, и даже спорить в нашем присутствии не желал. Он просто жестко и туманно обещал 'разобраться'.

С нами военком тоже ничего не обсуждал. Только однажды, нарвавшись на экзальтированную девицу в красном платке и галифе, не удержался и прокомментировал: 'Что ж ты не в 'Савое' живешь, раз такая 'уполномоченная' и 'ответственная'?!'

К слову, 'Савой' — это огромная представительская гостиница. Бывшая, конечно. Красивое здание и занимает собой почти целый квартал в центре города. После прихода к власти большевики разместили в нем партком, Ревком, ряд других своих организаций и сами же поселились в номерах. В зависимости от престижности занимаемого номера легко определялся ранг жильца. По крайней мере, так утверждали железнодорожные служащие, с которыми мы успели пообщаться после прибытия в Сожель.

...Довольно протяженная улица Рогачевская в основной своей части — тихая, одноэтажная и деревянная. И только на ее пересечении с центральным трактом города стоят каменные и довольно изящные двухэтажные дома. За два квартала до них к Рогачевской примыкает улица Полесская, ведущая к одноименной товарной станции. Именно там, на путях, стоит в промерзших эшелонах наш полк. Жжет костры из всего, что попадется под руку, бегает за кипятком к железнодорожникам и ожидает, как манны небесной, скорейшего расквартирования.

Казалось, этот суматошный день никогда не закончится. С утра и до поздней ночи мы — вместе с квартирмейстером полка и сожельским военкомом — расселяли по городским квартирам три с половиной тысячи человек личного состава. Голова пухла от претензий, сыпавшихся на нас со всех сторон. Дома и квартиры мелькали безумным калейдоскопом.

Местных обывателей не устраивало, что в их скромные, полукрестьянские хаты определяют на постой по пять-шесть человек. Военному комиссару не нравилось, что нас так много и что мы, естественно, желаем компактного расселения. Нам же не по душе было одно — и самое главное — в городе не оказалось обещанных казарм.

А ведь всего неделю назад мы 'с боями и скандалами' размещали свой полк по еврейским квартирам в Бобруйске. Однако не успели толком освоиться — командование фронтом решило перевести нас на казарменное положение в Сожель.

Еще до войны в этом городе был крупный распределительный пункт армии. В связи с чем и мнилось высокому начальству, что для Тульской бригады в восемь тысяч человек (67-го, 68-го полков и еще артиллерийского дивизиона) найдутся здесь добротные казармы. Пусть не добротные, но уж какие-нибудь бараки — точно. В действительности казарм не нашлось — остались одни голые стены без крыш и окон. Разорили их немцы во время оккупации — уж не знаю, по какой причине.

И теперь перед нами стояла задача посложнее, чем в Бобруйске. Мало того, что многие из зарезервированных квартир оказались занятыми, так еще других взамен не было. Город и без нас задыхался от перенаселения.

После очередного пройденного квартала, угощаясь папиросой из моего портсигара, Маршин вдруг снизошел до пояснения ситуации.

— Сожель в последние двадцать лет растет, как грибы после дождя. То железнодорожники с семьями массово прибыли, то военный гарнизон в очередной раз расширился. Богатые евреи доходные дома строить не успевали! А уж в войну кого только не принесло! — Поморщившись, покачал головой военком и, напряженно глянув на своего помощника, принялся дотошно перечислять все эвакуированные в Сожель предприятия из Вильны и других западных городов.

Мы успели выкурить по две папиросы, а он все рассказывал и рассказывал, не жалеючи цифр и времени. Единственное, что запомнилось — всего за три года население города увеличилось с шестидесяти до двухсот тысяч человек, и теперь вчетверо превышало по численности губернский Могилев. А квартирный фонд, понятно, остался прежним.

— Вот ваш полк в северной части Сожеля разместим, — наконец, покончив с лекцией, деловито заметил военком. — Хотелось бы покомпактнее, конечно. Но тут уж как получится. Похоже, придется задействовать резервный жилфонд — пригородные деревни Прудок и Волотова.

— А 67-й полк куда? — Ревностно спросил Петерсон. Как мне помнилось, он очень надеялся поселиться где-нибудь в центре.

Маршин наморщился, словно от головной боли.

— Ох, не напоминайте! Будем думать! Он у нас второй на очереди после артиллеристов. Скорее всего, придется искать квартиры на южной окраине города — в предместьях Новобелица и Монастырек. Ну и ближайшие деревни в том направлении задействуем, если что.

И Петерсон облегченно вздохнул.

Конечно, за один день мы не управились. И потому назавтра решили разделиться. Мне и Маршину предстояло обходить адреса по левой стороне улиц, квартирмейстеру полка Петерсону и помощнику военкома Фриду — по правой.

Наутро Маршин приятно удивил нас, раздобыв где-то автомобиль с шофером. И дело пошло значительно быстрее.

Мы сразу отправились на окраину города. Основная улица Сожеля, Румянцевская, здесь иссякала, словно река, превращающаяся в своем устье в болото. По обе стороны виднелись кладбища со свежими могилами — православное и еврейское. Дома обывателей, стоявшие за погостом, совершенно не отличались от бедных крестьянских хат. И, в целом, здесь было очень уныло.

Но зато с размещением личного состава проблем не возникало. Хоть и тесно жили люди, но требование новой власти в лице военкома выполняли беспрекословно. Пять постояльцев — значит пять. На полу, мол, разместимся. Семь? Ну, хорошо — значит семь. И все в таком вот безропотном духе.

1919 год, Январь, 30-го дня, город Сожель

За два последующих дня, оперативно переезжая с точки на точки на авто, нам, наконец, удалось выполнить свою задачу. Однако облегчения в душе не было. Назавтра, ранним утром, мне предстояло выехать с обозом в соседнюю волость за хлебом. И от этих мыслей остро хотелось есть и курить.

Автомобиль резво бежал по Румянцевской. Маршин, по-хозяйски раскинувшись на переднем сиденье и оглядываясь на нас, что-то громко рассказывал, будучи в полном удовлетворении от проделанной работы. Я не слушал. За эти дни он привык к нам и считал уже 'своими', а не врагами в 'овечьей шкуре' — как обычно относятся большевики к военспецам. А ведь и сам из бывших офицеров. И распределил Маршин нас, как считал, неплохо — к своим родственникам в центре города. Но сложилось иначе.

Я попросил притормозить у табачной лавки и уже на выходе из нее столкнулся с пожилым инженером-железнодорожником. Его звали Николаем Николаевичем Колесниковым. Мы познакомились с ним на товарной станции в первые часы после прибытия в Сожель. В тот день, видимо, из простой вежливости он позвал нас с Журавиным на чай в небольшую холодную конторку. И мы разговорились — по сути, о пустяках. Но беседа получилась неожиданно душевной.

Вот и сейчас с удовольствием поздоровались. Николай Николаевич, понимая, что я тороплюсь, все же придержал меня: 'Слышал, Вы расквартированием полка занимаетесь... А сами где поселитесь? Я приглашаю Вас к себе. И товарища Вашего, Журавина. Могу еще двух офицеров разместить. Места у меня много. Я недалеко от вокзала живу, в Залинейном, возле Либаво-Роменских мастерских. Евреи-комиссары боятся нашего района, вот и не потеснили пока. Ну так, что скажете?'

Грустно улыбнувшись от 'старорежимной' оговорки 'офицеры', я с благодарностью пожал ему руку, записал адрес и пообещал непременно появиться сегодня же вечером. Возможно, очень поздно.

Военком к новости отнесся ревностно. Недоуменно оглянулся на меня — словно обиделся. А потом, после драматической паузы, принялся дотошно выяснять, где и у кого я буду жить. Хотя еще час назад личности хозяев его не интересовали — мы выбивали места на вселение к кому угодно. 'Впрочем, как знаешь!', — буркнул он в итоге и больше к этой теме не возвращался.

В Залинейном районе, о котором говорил Колесников, жили, в основном, железнодорожники. Наше расквартирование коснулось только северной его части — рабочих кварталов. Это были приятные глазу новые, добротные дома, в которых удалось расселить целых две роты.

Коротко переговорив с Петерсоном, я перевел в итоговом списке к себе в 'соседи' Журавина и командиров этих рот — Савьясова с Маркеловым. Получилось хорошо — будут располагаться рядом с личным составом. Да и люди они вменяемые, если уж начистоту.

1919 год, Январь, в ночь на 31-е, город Сожель

Дом Николая Николаевича нашелся без особого труда. Он и вправду располагался близко к Либаво-Роменскому вокзалу. Идти там оказалось всего ничего — примерно сотня шагов от пешеходного моста вдоль путей и еще с полсотни, повернув на улицу Скобелевскую. Довольно удобное место для жизни в этом городе. Перешел через железную дорогу — и ты уже в центре. До военного комиссариата и Упродкома — всего-то двадцать минут ходьбы.

Сам того не желая, я сдержал обещание — появился поздно. Вместе со мной прибыли и оба ротных, извещенных заранее и дожидавшихся меня в круглосуточно работающем привокзальном буфете.

Шел второй час ночи. Фонари не горели, и только снег слегка подсвечивал собой улицу. Мы негромко переговаривались в пронзительной тишине, нарушаемой лишь редким лаем собак и далекими отзвуками маневрирующего состава, и всматривались в номера зданий. Дом инженера привлек к себе внимание сразу же, как только проявился в темноте, — действительно большое и основательное деревянное здание.

В высоких резных окнах было темно. Ни огонька, ни отсвета. Нас, как думалось, уже не ждали. Переглянувшись, мы тихо поднялись на крыльцо, деликатно постучали. Однако тут же послышались шаги. И дверь щелкнула замком, впуская нас в сумрачное, согретое нутро дома.

На какое-то мгновение сжалось сердце. Что-то давешнее, детское померещилось, когда вот так же, с мороза — в уютное тепло... Повеяло неуловимой схожестью с родным домом. Умом я понимал, что назавтра иллюзия рассеется. И от этого становилось еще грустнее.

Колесников, а именно он нас встречал у парадного входа, первым делом показал отведенные 'господам офицерам' комнаты. Мебель добротная, пусть и без изысков, толково продуманная обстановка — нам предстояло жить с комфортом и в тепле. Дров на обогрев комнат здесь не жалели. В довершении всего, в доме оказался водопровод с душевой, которой хозяин любезно разрешал нам пользоваться.

— Сейчас еще чаю попьем, — полушепотом сказал Николай Николаевич. — Так что не спешите ложиться спать — успеется.

На просторной кухне, совмещенной со столовой, заваривала терпко пахнущий травяной чай пожилая дама лет семидесяти. На ее худеньких плечах покоилась пушистая серая шаль. У моей мамы была такая же.

— А вот, Елизавета Карповна, наши гости. Штабс-капитан Владимир Васильевич Недозбруев и его товарищи... — Колесников вопросительно посмотрел на меня.

И я пришел ему на помощь:

— Штабс-капитан Савьясов Георгий Николаевич и поручик Маркелов Константин Иванович.

— Рад знакомству, господа. Позвольте представиться: Николай Николаевич Колесников, инженер, и Елизавета Карповна — тетушка моей супруги Веры Тихоновны. Она у нас сейчас самая главная по хозяйству. Можно сказать, министр местного значения! Так что по всем вопросам быта — к ней.

Тетушка смутилась, но глаза ее улыбались:

— Ой, Николай, шутник! Не слушайте вы его, чай пить присаживайтесь, — и, поправив шаль, указала нам на места за круглым столом под низким абажуром.

На темной вышитой скатерти стояла хрустальная ваза, наполненная домашним печеньем. И розетки с вареньем. У меня ком к горлу подступил. Случайно встретился глазами с Савьясовым и поперхнулся. Я, наверное, тоже сейчас был таким ошалелым на вид. А Маркелов, самый молодой из нас, казалось, готов расплакаться, точно красна девица.

Под впечатлением нахлынувших эмоций и ностальгии мы почти не разговаривали. Рассеянно отвечали на какие-то вопросы, столь же рассеянно переглядывались. И, похоже, вызывали недоумение у хозяев.

Удивительно все же: немецкая оккупация словно бы законсервировала Сожель. Остался маленькой Россией образца декабря 1917 года. И большевики для здешних жителей еще внове, и их порядки. Обыватель продолжает пока жить своей уютной частной жизнью — не унизили его, не растоптали, не ограбили. Попробуй, найди сейчас по всей России варенье в розетках и печенье!.. Какое там — хлеба ржаного нет! А тут — электрический абажур, скатерть, натопленные печки, работающий водопровод... Жалко их. Ничего ведь не останется — ни следа, ни памяти. Совсем скоро ничего не останется.

Глава III

1919 год, январь, город Сожель

По заведенной еще в ангарские времена традиции, Лев встал затемно. Облился ведром холодной воды, с десяток раз потягал гирю работающей рукой, снова облил себя и растерся насухо полотенцем. Затем прошел на кухню и поставил греться чайник.

Попутно отметил, что мать сегодня храпит едва слышно, но вот дышит как-то тяжеловато. С легкой тревогой он задержал взгляд на малиновой плюшевой портьере, занавешивающей вход в ее комнату, прислушался. После недолгой паузы взял книжку и сел в уголок за стол.

Времени на чтение было мало. Получалось только урывками, в основном, по утрам — пока чайник греется. Читал он жадно, с ненасытным удовольствием. Всего месяц назад смог вернуться к этому своему излюбленному занятию. Вот как в Сожель вернулся. А до того почти год книги в руках не держал. То напряженная боевая обстановка не позволяла, то в тюрьме тихо помирал, пребывая в сумеречном полусознательном состоянии. Помереть, к счастью, не пришлось — выкарабкался. Значит еще нужен для чего-то на этом свете...

Странная штука — судьба, задумался Лев над раскрытыми страницами. Еще осенью он, скрипя зубами и с холодеющим от ужаса сердцем, заставлял себя с покорностью принимать перспективу скорого конца. Неминуемого конца. Этому помогали не столько его волевые качества, сколько истязающие, нескончаемые боли. Будь он в здравии — неизвестно как бы повел себя. Перед глазами прошло много примеров, как ломались люди перед расстрелом, как презирали себя и свидетелей своего позора. И все равно умирали. Белочехи всех 'коммуняк' пускали 'в расход'. А на него патрона пожалели — решили, сам подохнет. Представить не могли, что выживет. Да Лев и сам не мог.

Теперь и не верилось, что выкарабкался, спасся, что он — дома, на родине, и строит вместе с товарищами совершенно новую, светлую жизнь для захудалого городка бывшей черты оседлости.

Внезапно вспомнился тюремный полусон-полубред, в котором его, Льва Каганова, били и истязали какие-то люди в незнакомой форме. Сон, в котором он все же сломался и предал себя — подписал безумные, сумасбродные и потому особенно страшные обвинения. Потом его вывели в какой-то сырой коридор, в затылок уткнулось что-то твердое и холодное, он успел ужаснуться всем своим существом и даже услышать щелчок, а затем грохот, оборвавший все и навсегда...

Воспоминание пробило Льва на холодный пот .Он ударил себя ладонью по щеке и мотнул головой, отгоняя непрошенные видения. 'Этого не было и не будет!' — жестко приказал своему запаниковавшему сознанию. Вроде бы, помогло. Потом несколько раз глубоко вздохнул и снова уткнулся в книжку, заставляя себя осознать прочитанную фразу. Времени на чай и чтение сегодня практически не оставалось.

По большому счету, нужно было переезжать от матери. Хотя бы в тот же Савой. Потому что тратить каждое утро по сорок минут на дорогу пешком к партийному комитету — конечно, непозволительно много. За ним мог бы заезжать шофер на авто. Но, откровенно говоря, не хотелось лишаться утреннего 'личного часа': чтения под чай, затем бодрящей пешей прогулки по просыпающемуся городу.

Свою мать Лев видел только поздно вечером, по возвращению домой. Она терпеливо дожидалась его на кухне, коротая время бесконечным вязанием шарфов, носков и перчаток. Завидев сына, грузно поднималась, доставала из-за печки завернутые в холщовые полотенца миски с еще теплой едой и с удовольствием наблюдала, как он ест.

Помолчав с минуту, мать начинала жаловаться на жизнь, на соседей, на время и, наконец, принималась остерегать Льва от своих страхов. Он терпеливо выслушивал ее долгий монолог и почти никогда не отвечал. К сожалению, у них не осталось ничего общего: ни страхов, ни понимания жизни, ни радостей.

И если по юности его это раздражало, то сейчас, спустя годы ссылки, революционного лихолетья и белогвардейского плена, он стал терпимее. Теперь Лев воспринимал родной дом и свою несчастливую мать совсем иначе — с грустной светлой теплотой. Не изменишь их, как не изменить своего прошедшего детства.

О своей юности он думал, как о времени очень давнем и далеком. В действительности же ему было неполных двадцать шесть лет.

Родители Льва Каганова занимались мелкой торговлей — как и все многочисленные родственники. Однако разбогатеть так и не получилось. Все, что успел за свою короткую жизнь отец — это обзавестись скромным недостроенным домиком на окраине Сожеля и открыть небольшую торговую лавку. Умер он неожиданно для всех, от лихорадки, будучи совсем молодым. Осталась жена на сносях и три малолетние дочери.

Постоянная нужда, которую довелось испытать в детстве Льву и старшим сестрам, навсегда врезалась в его память. Мать, обремененная малыми детьми, вскоре запустила дело отца и вынуждена была продать лавку — только бы не войти в большие долги.

Денег едва хватало на жизнь. Ситуация осложнялась еще тем, что внешние приличия, свято чтимые матерью, заставляли ее создавать иллюзию благополучия. Быть нищим, считала многочисленная родня, — позорно. И мать старалась из-за всех сил. Только бы никто не заметил, что они с детьми голодают. А родственники и рады были не замечать. Поэтому голод в семье Льва Каганова был явлением постоянным.

До тринадцати лет Лев учился в хедере* (* — еврейская национальная школа), пока дядюшка не предложил ему экзаменоваться в частную городскую гимназию — в третий класс.

Идея захватила парня. Лев тщательно подготовился, блестяще выдержал экзамен. И тут оказалось, что дядя 'просто рассуждал о том, что хорошо бы Льву стать гимназистом'. Никакой денежной помощи племяннику он не планировал.

В частной гимназии по определению не было бесплатных мест. Экзаменовавшие его учителя искренне сожалели и разводили руками. Лев, в мыслях уже видевший себя в гимназистской форме, впал в апатию. Никаких возможностей оплатить учебу, увы, не находилось.

Похоронив свои мечты о высшем образовании, Лев пошел работать — всего на 5 рублей, мальчиком на керосиновые склады. Большего ожидать было трудно.

Но, к его счастью, на ненавистных складах он пробыл не дольше года. Повезло — подвернулась другая, более подходящая работа: экспедитором в небольшой рекламной газете. С тех пор и началась для него новая жизнь.

Коллектив в редакции был молодым, предприимчивым и политически активным. На дворе стоял 1907 год, и будоражащий дух недавней революции все еще витал в умах прогрессивных горожан.

Там Лев впервые столкнулся с эсерами, бундовцами, социал-демократами. До того момента он словно не замечал их. И хотя события Первой Русской революции в Сожеле были бурными, все они прошли для него стороной. Теперь же с удивлением понял, что ничего не знал и не видел в этом мире. Что можно и даже нужно жить по-другому — совсем не так, как его мать, соседи и родня. Жизнь не исчерпывается добыванием куска хлеба и достижением материального превосходства над окружающими. Все может быть гораздо интереснее. В тот миг словно лопнул кокон, обволакивающий его с рождения.

Ему были безумно интересны эти 'новые люди'. Довольно часто он заставал их спонтанные дискуссии и, с замершим сердцем, впитывал каждую мысль, слово, реплику.

Обычно происходило так: стучали печатные машинки, работники надиктовывали рекламные объявления, затем громко и по складам вычитывали текст, тут же выясняли у торговых агентов цены на газетную бумагу, что-то уточняли в типографии, суетились, принимали новые объявления. В этой мелкой 'шарашкиной конторе' каждый был и жнец, и на дуде игрец. Только ответственный секретарь, как неприкаянный, не знал, куда себя деть. А потому, на всякий случай, кого-то торопил и, со свойственными ему визгливыми нотками, кого-то отчитывал.

Все шло своим чередом. И вдруг чей-нибудь голос, обращаясь к коллегам, зачитывал спорную фразу из очередной, притащенной с улицы, газетенки. Этого было достаточно, чтобы редакция взорвалась бурей споров, а после добрых полчаса шумела и обменивалась выпадами аргументов и контрдоводов.

На шум выходил из своего кабинета-закутка владелец газеты — старый грузный еврей Мендель Грин. Наклонив голову, он внимательно прислушивался к спорщикам и, между делом, чистил трубку. Затем закуривал, задумчиво покачивал головой, однако сам в дискуссию никогда не вступал. Впрочем, и спорщиков не останавливал. Строго требовал только одного — точного выхода номера в срок.

Зимой нового года диспуты стали возникать все реже, люди, словно разочаровавшись в чем-то важном, запирались в себе. И 'разговоры' теперь заводили только в собственном, узком кругу. Льва, по малолетству, в число 'избранных' не допускали. Однако кое-какая литература к нему все же попадала. Что было больше, чем ничего, однако живого общения восполнить не могло.

Суетная и неспокойная жизнь выметала интересных людей из стен редакции, будто ветер сухие листья с осенней улицы. Кто-то подался в Киев, кто-то в Вильну, а некоторых, по слухам, и вовсе были арестованы. И Льву постепенно стало тесно. Он освоился в своем деле, ушел из редакции и занялся перепродажей газет.

Свое восемнадцатилетие юный предприниматель встретил, по обывательским меркам, очень достойно — открытием собственного газетного киоска. Залез в долги, но обустроил все по уму. Арендовал с правом выкупа помещение побольше, чтобы все издания на русском, идише и польском на виду разложить, пару кресел для посетителей поставил и витрину по всем правилам оформил. Но главное — грамотно выбрал место — при входе в Гоголевский сад, куда стекалась по вечерам праздно гуляющая почтенная публика. И дело сразу пошло.

Мать, преисполненная гордостью, тут же оповестила о событии всех соседей и родню. Ее дети выросли, дочери вышли замуж и теперь 'старая' Лия с удовольствием засела в киоске сына торговать газетами и журналами.

Правда, сыну это не пришлось по вкусу. Он мечтал о заведении в просвещенном, европейском стиле — о своеобразном клубе. И совсем не о стандартной еврейской лавочке с вечно вяжущей носки и плохо ориентирующейся в продаваемой прессе хозяйкой. В итоге получилось нечто среднее — с сильным налетом местечковости, но весьма передовое для маленького городка.

Через месяц-другой мать и сын пришли к взаимному соглашению — распределили дни, по которым будут 'главенствовать' в киоске. Решение оказалось удобным для обоих. В дни Льва, которые приходились на время выхода самых прогрессивных еженедельных изданий, в киоск стекалась интеллигентная публика, гостящие у родителей студенты и просто молодежь. В иные дни сюда полюбили заходить состоятельные обыватели — поговорить с благообразной хозяйкой и выбрать себе что-нибудь почитать на сон грядущий.

Как-то раз, скрываясь от грозы, в киоск ко Льву забежала стайка взрослых гимназисток. И была среди них одна тоненькая, смуглая девушка с сияющими глазами. Геся. Через полгода она стала его женой. Очень ранний брак — ему девятнадцать, ей семнадцать. Много романтики, счастья, влюбленности, надежд... Когда через полтора года его арестовали и стало понятно, что суда и ссылки не избежать, Гесю убедили отказаться от мужа. Ее родители решили, что такой зять им ни к чему. А она оказалась послушной дочерью.

Арестовали Льва не случайно. Все к этому шло. Даже тесть-купец намекал, что добром его сходки не кончатся.

Вместе с прогрессивной публикой в киоск ко Льву пришла незаконная литература и запрещенные газеты. Вскоре здесь стали собираться 'политические' на дебаты и — пошло-поехало. Интересно было.

Полиция нагрянула в киоск как-то вечером — в самый канун Великой войны. Лев с товарищами — социал-демократами — по случаю забастовки Бакинских рабочих составляли воззвание, призывающее поддержать почин. Конечно, их кто-то сдал. Может, тесть? Суд проходил уже в условиях военного времени. По приговору Льву полагалась ссылка на пять лет. Киоск оставался на мать.

О том, что Геся отказалась от него, Лев узнал на суде, от матери. Удар был сильнее, чем от приговора.

Пришел в себя он уже в приангарской глухой деревушке, недавно срубленной, напоминавшей хутор и не заимевшей пока постоянного названия. Здесь жили кеты, несколько русских семей и старый дьячок. Промышляли местные, в основном, охотой и лесозаготовкой.

Долгая дорога через полстраны лишь мимоходом задела сознание Льва. Он был растерян и раздавлен. Пять лет в этом первобытном диком мире казались ему нескончаемыми, точно полстолетия. Нужно было срочно придумать себе занятие и распорядок дня. Вот тогда-то он и взял в привычку обливаться по утрам водой. Потом час колол дрова, снова обдавался ведром воды и садился писать письма всем, кого помнил. Правда, почти никогда не отправлял адресатам. Чаще — сжигал в печке, тоскливо наблюдая за огнем. После обедал — столовался в одной из русских семей, отдавая им выделяемые казной три рубля в месяц. И — отправлялся на прогулку по деревушке. День был коротким, темнело рано. Это и спасало — потому как придумать для распорядка дня что-либо новое не получалось.

Наверное, как и все политические ссыльные, Лев пробовал было обучать грамоте местных детей. Но встречного энтузиазма не наблюдал. Скорее наоборот — его начали избегать.

И неизвестно, как долго продолжалась бы эта ужасно тоскливая обыденность, если бы по каким-то неведомым соображениям Льва не перевели под Енисейск, в большое селение Маклаково.

Он был приятно ошеломлен. В сравнении с приангарской глухоманью, здесь оказалось настоящее Общество — несколько десятков политических ссыльных, включая большевиков и эсеров с разных концов Империи. Лев еще в Сожеле вступил в ряды РСДРП (б) и возглавлял один из подпольных кружков города. И потому сразу стал искать знакомства с однопартийцами. Нашел. И вскоре, используя какой-то мелочный повод, отправился с двумя ссыльными — питерскими рабочими — в соседнее поселение знакомиться с 'удивительным человеком' по имени Янкель Свердлов.

Яков Михайлович считался самой значимой фигурой партии на территории от Волги до Урала и входил в состав ЦК РСДРП (б). При этом он был молод — всего на семь лет старше Льва — и по-мальчишески задорен. Свой партийный и революционный стаж Свердлов начинал в годы Первой Русской революции. С тех пор успел многократно побывать под арестами, отсидеть пару лет за решеткой и с девятьсот одиннадцатого года практически постоянно находился в ссылках. Из которых, к слову, несколько раз удачно бежал.

Соратники говаривали, что ныне Яков словно бы 'застоялся'. А потому приуныл и пребывает в депрессивной апатии. Мол, и на него подействовала бесхитростная рутина ссыльного поселения. Льву судить было сложно. Он не знал Свердлова прежнего, а видел перед собой человека невероятно энергичного, умного и язвительного. Умеющего рисковать, выигрывать и держать удар при поражении.

Впечатление при первой встрече Свердлов производил довольно забавное и неожиданное. Маленький и худой, с кучерявой шевелюрой и бородкой клинышком, он был обладателем чрезвычайно внушительного тембра голоса. С таким в опере впору выступать. Или на митинге. Не захочешь — прислушаешься. Несоответствие мощного баса со скромным обликом его обладателя частенько играло дурную службу для самого Свердлова, выступая отличной приметой для полиции.

Первые полгода Каганову не удавалось часто бывать в Монастырском у Свердлова — правила пребывания ссыльного не позволяли. Зато по истечению этого срока Лев, получив право свободно перемещаться в пределах Енисейской губернии, стал активно навещать своих сожельских товарищей, с которыми проходил по одному делу, и, конечно же, заезжать к Свердлову.

Свердлов жил в Монастырском с семьей. Его жена, Ольга Новгородцева — дама деятельная и прогрессивная — с удовольствием устраивала по вечерам посиделки у самовара, на которые собирались политические ссыльные самых разных партий и течений. К постоянному присутствию Каганова здесь скоро привыкли.

Нет, конечно, другом Якова Михайловича он не стал — для этого 'весовые категории' у них были слишком разными. Но, по крайней мере, в круг доверенных лиц Лев вошел, превратившись со временем в 'своего человека' и, как бы негласно, в последователя. Он впитывал как губка. Свердлов, его словесные баталии с эсерами, анархистами и эсдеками были для Льва самыми лучшими университетами. Да и сейчас ему, порой, приятно вспомнить то удивительное теплое время.

А потом, в марте семнадцатого года, как обухом по голове, долетело известие о Революции. Вот так внезапно все и изменилось — был прежний мир с царями, чертой оседлости, властью приставов и многими привычными условностями — и нет ничего! Что можно и что нельзя — неизвестно. Теперь ты сам в воле устанавливать правила.

Но такое время не может продолжаться вечно. Через месяц, год, два года кто-то крепко возьмет власть и установит свои законы. На долгие времена и многие поколения, возможно даже на века. 'И это должны быть большевики!', — убежденно изрек своим басом Свердлов. Он был взволнован и не мог сидеть на месте. 'Нам нужно в Петроград. И чем скорее, тем лучше. Это безумно долго — ждать чертову навигацию! Время, время убегает!', — повторял Яков Михайлович в постоянных метаниях по комнате.

Через пару дней Каганов узнал, что Свердлов и 'Дон Кихот' (так прозвали за внешнее сходство и тихий романтический нрав одного ссыльного большевика) ушли на санях по енисейскому льду в Красноярск. Река могла вскрыться в любой момент. Опасность была просто сумасшедшей. До Красноярска насчитывалось без малого тысячу верст. Но надо знать Свердлова — он не мог ждать месяц, а то и два официального начала навигации и первого парохода.

Лев просто кожей ощутил, как вместе со Свердловым уходит, испаряется его Личный Шанс в этом Новом мире. Нельзя было медлить ни минуты. Невероятно, конечно, но буквально за несколько часов он нашел нескольких попутчиков и нанял остяков с собачьими упряжками. Наскоро прикупил продуктов в дорогу, собрался кое-как и скомандовал отправление.

Удивительно удачно сложилось это спонтанное и рискованное путешествие — видимо, судьба благоволила. Правда, Свердлова в Красноярске Лев не застал — тот уже мчался на поезде по направлению к Петрограду. Так, с разрывом в несколько дней они и двигались к Центру.

Лев разыскал Свердлова через его сестру, проживавшую в Петрограде. 'Ну, удивил-удивил!' — радостно пробасил Яков Михайлович при встрече. — 'Люди нам сейчас очень нужны. Так что давай, включайся в работу! А там через недельку-две уже и ясно будет куда тебя определить'.

Петроград тоже стал огромной школой. Но уже практической. Митинги — как организовывать, как говорить, на что давить, как заткнуть оппонентов — ведь целое искусство! Правда, и учителя у Льва были выдающиеся — лидеры партии, люди с харизмой. И сам город — этот гигантский взбудораженный муравейник... Вот уж действительно — или вознесет, или раздавит, как муху, и не заметит...

Через две недели Каганов понял, что у Свердлова в Петрограде что-то не заладилось. Тот мрачнел и периодически уходил в себя. Потом через день-другой вызвал к себе Льва и пробасил: 'Вот что, товарищ Каганов. Нам сейчас нужны толковые знающие люди в регионах. Сам я собираюсь отправиться на Урал, в Екатеринбург. Буду укреплять позиции большевиков среди рабочих. Мы должны быть готовы захватить власть на всех уровнях. А тебе поручаю вернуться в твой родной Сожель. Знаю, когда-то в вашем городе была довольно крепкая организация — Полесский комитет РСДРП. Сейчас там жалкие развалины. А в Могилеве большевики и вовсе слабы — даже собственной структуры не имеют. Ты же у нас товарищ подкованный, с опытом. Направляем тебя в Сожель в качестве нового председателя партийного комитета. Твоя задача — поднять авторитет большевиков в Могилевской губернии, сплотить организацию и подготовиться к вероятно скорому принятию власти в регионе'.

Напоследок Свердлов дружески полуобнял Льва и похлопал по спине: 'Не знаю, увидимся ли еще в этой жизни. Дело наше суровое. Попытки взять власть просто так с рук не сходят. Мы уступим — нас тут же сотрут в порошок. Так что — удачи тебе, Лева! И знай, что всегда можешь рассчитывать на старого товарища Свердлова!'

На том и расстались.

А дальше... Дальше Льва ждал шок уже другого характера. Всего за пару лет Сожель изменился до неузнаваемости. Во время ареста это был тихий уютный, хоть и довольно замшелый, городок. Теперь же Льва встретил суровый перенаселенный прифронтовой город, успевший за короткий срок вырасти по численности населения втрое.

Теперь здесь были совершенно другие люди. Даже старые знакомые стали иными — посеревшими, встревоженными. Много праздно шатающихся военных: то ли дезертиров, то ли солдат из местных частей. Все взбудораженные. Какие-то стихийные митинги, выстрелы, скорые расправы над неугодными выступающими и офицерами, пытавшимися навести порядок. Отсутствие полицейских. Марширующие по городу отряды гражданских с красными повязками — вроде бы они называют себя милицией. Открыто промышляющая разбоем обнаглевшая шпана. Пьяные матросы, размахивающие наганами по пустякам. Непривычный по звучанию говор с польским акцентом эвакуированных, засыпанные слоем шелухи подсолнечников тротуары. И это его родной Сожель?!

Мать долго не хотела открывать дверь — не могла поверить, что это он, ее сын, вернулся. Потом долго обнимала и рыдала, не отпуская от себя. Чуть успокоилась и принялась рассказывать. Про страшные смерти от погрома семьи двоюродной тетушки и двух соседей. Про очереди и недостаток продуктов. Про ограбление газетного киоска и матроса, державшего ее за шею. Он бы убил ее, но отвлекли два несчастных мальчика-еврея, забежавших случайно в киоск. Матрос погнался за ними и убил. Кулаками забил до смерти...

Вот эту дикую свободу Льву и предстояло обуздать, воссоздав практически из ничего сильную и сплоченную партию власти.

Как 'маститый' представитель большевиков ('аж из Петрограда прислан!') он скоро вошел в состав нового городского органа власти — Совета рабочих, солдатских и крестьянских депутатов. Это оказалось на удивление просто. Его судимость по политической статье и годы ссылки вызывали у обывателей священный трепет и придавали Льву громадный авторитет. Словно ощущая некую великую силу, стоящую за Кагановым, к нему потянулись не только большевики, но и эсдеки (социал-демократы) всех мастей. Он и не заметил, как вошел во вкус — беспрерывно проводил собрания, митинги на предприятиях, находил сочувствующих в профсоюзах и армейских частях. И у него как-то само собой получалось быть убедительным, организовывать, объединять и распоряжаться людьми. Адреналин пьянил кровь, время скомпрессировалось от обилия событий и новых знакомств. Жизнь стала невероятно иной, и Каганов чувствовал, что тоже стал иным, перешел на другой уровень сознания и бытия.

Прошло всего пару месяцев, и уже в мае-июне в Сожеле появилась крупная и довольно сплоченная партия — вновь возрожденный Полесский Комитет РСДРП (б). В уездно-городской организации теперь состояло без малого двести действительных членов. И, судя по всему, это был далеко не предел.

Каганову казалось, что он совсем неплохо справился с поручением и перед товарищем Свердловым не будет стыдно. Однако в Петрограде, видимо, считали иначе. И потому новая директива из Центра буквально сбила Льва с ног. В Полесский Комитет направлялся опытный большевик-боевик Лазарь Каганович. Своеобразная усмешка судьбы: Каганов должен был уступить место Кагановичу и стать его заместителем.

Уязвленный Лев безуспешно пытался понять, в чем же он ошибся. И даже знал, кто может ответить на этот вопрос. Всеми кадровыми вопросами партии владел (поговаривали, что и распоряжался тоже) старый-хороший знакомец Яков Свердлов. В конце апреля он вернулся в столицу и с тех пор работал в Секретариате ЦК. Через Якова Михайловича проходили все назначения и перестановки. Однако по телефону об этом не поговоришь, а на поездку в Петроград времени попросту не было. К тому же, после неудачного июльского выступления партия ушла в подполье. С тяжелым сердцем Лев с товарищем поехал на вокзал — встречать нового председателя Комитета.

Было холодно и неуютно. В тот год погода в начале сентября не баловала. Моросил нудный плотный дождь, ботинки нещадно протекали. Лев вышел на перрон и огляделся. Возле почтового вагона курьерского поезда их ждал молодой парень в старой солдатской шинели без погон. Усатый, с заросшими щетиной щеками он походил то ли на дезертира, то ли на уголовника. Тому способствовала и его манера держаться — нагло и самоуверенно.

Каганович не скучал — наблюдал за стихийным солдатским митингом, возникшим неподалеку и наполнившим привокзальную территорию громким тревожным гулом. Заметив приближающегося Льва, прибывший многозначительно улыбнулся и тихо сказал: 'Вам привет от нашего общего знакомого'. Несмотря на молодость, глаза у него были словно у старого уставшего лиса. Как-то незаметно 'лис' достал из кармана конверт без адреса и протянул его Каганову. Внутри оказался листок с хорошо знакомым автографом Свердлова и тремя словами: 'Пойми — так надо!'

...Странными были те дни. Только спустя время Лев смог понять мудрость и эффективность проведенной рокировки.

Да, Каганов ударно поработал в регионе, создал партийный костяк. Заодно открыл в себе талант организатора и управленца. Но вот провокатор и боевик из него вряд ли бы получился. Характер не тот. Нет в нем должного авантюризма и бесшабашности. Да и в армейской среде он всегда был чужим.

А вот Каганович был своим. В прямом смысле этого слова. Его мобилизовали в армию прямо в канун Февральской революции. Правда, на фронте ему побывать не пришлось, но выдвинуться в Солдатский Комитет, а потом и возглавить последний, он сумел. Говорят, влияние Кагановича на однополчан было столь велико, что армейское начальство совместно с городскими властями поспешило его арестовать. Однако Лазарь бежал и вот уже месяц находился на нелегальном положении. Что, впрочем, не помешало ему посетить Секретариат ЦК большевиков в Петрограде и приехать поездом в западный прифронтовой город.

В Сожеле, тем временем, вовсю шумели солдатские волнения. Ни один местный политический лидер, сколь бы убедительно и многословно не выступал он в Совете или в Думе, не мог управиться с этой стихией.

Смог только Каганович. Но исключительно своим, 'иезуитским' способом.

Он разжигал среди солдат все новые и новые страхи, тонко и умело настраивал против офицерства, против городских властей, будоражил, провоцировал. Попав в свою стихию, Лазарь играл с толпой, словно виртуоз. Сколько ораторов было сброшено с трибун по его незаметной указке! В каком напряжении держал он переполненный солдатами и дезертирами город!

Казалось, этот ад, эти скоротечные лихие расправы над неугодными, это безумное брожение масс никогда не закончится. Когда 'кипящий котел' в очередной раз готов был выйти из-под контроля, тихо появлялся Каганович. Он незаметно проникал в самую гущу мятежной толпы и, вроде бы случайными репликами, мгновенно повышал или понижал 'градус' до требуемой 'температуры'. Именно Каганович был тем таинственным 'серым кардиналом', искусно манипулирующим разваленным гарнизоном Сожеля. Спустя полтора-два месяца митингующие солдаты приведут к бескровной победе большевиков в городе и всей Могилевской губернии.

Однако до той поры Лазарю обязательно нужно было подобрать яркую легальную роль. И выдумывать ничего не требовалось. Достаточно было 'задвинуть в темный шкаф' Льва Каганова и занять его место в местной партийной организации. Тактика, целиком и полностью одобренная Центром. А партийная дисциплина — великое дело. Поэтому Каганов послушно подвинулся и ушел в тень. Каганович стал официальным лидером местных большевиков, эксцентричным оратором на городских митингах и, уж заодно, председателем профсоюза кожевников.

Даже сейчас Лев не мог вспоминать об этом периоде без глухой обиды в душе. Да, он все понимал. И так действительно получилось свершить задуманное. Да еще практически без жертв. Но... С ним никто не посчитался, не посоветовался, не поговорил в конце концов. Его просто поставили перед фактом.

К счастью, Каганов и Каганович недолго проработали в одной упряжке. Вскоре после перехода власти к большевикам сожельские и могилевские коммунисты делегировали Лазаря в Москву своим представителей во Всесоюзный Совет. Проводили — и с тех пор более не видели.

Правда, последующие события так и не позволили Льву вернуться в свое прежнее качество. В феврале девятьсот восемнадцатого, после подписания мирного договора с немцами, Каганову и его товарищам пришлось спешно оставлять город. Вопреки всем договоренностям, германская сторона посчитала должным захватить Сожель и вернуть в него прежние дореволюционные порядки. Большевики вновь объявлялись вне закона. В городе устанавливалась новая власть — немецко-украинская.

Прибыв из Сожеля в Москву, Каганов надеялся на обстоятельный разговор со Свердловым. Хотелось понять происходящее с позиций умудренного опытом старшего товарища и расставить все точки над 'i'. Но встреча получилась короткой, скомканной и сумбурной. Поговорить тет-а-тет, 'по-старинке', так и не пришлось. Все время кто-то мешал, да и Яков Михайлович, очевидно, не стремился уделить ему полчаса-час. Обошелся пятью минутами в присутствии посторонних. Сообщил о новом назначении Каганова — председателем Самарского городского комитета партии — и коротко пояснил, где можно получить инструкции.

Расстроенный, в несколько смятенном состоянии, Лев поехал в Самару. И оказался вскоре на самом острие начинающейся гражданской войны...

Поднимать дальнейшие события память отказывалась — не хотелось ввергать себя в депрессию. Каганов встряхнул головой, взглянул на часы и, вскочив, с проклятиями натянул старое драповое пальто. 'Интересно, Свердлов в своем кожаном плаще не мерзнет?' — выбегая из дома на мороз, подумал Лев.

На улице было ветрено, и холод пробирался под пальто. Лев плотнее закутал большой шарф, недавно связанный матерью, и прибавил шаг. Сосредоточившись, он вернулся мыслями из прошлого к делам насущным. И вдруг ноги его предательски заскользили на припорошенном снегом льду. Так и не удержавшись, Лев рухнул на бок, больно ударившись наганом, лежащим в кармане пальто. Одновременно с падением он услышал резкий звук. 'Что это? Мой наган выстрелил? Или просто похожий по звучанию шум?' — удивился Лев, неловко поднимаясь с тротуара. Рядом с ним внезапно оказался человек в полушубке и мохнатой шапке. Широко расставив ноги на гололеде, он выжидающе смотрел на Каганова. В руках у незнакомца был наган, направленный в лицо Льва.

— Ну что? Повезло тебе, мразь жидовская! Жив, сволочь! Ну ничего, я сейчас добавлю!

Лев с удивлением посмотрел в глаза этому человеку — они не выражали абсолютно ничего. Потом — в черную дыру, откуда вот-вот должна была вырваться пуля. Краем сознания успел услышать шум мотора и заметить, что человек нервно дернулся. И раздался выстрел...

Глава IV

1919 год, январь, 31-го дня, Сожельский уезд, Дятловичская волость, окрестности деревни Терешковичи

С деревней нам повезло. Довольно быстро и без особой волокиты мы получили со складов муку, соль, конопляное масло и крупы. В следующий раз заведующий лавкой обещал продать мяса. Невероятное изобилие по нынешним временам. Даже как-то не верится.

Расположены эти Терешковичи, пусть и не совсем рядом с Сожелем — все же верст двадцать будет — но зато достаточно удобно. Большая часть пути пролегает по шоссейному тракту Петроград — Киев. Дорогу построили еще во времена Николая I, рассказывал нам вчерашний студент Киевского университета, а ныне — уполномоченный уездного продкомитета товарищ Бузыкин. Рыжий, с длинным носом, усеянным веснушками, он периодически протирал очки от налипавших снежинок и близоруко щурился из-под волчьего треуха.

— В те времена Сожелем владел фельдмаршал Паскевич. Тот, который поработил Варшаву и Эривань (Ереван — прим. автора), — восседая на мешках с мукой, продолжал Бузыкин. Заметив наш интерес, он буквально расцвел, раскраснелся и с удовольствием рассказывал о делах давно минувших.

— Кто это поработил?!... — довольно бесцеремонно прервал его один из моих солдат, правящий лошадью. Кажется, Тимохин — туляк, из рабочих. — Это ты, товарищ комиссар, неправду говоришь! Я в войну на Турецком фронте был, и с армянами знакомства водил. Так вот — чтят они его, как освободителя, и очень уважают! С поляками их не равняйте. Ляхов он, может, и поработил. А армян спас. Да и что поляки? Разве указ нам? Для них мы все, русские, поработители!

Но Бузыкин от него только отмахнулся. И взял нравоучительный тон:

— Я не буду сейчас с Вами спорить по данному вопросу. Однако нельзя не знать, что царские вельможи, действующие в Имперских интересах, по определению не могут быть освободителями. Освободителями может быть только сам народ и мировая революция.

Начинается, — поморщившись, подумал я и поспешил перевести нашего спутника в прежнее русло.

— И какова была связь фельдмаршала с этой дорогой? Неужели за свой счет строил?

— Да нет, конечно! — тут же отвлекся от политических эмпирий Бузыкин. — Николай I, как говорят, симпатизировал фельдмаршалу и в Сожеле, в поместье Паскевича, очень часто бывал. Нравилось ему у нас. Вы видели наш Дворец и парк?

Я покачал головой.

— Только с моста, издали. Красивый вид.

— О, обязательно зайдите в парк! Товарищ Луначарский сказал, что это поместье обладает высокой исторической и культурной ценностью! Мы взяли его под охрану и, наверное, сделаем из него музей. На-род-ный музей! Чтобы каждый бедняк совершенно бесплатно мог зайти в эту сокровищницу и приобщиться к величию собранных во Дворце произведений искусств... — Бузыкин вновь перешел на высокопарный слог.

— Неужели не разграбили? — удивился я. — И даже паркет и двери не сожгли?

— Нет! — с гордостью и непонятным торжеством ответил уполномоченный. — После Февральской революции во Дворце разместился Городской Совет рабочих, солдатских и крестьянских депутатов. Поэтому никаких бесчинств не было. И немцы, надо отдать им должное, следили за порядком во Дворце и все сохранили в целостности.

Кто-то иронично хмыкнул. Опять Тимохин.

Как же, не пограбили! — не выдержал он. — Мои квартирные хозяева рассказывали про те злодейства, что лихие людишки в имении устраивали. И куда только ваша власть смотрела?! В центре города-то!!!... Эх! Я войну прошел, а от их рассказов у меня волосы дыбом вставали!

— Это ты о чем, Тимохин? Заинтриговал, — признался я. Бузыкин же недовольно засопел.

— Да, вашблагородь... Ой, звиняйте, товарищ военспец... Не привык еще... В общем, у них там возле Дворца склеп с мумиями есть. Точнее, был. В том склепе мраморные гробы стояли. В одном сам фельдмаршал лежал в мундире, с орденами, в другом — жена его, вся в золоте, да изумрудах, в остальных — дети ихние, тоже хорошо одетые. И вот нашлись ироды — повытаскивали покойников на белый свет, отрубили им пальцы с кольцами, ограбили подчистую и развесили останки на деревьях. Мол, даже после смерти накажем эксплуататоров. Девушка-мумия там была в подвенечном платье — так и ее повесили, да еще вверх ногами... Что, не было такого, товарищ комиссар?

Насупившись, Бузыкин, тем не менее, подтвердил:

— Ну, было, было! Не только склеп Паскевичей, но и графа Румянцева саркофаг уничтожили... Может знаете, был такой знаменитый канцлер Российской Империи? Он еще до Паскевичей Сожелем владел. Ну и что? Преступники во все времена и при любой власти есть. Если бы поймали — расстреляли бы.

— О, это вы умеете, — пробурчал Тимохин. Уловив, что ездовой обернулся, я тайком показал ему кулак. Он было осекся, стеганул лошадь. Но потом, из какой-то вредности, тихо добавил. — А еще на городском рынке, из-под полы, всякие вазы старинные, зеркала серебряные, да стулья из красного дерева продают. Часом, не из Дворца ли?...

Не любит наш Тимохин большевиков.

Проигнорировав слова солдата, Бузыкин продолжил рассказ.

— Царь, как я уже говорил, часто бывал у Паскевича в Сожеле. И однажды решил сделать подарок. При утверждении проекта дороги Санкт-Петербург — Киев Николай приказал разработчикам 'завернуть' в Сожель. Тракт должен был проходить по прямой линии, довольно близко от города, и все же мимо него. Однако слово царя было законом. Вероятно, он хотел с большими удобствами ездить к Паскевичу. Город, конечно, от этого только выиграл. Дорога дала ему ускоренное развитие.

После рассказа все замолчали, и каждый задумался о чем-то своем. Я, как и Тимохин, был потрясен случившимся с могилой фельдмаршала. Не из-за самого Паскевича. Поражала эта нечеловеческая дикость. Мы привыкли к обыденности смерти, однако от мысли, что даже прах наш не может рассчитывать на покой, становилось не по себе. Как могло случиться, что кто-то находил радость в развешенных по ветвям останках? Ведь дело тут даже не в большевиках, как кто-то подумает — дело тут явно в самой человеческой природе, которая без присмотра морали, совести или закона вполне может превращаться в зверя.

Впрочем, причем здесь бедные звери? Они уж точно мертвых девиц вверх ногами не вешали.

...Вдалеке раздались выстрелы. Два, потом еще четыре. Потом несколько одиночных. Мы с Бузыкиным переглянулись. Солдаты, обратившись в слух, напряженно высматривали по сторонам, но лесное эхо искажало направление. Бузыкин явно испугался и посерел. Наверное, был совсем необстрелянным.

Отдав необходимые распоряжения, я сверился с картой. Проселочный санный путь, по которому шел от Терешковичей наш обоз, уже заканчивался, и буквально через полверсты мы выезжали на тот самый царский тракт, о котором рассказывал Бузыкин. Судя по всему, стреляли либо на тракте, либо где-то за ним, в лесу. Если на тракте, то оставался вопрос в каком направлении — в сторону Сожеля или Чернигова?

Через пару минут вновь послышались выстрелы. Одиночные и почти одновременные, что было очень похоже на перестрелку. Кажется, после двенадцатого все затихло.

Оставшиеся полверсты промелькнули будто мгновенье, и обоз, прикрываемый взводом сопровождения, в тревожной тишине выехал на широкий накатанный тракт, проходящий по насыпанной дамбе. К слову, местность на этом отрезке пути была нехорошей, словно специально созданной для 'секретов' и засад: густой и низкий смешанный лес с глубоким снегом. Кое-где между сугробами просматривались коварные темно-желтые пятна льда, свидетельствовавшие о подболоченности местности.

Вскоре показался мостик через мелкую речушку, а за ним — перекресток со второстепенной дорогой в Климовку. Сразу же после развилки, судя по карте, должен был находиться постоялый двор. И действительно — прямо на обочине стояло кирпичное здание в три окна с каким-то замысловатым сооружением на фронтоне. Кузни с сараями и стойла, которые обычно бывали при таких заведениях, по видимости, располагались на заднем дворе и с нашего угла зрения только угадывались по силуэтам. К тому же, хорошему обзору мешали мощные раскидистые дубы, растущие кругом у гостевого дома

Над постоялым двором галдела, кружила большая стая воронья. Кто-то потревожил их. Сильно потревожил.

Не прекращая движения обоза, я отправил на разведку обстановки конный дозор в составе взводного и пяти бойцов. Однако через пару минут и сам увидел издали: у ворот подворья суетятся люди, кто-то лежит на снегу. Даже с этого расстояния были заметны большие пятна крови на сугробах у обочины, и ветер доносил надрывный женский плач.

Наши быстро достигли постоялого двора, переговорили с одним человеком, потом с другим, и вскоре один из бойцов уже скакал ко мне вестовым. Остальные вслед за взводным Никитенко ринулись вглубь леса.

— Там еще преследуют одного, — свалившись с седла, нескладно доложил красноармеец Алимов. Необученный толком — всего пару месяцев, как мобилизованный из своей деревни — он был взволнован и бледен.

После уточняющих вопросов выяснилось следующее. Пару часов назад постоялый двор захватила небольшая банда. Вроде бы, пять человек. Двое были вооружены винтовками, один — револьвером, остальные — ножами. Убивали всех заезжающих во двор, пока не заявился, по случаю, председатель Климовского сельсовета с товарищами. Его взять врасплох бандиты не смогли. В прошлом бывший солдат старой армии, он лично застрелил двоих, правда, и самого его ранили. Но в тот момент проезжал мимо терюхский кузнец с сыном. Тоже с оружием. Услышали стрельбу — пришли на выручку. Еще двух бандитов обезвредили. И теперь сын кузнеца вместе с комиссаром из Климовки преследуют уцелевшего разбойника. Военспец Никитенко с четырьмя бойцами из своего взвода отправился им на помощь, о чем и известил меня через красноармейца Алимова.

Отделившись от обоза, мы с Бузыкиным и небольшим отрядом в десять человек поспешили к постоялому двору. И только подъехали к воротам, вновь грянул выстрел. Невдалеке, в ста шагах, наверное.

— Вроде винтовка, — задумчиво произнес Тимохин под аккомпанемент встревоженного воронья. Стоявшие на подворье люди испуганно оцепенели, всё замерло. Мир превратился в фотокарточку. Серое мрачное небо, черные кряжистые ветви над головами, серые бревна сараев, темные в своих неуклюжих одеждах люди и — чрезмерно густым мазком, в диссонанс — яркая свежая кровь на сером снегу. Такие контрастные картины память иногда фиксирует с удивительной точностью. Возмущенное карканье ворон и завывание ветра в раскрытой настежь конюшне только усиливали остроту восприятия.

Какая-то дурная баба первой нарушила тишину, сначала робко и негромко, а потом истерично распаляясь, протянув: 'Мабыть, твайво Ивана забили, а, Сидаравыч?'

Тень промелькнула на лице пожилого крепкого мужика, стоявшего возле небольших саней. С непокрытой седеющей головой, в добротном тулупе, он придерживал за уздцы взволнованную гнедую лошадь и прислушивался. Наверное, это и есть тот кузнец, — подумалось мне. Поправив пестрый, серо-черный ус, он сердито стрельнул взглядом в сторону болтливой бабы и процедил на причудливой смеси русской и украинско-белорусской мовы:

— Ты, Макарауна, як тая варона. Не каркай тое, аб чым не ведаеш. Це ж винтоука была, солдат казав. А у бандюка рэвОльвэр быв.

И Тимохин, и кузнец не ошиблись. Стреляла трехлинейная винтовка. Я этот звук на всю жизнь заучил. Значит, кто-то из наших отличился. Впрочем, нечего гадать. Скоро все узнаем.

Я осмотрелся. В сторонке у невысокого штакетника были небрежно свалены друг на друга четыре трупа. Трое — в обычной русской военной форме, но со странными голубыми погонами. А один, самый верхний, с простреленной головой, — в нелепом синем кафтане с желто-синим бантом на груди, да еще в широких изодранных шароварах. Таких скоморохов ряженных до сих пор видеть не приходилось.

Еще шесть тел — подросток, две женщины и три мужика — лежали аккуратно в ряд возле ворот. Судя по всему, случайные жертвы банды. Раненного председателя сельсовета я не заметил. Наверное, его отвели в дом. Несколько старух, болтливая баба Макаровна, кузнец Сидорович и еще два худых растерянных мужика — вот, пожалуй, и все, кто был во дворе. У кузни остывала пристреленная лошадь, которую никто так и не успел выпрячь из саней. В центре площадки возле конюшни стояли три раскиданных воза, телега и сани. И между ними, натыкаясь на изгородь, метались не привязанные, обезумевшие кони.

Наконец, из леса медленно выехал Никитенко с солдатами. За одной из лошадей волочился на длинной веревке по снегу привязанный бандит. За ним следом шли двое — сын кузнеца и большевик из Климовки.

— Во ён, ирад! — зарыдала и закричала все та же Макаровна. — Паделом яму, мамку маю забив! Я зараз сама яго расшкаматаю!

Люди гневно зашумели и резко пришли в движение. Лица перекосило отчаянной яростью — именно той, которая придает нечеловеческую мощь и застит разум. И худые растерянные мужики, и старые бабы слились в единую дикую силу, жаждущую крови и требующую выплеснуть свою ненависть до дна. Они бежали так стремительно, что я, будучи конным, боялся не догнать их. Наконец, перерезав им путь, закричал громко, как только смог: 'Стоять!!!'. И для большей убедительности выстрелил в воздух из револьвера. Уж не знаю, что именно их отрезвило, но они послушались и остановились. Всего через миг, словно избавившись от наваждения, с оторопелым удивлением смотрели на меня.

Коротко и веско, словно топором рубил, я проорал им, постоянно осаживая беспокоящегося коня:

— Нельзя сейчас убивать! Сначала нужно допросить! Уверяю вас, от заслуженного наказания он не уйдет!

Между тем, кузнеца среди жаждавших расправы не было. Я с тревогой осмотрелся и тут же успокоился, увидев его на прежнем месте, у ворот. Значит он единственный не поддался общему порыву.

Вскоре подоспел взводный с солдатами и пленником. Бандит умирал, пуля попала ему в живот. Темный, черноглазый, похожий на цыгана, он скулил и причитал. Жить хотел. Но, по словам не отходящих от нас людей, слишком уж много невинных душ успел взять на себя. Убивал и куражился. Так что и без этой пули в кишках был обречен.

Допрос проводил Никитенко. Бандит, похоже, не верил в близость смерти и отчаянно надеялся на чудо. Сквозь стоны и рыдания он рассказал, что пару месяцев назад был мобилизован из Новгород-Северского в армию Директории. Со своими подельниками познакомился там же — вместе служили. После дезертировали и шли от Чернигова по лесам, куда глаза глядят. Плутали и даже не представляли себе, где находятся. Никаких целей не преследовали, пропитание добывали грабежом и разбоем. Сколько людей убили — он уже и не помнил.

По здравому рассуждению, теперь надо было пристрелить его, чтобы не продлевать мучения и самому злодею, и окружающим. Однако с неожиданной инициативой выступил участвовавший в преследовании большевик из Климовки. Высокий, худой и прямой, как штык, с бледным жестким лицом, он попросил нас отдать бандита ему. Мы не возражали, Бузыкин — тоже. Схватив умирающего за шиворот, комиссар потащил его куда-то за сарай. Что там происходило — не знаю и знать, честно говоря, не хочу. Но те страшные вопли, которые раздались вскоре с той стороны, наверное, долго не забуду.

Наконец, ужасные звуки резко оборвались, и установилась неестественная тишина. Спустя минуту-другую неспешной походкой из-за угла сарая вышел комиссар. По пути к нам он педантично вытирал свои руки и длинный нож тряпкой, подозрительно похожей на гимнастерку. Все мы молча наблюдали за ним. Даже местные обитатели, забыв про тела убитых родственников и знакомых, зачарованно смотрели на приближающегося палача.

Он остановился перед ними, усмехнулся и надменно, повышая голос, спросил:

— Что глазами хлопаете? Сами ведь хотели растерзать?! Или нет?! Не слышу!

Так и не дождавшись ответа, он хмыкнул, приосанился и прошел в дом, обронив по ходу с господской интонацией:

— Хозяйка, поесть собери!

— Знать бы заранее — вторым выстрелом его бы снял, — в полголоса сказал Никитенко. И он бы смог. Семен Аркадьевич до войны был промысловиком-охотником на Дальнем Востоке и славился удивительной меткостью. В офицеры вышел из солдат в сорокалетнем возрасте. Суровый человек, но надежный.

— Молвят люди, что еще до войны он за душегубство в тюрьме сиживал, — тихо обронил сын кузнеца Иван. — Я не верил, думал — наговаривают. А оно воно как...

Лицо у Ивана было удивительно смуглым для здешних мест, а глаза яркие, васильковые. Запоминающаяся внешность. Он свернул самокрутку, закурил и протянул нам с Никитенко мешочек с табаком:

— Ваши благородия, не побрезгуйте! Угощайтесь, не пожалеете.

Табак действительно оказался на удивление хорош — крепкий и ароматный. Уж и не помню, когда курил такой. Даже сдержанный Никитенко не выдержал:

— Это где ж ты такое чудо раздобыл? Нешта на огороде своем вырастил?

— Та ни! — улыбнулся в ответ сын кузнеца. — В Румынии разжился, батьке своему, да братам сювениром привез. Я там в плену у мадьяров два года отбыл. Месяц, как до дому вернулся — еще при немчуре, после революции ихней.

— То-то, смотрю, ты такой загорелый, — подметил взводный, с наслаждением затягиваясь самокруткой.

— Меня и в деревне за то кличут Мадьяром или Бурым. А сам-то я — Иван Степанов Колесюк буду, из потомственных кузнецов.

— Гляди ж ты, как назвался! Прям потомственный дворянин! — усмехнулся Семен Аркадьевич. И в ответ представил нас.

Они неспешно продолжали беседу, а я решил обойти постоялый двор и найти Бузыкина. По-хорошему, надо было уже трогаться в путь. Обоз ждал нас на обочине, и лошади стыли. Да и вернуться на квартиру хотелось пораньше, чтобы хоть сегодня нормально лечь спать.

Бузыкин отыскался на кухне, где совмещал плотный обед и разговор с соратником по партии. С тем самым — садистом из Климовки. И ведь нашел какой-то общий язык... Прервав на полуслове, я поторопил его и поинтересовался судьбой раненного председателя.

— В город надо везти. Плох он. Думал, с обозом поедет — коня-то председательского пристрелили. Но долго это, — посетовал Бузыкин. — Так я решил у кузнеца сани с лошадью забрать. Быстроходные они.

— А кузнец об этом знает? — спросил я.

И увидел в ответ лишь равнодушное пожатие плечами.

Пришлось вмешаться, чтобы спасти собственность Колесюков от неминуемой реквизиции. Договорились, что Мадьяр на своих санях повезет в город раненного председателя и комиссара-палача. Ну а кузнеца мы взяли с собой в обоз. В Сожеле с сыном встретятся, тем более, что они и сами туда направлялись.

1919 год, январь, 31-го дня, Сожель

Всё оставшееся время в дороге я провел в разговорах со Степаном Колесюком — мудрым дядькой шестидесяти лет от роду. Рассуждали о свойствах металла и о земле. О душе и времени. О войне и мире. Интересный он человек, довольно образованный и неспроста в здешних деревнях уважаемый. Церковный староста, как оказалось. Будет о чем мне подумать в свободное время, вспоминая его слова. Словно с отцом поговорил.

Прощаясь, он посмотрел на меня долгим взглядом, перекрестил и ушел в проулок, где, как уверял, жила его родня.

Вроде бы дремавший на соседних санях Бузыкин, странно посмотрел ему вслед, а потом, встретившись со мной глазами, спешно отвернулся. Доносить намерился? Так вроде бы и не о чем. Никаких заговоров мы с кузнецом не плели, да и рассуждали сугубо на философские темы. Как же надоело мне оглядываться и держать язык за зубами!...

...Освободился я из хозчасти только глубоким вечером. На часах был десятый час. Жутко хотелось спать и думалось, что засну сразу же, как только войду в свою комнату.

Окно столовой в доме Николая Николаевича приветливо светилось. Открыв входную дверь выделенным мне ключом, я уже практически в полусне снимал шинель и мысленно молился, чтобы никто не вышел ко мне. Разговаривать не было сил. Однако кто-то там наверху не желал внимать моим молитвам.

— О, вот и наш штабс-капитан — Недозбруев Владимир Васильевич! Боевой офицер, волею судьбы отправленный на хозяйство полка, — судя по особым интонациям в голосе, Савьясов представлял меня даме.

— Очень серьезный и никогда не улыбающийся господин, — добавил он, внимательно посмотрев на мое застывшее от усталости лицо. Надо было заставить себя обернуться и проявить хоть какую-то любезность.

В дверном проеме стояла молодая женщина в черном. В трауре, наверное. Впрочем, в нынешние времена цвет одежды ни о чем не говорил. Зачесанные назад темные волнистые волосы, трезвый спокойный взгляд. Красивые глаза — это я еще в состоянии был заметить.

— Позвольте представить племянницу нашего хозяина Ольгу Станиславовну Климович. Просто удивительным сюрпризом прибыла сегодня из Могилева.

— Очень рад знакомству, — едва выдавил я.

— И я очень рада, — учтиво ответила Ольга Станиславовна. Кажется, она поняла мое состояние и потому восприняла мой поспешный уход в комнату как должное.

Кое-как раздевшись, я упал на кровать. И тут же провалился в сон. Снился мне почему-то Иван Бурый, которого бесконечно расстреливали залпами неясные темные тени. Наверное, жить будет долго.

Глава V

2008 год, апрель, 14-го дня, Сожель

Дождливые и холодные выходные Андрей со спокойной совестью провел в Интернете. Выезжать на охоту, даже на излюбленного вальдшнепа, в такую погоду совсем не хотелось. А за неделю командировки на любимых форумах накопилось много новых и интересных тем. Читал запоем, отписывался на кучу собравшихся писем. В общем, отрывался от ноута только на то, чтобы кофе заварить, да перекусить что-нибудь скоренько.

В понедельник чуть распогодилось, но с удивительно жаркой неделей, выпавшей на его пребывание в Москве, было не сравнить. Наступил нормальный для Сожеля апрельский день — с тяжелыми быстрыми облаками, высокой влажностью и сильным западным ветром.

Забежав на стоянку за своим старым фордом, Андрей неприятно поразился, каким чумазым и неопрятным тот выглядел. И масло уже надо было менять. Совсем забросил машину, укорил он себя. Однако времени заехать на мойку не оставалось. К девяти нужно было успеть на прессуху, потом быстро отписаться, а вот потом... Потом можно и на мойку и, наконец, — в областной архив. В этот раз не столько за информацией, сколько с информацией. Так уж сложилось, что именно там образовался близкий Андрею круг единомышленников. Ну, хотя бы отчасти, — единомышленников...

Вспоминая архивы Москвы и сравнивая их со своим, областным, Андрей заулыбался. Читалка в Сожеле была по-домашнему маленькой и уютной. И располагалась в достаточно современном, специализированном здании-хранилище. Сам Линев строил — со знанием дела, да с перспективой на будущее. Вот только место под строительство выбил неудачное — на дальней окраине города, в самых 'глубинах' частного сектора.

Боровиков вспомнил, как впервые пришел сюда, да еще с вооруженный подписанной губернатором бумагой. Официальное письмо даровало ему полную свободу в бесплатном, неограниченном фотокопировании документов и право на активную помощь архивных работников. Ситуация была таковой, что пожелай Андрей — и половина архива будет вкалывать на его тему.

Читальный зал показался ему тогда похожим на тихую и аккуратную районную библиотеку. Сходство усиливали стеллажи с выставленными книгами на русском и белорусском языках. Для исследователей было поставлено всего пять или шесть столов. И какая-то густо накрашенная полная блондинка лет сорока — единственная в тот день 'исследовательница' — неуверенно перелистывала объемный том дела.

Андрей огляделся, выискивая работников зала. Однако места за служебными столами — один из которых был загроможден старым монитором и лазерным принтером, а другой завален высоченными стопками архивных дел — оказались пусты. Не успел он задаться вопросом, как неожиданно справа открылась дверь смежной комнаты-каморки, и невидимая ему женщина спросила:

— Нашли что-нибудь?

— Нет, — промямлила в ответ толстуха, — тут все так непонятно. Столько этих решений... Вдруг не сохранилась бумажка, а? Снесут ведь гараж!...

Обладательница голоса тяжело вздохнула, и устало, но все-таки доброжелательно, ответила:

— Хорошо! Оставьте Ваши данные и напишите, в какие примерно годы Вам выделили участок. Зайдите завтра.

Блондинка неожиданно резво вскочила, суетливо порылась в сумке, что-то написала и, едва не сбив Андрея с ног, устремилась на выход. Даже спасибо не сказала.

— Прошу прощения, — заявил о себе Андрей.

Дверь дернулась, и из-за нее показалась удивленная 'хозяйка' архива. Очень даже интересная девушка. На вид ей было около двадцати пяти, но могло быть и больше. В огромных глазах читалась явная настороженность.

— Вы к нам? — Спросила она с таким недоверием, словно бы по ее личным ранжирам Андрей никак не мог претендовать на высокое звание исследователя, работающего в архиве. — Ищете решение райисполкома? Или за наследством?

— За каким-таким наследством? — Улыбнулся Андрей, протягивая архивной служительнице заветную бумагу.

— Да тут все как с ума сошли. Умер миллионер в Америке, а в завещании написал, что оставляет часть состояния своим родственникам из Беларуси. Сам он родом из Сожельской области, эмигрировал еще до революции. И вроде бы сестра у него тут оставалась. Да еще фамилия очень распространенная. В областной газете заметка была. Вот и идут к нам потоком люди 'за миллионами'. Хотя это не к нам надо, а в Минск, в исторический архив, — с улыбкой пояснила девушка, усаживаясь за компьютер.

Затем, наконец, заглянула в официальное письмо и мгновенно переменилась в лице. Недовольно поджав губы, она продолжила уже с морозцем в голосе. — У вас есть опыт работы в архивах?

Андрей кивнул:

— Да, я к вам прямиком из бывшего партархива. Полгода там провел. У вас тут, конечно, куда цивилизованнее условия...

Она распечатала несколько бланков:

— Вот, заполните, пожалуйста. Сейчас принесу справочник. Сориентируетесь по нему, какие описи и какие годы Вас интересуют.

Затем оценивающе посмотрев на Андрея, девушка задержалась на секунду и строго сказала:

— Я так поняла, Вам дано 'добро' на фотографирование. Единственное прошу: постарайтесь это делать не на виду у других исследователей. И не используйте вспышку — документам вредит. А освещения у нас достаточно. Договорились?

Это была Кира, старший научный сотрудник. Прямолинейная и насмешливая, неприязненная к представителям власти и причисляющая к этому племени 'официозного журналиста Боровикова'. Сколько Андрей помнил, она постоянно строчила на компе: то курсовые с дипломами для студентов, то сценарии к 8 Марта и прочим корпоративным праздникам, то главы книги научно-исторического характера (и каждый раз в качестве соавтора). Поговаривали, что, кроме всего прочего, Кира пишет кандидатскую. И когда успевала? Но в это вполне верилось.

В те зимние дни она дорабатывала в областном архиве последнюю неделю. И мыслями была уже на новом месте — в закрытом для исследователей архиве областного управления КГБ. Все сослуживицы исподволь завидовали: и по специальности работу нашла, что для архивистов не так-то просто, и оклад на порядок выше. Но вот прошла неделя, а Кира почему-то осталась.

В тот понедельник, увидев ее на прежнем месте, за компьютером в читалке, Андрей удивленно поздоровался и, получив в ответ неожиданно враждебный взгляд, даже растерялся. Но через неделю-другую про эпизод этот забыл. Почему Кира не перешла в архив КГБ, для Андрея так и осталось неясным. Впрочем, его это не особенно интересовало.

Второй служебный стол читалки принадлежал обаятельной даме предпенсионного возраста Анне Леонтьевне Грунько. Ироничная, с тонкими чертами лица и спрятанной в прищуре глаз недосказанностью, она довольно быстро нашла с Андреем общий язык. И вскоре завела традицию приглашать его на чайную паузу в смежный кабинет. Кира приняла это со скрипом, но возражать не стала. Анна Леонтьевна была ее прямой начальницей — заведующей читального зала.

Помнится, в первый день работы в читальном зале подчеркнутая вежливость и особое внимание старшей архивистки к его выбору документов насторожили Андрея. Он не понимал, что ею движет, решительно отказался и от чая, и от кофе. Но конфликтовать не хотел, и поэтому в следующий раз зайти на чайную паузу все же согласился.

Легкий интеллигентный разговор, обмен любезностями, явные попытки Анны Леонтьевны составить мнение об Андрее и характере его будущей книги, — все было вполне ожидаемо и вряд ли привело бы Боровикова в служебную комнатку вторично. Но он произнес фамилию 'Недозбруев', а Анна Леонтьевна тут же среагировала на нее.

И вроде бы ответила она общими фразами. Мол, материала в архиве на эту тему катастрофически мало. Но Андрей заметил, как порозовели ее щеки и обеспокоились глаза. И еще его удивило, что Анна Леонтьевна точно знала, что информации практически нет. А ведь в архиве хранилось несколько миллионов томов, и буквально пять минут назад именно она уверяла его, что многие из них толком не просмотрены исследователями.

Уже через неделю-другую Андрей привык обращаться к ее помощи в том или ином вопросе, делиться за чаепитием забавными фактами, прочитанными в документах девятнадцатого года. И Грунько, будучи серьезным, широко эрудированным профессионалом, толково разъясняла и комментировала непонятные моменты. Или разводила руками при действительно нелепых загадках.

Иногда речь заходила о Недозбруеве. Андрей всегда сам начинал эту тему. Анна Леонтьевна внимательно слушала его рассказы о найденных документах в партархиве, о выловленных фактах из Интернета, при этом помалкивала, но глаза ее где-то рассеянно блуждали. Словно она сама для себя что-то решала. И, видимо, однажды решила.

— А теперь я Вам кое-что покажу, — волнуясь, сказала она и достала из письменного стола прозрачный файл с какими-то распечатками, — думаю, Вас это заинтересует.

Андрею достаточно было взглянуть на первый абзац текста, чтобы ощутить предвкушение чего-то неожиданного и интересного. Лишь через какое-то время, едва совладав с не желавшим расставаться с бумагами наэлекризованным файлом, он смог вытащить из него листки.

Это были отрывки какого-то исследования. Пробежав глазами первую страницу, Андрей взволнованно вздохнул. Мятеж! Толковые мысли незашоренного, умного автора, непривычный ракурс, есть неизвестные факты. Прямо на распечатке сделаны пометки от руки. Что говорит об эксклюзивности экземпляра.

'...Железнодорожники жили в Залинейном районе. В центре же, в основном, — богатые евреи. Отношения между залинейными и городскими были весьма напряженными...*', — выхватился взглядом случайный абзац (* прим. автора — здесь и далее публикуются цитаты из незавершенной статьи историка-архивиста, выступившего прототипом Линева).

Текст пестрил многоточиями. Фразы были угловатыми и прерывающимися. По всей видимости, подразумевались будущие правки или же вноски.

'...Председатель Полесского комитета Лев Каганов в письме ЦК РКП(б) открыто пишет, что среди железнодорожников очень сильно распространены антисемитские настроения, так как торговая часть — в основном, евреи (в Новобелице — до 76 процентов). Активные партийцы — евреи. Поэтому вести партийную работу среди железнодорожников очень тяжело', — понимая, что зачитывается, Андрей почти сумел заставить себя оторваться от текста. Но через миг все же не удержался — заглянул в следующую страницу. А там и вовсе 'застрял':

'Загадкой до настоящего времени остается личность Недозбруева, который, согласно официальной версии, был во главе восстания. Документы того времени не сохранили ни фотографии, ни даже имени бывшего офицера царской армии, а потом то ли большевика, то ли эсера. Документально известно, что командующим 1-й Армии Русской Народной Республики Недозбруева назначил уже образованный Повстанческий комитет...

...Во всей этой истории за кадром остается главное: в какой момент и кем был создан Повстанческий комитет. В его состав вошли офицеры 67 и 68 полков во главе с зав. хозчастью Недозбруевым. В принятых комитетом воззваниях 'К гражданам', 'К войсковым частям Сожельской группы', 'К солдатам, рабочим и гражданам', к политическим партиям и профсоюзам объявлялось свержение Правительства Ленина-Троцкого и образование Русской Народной Республики с временной передачей полномочий власти Полесскому повстанческому комитету...

Одно можно сказать точно: не солдаты мятежных полков были инициаторами создания комитета'.

Встрепенувшись, Андрей понял, что не ко времени зачитался. И поспешил 'вернуться'. Анна Леонтьевна смотрела на него в упор и, прикусив губу, нервно вращала обручальное кольцо на пальце.

— Что это за записи? — изумленно выдохнул Андрей.

— Это черновик неопубликованной статьи нашего директора, — после паузы тихо сказала она.

Закашлявшись, добавила:

— Нашего бывшего директора! Он умер почти год назад. Неординарный человек... был... Все еще не могу поверить... Таким людям нет замены. Линев Дмитрий Николаевич, может, слышали?

Андрей что-то слышал. Задумался. И вдруг озарило:

— Подождите, это по его исследованиям телевизионщики фильм снимали?!

Грунько недовольно поморщилась и усмехнулась так, словно услышала нечто кощунственное.

— Да там от Линева почти ничего нет. Сняли что-то такое... тяп-ляп!... — в ее голосе чувствовалась откровенная обида. — А ведь Линев жил этой темой. Перерыл весь наш архив и, наверное, все белорусские, в Москве не раз бывал. Докторскую писал, да вот не закончил... У него хорошие связи с российской столицей были. Он архивный институт там заканчивал, и многие его сокурсники в московских архивах осели. На основе его черновиков и статей мы у себя в архиве организовали специальный фонд Линева.

Под впечатлением от обрушившейся на него информации, Андрей пытался понять, почему Грунько раньше ему ничего не рассказывала. Ведь он открыто говорил о своем остром интересе к этой теме. И хотел уже спросить прямо в лоб, как Анна Леонтьевна сама, словно догадавшись, поспешила ответить:

— В последнее время, перед этой неожиданной смертью, я помогала ему. Объем собранного материала был большим и довольно противоречивым. Вместе разбирали его записи. Вернее как — Дмитрий Николаевич расшифровывал черновики и диктовал, а я набирала текст на компьютере. Но мы так и не успели... — она ненадолго замолчала, опустила глаза и уже совсем тихо добавила. — Он умер... А потом все пропало.

— Что пропало? — нетерпеливо уточнил Андрей. Анна Леонтьевна подняла лицо и пристально посмотрела на него сквозь поблескивающие очки в золотистой оправе. Глаза ее будто смеялись, но плохой это был смех. С обидой, разочарованием и пустотой.

— А вот так. Раз — и нету. Через пару дней после похорон тот компьютер сломался, и никто ничего не смог восстановить! У меня сын учится на программиста, говорит, что можно было спасти. Но кто ж его пустил бы... Хранил ли Линев копии на диске или флэшке — не знаю и знать не могу. Ах, не хочу об этом говорить! Такая работа потеряна!... — она отвернулась. Потом, тяжело вздохнув, продолжила. — Вот только эта недописанная статья и осталась. Если она Вам интересна, можете переснять. Уж извините, оригинал отдать не могу.

— Конечно, я быстро пересниму! Но, подождите! — Андрей ухватился за мысль. — Вы же сами говорите, что черновики остались и хранятся в архиве. Значит остались исходники и можно все восстановить!

Но Грунько, нахмурившись, лишь покачала головой.

— Не видели Вы этих черновиков, Андрей Александрович! Там черт ногу сломит! Линев не указывал источников, не конспектировал, а как бы отвечал на неведомый список вопросов. Выглядит примерно так, — и она написала на салфетке: ' 23) уехал... 41) не он'.

— Дмитрий Николаевич сам с трудом расшифровывал свои записи, — продолжила Анна Леонтьевна, — Не верите мне, закажите дело из фонда Линева. Убедитесь.

Андрей не то, что бы не верил. Нет. Его захватила эта загадка. Он заказал и переснял все черновики Линева. Но так и не смог понять в них ни единой страницы. Грунько оказалась права. И вроде близок локоток, да не укусишь... От многолетних дотошных исследований Линева остались только двенадцать листов лаконичного текста, в общих чертах излагающего все найденные им факты и выводы, к которым он пришел.

Правда, теперь у Боровикова был полноводный источник неофициальный информации — Анна Леонтьевна. Она помнила и периодически вспоминала много уникальных фактов из несостоявшейся докторской диссертации Линева. Единственная беда — приходилось восстанавливать их документальное происхождение. Иначе, это не факты, а так — домыслы.

И Грунько охотно помогала ему. То вспомнит о хранящихся в библиотеке архива копиях жутких фотографий. Тех самых, на которых были дотошно засняты искалеченные недозбруевцами трупы коммунаров. То достанет газеты двадцатых годов, с воспоминаниями очевидцев восстания — удивительно несовпадающие с канонизированной советской версией. Что двигало ею, Андрей не знал. Предпочитал считать, что просто профессиональная тяга к познанию и исследовательский азарт. А может быть и память о Линеве. Любили и уважали его здесь.

Перед поездкой в Москву Андрей расспрашивал Грунько с особым пристрастием. Это именно ей Линев рассказывал о толстом томе засекреченного дела, озаглавленного 'Недозбруев'. В каком московском архиве он увидел его: в ГАРФе или бывшем партархиве? А может и вовсе в архиве ФСБ, доступ к которому довольно затруднителен? Вдруг дело уже рассекречено? Как его искать? Как вообще работать в московских архивах?

И вот теперь, по-хорошему, надо было рассказать ей о результатах своей поездки и дать почитать особо интересные находки.

Припарковавшись возле калитки во дворик архива и захватив презенты — коробку бабаевских конфет, большую банку немецкого молотого кофе и пачку зеленого чая внушительных размеров — Андрей привычно кивнул вахтеру и вбежал по лестнице на второй этаж.

По закону подлости, в читалке сидело много народу. На хозяйстве была только Кира. 'Анна Леонтьевна в Минске, в командировке. Завтра будет', — шепотом ответила она на вопрос Андрея. И спросила: 'Ваши дела приносить?'

Вопреки существующим правилам, дела, выбранные для изучения Андреем, сколь угодно долго хранились в служебной каморке. Что, конечно же, объяснялось его особым статусом и расположением Грунько.

Немного расстроенный, Андрей взглянул на часы. До обеда еще можно было поработать. Даже нужно — досмотреть до конца все скопившиеся папки и сдать их, наконец, в хранилище.

Получив на руки свою высоченную стопку дел, Андрей стал высматривать, кого из присутствующих исследователей потеснить, разделив с ним один стол на двоих. Но Кира неожиданно предложила занять каморку.

— Там и пофотографируете, не привлекая внимания, — в полголоса добавила она.

Поначалу дело шло туго. От чтения клонило в сон. 'Надо, действительно, поснимать. А то еще захраплю тут', — усмехнувшись, подумал Андрей. Перебрал папки, выбрал наиболее интересную по годам и, включив настольную лампу, достал из сумки фотокамеру. Процесс увлек, и вскоре от сонливости не осталось и следа. Он не заметил, как пролетели полтора часа, и наступил обед. Загрохотали отодвигаемые исследователями стулья, в каморке появилась хмурая Кира.

— Чаю со мной выпьете? — спросила она, наблюдая за его сборами. Андрей удивился. 'Наверное, это вежливость в ней заговорила', — улыбнулся он про себя. Впрочем, нужно было вручить презенты. Кира поймет, конечно, что это, в основном, для Грунько, но не тащить же их обратно.

— Выпью, — через паузу сказал он. И протянул Кире пакет. — Я вам, с Анной Леонтьевной, из Москвы небольшие гостинцы привез.

Она двинула бровями, заглянула вовнутрь и заулыбалась.

— Спасибо! Даже как-то неудобно...

— Ничего неудобного здесь нет. Я постоянно у вас чаи гоняю. Так что это не дотация, а всего лишь компенсация.

Наполняя чайник водой, Кира то ли из любезности, то ли из искренних побуждений спросила:

— Как там, в Москве? Нормально Вас встретили?

Вопрос подвернулся, как нельзя кстати. Андрею остро хотелось поделиться с кем-нибудь сведущим накопившимися впечатлениями. И он охотно расписал Кире в красках свои приключения в московских архивах, не преминув пожаловаться на военно-исторический. Ей было действительно интересно, она дотошно расспрашивала о всех нюансах: о состоянии самих помещений, о порядке выдачи документов, о сроках, оборудовании залов и многом другом подобном.

Атмосфера заметно потеплела. Кира, довольная сравнениями в пользу сожельского архива и его персонала, разрумянилась и даже позволила себе пошутить:

— Во-о-от, ценить нас надо, Андрей Александрович! И нашему новому директору, — при этих словах она очень мило поморщилась. — благодарность в наш адрес написать! Пусть бы впервые за полгода премию выписал, что ли? Хотя, как же, дождешься от него!..

А потом вдруг запнулась, будто что-то вспомнила, и, округлив глаза, перешла на очень серьезный тон:

— К нам на прошлой неделе из КГБ приходили двое. О Вас спрашивали...

Улыбка сползла с лица Боровикова. Ну, вот вам и еще один 'привет', подумал он. Первый был в партархиве.

— И что именно спрашивали? Про контрабанду драгоценных камней или торговлю органами? Нет? Значит, напрасно я волновался...

— Я расскажу, как было дело, — Кира шутки не оценила и, сохраняя серьезность, стала похожа на девочку-отличницу у доски. — У областного управления КГБ в следующем году юбилей — девяносто лет. И они готовят праздничный буклет. Пришли к нам за дополнительной информацией... Одного я знаю, он — подполковник, пожилой такой дядечка, вроде бы имеет отношение к архиву КГБ. А вот второй... Ему на вид, примерно как и Вам. Все шутил, что майор. Но кто ж его знает? Если честно, скорее на бандита похож. Странно, что такой вообще может историей интересоваться и по архивам ходить... В общем, лицо, не обезображенное интеллектом.

Кира вспомнила про чай и одним махом выпила полчашки. Затем забрала волосы в хвост и продолжила:

— Гоняли они нас в хранилище нещадно, но толком ничего не выбрали. А потом спрашивают... Подполковник спрашивал, второй при этом очень внимательно слушал. Ходит ли к нам журналист Боровиков и как часто? Ну, мы и сказали, как есть. А потом уточняет: про Недозбруева копает? И даже не дождавшись ответа, грозно так заявляет: вот и передайте ему, что хватит копать. Все давно известно и заниматься этой темой они не советуют. Нечего, мол, с головы на ноги переворачивать, палачей в герои производить, и честные имена порочить. А молодой нехорошо так улыбался.

Андрей мгновенно вскипел. Он ненавидел, когда на него давили любым способом.

— Шли бы они... лесом! Указывать мне еще будут! Кира, вот объясните мне: девяносто лет прошло, а они все с этим Недозбруевым воюют! Почему?! Что за бред??? Уже по репрессиям тридцатых годов практически все рассекретили, а мятеж почти вековой давности — под замком! Что там такое было, что этот офицер до сих пор им поперек горла?!

Удивленная столь бурной реакцией журналиста, Кира осторожно сказала:

— Не знаю, что там было. Но лично я тоже не понимаю, почему Вам так интересен этот изувер Недозбруев? Я видела фото казненных... Нормальный человек такое не сделает.

— Кира!!! — ошеломленно выдавил из себя Андрей. — Вы это серьезно??? Вы ведь историк, профессионал! И так субъективны?! Вы меня поражаете! Если уж Вы — умная и эрудированная девушка — остаетесь под властью таких грубых стереотипов, что же говорить об остальных?

Она пожала плечами.

— А за что его любить? За то, что распустил бандитов, ввергнул город в погромы, ограбил казну и банки, евреев убивал, да коммунарам мученическую смерть уготовил? Что хорошего увидели от него люди? Ни-че-го!

Андрей с удивлением смотрел на нее. И ведь в чем-то она была права. В том, что называется мировоззрением обывателя.

— Вот знаете, Кира, почти век прошел, а гражданская война все еще продолжается, — вставая из-за стола и надевая сумку на плечо, сказал он. — Дело даже не в белых и красных. Дело в том, что кто-то не может жрать мертвечину и ходить под быдлом. И однажды восстает, даже вопреки здравому смыслу!.. Ладно, не берите близко к сердцу. А 'товарищей' этих имел я в виду! Так и передайте! Удачи!

Все еще негодуя от 'наказа' гэбэшников и поражаясь мировоззрению, казалось бы, вменяемой Киры, он быстро спустился по лестнице, уселся в 'форд' и, резко тронувшись, поехал в сторону центра. Пустой чай и злость только раззадорили в нем аппетит. Надо было срочно плотно пообедать, для чего вполне подходила столовая Белтелекома. А там можно совместить полезное с приятным. Например, обсудить планы на выходные со старым приятелем университетских времен. Тот работал как раз неподалеку. Ну и отвлечься заодно.

У моста через Сож стояла небольшая пробка. Можно было спокойно позвонить по телефону Шуре и назначить встречу возле столовой. Успешно договорившись на совместный обед, Андрей хотел было спрятать мобильник в карман, но тот сердитым писком известил хозяина об иссякшем аккумуляторе. Боровиков чертыхнулся и потянулся в бардачок за подзарядным. Вслед за проводом вылетела какая-то бумажка.

'Странно', — подумалось ему. Он не имел привычки хранить в бардачке даже визитки, не говоря уже о бумагах. Однако рассмотреть, что же это такое, не успел — машины перед ним уже поехали.

С трудом втиснувшись на парковку возле Главпочтампа, Андрей глянул на часы. Шура обещался быть через пять минут. Выходить раньше времени на ветер и холод не хотелось, и он принялся бесцельно разглядывать прохожих. Оценив взглядом проплывающих мимо девушек, Андрей вновь заметил лежащий у пассажирского кресла сложенный вдвое листок бумаги. Дотянулся, раскрыл и — остолбенел.

Его подчерком было написано: 'М.А. Недозбруев; Михаил Александрович Недозбруев, Матвей Алексеевич Недозбруев, Максим, Митрофан, Марк, Моисей...'

Это действительно писал он. Дело было полгода назад или даже более того. В Большой Советской энциклопедии Недозбруев упоминался с инициалами М.А. — кем-то заложенная ошибка. Возможно, преднамеренная. Но тогда Андрей об этом не подозревал. И сам для себя перечислял возможные варианты имени. Думал о чем-то и перечислял. Совершенно случайно не выкинул — заложил вглубь папки с заблуждениями о Недозбруеве. И папка эта — он прекрасно помнил — хранилась в нижнем ящике его рабочего стола.

Иными словами, листок никак не мог оказаться в бардачке машины случайно. Его туда положили. 'Бред!' — распаляясь от подозрений, Андрей скомкал бумажку и вдруг заметил внимательный взгляд крепкого коренастого парня лет тридцати. 'Паранойя, поздравляю!' — Решил он про себя и поспешил на встречу с Шурой.

Однако Шура задерживался. Съежившись от ветра, Андрей ходил из стороны в сторону у входа в столовую. Через минуту снова ощутил взгляд. Все тот же коротко стриженный парень в кожанке стоял неподалеку с газетой в руке.

'Неужели они это серьезно? Попугать решили? И на каком основании? Нет, полный бред!', — обсудив сам с собой ситуацию, Андрей, наконец, увидел идущего быстрым шагом Шуру.

— Бррр! Ну, наконец-то! Я уже насквозь промерз! — Пожав руку приятелю, Андрей заспешил вовнутрь здания.

— Надо по погоде одеваться! — Усмехнулся Шура. — Нет плохой погоды, есть плохая одежда.

— Да ладно тебе! Пошли быстрее, очереди на раздаче вроде бы нет, — Заторопился Боровиков и бросил осторожный взгляд на парня в кожанке.

'Агент', как привязанный, пошел следом. Он совершенно не прятался и держался вплотную за спинами приятелей. Сел за соседний столик. Толком не ел — всем своим видом обратился в слух.

Все происходящее напоминало Андрею какую-то глупую игру в шпионов. Продолжая болтать с Шурой, он все же пытался понять глубину своей паранойи или найти здравый смысл в действиях тех, кто 'предупреждал' его. 'Очевидно, это чья-то тупая инициатива. Возможно, того же подполковника. Обнаглел совсем от вседозволенности. Не нравится ему что-то, вот и решил меня старым советским страхом на место поставить', — мимоходом рассуждал Андрей.

Договорившись съездить на вальдшнепа в пятницу вечером, приятели поднялись из-за стола и пошли к выходу. 'Крепыш' подорвался следом.

'Ну что ж, хватит ломать комедию', — подумал Андрей и резко повернулся лицом к парню. Тот спокойно и холодно уставился на него.

— Привет господину подполковнику! — Сквозь зубы улыбнулся Боровиков, внутренне ожидая чего угодно.

Но ничего не последовало. Парень хамовато огрызнулся:

— Ты чё, придурок?

Андрей нахмурился. Сомнения вновь охватили его. Догоняя недоумевающего Шуру, он уже корил себя за нелепые домыслы: 'Может извиниться и сказать, что обознался?' Резко затормозив, обернулся. Однако парня уже не было. Словно в воздухе растворился.

Глава VI

1919 год, февраль, 2-го дня, город Сожель

В бывший гостиничный номер, служивший Льву кабинетом, ворвался Пухов. Размашистым шагом подошел к столу, захватив по пути стул, и уселся напротив, буравя Каганова веселым нагловатым взглядом.

Он никогда не стучался, да и вообще не церемонился, считая элементарную вежливость махровым пережитком империализма. И говорить на эту тему с ним было бессмысленно — у Пухова давно уже сформировались свои непоколебимые представления о 'пролетарской морали'. Скорее получишь в лоб презрительное 'бюрократ' или 'интеллигентщина', не взирая на партийные звания и прочие заслуги.

Во время войны Иван Пухов служил шофером в тыловой части — в сожельских военных автомастерских. В семнадцатом, как и многие другие солдаты, активно бунтовал, выдвинулся и еще при Керенском вошел в состав Городского Совета рабочих и солдатских депутатов. С тех самых пор Каганов и помнил его: громкого, категоричного, неудобного. Пухов, понимающий происходящее по-своему, считал первейшим долгом срывать работу Совета. Нередко устраивал демарши, заваливаясь в депутатский зал с толпой ошалевших солдат. И постоянно требовал 'изжить наследие царского прошлого' путем проведения открытых заседаний на площади перед Дворцом, в самой 'гуще масс'. В общем, тот еще оригинал.

Но были и положительные моменты в его депутатстве. В Замок (как в семнадцатом году называли бывший Дворец Паскевича) практически ежедневно прибегали милиционеры с сообщением, что бунтующая чернь вновь избивает кого-то до смерти. Такие известия были привычны — в городе царил полный хаос. Недавно созданная милиция терялась при виде толпы и пыталась воздействовать исключительно убеждениями. Что, конечно, ничего не давало.

В те дни милиционеры Сожеля буквально молились на Пухова. Если гонцу с сообщением удавалось застать Ивана в Замке, значит все будет хорошо. 'Буйный' депутат обязательно выдвинется к месту самосуда и все быстро уладит.

Однажды и Каганову случилось наблюдать, как управляется Пухов с обезумевшей толпой. Дело было на толкучке. Какой-то торговец продал солдатской вдове детские ботиночки с картонной подошвой. Этого оказалось достаточно, чтобы около сотни разъяренных прохожих вооружились камнями, палками и бросились взламывать лавку злосчастного предпринимателя. Вокруг бегали пять или шесть милиционеров, увещевали, свистели, пытались кого-то оттаскивать. Но все было тщетно. Пока не появился Пухов.

В сопровождении молодого дружинника, он подошел к толпе с видом большого начальника. Ловко, но не теряя важности, вскочил на какую-то тумбу и повелительным тоном громко произнес:

— Товарищи! В чем дело?! Зааакрыть эту подозрительную лавочку! Тааак, ты и ты, — показал Пухов на милиционеров, — поставить стражу! Остальным — рррраааазойтись! В ком есть порядочность — иди за мной!

Толпа замерла, палки опустились. И через считанные минуты у дверей лавки остались только несколько милиционеров. Каганов потрясенно смотрел вслед Пухову. Впору было зааплодировать.

В самый канун Октябрьских событий бывший анархист Иван Пухов вдруг подался в большевики. Его 'крестным отцом' стал сам Лазарь Каганович. Он, кстати, и порекомендовал Пухова на должность военкома города. Во время оккупации Иван был направлен партией куда-то в Поволжье. Пару недель назад вернулся в Сожель. И теперь уже — председатель ЧК. Активно вживается в должность. По слухам, даже чересчур. Вон из Москвы уже телеграммы летят...

— Лёва, я — по твоему убийству, — весело улыбаясь, и, как всегда панибратски, сказал Пухов.

Каганов внутренне содрогнулся, вспоминая, как рухнул прямо на него застреленный коммунаром Брауном неизвестный убийца. И как потом пришлось смывать с лица и одежды чужую кровь и мозги.

— Да, Иван Иванович, слушаю тебя, — ответил Лев и на всякий случай отодвинул подальше от Пухова листы с готовящимся докладом в Москву. Еще самокрутку из них начнет делать. Специально. С него станется.

Иван кивнул, проводил глазами доклад, ухмыльнулся и совсем уже весело продолжил:

— Сейчас еще Войцехович придет. Но я начну без него. Значит, вышел ты из дома примерно в семь утра и двигался по правой стороне улицы Луговой. На перекрестке с улицей Сортировочной, справа, раздался выстрел. Но тебе повезло, ты упал на гололеде за миг до того. И благодаря этому гололеду убийца не смог быстро добраться до тебя. Потом он еще сглупил — говорить начал. И в этот момент на улице Луговой появилось авто из парткома. Шофером был твой помощник Хавкин, с ним еще — немец-коммунар Браун. Поясни, кстати, почему ты шел пешком, когда за тобой было послано авто?

— Я всегда в это время иду пешком из дома в партком. Одним и тем же маршрутом. Автомобиль — это случайность. Меня Москва срочно вызвала к телефону, вот за мной и послали. Специально ехали по моему маршруту, — терпеливо объяснил Лев.

— Так, понятно. Столько контры в городе осталось — поверь мне — а ты дурью маешься. Придумал себе этот, как его... Буржуйское слово есть... А, променад! У Николаши подцепил, — явно довольный собой засмеялся Пухов. Свернул самокрутку из лежащей на краю стола бумаги со списком членов большевистской ячейки завода Агроскина и с наслаждением затянулся. — Ну, ладно. Продолжим.

Лев со вздохом закатил глаза, нервно вытащил портсигар, закурил и с упреком сказал:

— Мог бы у меня папиросу взять.

— Не люблю просить, — с кривой улыбкой парировал Пухов. — Да и не баре мы папиросы курить.

Каганов пропустил намек мимо ушей и, играя желваками, устало посмотрел на председателя ЧК. С выражением полной беспристрастности на лице тот рискованно покачивался на стуле и периодически подбрасывал в руке коробок спичек сожельской фабрики 'Везувий'. Через паузу он продолжил:

— Товарищ Браун оказался на редкость удачливым стрелком и всего одним выстрелом из револьвера попал нападавшему в голову. Это, конечно, хорошо. Но вот лицо покойного изуродовал до неузнаваемости. Документов при нем не оказалось...

Оборвав Пухова на полуслове, резко скрипнула дверь, и на пороге появился Ипполит Войцехович, начальник городской милиции. Весь в капельках растаявшего снега он коротко кивнул, шмыгнул носом и быстро стянул с себя тяжелую лохматую шинель. Аккуратно отряхнул видавшую виды солдатскую папаху и, положив ее вместе с шинелью на пустой стол возле дверей, протер рукавом гимнастерки влажное, раскрасневшееся лицо.

— Здравствуйте, товарищи. Фууух! — шумно выдохнул он, нерешительно присаживаясь на диван у окна и потирая замерзшие руки.

Пыхнув самокруткой, Пухов задумчиво кивнул и, наконец, положил спички на стол.

— Да, Войцехович, вовремя ты. Я как раз к выяснению личности бандита приступил. Может быть, что нового добавишь?

Ипполит Войцехович — крепкий коренастый парень лет двадцати-двадцати двух с широким скуластым лицом и умными карими глазами — по-детски утер нос и задумался, приглаживая ёжик серо-русых волос.

— Чай будете? — пожалев продрогшего Войцеховича, предложил Каганов и, не дожидаясь ответа, громко постучал в стену.

Там, за стеной, в соседнем кабинете перепечатывала протоколы заседаний девушка Песя, с прошлой недели выполнявшая мелкие поручения в Ревкоме. Поступила ли она на службу или же просто по доброте душевной помогала своему близкому другу Семену Комисарову — было неизвестно. Однако в комитете привыкли к ней довольно быстро и с удовольствием взвалили на нее еще одну обязанность — организацию всех чаепитий. В том числе, и для Парткома.

В коридоре зацокали каблучки. Вскоре открылась дверь и вошла высокая кучерявая девушка — с черными блестящими глазами и классическим греческим профилем. Внесла горячий чайник, улыбнулась гостям Каганова и, достав из серванта стаканы, наполнила их кипятком.

— Ого, Лева, что за восхитительная краля к вам прикомандировалась? — вкрадчивым голосом спросил Пухов, задерживаясь взглядом на пышных формах девушки. Порозовевшая от внимания чекиста, Песя теперь уже неторопливо расставляла стаканы в подстаканники. Она искала повода остаться на чаепитие или задержаться здесь хотя бы на минуту-другую. Но наткнувшись вдруг на строгие глаза Льва, растерялась. И, не скрывая разочарования, пошла к выходу.

— Спасибо, красавица! — весело крикнул ей вслед Пухов. Песя тут же обернулась, как-то по-особенному посмотрела на него и уже в приподнятом настроении ушла к себе.

Войцехович неспешно обхватил негнущимися красными пальцами стакан с горячим чаем и, обжигаясь, сделал первый глоток.

— Зима какая-то безумно холодная! — сказал он, поеживаясь и поглядывая на хозяина кабинета.

Каганов грустно кивнул.

— Это да. Особенно, в Москве и в Петрограде. С топливом у них — не в пример нам — большие проблемы. Вон, товарищи телеграфируют, — Лев показал на стопку бланков, — просят хоть сколько-нибудь вагонов с дровами отправить. Очень, очень сложная обстановка.

— А правду говорят, что москвичи всю свою мебель спалили в печках? — жадно прихлебывая чай, спросил Ипполит.

Лев вспомнил стылую, вымученную декабрьскую Москву. Такой он увидел ее после госпиталя, перед возвращением в Сожель.

— Еще осенью многие сожгли. На барахолках за вязанку дров люди золото и драгоценности отдавали. Чем сейчас топят, чем греются — представить не могу. Холодно и голодно. Одно радует — весна скоро.

— Да ладно вам!... — снова взялся за коробок спичек Пухов, раскуривая притухшую самокрутку. — Доживем до тепла, добьем белую сволочь на востоке и на юге, начнем, наконец, новую жизнь строить. Никто знать не будет, что такое голод и холод!

Каганов тяжело вздохнул, и хотел было пространно высказаться по теме, как в дверь заглянул член Ревкома Цырлин. Увидев, что председатель парткома не один, он помрачнел и с очевидным намеком показал на свои карманные часы. До назначенной телефонной связи с Могилевским губкомом, вспомнил Лев, оставалось совсем немного времени.

— Так, товарищи. У меня всего десять минут, потом надо ехать на разговор с Хановым. Давайте коротко, без лишних подробностей, о ходе расследования и подытожим первые результаты. Ипполит Иванович, начинай.

Отрывисто и с короткими паузами, словно взвешивая каждое слово, Войцехович стал докладывать:

— Значит так, Лев Маркович. Ждал он Вас за витринной тумбой на улице Сортировочной. Успел выкурить пять папирос — весьма недешевых. Натоптал за тумбой — значит долго ждал. Мы опросили тамошних жителей. Видели его на этом месте в этот час три дня подряд перед покушением. Одна бабка даже говорила с ним. Подозревала, что он налетчик, дом чей-то высматривает. Но неизвестный успокоил ее: мол, слежу за любовником жены. Старуха утверждает, что по говору он — не из благородных. Быстрее будет, из приказчиков или из купеческих сынков. На вид ему лет двадцать пять-тридцать. Что еще? Осмотрели мы его хорошенько... Можно я закурю?

Каганов кивнул и придвинул Ипполиту портсигар. Но Войцехович с извиняющейся улыбкой отказался и задымил своей папиросой. Нахмурив лоб, продолжал:

— Осмотрели, значит... Полушубок у него офицерский — были такие в армии. Белье дорогое, почти не ношенное. Сапоги тоже офицерские, но в плохом состоянии и на пару номеров больше. Шапка штатская, сильно старая, у зажиточных крестьян такие бывали. Револьвер Наган, ухоженный, в хорошем состоянии. Что еще? На пальцах правой руки есть характерные для стрелка мозоли. На шее следы осколочного ранения. В общем, по ряду признаков, из бывших офицеров он. Но, видать, не из кадровых. А из тех, кто в военное время в чин вошел. Мы с товарищем Пуховым к такому выводу вместе пришли. И, похоже, вывод верный.

Но, главное, проверили мы тут одну квартиру... Ее хозяин вчера вечером сообщил о пропаже постояльца. Может, и не сказал бы ничего, да к нему новых жильцов, работников продкомитета, хотели подселить. Вот он и воспротивился: мол, совсем нет места, живет у меня уже человек. Да не простой — большой начальник, из комиссаров-большевиков. При том, очень суровый. Что не по нему — сразу наганом машет. Пристрелит и новых жильцов, и хозяина заодно. Только вот, странно, пару дней не видать его совсем.

На секунду прервавшись, Войцехович, по привычке, затушил окурок о подошву ботинка. И огляделся в поисках урны.

— В пепельницу можешь бросить, — невозмутимым тоном посоветовал ему Лев. Заинтригованный, он мысленно просчитывал ситуацию. Войцехович явно обнаружил след нападавшего — не такой уж Сожель большой город, чтобы можно было сомневаться. Судя по предсмертному монологу, несостоявшийся убийца вряд ли являлся тем, за кого себя выдавал. Так кто же он был: мститель-одиночка или же член боевой организации?... Охотился исключительно за Кагановым или ему подошел бы в жертвы любой большевик? Лев внимательно посмотрел на молчавшего до сих пор Пухова. Почему он молчит? И тот, словно почувствовав немой вопрос, заговорил:

— Мы проверили этого 'большого начальника'. Да там и проверять было нечего. Чистейшая липа, — в глазах председателя ЧК забегали веселые чертики. — Вот, послушай каково: Аркадий Красный, уполномоченный 'Высшего Революционного Коммунистического Совета' из Москвы!

И засмеялся. Лев было заулыбался, но вдруг вспомнил судорожно сжатую мертвую руку, из которой долго не могли вытащить наган. Это ж какая ненависть вела 'товарищем Красным'! Каганов тряхнул головой, желая отогнать видение, но оно настойчиво вновь и вновь возникало перед глазами.

Войцехович, оставаясь серьезным, продолжил вслед за Пуховым:

— По приметам все совпало: и одежда, и цвет волос, и рост, и телосложение. Я телеграфировал товарищам в соседние уезды. Думал, может, где-нибудь были происшествия с таким 'начальником'. И точно! В тот же день из Речицы сообщили — отличился у них этот Красный. Выдавал себя за уполномоченного из Москвы, активно участвовал в партийных реквизициях, а потом произвел несколько самодеятельных. После чего сразу исчез из города. Я, конечно, тут же отправился в Речицу выяснять подробности. И вот только что вернулся.

В дверях вновь появился недовольный Давид Цырлин.

— Лев Маркович! — с упреком протянул он. — На телефонную станцию уже пора!

Вздохнув, Каганов поднялся из-за стола. С сожалением посмотрел на Войцеховича, порылся в бумагах, выискивая нужные для разговора с Могилевом документы, и, уже одевая пальто, попросил:

— Товарищи, проедете со мной? По дороге на телефонную станцию поговорим... Со временем — полный швах. Товарищ Цырлин, мы все поместимся в авто? А потом вас развезут по местам.

Цырлин кивнул и, не дожидаясь Каганова, пошел к автомобилю, стоявшему у парадного входа гостиницы 'Савой'.

До телефонной станции было всего пару минут ходьбы. Но Пухов настоял, чтобы отныне Каганов и не вспоминал про пешие передвижения в пределах города, тем более, — в одиночестве. И так — по крайней мере, месяц.

— Ну, меня везти будет очень далеко, — усмехнулся Пухов, усаживаясь на заднее сиденье. Здание ЧК располагалось на улице Барона Нолькена ровно напротив телефонной станции.

Не теряя времени, Войцехович предельно сжато продолжил свой отчет:

— Речицкие товарищи проводили расследование еще до нас — по факту незаконной реквизиции, проведенной самозванцем. Выяснили его связи и сумели установить личность. Под именем Аркадия Красного скрывался бывший царский прапорщик Антон Веревкин, двадцати семи лет, уроженец Рогачевского уезда, сын мельника. До войны служил приказчиком у помещика Калинецкого. Был в плену у немцев, вернулся на родину в декабре девятьсот восемнадцатого. А дома, в Рогачеве, неприятная история произошла, еще в семнадцатом. Батьку и брата его матросы зарубили, мельницы спалили, а сестру снасильничали так, что она умом тронулась. Мать от болезней и голода померла. И на этом не всё. Невеста его за комиссара-еврея замуж вышла и уехала в Москву. В общем, мотив понятен...

Авто подъехало к ступенькам телефонной станции и резко затормозило. Качнувшись вперед, Войцехович перевел дыхание, взглянул на тревожную физиономию Цырлина и продолжил:

— Когда обо всем этом узнал Веревкин Антон Еремеевич, говорят, будто в рассудке повредился. Назвался новым именем, выправил себе подложный документ и поехал в Речицу. Вот, собственно, и все. Участием в каких-либо тайных организациях и партиях не замечен. Думаю, дело можно закрывать.

Каганов пожал ему и Пухову руку, кивнул и через короткую паузу, уже выбравшись из салона автомобиля, задумчиво сказал:

— М-да, странная штука — судьба. Как-то слишком круто с его родней обошлась... А дело — закрывайте. Тут все понятно.

Выходя следом, Пухов по-хозяйски огляделся и строго добавил:

— И все равно — никаких романтических пеших прогулок! Ясно, товарищ Каганов?

Угостившись папиросой Войцеховича, он внимательно смотрел в спину председателю Полесского парткома, торопливо взбегающему по ступенькам телефонной станции.

— Нашел, кого жалеть, — сплевывая, пробормотал чекист. — Хлам истории этот Веревкин. Таких надо сразу к стенке, пока дури не натворили. Видать, неспроста семья под раздачу-то попала. Просто так — ничего не бывает. Верно говорю, Ипполит?

Войцехович пожал плечами.

— Ну... Как сказать. С одной стороны, так. А с другой... — Наморщил лоб начальник милиции. — Вот, если бы у тебя беляки семью уничтожили, ты бы мстил?

Глаза Пухова вмиг стали ледяными. Резко повернувшись к Войцеховичу, он выматерился сквозь зубы и жестко процедил:

— Ты, Ипполит, не путай! Сравнил! Меня — с мразью буржуйской!... Кто был тот Веревкин? Пережиток прошлого, сын кулацкий! Контрой он был! И семья его была классово-чуждой! Таких могила только исправит! Нашему великому будущему они не нужны! Думаешь, им твоя жалость требуется? Тот Веревкин тебя бы первого при случае задушил!

Однако Войцехович не отступал.

— Ну, погоди кипятиться, Иван! Ведь твой друг Николай Вилецкий — и вовсе сын генерала, дворянин по рождению! Кстати, тоже прапорщик царской армии — видел я его анкету. Но он ведь стал борцом революции, отрекся от своей семьи, и сейчас один из нас. Значит, и у Веревкина был шанс...

Пухов побагровел. Едва сдерживая себя от вспышки гнева, он рубанул рукой воздух и зло пробормотал:

— Ипполит, у тебя сегодня совсем неважно со сличениями! Всё, я пошел! У нас расстрел через час. Можешь присоединиться — отпустить грехи контре и продолжить опыты по сравнению.

Войцехович дернул уголком рта и сухо ответил:

— Зря ты так, Пухов! Бить контру — одно, а удовольствие от этого получать — другое.

Неизвестно, чем бы закончился этот резкий разговор, если бы внимание обоих не переключилось на группу невменяемых солдат, бивших камнями окна во всех встречных зданиях.

— Опять туляки, будь они неладны! — Охнул начальник милиции Войцехович и побежал на телефонную станцию звонить в караульный батальон.

Пухов остался на месте и, расстегнув кобуру, хладнокровно наблюдал за продолжающимися буйствами солдат. Пытаться усмирить их сейчас было бы безрассудством.

С тех пор, как в городе расквартировались тульские полки, подобные сцены стали не редкостью. Обкокаиненная или пьяная шваль, принудительно мобилизованная в Красную Армию из Тулы и Москвы, совершенно не подчинялась своим командирам и комиссарам. Упиваясь безнаказанностью и сравнительно богатой жизнью в Сожеле, они терроризировали горожан и, особенно, жестко — квартирохозяев. Те же, кто формально имел над ними власть — бывшие царские офицеры, назначенные командирами Красной Армии — всячески уклонялись от своих обязанностей и совершенно не предпринимали усилий по усмирению личного состава. Дело было плохо и ухудшалось с каждым днем.

1919 год, февраль, 6 дня, Сожель

На этажах 'Савоя' царило радостное возбуждение. Все обсуждали вчерашнее известие: Красная Армия взяла Киев. Для жителей Сожеля этот город был, в своем роде, неофициальной культурной и деловой столицей. В Киеве жили родственники, друзья. И вот он снова стал доступен.

Лев мысленно улыбался, вспоминая Крещатик, долгие прогулки по городу, виды на Днепр, ресторанчик под цветущими каштанами. Они с Гесей любили бывать там. Такая приятная, теплая, сугубо мещанская ностальгия из прошлой жизни. И понимаешь, что все это тлен минувшего, но бережешь его в душе, сам того стыдясь.

Где сейчас Геся? Он не знал и не стремился узнать. Предательство не прощают и самого предателя навсегда вычеркивают из памяти. Да, навсегда — с неизбывной тоской подтвердил сам себе Лев.

Или, все же, прощают? Ошеломленный этой внезапной, провокационной мыслью, Лев оторопел. Прислушался сам к себе и с изумлением понял, что смог бы простить. Будь такая возможность — приди к нему Геся с повинной — он бы простил...

И все стало бы совсем иначе... Лев даже зажмурился от остроты потери, которая, как бы он себя не обманывал, до сих пор не притупилась. Столько боли и отчаянья было уже в его жизни, что Гесино отступничество казалось теперь невольным проступком слабой женщины.

По здравому размышлению он понимал, что возвращение жены вряд ли возможно. Пять лет прошло. По ощущениям — словно не одна жизнь миновала. Лев стал другим. И для нее эти годы что-то да значили. Какой была бы их встреча? Если до сих пор она не заявила о себе, это говорит о многом.

Надо узнать о Гесе, подумал Лев, собираясь с мыслями и удивляясь самому себе. Он не подозревал, что в его душе давно уже зрело и искало выход это решение.

Пытаясь спрятать образ бывшей жены за насущными делами и заботами, Каганов положил перед собой листы бумаги с копией текста телеграммы, отправленной вчера в Москву. Сосредоточился, перечитал, запоздало подправил предложение. Вновь углубился в текст.

В пространной телеграмме от имени Полесского комитета партии большевиков и Сожельского Ревкома официально выдвигался проект образования Сожельской губернии.

Идея была не новой. Говорят, еще при царе бродила в высших кругах. И вполне обоснованно. Как бывший предприниматель, Лев четко видел экономические предпосылки и целесообразность такого решения. Могилев давно уже стоит где-то в стороне от развитых сожельских торговых путей. Негласно именно Сожель — центр для многих соседних уездов. Здесь и основные предприятия, и все виды транспортных магистралей, и традиционные ярмарки. Могилев в качестве губернского города для вдвое большего Сожеля — это просто вынужденное недоразумение.

Ну и, кроме того, Лев с трудом переносил приоритет над собой могилевских товарищей. У них не было его опыта и знаний, но с избытком хватало истинно губернского апломба. И, конечно, они не помнили, что именно сожельский Полесский комитет партии в лице Кагановича и Каганова в конце семнадцатого года установил власть большевиков в Могилеве. Своей серьезной организации в губернском городе тогда не было.

Так пусть Могилев живет сам по себе, а Сожель с окраинными уездами Минской, Черниговской и Могилевской губерний — тоже как-нибудь сам.

На протяжении января Каганов обсуждал проект с сожельскими товарищами, спорил с обеспокоенным Могилевским губкомом. Совещался с руководителями уездов, которые вот уже несколько десятилетий и экономически, и политически тяготели к Сожелю. Все без исключения соглашались, что идея разумна и перспективна. И вот вчера, наконец, тщательно обоснованное предложение о создании новой губернии отправилось телеграммой в Москву, во все центральные органы власти. Что теперь будет?

В голову вернулась прежняя тревожная мысль: 'Как отреагирует Свердлов?' Не превысил ли Каганов своих полномочий? Инициатива дерзкая, амбициозная — как может показаться оппонентам. В декабрьскую встречу в Москве Яков Михайлович открыто дал понять, что видит Сожель новым губернским городом и Льва — в качестве председателя Полесского губкома. Но всё могло поменяться, противников у идеи тоже достаточно. На индустриальный Сожель имеет виды и Украина, и белорусские товарищи. И тот же Могилев. У всех свои влиятельные люди и в ЦК, и в Совнаркоме. Чья чаша весов пересилит — так и будет, вестимо. Конечно, хотелось бы вернуть Сожель в Великороссию. Меньше начальства сверху — меньше интриг и больше толку. Но что в итоге получится, Лев уже не мог предугадать. Оставалось ощущение, что разворошил он большое пчелиное дупло.

На днях, кстати вспомнилось ему, Николай Вилецкий принес разгромную статью, опубликованную в белорусской газете 'Звязда'. В ней довольно едко прошлись по амбициям Сожеля. 'До сих пор Полесский комитет партии коммунистов шлет по уездным комитетам партии 'предложения', по-видимому, всерьез считая себя губернским центром', — писал корреспондент, скрывающийся под псевдонимом Янка Минский. И далее: 'Сожельский Ревком также уверенно почитает себя губернским центром, созывая съезды работников по различным отраслям советской практики из соседних уездов'. Не нравилось свежеиспеченной Белорусской Республике, что Сожель покушается на Речицу и Мозырь.

В свете керосинной лампы — электричества сегодня не было то ли из-за поломки на станции, то ли из-за сильного мороза — Лев привычно сортировал на своем столе документы и телеграммы, обдумывая возможные аргументы для Москвы в защиту своей инициативы. Нужно искать весомые факты, ничего не будет лишним. Свои люди в Москве есть — помогут. Вот, например, его бывший секретарь до немецкой оккупации — Янкель Агранов. Умный, деятельный парень. Сейчас — секретарь Совнаркома РСФСР. Человек, созданный для своей работы — хорошо чувствует, к кому, как и когда обратиться, на кого нажать, а кого и попросить. Каганов тоже не отказался бы от такого чутья. Но — не дано. Да и на покровительство Свердлова всегда были большие надежды.

Мысль об Агранове напомнила о необходимости написать еще одну телеграмму. Хлебнув холодного чая и пододвинув к себе бумагу, Лев коротко набросал черновик текста: 'Москва, СНК. Никаких средств и сметовых ассигновок губцентр Могилев Сожелю не отпускает ЗПТ отсутствие средств грозит тяжелыми последствиями ТЧК Административная зависимость от Могилева ставит препоны экономическому развитию края ТЧК'. Закурив, перечитал. Как дополнительный аргумент, подойдет. Тем более, что все это было правдой.

В кабинет вошел его помощник Матвей Хавкин. Высокий и жилистый, несмотря на еще юный возраст, он производил впечатление строгого и решительного человека. Впрочем, таковым и был.

— Лев Маркович, домой поедете? Или здесь заночуете? Я к тому — может, останетесь? Авто не заводится из-за мороза. Придется нам извозчика ловить.

Каганов задумался. После запрета на пешие прогулки домой не тянуло. С матерью достаточно было бы видеться и раз в неделю. Да и погода откровенно не располагала к променадам.

— Здесь останусь. Спасибо, Матвей. Ступай к себе.

Едва заметно улыбнувшись в ответ, Хавкин спросил:

— Может, горячего чая принести? В отделе здравоохранения как раз закипятили.

— Да, хорошо бы. И вот еще что, — внезапно вспомнил Лев. — Завтра собери сведения про старшую дочь купца Израиля Брука Гесю. Сделай это максимально осторожно и незаметно ни для них, ни для окружающих. Чем меньше людей будет знать, тем лучше. Хорошо?

Матвей сосредоточенно нахмурил брови и кивнул.

— Понял. Будет сделано, Лев Маркович!

Уже после его ухода, Лев почувствовал, как горят щеки и бьется сердце. Шаг навстречу Гесе сделан. Только вот к чему он приведет?

Глава VII

1919 год, февраль, 6-го дня, город Сожель

Несколько дней разъездов по стылым лесным дорогам под метелью и порывистым ветром — и я все-таки заболел. Вчера проснулся с раскалывающейся головой. Так и есть — вернулась моя мерзкая фронтовая болячка — неврит лицевого нерва. Не шевельнуться и глаза не раскрыть. А ко всему прочему — большой жар и стиснутое болью горло.

Изнуряюще, тяжело, но терпимо. Кое-как поднявшись и побрившись, я заставил себя пойти к командиру полка Матвееву. Он ждал меня с докладом и, судя по всему, неспроста.

Пеняя на плохое снабжение, некоторые наши солдаты грабили квартирохозяев и крестьян из близлежащих деревень. Городские власти предъявляли претензии комиссару бригады Ильинскому, ну а тот устраивал истерику полковнику Матвееву.

Вот как раз на днях мы вместе с Никитенко загоняли под дулами винтовок троих таких 'оголодавших' в бывший помещичий амбар, навели страха, угрожая спалить заживо. Не знаю, будут ли они впредь грабить здешних крестьян — наверное, будут, но тогда побежали возвращать 'реквизированные' продукты и ценные вещи с большой поспешностью.

По здравому разумению, конечно, снабжение здесь было не при чем — хоть и не могу утверждать, что хорошо поставил дело. Много чего не хватало, но с голодной жизнью в Туле и в Москве — все же не сравнить.

Суть не в кормежке. Суть в том, что гребли большевики по мобилизации в свою армию всякий сброд. И офицеров — тоже гребли, совершенно не спрашивая желания. Так к чему теперь удивляться, что одни не признают других, а те, другие, и связываться не желают с первыми.

Штаб полка располагался относительно недалеко от моей нынешней квартиры. Но в тот день дорога показалась бесконечно длинной. Кругом меня что-то гудело, стучало, двигалось — как в густом тумане или в толще воды. Я шел, ничего не видя перед собой. От боли, распирающей висок и левый глаз, хотелось выть. Как поднимался на второй этаж, не помню. И, наверное, вид мой говорил сам за себя. Потому как, едва выслушав доклад, полковник сразу послал вестового за медиками.

— Незачем, Владимир Васильевич, так надрываться. Не царю-батюшке и не Отечеству служим, — в полголоса и с заметным укором сказал он, распорядившись принести мне чая. — Хозчасть и без заведующего неделю справится. И не вздумайте нам тут военный тиф учудить или, упаси бог, 'испанку'. Поболейте дома в свое удовольствие и слушайтесь врача. Тем более, что живет он с Вами на одной квартире.

Что хотел сказать мне полковник после доклада, в тот день я так и не узнал.

Подошедший вскоре с двумя санитарами Журавин, глубокомысленно покачал головой, пробормотал, что ждал чего-нибудь в этом роде, и подтвердил необходимость постельного режима. Однако прежде всего завел в свой санитарный поезд, вызвал дантиста и распорядился вырвать зуб, от которого и происходили у меня все неприятности с лицевым нервом.

Удаление зуба произошло на удивление легко, благодаря какому-то новому обезболивающему лекарству, вколотому в десну накануне экзекуции. Странные ощущение холода и одеревенения языка настолько удивили меня, что я даже забыл о своем неврите.

— Боль проявится через несколько часов, придется потерпеть, — предупредил дантист, сворачивая саквояж с инструментом. Выполнив свою работу, он степенно улыбался и насвистывал модную мелодию, которая часто доносилась из местных кофейн.

Отправляя меня с извозчиком на квартиру, Журавин строго порекомендовал:

— С таким жаром лучше хорошенько отлежаться. И не кури эти дни, Владимир Васильевич.

Однако усевшись в санях, я тут же по привычке потянулся за папиросами. Словно сговорившись с врачом, табак показался нестерпимо едким и противным. 'Вот и покурил', — подумал я, поднимая воротник шинели и закрывая глаза.

Незаметно для себя задремал. Казалось, не прошло и мгновения, а уже кто-то тормошил меня за плечо. Это был извозчик. Показывая рукой на дом Колесникова, он что-то говорил. Не столько услышав, сколько догадавшись, я расплатился, выбрался из саней и пошатнулся от неожиданной слабости. Ступеньки дались с трудом. Сердце колотилось, глаза заволакивала горячая пелена. 'Порошок', — вспомнил я. Журавин дал мне лекарство с наказом выпить сразу же по приезду домой.

Мир вокруг меня теперь сделался черно-белым, лишенным декораций, похожим на фильму в кинематографе. Промелькнули Елизавета Карповна и какая-то молодая женщина. Наверное, Ольга. Они что-то говорили, спрашивали, протягивали мне чашку с водой. Дальнейшие события дня я практически не помнил. Вслед за сильным жаром скоро навалилась обещанная дантистом боль.

Утром следующего дня я проснулся от громких категоричных голосов. Заметив мое пробуждение, подошел Журавин и занялся прослушиванием моей груди.

— К нам комиссары с обыском нагрянули, — прошептал он. — У Вас ничего 'лишнего' не хранится? Я сейчас на службу пойду, могу вынести.

Отвечать было больно.

— Вроде, ничего нет, — едва выдавил я, мысленно ревизируя свое скромное имущество.

— Так, больной, откройте рот! — Нарочито громко сказал Алексей Дмитриевич, повернул мою голову к свету и нахмурился. Закончив осмотр, спросил о самочувствии и оставил у изголовья кровати насколько пакетиков с порошком.

— Марафетом балуемся?! — Вдруг оглушил чей-то звонкий радостный голос. Над нами нависла огромная девица в галифе и гимнастерке.

Выдержав паузу, Журавин начал терпеливо и доходчиво объяснять:

— Это лекарство. У больного жар и лихорадка. Возможно, даже 'испанка', — попробовал он напугать комиссаршу. — Я не советую Вам долго задерживаться в его обществе. Процент летального исхода у этого вида гриппа трагически высок.

Не думаю, чтобы дама многое поняла из краткой речи доктора. Недоверчиво хохотнув, она сгребла с моей подушки бумажные пакетики с порошком, небрежно вскрыла один и профессионально принюхалась. На ее пористой физиономии промелькнуло разочарование. Громоподобно чихнув, комиссарша с отвращением бросила пакетики на пол.

— Какая гадость!

Настроение у нее в миг испортилось. Злобно посмотрев на нас, она прошипела:

— А ну пшел с койки!

Пытаясь свести инцидент к шутке, мы подчинились. Однако уже через мгновение нам стало не до смеха. Словно одержимая, девица вскрыла ножом подушку, выпотрошила до основания и с той же яростью принялась разрезать матрац. Вскоре подошел ее напарник — смурной мужичок с руками рабочего — и с обстоятельным видом начал развинчивать кровать. Третий персонаж, совсем еще безусый парень, тем временем методично выбрасывал из стеллажа на пол все книги. Происходящая вакханалия казалась еще более безумной, чем мои горячечные галлюцинации.

От сквозняков и движения людей по комнате перемещались сероватые кучки перьев. Рьяную комиссаршу густо облепил пух — и волосы, и брови, и одежду. Наверное, она сама уже была не рада своему тщанию.

К нам заглянул еще один тип в кожанке — видимо, главный среди прочих. Посмотрев на сотрудницу, он досадливо сморщился и, кашлянув, сказал тоном, не терпящим возражения:

— Товарищ Сапожникова! Займитесь досмотром личных вещей жильцов.

Воспользовавшись моментом, мы с Журавиным подошли к комиссарскому начальству. Высокий брюнет с усами, перепоясанный желтой портупеей с двумя кобурами выглядел весьма представительно.

— А не подскажете ли, какова причина столь суровых репрессий относительно домашней утвари? Столь пристальное внимание — мы просто теряемся в догадках, — с обычной для него многословностью и иронией спросил наш доктор.

Тип смерил Журавина взглядом, двинул усами и, заложив руки за спину, молча отошел вглубь комнаты. Поднял с пола несколько книг, перелистал, небрежно бросил в сторону. Он демонстративно игнорировал нас и что-либо объяснять не собирался. И тут я решил проявить настойчивость, которая, надо признать, ранее никогда к добру не приводила.

— Извольте отвечать! На каком основании вы проводите обыск у командиров Красной Армии? — С легким металлом в голосе потребовал я.

Комиссар, помедлив, повернулся ко мне, криво ухмыльнулся и повторил с издевкой:

— Командиры... Красной Армии... Буду я еще перед контрой отчитываться! — В заключение процедил он и смачно сплюнул на пол. Затем выпрямился, развернул плечи и одернул кожанку под ремнями. В этот момент он более всего походил на гордого собой петуха, да еще затянутого в кожу.

Госпожа Сапожникова с готовностью захохотала, ее напарники тихо заулыбались. И светилось в их лицах торжествующее чувство — раболепская гордость за своего начальника. Нет, не начальника — хозяина.

Я смотрел на них, с трудом скрывая презрение и брезгливость, подмечая, с каким удовлетворением они копошатся в чужом добре, каким величием преисполняются от ощущения нашей покорности.

А вот что произошло дальше — я понял не сразу. Только успел заметить боковым зрением, как Журавин бросается на усатого и уверенным боксерским ударом в челюсть сбивает с ног. Комиссарша заверещала, наваливаясь на доктора сзади. Мужичок и юноша, хлопая глазами, застыли на месте с моими вещами в руках.

— Товарищ Бочкин, товарищ Бочкин, я держу его! — истерично прокричала Сапожникова. Тут же очнулись ее соратники. Парень, распахнув окно, ломающимся голосом звал подкрепление. Мужичок пытался встать у меня на дороге, и я даже не помню, как отбросил его в сторону. И теперь, чтобы освободить Журавина из медвежьего захвата девицы, надо было мгновенно ее обездвижить.

И вот тут я спасовал. Не смог ударить. Пусть в этом чудовище не многое осталось от женщины, и все одно — рука не поднялась. Ну а пока пару секунд в растерянности соображал, как быть, в комнату ввалились странные люди с винтовками наперевес. На ломанном русском, перебивая друг друга, они орали:

— Фсьем стойяттть! Руки вьерх! — кажется, других слов они не знали.

Очнувшийся комиссар, схватился за челюсть и попытался встать. Видимо, рука у доктора была тяжелая — поскольку с первого раза чекисту это не удалось. Наконец, поднявшись, он пнул Журавина коленом в пах, и намеренно тщательно вытер сапоги о разбросанные на полу семейные фотографии доктора. И я понял, что стало причиной стычки — некоторые снимки почему-то оказались разорваны. Учитывая, с какой с болезненной трепетностью хранил их Алексей Дмитрич, причина его взрыва вполне прояснилась .

Оглянувшись на подкрепление и оценив общую обстановку, Бочкин приказал, показывая на доктора:

— Этого — увести! А этого... — Он мрачно посмотрел на меня. Скривился, но махнул рукой. — А этого оставить, но держать под прицелом, пока товарищи не закончат обыск.

Заметив небольшое настенное зеркало, комиссар покрутил перед ним свою физиономию и, не обращая ни на кого внимания, вышел в коридор. Уже вскоре его голос доносился из комнаты ротных.

Конвоиры слегка замешкались, извлекая Журавина из мертвой хватки девицы Сапожниковой и связывая ему руки за спиной. Сам Алексей уже не сопротивлялся, стоял поникший и растерянный, то и дело бросая мутные взгляды на валяющиеся фотокарточки.

— Матвеев вытащит тебя, — тихо сказал ему я.

Две винтовки, нацеленные на меня, угрожающе качнулись.

— Молчаттт! Говарит ньельзья! — выкрикнул один из бойцов, поставленных на мое охранение. Кто он — латыш или немец? И шинель на нем незнакомая, справная... Николай Николаевич, помнится, в первую нашу встречу рассказывал, что накануне в город прибыл особый отряд ЧК из Москвы, состоящий в основном из инородцев. И даже китайцы в нем оказались. Ну, эти, понятно, не китайцы, но явно из того самого отряда.

Жестко толкнув в спину, Журавина повели на выход. Чуть обернувшись ко мне, он попросил:

— Напиши моим в любом случае... — И получил еще один удар между лопаток.

Оставшееся время обыска я провел повернутым лицом к стене со связанными за спиной руками. Меня мало интересовало, что они ищут и что находят. Мысленно я вновь и вновь бежал к штабу полка, нёсся на извозчике, искал Матвеева и даже нашу известную сволочь бригадного комиссара Ильинского, чтобы сообщить о задержании Журавина. Адреналин и волнение заставили напрочь забыть о своем недомогании.

Тем временем, в коридоре послышался шум и возмущенные женские голоса. Что там происходило? Грохот подкованных сапог и ботинок, случайный стук прикладов об углы стен — звуки приблизились, миновали мою комнату и отдалялись в направлении прихожей. Чьи-то шаги, наперекор общему движению, шли к нашей двери. Скрип, незнакомый голос произнес на немецком 'пошли'. Все-таки, немцы, — подумал я.

Комиссарша Сапожникова что-то пробормотала в ответ и спешно начала диктовать длинный список:

— Часы настенные — одни. Пепельница хрустальная — одна. Белье постельное — три. Бумага писчая — половина пачки. Ручка перьевая — две. Чернильница хрустальная — одна...

Судя по перечню, в большей степени реквизировалось имущество Колесникова. У доктора изъяли вязанный шарф и свитер. Военное обмундирование трогать поостереглись. И потому мои скромные пожитки, в которых не было ничего гражданского, остались в целости.

Закончив составлять список и паковать вещи, подручные Сапожниковой потопали к выходу. Скосив глаза, я успел заметить объемный узел из простыни с большим и свежим чернильным пятном на боку. И тут же получил крепкий удар по печени в качестве прощального привета от своего конвоира. Немец (или все же латыш?) довольно оскалился и, хлопнув товарища по плечу, тоже пошел к двери. Развязывать меня они не собирались.

Согнувшись пополам, я приходил в себя от боли. Кое-как сел на пол. Отдышался. Теперь надо было избавиться от веревки на руках.

— Боже мой, Владимир Васильевич! — послышался голос Елизаветы Карповны. — С Вами все в порядке? Давайте я Вам помогу!

Побледневшая и крайне расстроенная, она огляделась было в поисках ножниц или чего-нибудь острого, но увидела при этом царящий в комнате разгром. Наверное, это стало для нее последней каплей. Пошатнувшись и уцепившись рукой за дверь, женщина от полученного потрясения почти перестала дышала. Силы оставляли ее.

— Да что же они себе позволяют, изверги! — наконец, прошептала она.

С трудом сделав пару шагов, Елизавета Карповна буквально стекла на стул и повернула ко мне перекошенное отчаяньем лицо:

— Николая Николаевича забрали... — срывающимся голосом сказала она, опустила голову и, не сдерживаясь более, зарыдала.

Я оторопел. Однако времени на раздумья и разговоры не было. Поднявшись с пола и не надеясь на помощь расстроенной хозяйки, поспешил к комнате ротных. Толкнул плечом дверь — никого. Здесь тоже царил бардак, но все же не такой страшный, как у нас. Почти бегом прошел на кухню, подмечая на ходу, что обыск затронул весь дом.

На кухне оказалось, что столовые приборы 'изъяты', впрочем, как и обычные ножи. Навскидку нашелся только один — с зубьями на лезвии. И тупой, точно скалка. Однако это было больше, чем ничего.

Растирая затекшие запястья, я вновь вернулся в комнату — за френчем. К слову сказать, он валялся среди перьев и прочего барахла на полу. А Елизавета Карповна все еще сидела на стуле, закрыв лицо руками и всхлипывая. Оделся, кое-как отряхнулся. И, не надеясь быть услышанным, сообщил:

— Я — в полк. Журавина тоже взяли. Нужно сообщить. Заодно и про Николая Николаевича постараюсь расспросить.

Взгляд упал на истоптанные фотографии семьи доктора. Я быстро собрал их, сложил на стол и хотел было идти, как Елизавета Карповна окликнула меня:

— Владимир Васильевич! Вы уж простите меня... Страшное нынче время. Не знаешь, чем обернется... Оленька вместе с вашим офицером, Георгием Николаевичем, пошла выяснять о Николае Николаевиче. В ЧК его забрали... — И она вновь заплакала.

— В ЧК, — машинально повторил я, на бегу застегивая шинель. Кое-как замотал башлык и едва не рухнул на льду под копыта лошади, останавливая извозчика.

Матвеева в штабе не оказалось. Да и вообще — будто все вымерли — пустой коридор, кабинеты закрыты. Охрана у входа и дежурный за столом, вопросительно поглядывающий на меня, — больше, похоже, никого. Успокаивая сбившееся дыхание — из-за лихорадки сердце колотилось о ребра как сумасшедшее — я остановился, обдумывая дальнейшие действия.

— Михаил Семенович когда обещался быть? — поздоровавшись, спросил у дежурного.

Тот отложил газету, вскочил и довольно бодро отрапортовал:

— Не могу знать, товарищ военспец! Командир полка по уходу ничего не сообщал!

— Он один был или вместе с кем-нибудь?

— С комиссаром бригады Ильинским и представителем городского комитета партии! — Приятно удивил меня знанием обстановки молодой дежурный.

Я успел уже привыкнуть к подчеркнуто непочтительному отношению красноармейцев к военспецам. Бывшие крестьяне и 'полуинтеллигентный элемент', как называл данную категорию Ильинский, не знавшие ранее армейской службы, демонстративно игнорировали нас, считая 'классовым врагом'. У себя в хозчасти с помощью взводного Никитенко и бывшего унтера Пушкарева я навел относительную дисциплину. Но, опять же, — относительную. Разбой и разгильдяйство пресек, да заставил к слову своему прислушиваться. По нынешним временам — предостаточно. Этот же рядовой красноармеец по возрасту своему относился к 'революционному поколению' и, в то же время, производил адекватное впечатление.

— Кубика ищите? — окликнул меня со спины поручик Маркелов. Конечно, бывший поручик. Мы продолжали называть друг друга старыми званиями и здесь, в Сожеле, эта рискованная привычка еще усугубилась. До меня уже долетали слухи о попытках возродить в полку некий аналог офицерского собрания. Однако запах от этой идеи исходил откровенно кладбищенский — будто из потревоженной могилы.

Хмурый, с однодневной щетиной Маркелов казался сегодня значительно старше своих лет. Сколько ему — двадцать два? Двадцать три? Помню, при знакомстве с полком я подумал, что Косте едва минуло восемнадцать.

— Да, его самого. И Матвеев куда-то пропал.

Кубиком бригадного комиссара прозвали неспроста. Плотного телосложения и низкого роста, да еще с квадратной головой — ну как есть, настоящий кубик — он будто специально подчеркивал свое геометрическое подобие нелепым угловатым френчем из толстого драпа с огромными карманами и пуговицами. Довершали образ широченные галифе. Карикатура, а не человек. Его излюбленная угроза 'расстреляю каждого пятого' успела стать притчей во языцех. Говорили, что он мой ровесник, но этого как-то совсем не чувствовалось. Кубик был 'взрослым', солидным и властным.

Впрочем, таким, наверное, и надо быть к тридцати годам — усмехнулся я про себя. Человек состоялся, удовлетворен своим положением и наверняка уверенно идет к какой-то цели — в этом ему можно позавидовать. А вот что представляю собой я? Двадцать восемь лет, а жизнь развалена, нормального образования так и не получил, семьи не завел, дела своего не нашел. И что может быть дальше — перспектива туманна и сомнительна.

Пока я предавался приступу рефлексии на свой счет, Маркелов успел о чем-то поговорить с дежурным и снова подошел ко мне.

— Владимир Васильевич, из моей роты двух офицеров в ЧК загребли! — Тихо и взволнованно сообщил он. — Что делать?

Новость поразила.

— Так... Когда это случилось? Сегодня Журавина взяли и нашего квартирохозяина.

Мое сообщение тоже произвело впечатление.

— Надо же... Моих вроде вчера вечером взяли. А Ольга? С Ольгой все в порядке?

— Думаю, что да. Она с Савьясовым в ЧК пошла узнавать о дальнейшей судьбе Николая Николаевича.

Похоже, только я не успел познакомиться с племянницей Колесникова. Вроде совсем недавно приехала, однако один уже считает должным сопровождать ее и поддерживать, другой — первым же делом вспоминает, тревожится. А я даже не помню, как она выглядит.

Мы вышли из штаба и закурили. Проходившие мимо матросы попросили у нас огоньку и с наслаждением затянулись. Самый старый из них, с густыми усами, вдруг спросил:

— Слышали? Красные Киев взяли! Комиссары аж целый митинг на этот счет замастырили!

— Митинг?! — Я переглянулся с Костей. — Митинг — это хорошо! Пойдемте, товарищ Маркелов. А то все без нас закончится.

Затушив недокуренные папиросы, мы едва ли не бегом рванули вперед. Так вот куда отправился и Матвеев, и Ильинский! И вот почему с ними был партиец!

— Постойте! — затормозил Маркелов. — А где этот митинг?

Матрос почесал затылок и развел руками:

— Ну, ты штабной, даешь! Где ж они бывают? Спят — известное дело, в койках, а митингуют на площади.

— На какой площади? На вокзале? — С нетерпением уточнил я.

— Да нет! — Заулыбался он. — Не, не на вокзале. Там, эта, казармы старые были. Мы не здешние, скажем прямо. Ты, браток, держи курс на норд. Там еще тюрьма, кажись.

— Тюрьма? Я понял, — поправив фуражку, сказал мне Маркелов. — Идемте за мной.

Через несколько кварталов быстрого шага я уже задыхался. Лихорадка продолжала напоминать о себе. О том, что мы были близки к цели, указывал низкий рокот тысячи голосов. Вскоре показалось массивное здание местной тюрьмы, за которым на старом военном плацу и проводился митинг. Забравшись на кузов окруженного толпой грузовика, выступал маленький тонкий еврей интеллигентного вида. Голос у него был звонкий и хорошо поставленный.

— Вы не подскажите, кто это? — стараясь быть услышанным в галдящей толпе, громко спросил я у знакомого в лицо военспеца, показывая рукой на выступающего.

— Комиссар юстиции! Целых восемнадцать лет от роду! — саркастически улыбаясь, проорал он в ответ. — Говорит, что наш земляк. В Туле в какой-то газетке работал. Когда успел? Для юстиции поет хорошо. Уже пару песен спел. К сожалению, революционных.

Мы засмеялись.

— Вы Матвеева, комполка, не видели?

Военспец задумался и, вглядевшись куда-то в сторону, после паузы показал рукой:

— Да вот он, вместе с комиссарами стоит! Справа от грузовика.

А затем, внимательно посмотрев на нас с Маркеловым, протянул что-то вроде визитки и отдал честь. Машинально ответив, мы, не теряя времени, через толпящихся солдат стали торить нелегкий путь к грузовику.

Митинг все еще продолжался. Восемнадцатилетний комиссар, завершив очередной бравурный призыв, затянул новую песню. Пел он действительно хорошо. Даже неожиданно хорошо. Ему бы на эстраду или в оперный театр. Впрочем, чем это не театр и не публика?

Во время песни гул голосов смолк. Солдаты с удовольствием слушали 'артиста', некоторые даже подпевали.

— Не комиссар, а просто песня!! — Съехидничал Костя. И, оглянувшись на оставленного где-то далеко позади военспеца, спросил:

— Владимир Васильевич, а что это он нам дал?

Я приостановился. Действительно, пора было взглянуть на 'визитку' — мало ли что в ней? Еще не хватало при комиссарах рассматривать.

На бесцветном кусочке картона печатными буквами от руки было написано: '6 февраля, 18.00, кофейня 'Париж' на Румянцевской'. Протянул Маркелову. Тот прочитал и поднял брови.

— Ого. Тайная вечеря, не иначе. Вы пойдете?

Я неопределенно качнул головой.

— Сложно сказать. По настроению. Скорее нет, чем да.

— Вот и я не знаю, — пробормотал Костя, и мы продолжили свой путь.

Наконец, мы достигли полковника, чья крупная и осанистая фигура возвышалась над толпой, словной утес над прибоем. Задумчиво покачиваясь, он изучающе смотрел на певца-оратора, заканчивающего свое выступление.

— Товарищ комполка, разрешите обратиться! — Прервал я его размышления. Михаил Семенович вскользь посмотрел на меня и кивнул.

— Что за спешка? Мне скоро выступать. Ваш вопрос может подождать?

— Никак нет! Журавин сегодня утром арестован Чекой! И еще два военспеца из третьей роты первого батальона! А именно... — Я оглянулся на Маркелова и продолжил с его подсказки. — Симонин и Жучков.

Матвеев, будто наткнувшись на невидимую преграду, переменился в лице. Быстро глянул на поднимающегося в кузов грузовика Ильинского и негромко спросил:

— Журавина-то за что?

Рассказав ему вкратце об утреннем происшествии, я ожидал немедленных действий полковника. Но он только тяжело вздохнул и обреченно покачал головой:

— Дурак, ох и дурак!... Что ему те картонки сдались!

Надежда на спасение Журавина таяла на глазах. Матвеев явно что-то знал. И, судя по всему, знание это не позволяло рассчитывать на скорое освобождене доктора.

— Михаил Семенович... Так неужели ничем не поможете? — Спросил я в полной растерянности.

Матвеев даже побагровел. Казалось, он взорвется от переполнявшего его гнева.

— Недозбруев! Сначала попадаете в идиотские ситуации, а потом!... Скоро вся местная тюрьма будет состоять из военспецов 68 полка! Вчера Кулыбина расстреляли — да будет Вам известно! Но тот, понятно — от кокаина разум потерял. А Журавин-то?!!!... Вот от кого не ожидал! Вы хотя бы представляете, какое обвинение ему выдвинут?! Я почти уверен — уже хорошо знаком с их риторикой — что-нибудь вроде 'нападение на сотрудника ЧК, находящегося при исполнении'. Понимаете?!

Я понимал. Теперь понимал.

Так и не успокоившись, Матвеев ушел к грузовику. Кажется, наступил его черед выступать. А я все стоял на том же самом месте — раздавленный и оглушенный, вспоминающий свое, совсем еще недавнее, пребывание в ЧК. Никто не верил в мое спасение. Даже я сам. А Матвеев вытащил. Может и Журавина все же спасет? Такой доктор, как Алексей Дмитрич, на вес золота. Должны же и большевики это понимать! Особенно, в условиях не угасающих эпидемий тифа и 'испанки'.

Вокруг двигались солдаты. Выступающих, похоже, никто не слушал. Терпеливо ожидающий Маркелов, наконец, не выдержал и потеребил меня за рукав шинели:

— Владимир Васильевич! Пойдемте! Метель начинается, — и потянул за собой в сторону тюрьмы.

Через несколько минут, пробившись сквозь толпу, мы встали в затишке у тюремных ворот. Надо было покурить и все обдумать.

— Надо, наверное, 'визитку' эту уничтожить, — предложил Костя. И закрывая ладонью от сквозняков, попытался зажечь картонку от спички. У него долго не получалось, но он настойчиво продолжал.

— Ну и место же мы выбрали, — усмехнулся я.

— А я пойду, Владимир Васильевич! Пойду на это сборище. Надоело всего бояться. Посмотрю, кто и для чего нас собирает. Вдруг что толковое окажется.

Мне стало грустно.

— Эх, Константин Иванович! Вы же видели всех наших офицеров, представление имеете. Неужели кто-то из них похож на лидера восстания или предводителя тайной организации? Я не верю. В Москве такая мощная подпольная структура была! И всё прахом пошло, как только настало время решительных действий. Вот и остался каждый при своем — большевики при власти, а мы... простите, сказать совестно.

Маркелов погрустнел и словно ушел в себя. Оставив попытки сжечь 'визитку', он машинально порвал ее на мелкие кусочки.

— А жаль... Жаль, что нет третьей силы.

Я с удивлением взглянул на него. Давно уже никто не решался откровенничать с малознакомыми людьми, какими, по сути, являемся мы друг для друга. Про себя не говорю. Мне свойственны импульсы излишней прямолинейности — за что не раз бывал бит. Но Костя... Костя был осторожен — я успел это не раз подметить.

— Меня Павел — это мой сосед-гимназист — с собой к белым звал. Осенью собирался за Дон уйти, спрашивал, что брать, что пригодится. А я не пошел. Нет, не струсил. Тут другое. Ну не нравятся они мне. Не было внутренней убежденности в их правоте. Вот и дождался, пока большевики не мобилизовали. А Павел ушел, и сейчас я ему почти завидую.

Поеживаясь от промозглой погоды и лихорадки, я похлопал его по плечу:

— Нет ни третьей, ни второй силы. Есть только большевики и сумбурное сопротивление нескольких кучек несогласных. Потому что нет у белых единой идеологии и истинного лидера. Значит никакая это не сила. И будущее, кто бы что не думал, за большевиками.

Нервно сглотнув, Маркелов скривился.

— Наверное, Вы правы. Однако я в это верить не то, что бы не желаю — просто не могу...

За нашими спинами кто-то радостно воскликнул:

— А вот и они!

Собственно, узнать голос было совсем не сложно. Савьясов, конечно. Мы обернулись и вежливо поклонились даме. Ольга — а это была она — по-прежнему находилась под опекой командира второй роты. Приятель наш и сослуживец, Георгий, не выглядел утомленным обществом дамы. Скорее, наоборот — улыбался во все лицо, и глаза его сияли. Даже дурная погода была ему нипочем.

Я воспользовался моментом, чтобы исподволь рассмотреть Ольгу. Приятное лицо, строгие серые глаза, легкий румянец — то ли от непогоды, то ли от волнения. Беззащитной и наивной барышней она не выглядела. Скорее — уверенной в себе и умной. Тонкие губы, да и в целом тонкие черты, красивый овал лица... Однако — при всей привлекательности облика — это был не мой типаж.

Наверное, она замерзала. В довольно легкой шляпе и тонком пуховом платке в такую погоду долго не пробегаешь. Будто в подтверждение моей догадке, Ольга едва заметно втянула голову в плечи.

Между тем, Савьясов рассказывал о том, как они пришли в Чеку, и как на их глазах латыши (или немцы?) провели куда-то вглубь коридора слегка помятого Журавина. Затем Ольге удалось добиться приема у главного чекиста.

— Такой самоуверенный развязный тип, лет двадцати пяти — не больше, — охарактеризовал его Георгий. — Наглый хам, если коротко.

— Слава богу, отпускают Николая Николаевича! Правда, штраф наложили весомый. Мы с Ольгой Станиславовной сейчас из банка идем, узнавали, как скоро можно деньги снять, — подытожил свой рассказ ротный.

— Здесь еще деньги в банках хранят? — Искренне удивился Маркелов. — Воистину: блажен, кто верует!..

— Да, но уже стараются снять все со счетов. Ходят слухи, что личные счета вскоре могут попасть под реквизицию, — пояснила Ольга. Ее голос слегка дрожал — видимо, она совсем замерзла.

— А не зайти ли нам в кофейню — погреться, кофе выпить? — Предложил я. Как и ожидалось, все с удовольствием поддержали идею. И отправились на поиски ближайшего заведения.

В кофейне стоял настоящий густой запах настоящего кофе. В сумраке миниатюрной сцены пожилой скрипач играл грустную еврейскую мелодию. Мы пили кофе с настоящими конфетами и тортом, подшучивали друг над другом и вспоминали анекдоты из жизни. Как-то в стороне оказались сумасшедшие события дня. И даже мысль о Журавине временно отодвинулась на второй план. Я ловил себя на том, что все чаще смотрю на раскрасневшуюся от тепла Ольгу, на выбивающиеся завитки ее волос и даже слегка завидую Савьясову.

— Владимир Васильевич! — Отвлек меня Маркелов. Указывая пальцем на меню, он быстро шепнул мне на ухо. — Посмотрите, где мы!

Золотыми замысловатыми буквами на зеленом фоне было написано 'Париж'. Интересное совпадение. Наверное, нам все же стоило заглянуть сюда вечером.

Глава VIII

1919 год, февраль, 6-го дня, город Сожель

Митинг закончился, и мимо окон кофейни побрели сумбурными толпами люди в солдатских шинелях. О каком-либо организованном движении не было и речи.

— Вот это армия!... И они еще собираются воевать, — покачал головой Савьясов.

Я ухмыльнулся и, не удержавшись, полюбопытствовал:

— А когда Вы, Георгий Николаевич, последний раз занимались со своим личным составом?

Пребывая в прекрасном расположении духа, он заулыбался и, мечтательно уставившись в потолок, с изрядной долей артистизма, отвечал:

— Дай бог памяти... О, вспомнил! Весной семнадцатого! Помню, помитинговали мы тогда от души, нашего помятого комбата с трудом извлекли из крепких объятий революционных солдат и пошли 'строить' личный состав. Самое интересное — получилось. Как миленькие пошли в окопы! И немца остановили.

— Да уж... — подперев подбородок рукой, поморщился, словно от неожиданной боли Костя. — А потом, ночью, что было?

Савьясов с удивлением посмотрел на него, все еще улыбаясь.

— Константин Иванович, вот что-то не припомню Вас в своем полку, в семнадцатом-то году. Откуда знаете?

Маркелов пожал плечами.

— Да что тут знать... У нас та же история была. Ночью часть офицеров — тех, что не спали, да на пути попались — солдаты прирезали и ушли. Практически весь полк тогда дезертировал.

— Вот ведь как... — Брови Савьясова поползли вверх. — Гм... Значит, мы легко отделались. У нас просто ушли. И я, как раз, из тех, кто не спал... И даже видел. Поверьте, Костя, останавливать смысла уже не имело.

Настроение его как-то в миг улетучилось. Маркелов достал карманные часы, взглянул на циферблат и принялся заводить механизм. Кроме нас четверых в кофейне никого не осталось. Скрипач отдыхал и пил кофе у дальнего столика.

Я осмотрелся. Кофейня была в общем-то небольшой — столиков на пятнадцать. Человек шестьдесят одновременно может принять. Костя, заметив мой изучающий взгляд, тихо спросил:

— Как думаете, сколько их будет?

— Двенадцать человек, один начальник и плюс одна миловидная дама, — насмешливо хмыкнул я и столкнулся глазами с Ольгой. Вроде бы случайно, но почему-то оставалось ощущение, что она изучает нас и пытается в чем-то разобраться. — Видимо, не все приглашены.

Савьясов, погрузившись в свои мысли, машинально крутил в руке ложечку и, казалось, не слышал нас. Но это только казалось:

— Прошу прощения, — тут же очнулся он и вопросительно взглянул. — О каких приглашениях идет речь?

Костя замялся. Я же не видел особого смысла скрывать предстоящее мероприятие от Георгия. Человек он порядочный и умный — была возможность в том убедиться. И только на первый взгляд производил впечатление субъекта простецкого и легкомысленного. Ольгу я в расчет не брал. И потому без опасений рассказал о 'визитке', полученной от незнакомого военспеца.

Известие ввело Савьясова в еще большую задумчивость. Ничего не комментируя, он рассеянно перебирал пальцами по столешнице и смотрел невидящим взором на сахарницу.

— Извините, господа, но мне пора домой. Елизавете Карповне следует сообщить о Николае Николаевиче, да и моя помощь, наверняка, нужна, — спохватилась Ольга и поднялась из-за стола. Мы встали, Георгий мгновенно пришел в себя и выразил готовность проводить ее.

— Нет, спасибо, — мягко улыбнувшись, отказала она. — Я и так отняла у Вас сегодня непозволительно много времени. Вы ведь на службе...

Савьясов комично повел бровями и, усмехнувшись, ответил, тем не менее, серьезно:

— Да уж, служба... Нет, Ольга Станиславовна, нет у нас никакой службы. Есть жизненные обстоятельства... — Чуть замявшись, он добавил. — Я не хотел бы отпускать Вас одну после митинга. Красноармейцы наши еще не разошлись, а публика они опасная.

Словно в подтверждение его словам, на улице в окне кофейни — прямо напротив нашего столика — появился плотный низкорослый солдат со сдвинутой на макушку шапкой и торчащим чубом. Уставившись на нас тяжелым взглядом, он грыз подсолнухи* и отвратительно сплевывал шелуху прямо в витринное стекло (* — так зачастую в то время называли семечки — прим. автора). По лицу Ольги пробежала тень. Не привыкли еще в Сожеле к этой распоясавшейся публике и великому большевистскому хамству.

— Я провожу, — вдруг вырвалось у меня. — От службы я нынче уволен по тяжкой своей болезни... Если Ольга Станиславовна, конечно, не возражает. К тому же, нам по пути, — веско добавил я. Судя по ее встревоженным глазам, идти одна она все же опасалась. И потому с моим предложением согласилась..

Из кофейни мы вышли вчетвером, и Савьясов быстро нашел для нас с Ольгой свободного извозчика.

Ехали молча. Каждый думал о чем-то своем. Все мои мысли вновь занимал Журавин. Нужно было срочно что-то предпринять. По слухам, местная ЧК показывала себя скорой на расправу.

Еще раз поговорить с Матвеевым? Но, вероятно, командир действительно не имеет возможности помочь? Может он сам сейчас в шатком положении? Я терялся в догадках. По сути, Матвеев — тот же бесправный военспец, да еще с родственниками в заложниках.

Виделся и другой путь — самостоятельно пробиваться с прошением к комиссару Западного фронта. Но, говорят, он совершенный фанатик, максималист. И лет ему всего двадцать или двадцать один. Впрочем, всё это неважно. Важно — захочет ли он помочь? В любом случае, вариант был плох. Действовать через голову командира, мягко говоря, нехорошо.

Обращаться к комиссару бригады Ильинскому? Это был самый невозможный вариант. Между нами с первого взгляда установилось взаимное 'несварение' друг друга.

Нужен был совершенно иной, решительный способ. Но какой? Я начал всерьез обдумывать самостоятельный визит в ЧК, хоть и понимал, что ни к чему хорошему это не приведет. Разве что скрашу общество Журавину? Все мои мысли заходили в тупик.

Извозчик, закутанный в огромный тулуп, наверное, мерз и потому гнал, не жалея лошади. Мороз всё усиливался. Иногда я вдруг вспоминал, что еду не один — провожаю даму. Следовало проявить какие-то знаки внимания — о той же погоде поговорить. Я с тревогой всматривался в Ольгу, но тут же с облегчением понимал, что в моей заботе она, похоже, совсем не нуждалась — сама пребывала в глубокой задумчивости. А сани, тем временем, подъезжали к Либаво-Роменскому вокзалу.

Неожиданно на перекрестке у вокзала я заметил движущийся навстречу знакомый автомобиль. Решение пришло мгновенно. Времени на колебания не было.

— Стооой! — Закричал я извозчику и еще на ходу спрыгнул на скользкую мостовую. Подошвы сапог заскользили по гололеду, но удалось удержать равновесие и не упасть. Успев ощутить на себе изумленный взгляд Ольги и услышать окрик извозчика, я вскинул вверх руку и встал на пути у автомобиля.

Шофер резко затормозил, машина пошла юзом и едва не смела меня с дороги. Каким-то чудом получилось вовремя увернуться.

Открыв дверцу и высунувшись на полкорпуса из салона, Матвеев яростно матерился. Взгляд метал молнии.. И Кубик, взбешенный, потрясая револьвером, выскочил на мостовую. Он тоже что-то орал.

Стиснув зубы, я смотрел на них исподлобья и ждал, когда они замолчат.

Наконец, Матвеев перевел дыхание, вытер испарину со лба и жестко спросил:

— Вы ополоумели, Недозбруев?! Что еще произошло?

Кубик недовольно буркнул, вкладывая револьвер в кобуру:

— Да под трибунал он захотел! Развелось в полку буйных!...

Я смотрел прямо в глаза Матвееву и старался говорить ровно:

— Товарищ комполка! Прошу за Журавина. Помогите ему! Если на то пошло, я могу вместо него... В общем, готов вместо него... в ЧК. Журавин — отличный доктор, а докторов сейчас не хватает. Да и семья у него — трое маленьких дочерей...

Ильинский подошел вплотную и пристально — снизу вверх — посмотрел на меня.

— Готов, значит? Герррой! — Сплюнув под ноги, он резко развернулся и направился назад к машине. — Да за такие выходки, господин бывший офицер, мы тебя и без твоего согласия под расстрел подведем!

Я старался игнорировать его и стоял, как вкопанный. Мысли смешались в голове. Что я делаю? Сам набиваюсь в арестный дом ЧК?! Будто не знаю, куда прошусь... Но сказанного не воротишь. В душе шевелился мерзкий, ноющий червячок страха, высасывающий бурлящий в крови адреналин. Как же глупо-то!... Матвеев поскучнел, отвернул лицо в сторону и явно готов был отказать.

— Михаил Семенович, уверен — Вы сможете!.. — С неожиданной для себя убежденностью сказал я и сам не узнал свой охрипший от волнения голос.

— Да что я смогу?! — Сердито вскинулся Матвеев. Но глянул на меня быстро и опустил глаза.

— А Вы отправьте телеграмму Дзержинскому и Троцкому! И еще копию — комиссару фронта, — внезапно предложила вышедшая из саней Ольга. Ощутив наше замешательство, она добавила. — По крайней мере, немедленный расстрел точно отсрочите. Если таковой планируется.

Я удивленно оглянулся на нее. Серьезная и нахмуренная племянница Колесникова стояла неподалеку от меня, поеживаясь на ледяном ветру.

Матвеев озадаченно приподнял бровь. После некоторого промедления, он вылез из машины и подошел к нам:

— С кем имею честь, сударыня? — Слегка наклонив голову, спросил Михаил Семенович своим зычным низким голосом. А Кубик так и застыл на месте, округлив глаза и всё поправляя свою нелепую фуражку. Очевидно, не мог понять, с кем столкнулся. Не вписывалась Ольга в обычную схему. Да чего уж Кубик — и я не мог понять.

Предложение было дельным и толковым. Москва обязательно сделает запрос в Сожельскую ЧК, после чего начнется разбирательство. А это не один день... Не расстреляли сразу — шансы растут с каждым прожитым днем.

На лице Ольги читалось смешанное чувство — сочетание смущения и гордости. Назвав свое полное имя, через паузу она добавила:

— Бывший корреспондент бывшей губернской газеты 'Днепровский край'. Две недели как безработная.

— Ага! — Напомнив о себе, многозначительно произнес Кубик и почесал затылок. — Ага... Это та буржуйская соглашательская газетенка, которую могилевские товарищи недавно прикрыли!

— Можно сказать и так, — сухо ответила Ольга. В ее лице проступила жесткость. — Однако оценку нашей газете и действиям могилевских товарищей давать не вам. Подождем, что скажет товарищ Ленин и его уполномоченные.

Сощурив глаза, Кубик иронично хмыкнул, тем не менее, спорить не стал. Демонстрируя отсутствие интереса к дальнейшему разговору, он уселся в салон авто и, пристально рассматривая даму, неторопливо закурил.

По улице Замковой, с трудом протискиваясь мимо нас, проехала груженная мешками повозка. Правивший лошадьми длиннобородый крестьянин угрюмо выругался. Было от чего — мы перегородили практически весь проезд. Я на мгновенье отвлекся — мужик ругался непривычно для моего уха. Вместо обыкновенного в таких случаях великоросского мата, проклинал от имени святых и великомученников, между делом поминая чертей и дьявола. Да и речь у него была какая-то старинная.

Матвеев представился Ольге и, оглянувшись на повозку, предложил:

— Давайте сойдем с дороги.

Мы прошли за ним на левый тротуар. Следом за нами подрулил к обочине командирский автомобиль. Извозчик, не желавший упускать свой законный заработок, вопросительно глянул на меня и, верно расценив мой жест, переместил сани вплотную к противоположней стороне улицы.

— Если я правильно понимаю, — прокашлявшись, начал Матвеев. — Вы уже использовали такой тактический приём?

Ольга медленно кивнула.

— Да, использовали. Мне и моим коллегам в середине января удалось спасти от расстрела в Могилевской ЧК двух товарищей. Надо отдать должное, Дзержинский быстро реагирует на телеграммы, — сказала она, осторожно покосившись на Кубика.

Командир ненадолго задумался, после чего посмотрел на часы и вновь обратился к Ольге:

— И как быстро последовала реакция Москвы?

— В первом случае — в тот же день, во втором — на следующий, — с готовностью ответила она. — К слову, обвинения были куда серьезнее, чем в случае с Вашим военспецом. Посудите сами, сложно сравнивать обвинение в пособничестве Корнилову и в призывах к контрреволюционному перевороту с простым неповиновением сотрудникам ЧК.

Матвеев осмысливал услышанное и, судя по отсутствующему взгляду, уже составлял текст телеграммы. Наконец, словно очнувшись, он коротко поклонился Ольге и поблагодарил. — Спасибо Вам за толковую идею. Думаю, телеграмма — это действительно то, что нужно.

Будто предвидя мои слова и поступки, командир намеренно сурово посмотрел на меня и распорядился:

— А Вы, Владимир Васильевич, поезжайте-ка домой, как Вам доктор велел. Первым делом, конечно, проводите госпожу Климович. У телеграфистов я и без Вас справлюсь.

— Но...

С видом нетерпящим возражений, не желая и слушать меня, он направился к автомобилю и, усевшись рядом с шофером, приказал:

— Так, сначала едем к почтово-телеграфной конторе!

Пробуксовывая задними колесами, автомобиль тронулся и повернул на улицу Генеральскую. В салоне мелькнуло равнодушное лицо Кубика, и я с удивлением понял, что он не препятствовал нашим попыткам спасти Журавина. Правда, и не способствовал нисколько.

Тем временем, Ольга уже совсем сникла от холода. Не слушая протестов, я отдал ей башлык и сразу ощутил на себе всю мерзостность непогоды. Не спасал и высоко поднятый воротник шинели. К счастью, до железнодорожного переезда оставалось немного, а там и до дома Колесникова — всего ничего.

Покрутив башлык в руках, Ольга все же послушалась моего совета и закуталась по самый нос. Пару минут молчала, отогреваясь. А потом вдруг неожиданно резко, с иронией, произнесла:

— Это, конечно, очень благородный жест — проситься под арест в ЧК ради спасения товарища.

Ее глаза жестко сверкнули, и она продолжила в возмущенном тоне.

— Вы уж простите меня, Владимир Васильевич, но я не могу не высказаться! Тем более, что на первый взгляд Вы производите впечатление человека рассудительного и серьезного. Скажите, неужели Вы действительно верите в честный обмен с большевиками? Впрочем, о чем это я?! Дело даже не в обмене. Вы, к счастью своему, просто не представляете, что это такое — быть арестантом в Чеке и чем часто заканчивается пребывание там!

Втянув голову поглубже в плечи, я усмехнулся про себя и посмотрел на нее долгим изучающим взглядом. И, наконец, спросил:

— А Вы — представляете?

Она почувствовала себя неуверенно, отвела глаза и ответила уже не столь категорично:

— Я — увы, представляю. Пусть и теоретически... Мне очень подробно рассказывали знакомые.

Не удержавшись, я хмыкнул. Ольга уязвлено отвернулась, и оставшаяся дорога тянулась в напряженном молчании.

...В доме вовсю шла уборка. Елизавета Карповна, все еще неважно себя чувствующая, наняла двух пожилых, но сноровистых помощниц. Одна из них как раз заканчивала приводить в приличный вид комнату, предоставленную нам с Журавиным.

Мне выделили новую подушку и матрац. А на мое предложение оплатить стоимость испорченных чекистами — Елизавета Карповна пригрозила обидеться.

И все же мысль отблагодарить хозяек дома прочно засела в голове. Хотелось порадовать их приятным сюрпризом. Но вот каким? Недавно полученное денежное содержание, да еще на фоне местных цен, позволило ощущать себя едва ли не волшебником. Неслучайно ведь многие из военспецов сразу же стали завсегдатаями местных биллиардных и кинематографов. Однако готовой идеи не было — только смутные намётки.

Я вышел из дома и огляделся в поисках вывесок. По сути, мне до сих пор не удавалось рассмотреть эту улицу днем и представление о ней оставалось весьма смутным.

Что ж — добротные деревянные дома с высокими кружевными окнами, крылечки с кованными завитками на козырьках, занесенные снегом садики за крепкими заборами — все говорило о достатке хозяев. Бедных крестьянских хат и нищенских халуп здесь не наблюдалось. Похоже было, что все строения на улице возводились почти одновременно — лет двадцать тому назад — и для людей одного круга. 'Железнодорожники', — понял я, вспомнив разговор с военкомом: 'Да еще, по-видимому, нерядовые — служащие и инженеры'.

Единственного не хватало на этой уютной и прямой, как стрела, улочке. Здесь совершенно отсутствовали магазины и лавки.

Все еще мела метель, было безлюдно. С извозчиками не везло — по-видимому, их разогнала непогода. Так и не увидев ни одного, я успел дойти до пешеходного моста и поднялся на него по узким обледеневшим ступенькам.

Мост связывал собой две части города, разрезанные широким руслом железной дороги. С него мне открылся широкий обзор на Либаво-Роменские мастерские — внушительное по своим размерам предприятие — и одноименный пассажирский вокзал, от которого острыми лучами отходили центральные улицы Сожеля. На путях под мостом простаивали два эшелона, маневрировал паровоз, и куда-то спешила дрезина с обходчиками.

Улицы по ту сторону моста частично просматривались. Мой взгляд упал на вывеску ресторации, находившейся неподалеку от вокзала, и мысли, наконец, приняли вполне определенное направление.

Придерживаясь за перила, чтобы не съехать со скользких, припорошенных снегом, ступенек, я спустился на Привокзальную площадь и поспешил к ресторации. Яркая вывеска внушительных размеров сообщала, что в 'первоклассном ресторане 'Райские кущи' ежедневно отпускаются завтраки, обеды и ужины' и 'кушанья приготовлены исключительно на коровьем масле'. Посмеявшись над гордой надписью с местным колоритом: 'Кухня находится под наблюдением известных европейских шефов Коцубы и Хавина', я открыл массивную дверь. И тут же, в вестибюле, наткнулся на улыбающегося пожилого еврея с характерным профилем.

— Мы счастливы принимать господина офицера! Наши 'Райские кущи' сегодня только для Вам!.. Только для Вам сегодня играет секстет господина Циринского при посильном участии счрипача Башкина. А теперь немного про кухонь...

— Знаю-знаю!.. — Вспомнив вывеску, усмехнулся я. — Под наблюдением знаменитых европейских кулинаров, так, кажется?

Физиономия ресторатора стала еще маслянистее.

— Я наблюдаю, что господин офицер имеет тонкий вкус к еде и отдыху!

Не имея желания ему подыгрывать, я сразу же перешел к делу:

— Сможет ли Ваш, гм, замечательный ресторан доставить заказанные блюда ко мне на квартиру к пятнадцати часам?

— Ай, конечно же! — С жаром уверил ресторатор. — Почему не сможет? И мы приступили к обсуждению меню, ставшее для меня настоящей мукой.

Названия блюд были незнакомыми и сплошь французскими. Приходилось полагаться на объяснения ресторатора и его добропорядочность.

— Что Вы можете посоветовать? Для начала — какое-нибудь интересное мясное блюдо? — Осторожно попытался выведать я, посматривая на первую строку в меню горячих закусок, где значилась некая баранья запеканка 'Merveilleuse'.

Хитро прищурив глаза и не расставаясь с улыбкой, ресторатор вкрадчиво предложил:

— Господин офицер желает кушать нашу гордость — 'Мюглюз'? Вы как раз таки на ее и смотрите. Слабые люди испытывают экстаз уже только от перечисления ингредиентов! Не верите — посудите сами: аромат мяса с сыром лучших сортов, тонкий привкус белого вина, немножечко запеченного картофеля...

Мне нестерпимо захотелось есть, и я перебил его.

— Хорошо, пожалуй, можно эту запеканку и... Что-нибудь из птицы есть?

Он кивнул, отмечая у себя на листочке, и с удовольствием продолжил:

— Скажите пожалуйста, до чего господин офицер знаток французской кухни! Я не смогу себе простить, если не дам Вам рекомендацию про 'Двезо иво'*, шо будет с французского как 'пьяная птичка' (*неправильное произношение французских слов d'oiseaux ivres — примечание автора), — последние два слова ресторатор произнес развязно-хмельным тоном и подмигнул.

— Что она собой представляет?

— Говорят, кайзер Вильгельм кушал ее каждый день, пока не настало время кормить семью, — своеобразно пошутил он. И без паузы перешел к описанию. — Свежайшая курица, запеченная в терпком красном трехлетнем вине!... Немножечко грибков, немножечко подкопченного бекона!...

— Вы не первый раз упоминаете вино...

Глаза ресторатора заговорчески сощурились.

— Да, я могу предложить господину офицеру немножко бутылок французского красного и белого вина. Конечно, это стоит несколько денег...

Я стал вспоминать, как давно не пил приличного вина. Но так и не вспомнил. Хоть и не являюсь знатоком и ценителем вин, но от такой возможности напомнить себе и окружающим, что кроме кипятка и сухарей на свете есть и нечто иное, отказываться не хотелось.

— Надеюсь, разумных денег?

Мой собеседник важно кивнул.

— Хорошо, прибавьте к счету три красного и два белого.

Покупать много было неразумно. Если обыск повторится, и на квартире найдут спиртное, нам несдобровать.

— Гм, а покрепче что-нибудь... можно раздобыть? — Понизив голос, спросил я, не особенно надеясь на успех. С крепким алкоголем в последнее время вообще было сложно. За его сбыт ЧК сразу же отправляла к стенке.

Первые несколько секунд после вопроса ресторатор молча смотрел мне в глаза — думал и изучал. С лица его стерлись угодливые морщинки и 'душевная улыбка' халдея. Где-то там, в глубине зрачков, инстинкт самосохранения боролся с холодным расчетом. Наконец, он шумно вздохнул и снова кивнул.

— Ви не поверите, но я могу продать хорошего коньяку из старых запасов, — полушепотом, с намеренной доверительностью, сообщил ресторатор. — Шустовский, шесть лет выдержки! Имеет спрос среди солидных господ, а я Вам скажу, их у нас уже совсем не осталось! И коньяка таки меньше, чем солидных господ!

Собственно, и в коньяках я тоже разбирался слабо. В моем кругу всегда было достаточно обычной хорошей водки. Но тут уж выбирать не приходилось.

— И сколько Вы хотите за бутылку? — задал я самый интересный для себя вопрос, заранее настраиваясь услышать заоблачную цифру. В том, что от покупки придется отказаться, почти не сомневался.

Но нет, пришлось даже переспросить от удивления. Цена была неслыханно низкой по меркам жизни в центральной России и совершенно реальной для меня. Что и говорить, такое возможно только в городе, не успевшем привыкнуть к долгому сухому закону и его ревностному соблюдению.

Поразмыслив во время дальнейшего выбора блюд, я решил не отправлять спиртное вместе с основным заказом. И ресторатор полностью одобрил моё намерение. Однако не в пустых же руках нести бутылки? Пришлось приобрести нелепую высокую корзину с цветами не первой свежести. В ней отлично разместились и вино, и коньяк. Судя по тому, как быстро нашлось решение проблемы, не мне первому была предложена такая удобная упаковка. Кто-то, похоже, подрабатывал здесь еще и на попутной продаже дебёлых корзинок с невостребованными цветами. И я, кажется, догадывался кто именно.

Упаковка получилось увесистой. Стараясь не греметь бутылками, я подержал корзину в руках. Создавать внешнее впечатление ее легковесности было совсем непросто. Ресторатор, критически оглядев меня, покачал головой и, попросив обождать немного, послал мальчишку за извозчиком.

Тем временем, в вестибюль зашли два раскрасневшихся от холода и метели матроса. Отпустив в мой адрес злобное: 'Людям жрать нечего, а оне тута цвятов понакупляли!', они, не задерживаясь, прошли в зал. Я ожидал от них какой-то выходки, вплоть до намеренного опрокидывания корзины, но — обошлось. И, видимо, не один я так думал. Ресторатор успел побледнеть до синевы губ. 'Как бы не случился у него сердечный приступ', — мелькнула мысль. — 'Не с такими нервами заниматься подпольной торговлей алкоголем'.

Вскоре появился извозчик — совсем молодой деревенский парень в черном тулупе и большом треухе. Косясь на корзину — все же, надо признать, не самая лучшая идея для маскировки — он весь путь переживал, что ветер, мороз и снег испортят цветы. В итоге я сдался и прикрыл букет протянутой им мешковиной.

Он быстро домчал меня до дома и как-то завистливо вновь взглянул на цветы. Бледно-розовые, с подмятыми лепестками и немного поникшими головками они все равно производили неизгладимое впечатление. Особенно, на фоне окружающей нас метели.

— Возьми, девушке своей подаришь! — С улыбкой сказал я, вытаскивая их из корзины. Парень растерялся, замотал головой, но все равно не сводил с цветов зачарованного взгляда:

— Неее, пан... Яны ж вельми дарагие!..

— Бери, кому говорят! — Сердито ответил я. — Мне они без надобности.

Извозчик засуетился, отыскав у себя газету и завернув в нее букет, утеплил сверху все той же мешковиной. Затем будто очнувшись, робко посмотрел на меня.

— Вот и хорошо! — кивнул ему я и пошел к крыльцу, опасаясь нечаянно звякнуть бутылками. Сзади послышались торопливые шаги. Все тот же извозчик, догнав меня, протягивал деньги, уплаченные мной за проезд.

— Так добра будзе! — Тихо произнес он и, не дожидаясь ответа, побежал назад, к саням.

Настроение отчего-то резко пошло вверх. Открыв дверь своим ключом, я зашел в прихожую с улыбкой во все лицо. И тут же спотыкнулся о сапоги Савьясова. На ногах удержался, но бутылки зазвенели просто предательски.

— Ого!... — Раздался из столовой изумленный возглас Георгия. — Если я правильно понял...

Он тут же появился в проеме дверей и, скрестив руки на груди, уставился на меня с подозрением.

— Ну что могу сказать?... Вижу одного болезного, старательно исполняющего предписания доктора в смысле домашнего режима. Вижу одну странную корзину неизвестного происхождения. А слышу... Слышу, что господин штабс-капитан и эта, гм, корзина производят удивительно не характерные для них звуки... Что бы то могло быть, как Вы думаете, Ольга Станиславовна?

Судя по виду Савьясова — старое полевое галифе, грубая штатская рубаха с закатанными рукавами и деятельное выражение лица — он активно помогал хозяйкам в восстановлении домашнего порядка. Догадался, а я — нет. Было от чего почувствовать легкий укол совести.

— Ну что может принести больной? — Попробовал отшутиться я. — Разве что средство для укрепления здоровья и профилактики заболеваний.

Из-за плеча Савьясова выглянула заинтригованная Ольга.

— И чем нынче укрепляются, позвольте узнать? — Забавно изогнув бровь, она поддержала наш тон.

Не снимая шинели, весь покрытый капельками растаявшего снега, я прошел в столовую и поставил корзинку на тумбу буфета.

— А вот теперь и посмотрим...

К слову, у меня до сих пор не было возможности толком ознакомиться со своей покупкой. И потому каждая бутылка, появляющаяся на свет из недр корзины, встречалась всеми нами с равным интересом.

Все надписи на винных этикетках оказались на французском языке, который и Ольга, и Георгий неплохо знали и потому охотно переводили для меня. Однако стоило извлечь из корзины две заветные бутылки коньяка, как Савьясов впал в ступор. И только через некоторое время, переполняемый эмоциями, смог объяснить:

— Владимир Васильевич, да это ведь Шустовский!... Тот самый, Эриваньского завода! Любимый коньяк моего отца... Вы с ума сошли, он должен стоить целое состояние!

С особой осторожностью и некоторым трепетом Георгий со всех сторон рассматривал бутылку, исследовал запечатанную пробку и вчитывался в этикетку.

— Вроде, настоящий... Вот так привет из прошлого!..

— Георгий Николаевич, честное слово, не понимаю Вас, — усмехнулся я. — Сейчас откупорим бутылку, Вы попробуете и точно скажете, что нам подсунул продавец.

Он закивал головой.

— Да-да, конечно, Вы правы. Просто... Это как осколок из той жизни. Я уж и не верю, что она действительно была. Владимир Васильевич, а еще купить получится? Вот бы отцу передать...

Думаю, он и сам прекрасно понимал, что такая 'передача' по нынешним временам была совершенно невозможна. Пожав плечами, я пообещал сегодня же свести его с продавцом и сообщил цену, который тот просил за бутылку. Савьясов недоверчиво поднял брови — деньги и в самом деле были небольшими.

...Скрипнула входная дверь. Мы переглянулись и бросились поспешно составлять бутылки назад в корзину. Оглядываясь на нас, словно примериваясь, как лучше загородить собой обзор, Ольга быстро пошла из столовой в прихожую, очевидно имея намерение задержать пришедшего. Но раздался знакомый девичий голос, и мы с Савьясовым перевели дух.

Это была Сонечка, средняя дочь Колесникова, гимназистка пятнадцати лет. Насколько я успел понять, существо веселое, своенравное и непосредственное.

С некоторых пор семья Николая Николаевича была разделена на два города. Еще во времена немецкой оккупации у его тещи, живущей в Киеве, случился удар. Ухаживать за ней оказалось некому. И потому жена Колесникова, взяв с собой младшую дочь Тасю, поехала к парализованной матери. Там же учился в университете их старший сын Федор.

Когда немцы ушли из Сожеля, всяческое сообщение с Киевом прервалось. Вот уже два месяца Колесников не имел новостей от жены и по этому поводу сильно тревожился. Вполне возможно, что теперь, после успеха красных, семья, наконец, воссоединится.

Приезд посыльного из 'Райских кущ' с заказом состоялся ровно в пятнадцать часов. Елизавета Карповна как раз разливала по тарелкам вчерашний борщ. Уборка была завершена, и даже мы с Савьясовым успели в ней поучаствовать — прикрепляли сорванные карнизы и поднимали с пола пару тысяч томов из обширной библиотеки Колесникова. Как и следовало ожидать, хозяйки в хлопотах не успели с обедом. Однако никто по этому поводу не переживал — мы готовились 'разбавить' борщ рюмкой-другой коньяка.

И тут пронзительно зазвенел колокольчик у входа. Ольга, недовольно поджав губы, отправилась открывать двери.

— Кто-нибудь ждет заказа из ресторана? — через мгновение выглянув из прихожей, спросила она. Вид у нее был растерянный и недоумевающий. Георгий сразу же вопросительно посмотрел на меня.

— Так это — не всё? — Хмыкнул он, показывая глазами на корзину. — Стало быть, гуляем?

Я кивнул и вышел из-за стола. В прихожей ждал молодой сутулый еврей, буквально навьюченный корзинками различного калибра. Он анекдотически картавил, охотно помог занести всё на кухню и с удовольствием принял чаевые. Ольга и Елизавета Карповна наблюдали за происходящим в немом изумлении, а Сонечка, подпрыгивая от восторга, тем временем, вскрывала упакованные блюда. Запах по дому плыл просто умопомрачительный.

— Ну надо же!.. Всё такое аппетитное и горячее! Оленька, тетя Лиза, ну что же вы застыли?! Надо на стол накрывать! — В нетерпении скомандовала она. И только тогда дамы пришли в себя. Что и говорить, приятно было видеть их удивленные и озаренные радостью лица. Тем более, что день с утра не задался.

Прежде, чем приступить к обеду, Георгий отозвал меня в сторону и категорично заявил, что берет половину расходов на себя. Мы даже немного поспорили. Правда, после резонного замечания, что он — не барышня, чтобы позволить платить за себя, я был вынужден согласиться.

'Пьяная птичка', которую так восторженно воспевал ресторатор, мне не понравилась. Хотя тот же Савьясов уплетал ее с удовольствием. Да и остальные уделили ей много внимания. Мне же пришлась по вкусу говядина с пряностями, запеченная под каким-то острым сыром и соусом Майонез. Моя мама готовила по праздникам нечто похожее.

Как-то незаметно молчаливая фаза обеда, когда все заняты, в основном, дегустацией и насыщением, завершилась и плавно перетекла в задушевный разговор ни о чем. Мы с Савьясовым пили коньяк — очень приятный и мягкий, а дамы — красное сухое вино. И даже Сонечка вытребовала себе бокал, отпустив жалостливое: 'Когда еще в России удастся попробовать хорошего вина?'

Буквально после нескольких глотков она захмелела и принялась дразнить Ольгу, перебивая и намеренно повторяя за ней слова. Укоряющие взгляды Елизаветы Карповны, казалось, еще больше распалили ее.

— Мне кажется, кому-то уже пора в свою комнату, — попыталась урезонить Сонечку Ольга, чем вызвала на себя новый огонь.

— Оленька, я тебе мешаю? — Сделав умильную физиономию, девочка манерно поправила волосы. — А знаешь, мне все равно — мешаю или нет. Меня и вовсе твое мнение не интересует. Ты почему в своем Могилеве не осталась? Ах да! Дома у тебя теперь нет!.. Сиротинушка ты наша!

— Сонечка, да что ты такое говоришь! Как можно? — Возмущенно воскликнула Елизавета Карповна и осторожно взглянула на Ольгу. Та в показном равнодушии отпивала вино.

— Извините нас за Сонечку и, пожалуйста, не обращайте внимания, — ровным голосом сказала Ольга. — Она в отсутствие своей матери несколько распустилась. А дядя не замечает, балует... Вот кузина и позволяет себе... выходки. Не умеет вести себя в обществе.

— А что? Как говорят комиссары, сейчас все равны. И нечего давить на меня авторитетом. Ладно-ладно, буду молчать. Но из-за стола не уйду, — вальяжно откинувшись на спинку стула, Сонечка пристально посмотрела на меня, затем медленно перевела взгляд на Савьясова и, наклонив голову, улыбнулась.

— Господа, позвольте узнать, вы — дворяне? — С каким-то явным подтекстом спросила она.

Девочка определенно раздражала Савьясова, и он сделал над собой усилие, чтобы спокойно и сухо ответить:

— Нет. Насколько мне известно, ни Владимир Васильевич, ни отсутствующие Маркелов и Журавин к дворянскому сословью не относятся. И я — в том числе.

Изобразив разочарование, Сонечка вздохнула и с ощутимой фальшью в голосе сказала:

— Вот как странно! А я была уверена, что все офицеры — дворяне. Значит среди нас только одна дворянка — Оленька! Вымирающий класс!.. — И выразительно посмотрела на кузину.

— Софья, не говори глупостей, — сделала замечание Ольга с легкой угрозой в голосе. И словно масла подлила в огонь.

— Дворянка она, дворянка! — Разошлась Сонечка. — У нее отец из шляхты и фамилия, на самом деле, не Климович, а Теренецкая!

— В самом деле? — Полюбопытствовал я у Ольги. — А почему взяли себе фамилию Климович?

Она иронично усмехнулась, отставила бокал и искоса поглядела на Сонечку.

— Слушайте Вы ее, Владимир Васильевич. Геральдическая коллегия из гимназии выискалась. Да, до 1865 года мой дед Прохор Климович-Теренецкий был шляхтичем. Таких, как он, в России называли однодворцами. Много их было — средних и младших сыновей многодетных отцов. Ни земли, ни состояния, зачастую и образование — два класса церковно-приходской. Но зато гонор!... Сам в лохмотьях, однако сабля, конь да свобода — это святое. В Российской Империи всех их низвели в крестьянское сословье. Тех, кто пограмотнее — в мещанское. Вот и всё дворянство. А фамилия... Род наш идет от православного шляхтича Клима Теренецкого. Всех его потомков сначала звали Климовичами-Теренецкими, а потом и вовсе до Климовичей упростили. Вот и вся загадка. Не знаю, к чему она эту тему завела... — Ольга кивнула на Сонечку. — Наверное, каверзу готовит.

Но девочка только криво улыбнулась.

— Я и не знал, что Российская Империя так с местной шляхтой обошлась, — удивился Савьясов. — Тоже, если подумать, трагедия была для людей — ничуть не менее большевистского переворота...

— Российская Империя и с Сожелем в свое время обошлась, — жестко усмехнулась Ольга. — Не успели русские войска захватить город у поляков, как Екатерина Вторая подарила его вместе с жителями фельдмаршалу Румянцеву-Задунайскому. 'Для увеселения'. Это, кстати, дословно. И вот представьте ситуацию. Свободные горожане однажды проснулись крепостными душами. А городок, между прочим, получил магдебургское право еще в семнадцатом веке. Конечно, вы скажете, война, и победитель волен поступать, как ему заблагорассудится. Но... Этот городок и люди, которые в нем жили, несколько веков отстаивали право быть православными. На русских здесь смотрели с надеждой — вопрос веры в шестнадцатых-восемнадцатых веках стоял очень остро.

— Оля, хватит! Голова пухнет! — Капризно протянула Сонечка. — В гимназии надоели этой историей, и ты — туда же!

Елизавета Карповна укоризненно покачала головой.

— Сонечка, нельзя же так. Это взрослые разговоры и не тебе в них вмешиваться. Поди, деточка, погуляй...

Но девочку вновь охватил дух противоречия. И что-то еще ею двигало — я пока не мог этого разглядеть.

Савьясов наполнил дамам бокалы и довольно строго сказал:

— Софья Николаевна, лично мне эта тема очень интересна. И я попрошу Вас не перебивать Ольгу Станиславовну.

Судя по уязвленному взгляду Сонечки и какому-то злобному торжеству на лица, ее тайное намерение больно уколоть кого-нибудь из присутствующих, наконец, сформировалось в конкретную идею.

— Ну, конечно, — спесиво произнесла она. — Вы ведь не дворянин. И с Олечкиным мужем Вам не сравняться — зря стараетесь. Вот по Яну Адамовичу сразу было видно — человек благородного происхождения. Очень любезный офицер, кавалергард! А какие манеры, какой голос!.. Я была на Оленькиной свадьбе в Петрограде. Ян Адамович превратил всё в сказку — белые лошади, карета, кавалергарды верхом, много Шампанского... Ах, как жаль, что я еще маленькой была!

— А сейчас Вы уже взрослая, надо полагать? — Не удержался я от легкой иронии. И тут же пришло понимание ситуации. Сонечку мучила зависть. Чувство это было настолько сильным в ней, что затмевало обычное для младших сестер стремление к подражанию. К тому же, по природе своей девочка обладала протестным, агрессивным характером и потому уже сейчас, вопреки здравому смыслу, пыталась соперничать с кузиной. Восприятие ее было обострено, и она удивительно верно успела подметить то, что, возможно, не замечал еще сам Савьясов. Ну а для меня это и вовсе стало открытием. Которое, если задуматься, лежало на поверхности.

— Соня! — Гневно одернула девочку Ольга. — Тебе следует немедленно извиниться перед Георгием Николаевичем!

— Вот еще! И почему это? — Беззаботно пожала плечами Сонечка и вдруг наткнулась на суровый взгляд, поднимающейся из-за стола Елизаветы Карповны.

В какой-то миг от привычного облика безобидной и добродушной пожилой дамы не осталось и следа. Теперь перед нами была решительная особа, преисполненная ледяной яростью. И от ее уничижающего взгляда даже мне захотелось провалиться сквозь землю.

Девочка заметно растерялась, и вопреки ожиданиям покорно пошла следом за Елизаветой Карповной в направлении своей комнаты. Не сговариваясь, мы с Савьясовым удивленно переглянулись. Как-то очень стремительно всё произошло. Заметив нашу реакцию, Ольга улыбнулась.

— Производит впечатление, не правда ли? В детстве мы с кузеном Федей звали ее Тётей Фурией. Между собой, конечно, — заговорческим шепотом пояснила она.

— Да уж, удивительные метаморфозы, — кивнув, пробормотал Георгий. Он избегал прямого взгляда и, похоже, испытывал определенную неловкость, вызванную догадками Сонечки. Следовало бы перевести всё в шутку и забыть, но Савьясов был скован и обычно присущее ему чувство юмора определенно его покинуло.

— В повседневной жизни Елизавета Карповна — человек очень мягкий и добрый. И кажется, нет границ ее терпению. Но это только кажется, — дружеским тоном рассказывала Ольга, намеренно делая вид, что ничего не слышала и никаких выводов не сделала. — Стоит только вывести тетю Лизу из равновесия — белый свет будет не мил. Признаюсь вам, саму сейчас оторопь взяла. Словно в детство вернулась. А Сонечке теперь стоять коленями на горохе и читать вслух Пушкина.

— Сурово! — Усмехнулся я, вспомнив, сколько часов в детстве простоял на гречневой крупе и каково это было. А затем неловко попытался перевести разговор в другое русло. — Скажите, Ольга Станиславовна, вопрос такой появился... Почему большевики закрыли вашу газету?

Она посмотрела на меня с нескрываемым удивлением. Словно засомневалась, что я всерьез интересуюсь этим вопросом. Но, тем не менее, ответила:

— 'Днепровский край' — довольно молодая газета, издавалась с шестнадцатого года. Я работала в ней до Октябрьского переворота и еще пару недель в январе этого года. Мы писали на острые социальные темы, устраивали политические дискуссии. Единой партийной принадлежности не имели. Служили своеобразной трибуной для инакомыслящих: бундовцев, эсеров, социал-демократов. Даже большевики у нас отметились. Но это еще до своей победы. А теперь они пришли к власти и нас закрыли... Газета пережила царизм, Временное правительство. И даже кратковременное бегство большевиков при угрозе немецкой оккупации. Очень надеюсь, что ситуация, в каком-то смысле, повторится. Большевики навсегда уйдут, а газета останется.

— Вы думаете, большевики ненадолго? — вступил в разговор Савьясов. И, не дожидаясь ответа, задумчиво продолжил. — Мы тоже так думали. Но что-то время идет, а они — остаются.

Он резко замолчал и как-то отчаянно выпил рюмку коньяка. Настроение у него стремительно портилось.

— Я не верю, что они смогут продержаться еще хотя бы год, — Ольга помрачнела и говорила так, словно сама себя пыталась убедить. — Экономика стремительно разваливается, нормального выхода из ситуации они предложить не могут и всеми своими реквизициями, чрезвычайными налогами и продразверстками только ускоряют наше падение в бездну. Я не знаю, зачем им власть. Они занимаются сплошной демагогией, не знают, как управлять государством. Да и как они могут знать?! Возможно, их вожди в Москве и Петрограде представляют собой что-либо вразумительное, но наши, местечковые, это, извините, — 'пена'. Малообразованные и честолюбивые молодые люди, в основном, евреи, оторвавшиеся от своих корней и не сумевшие прежде состояться в обществе. И вот теперь они — две недели, как большевики, продираются вверх по трупам и называют себя комиссарами... У нас хороший фельетон был на эту тему. Собственно, после него и закрыли газету...

— Но ведь бывают и убежденные приверженцы коммунизма, идеалисты, члены партии с девятьсот пятого года, прошедшие тюрьмы и ссылки, — рискнул перебить ее я.

Она тяжело вздохнула и согласно кивнула:

— Конечно, есть. Но сколько их? В этой огромной 'пене' и не видно особенно. Не знаю, как обстоит дело в Центральной России. У нас же, в основном, сыграла свою дурную роль 'черта оседлости'. Не будь ее, получили бы евреи нормальные права в государстве — наверное, не было бы и революции.

— Иными словами, во всем виноваты евреи? — с неподдельным интересом спросил я.

— Создавали 'черту оседлости' совсем не они, — резко возразила Ольга. — Великодержавное чванство виновно, если уж хотите знать мое мнение. Именно оно подтолкнуло людей сначала к мыслям о новой жизни, а затем уже и к действиям — к борьбе за свои права и новый государственный уклад.

— И война, — неожиданно дополнил ее слова Савьясов. — Война ускорила процесс. Простые люди научились и привыкли убивать. Революция получила готовых бойцов. А без убийств и насилия, как известно, трудно изменить вековое государственное устройство.

Мне не хотелось влезать в политические дискуссии. Я устал от них за предшествующие два года. Но, получалось, подспудно сам подталкивал собеседников на дальнейшее развитие разговора.

— По-моему, мы незаметно перешли от способностей большевиков к государственному управлению к причинам Февральской революции, — улыбнулся я.

— Хорошие были времена, — задумчиво произнес Савьясов. Только сейчас и ценишь ушедшие возможности.

— Вы — о монархии или ее свержении?

— О свержении, конечно, — устало откликнулся Георгий на мою иронию. — Перед Россией открывался прогрессивный путь развития. А мы... Да что говорить!.. Отдали власть новым 'монархистам'. Ведь большевики, по сути — самые настоящие узурпаторы. Забрались на трон и не намерены ни с кем его делить. Теперь, наверное, уже вовеки не слезут.

— Георгий Николаевич, Вы — серьёзно? — Тихо спросила Ольга, напряженно вглядываясь в него. — Так убежденно говорите о том, что большевики и власть — факт свершившийся... Страшно становится. Лично категорически не согласна, чтобы у нас большевики оставались... Что ж это за страна будет?

— Не будет никакой страны. Будет всеобщее равенство и братство с мировой революцией в придачу, — мрачно пошутил я. А затем уже серьезно продолжил. — Ольга Станиславовна, можете считать меня фаталистом, но мы будем жить в такой стране, в какой нам суждено жить. Лично я хотел бы — в России, в которой вся власть будет не у одной партии или семейной династии, а у настоящего, всенародно избранного Учредительного Собрания.

Мы помолчали, и каждый думал о чём-то своем. Выпив очередную рюмку, я посмотрел на мрачного Георгия, на растерянную Ольгу и неожиданно выпалил, словно перечеркивая всё нами ранее сказанное:

— Если вдуматься, эти разговоры о будущем — довольно глупы и напрасны. Особенно для нас с Савьясовым. Не принимайте близко к сердцу, Ольга Станиславовна. Нам скоро на фронт отправляться. А там вредно рассуждать о грядущем. Примета, говорят, плохая.

Глава IХ

2008 год, май, 6-го дня, город Сожель

В который раз Андрею снился странный беспокойный сон.

...Мокрая темно-серая мостовая, идущая под уклон. Нудный дождь. Сумрачно. По обе стороны длинной улицы — двухэтажные старинные здания с обильной лепниной и 'старорежимными' вывесками. Обозначенные столбиками тротуары. Пустынно. На круглых тумбах — лохмотья афиш и прокламаций. Черные голые деревья. Справа мелькнула в арке неясная тень.

Издали нарастают мерные тяжелые звуки марширующей колонны. Жесткий ритм резонирует, бежит вперед по улице, отражаясь от окон и витрин.

Через миг широкая колонна уже перед глазами — несколько тысяч солдат в старых шинелях, с трехлинейками и тощими сидорами на плечах. Ноги в обмотках, бесформенные ботинки, стоптанные облезлые сапоги. Они привычно печатают шаг по мостовой, и невозможно глаз отвести от этого гипнотического бесконечного действа.

Рядом со строем идет офицер в полевой фуражке, но без погон. Он виден со спины. Что-то неуловимое в нем — в посадке головы, в осанке, в том, как посматривает на шеренгу солдат — говорит о фатальном, необратимом, произошедшим с ним и остальными.

Словно почувствовав чужой взгляд, офицер приостановился. Еще секунда — и он повернется к Андрею, можно будет увидеть его лицо... Но, как обычно бывало, оглянуться не успевал — сон прерывался.

Всегда, но не сегодня. Сегодня офицер обернулся. И у него было лицо Никиты Савьясова.

...Андрей резко сел в кровати и потер руками виски. Голова разламывалась после вчерашней долгой дороги из Минска, пива и никотина натощак. Пива, положим, была всего одна бутылка, но в сочетании с целой пачкой 'Кэмэла' легло оно плохо.

'Причем тут Никита? Неужели счет из архива пришел? Как-то рано', — подумал он спросонья и поискал глазами часы.

Запищал мобильник, сообщая об SMS-ске. 'Ну вот, всё никак не уймутся', — недовольно подумал Боровиков, зачитывая запоздавшие поздравления с Днем печати от кого-то неопознанного со смутно знакомым номером. Тяжело поднялся и пошел в ванную.

Давешний сон Андрей относил к своему увлечению Недозбруевским мятежом. И всегда полагал, что снится ему сам Недозбруев в образе высокого худощавого человека с ржаным цветом волос, которому вряд ли больше тридцатника. Правда, в состоянии бодрствования главный повстанец рисовался Андрею совершенно иным. А именно — коренастым смуглым брюнетом лет тридцати пяти-сорока, с широким скуластым лицом и темными глазами. Теперь же, в качестве новой загадки подсознание (или интуиция?) зачем-то подбросило Никиту...

При этом никаких оснований для конструирования той или иной внешности у Боровикова не было. Только несколько выводов, сделанных на основе архивного дела тысяча девятьсот двадцать второго года.

На вечере памяти жертв Недозбруевского мятежа уцелевшие в Гражданскую коммунисты вспоминали события марта девятнадцатого года и самого лидера повстанцев. Андрей многократно и скрупулезно перечитывал эти свидетельства и пришел к мнению, что главный мятежник обладал какой-то запоминающейся наружностью. Как иначе объяснить, что в ту дотелевизионную эпоху, люди в миг узнавали его в толпе, да еще на улице чужого города? Кроме того, отпадали такие варианты как рыжие волосы, уродство или же заметное родимое пятно. Нравы у комиссаров были простые и на эпитеты они не скупились. Сразу бы прозвали рыжим душегубом или меченным палачом. Однако не прозвали.

Не выдержав, Боровиков быстро натянул спортивный костюм, вышел на лестничную площадку и спустился на первый этаж за почтой. Никаких писем, тем более из московского архива, в ящике не было. Пробежав глазами свежий номер 'родной' газеты и выпив таблетку от головной боли, Андрей загрузил ноут. Просмотрел электронную почту — на первый взгляд, тоже ничего интересного.

И все же, чутье не подвело. На охотничьем форуме в личных сообщениях лежала записка от Никиты с просьбой выйти в аську к двенадцати дня.

Мысленно откинув час — такова была разница между Москвой и Сожелем — и, убедившись, что в распоряжении есть еще сорок минут, Андрей отправился на кухню готовить завтрак. Правда, после беглого изучения ассортимента продуктов меню вырисовалось простенькое — омлет и кофе. Больше ничего не нашлось. Даже хлеба.

Вчерашний день Боровиков провел в Минске, в редакции своей газеты. Собкорам предписывалось появляться пред очами начальства хотя бы раз в месяц. Мучительная обязанность, учитывая, что доброе отношение к подчиненным считалось едва ли не дурным тоном, а отсутствие выговоров и нареканий — лучшей похвалой.

Нынешняя поездка выдалась особенно неприятной. Все мысли Андрея крутились теперь вокруг знаменитого шекспировского вопроса 'быть или не быть?'. В смысле, оставаться или увольняться. Отношения с главным редактором и первым замом портились на глазах. Те полагали, что Боровиков тратит непозволительно много времени на заказ Сожельского облисполкома. В их представлении книга была заурядной халтурой, вполне совместимой с обычным напряженным ритмом собкоровской работы.

— Какие архивы, Боровиков? Вы что — кандидатскую решили защитить? Кому она нужна в этой стране? Вон, в Интернете набрали информации, с местными историками и краеведами поговорили, записали — всё! — Брезгливым тихим голосом вещал Красовский, побитый молью мэтр белорусской журналистики и поостывшая ее звезда. Замолчав на несколько секунд, главный редактор пару раз пыхнул трубкой и машинально переставил местами колоритные коробочки с табаком. — Вы видели свой план по строкам? Учтите, нам такой собкор не нужен. Хотите создать монументальный труд, который будет пылиться в универмагах глухих райцентров лет тридцать до сдачи в макулатуру — пишите заявление по собственному. Газете нужны заурядные, обычные, работоспособные журналисты, а не великие исследователи и писатели. Свято место пусто не бывает. Всё, можете идти!

И не дав возможности что-либо вставить в свой монолог, мэтр уткнулся в российский 'КоммерсантЪ' — словно Андрея для него более не существовало.

Боровиков, конечно, вышел. И тут же оказался переправлен 'на ковер' к совсем не мэтру и почти не журналисту, но зато первому заму редактора господину Утенкову.

Как говорится, 'отшумело-откричало' начальство, а на душе остался тяжкий камень обиды и неудовлетворенное чувство протеста.

Боровиков понимал, что теперь уже не может заставить себя работать как прежде, с тем же увлечением и воодушевлением, как работалось в самом начале — лет восемь-девять тому назад. Да и кем работать? Пропагандистом? Профессии журналиста, если смотреть правде в глаза, в стране больше не существовало.

'Ищите жаренные факты, вот удачный пример — козел, который доится', — вспомнились кстати слова редактора отдела. Но и кроме того — посевная, производственные отчеты, уборочная с 'Дожинками', выполнение прогнозных показателей, стихийные и криминальные происшествия, пресс-конференции косноязычных чиновников, дебильные заказные интервью в канун всенародных собраний или после каких-нибудь акций оппозиции, при этом — ни слова от себя, ни о чем нельзя сказать впрямую, ни даже между строк — и так из года в год по десятому кругу — надоело, приелось, опротивело! До зубного скрежета и спазма челюстей.

Единственное, что его останавливало от немедленного увольнения — это книга. Он не мог бросить ее. Во-первых, обещал уважаемым людям — здесь, в Сожеле. Во-вторых... А во-вторых сам был увлечен процессом написания и поиском информации.

...Вновь пикнул мобильник, извещая об очередных поздравлениях с Днем печати. Андрей даже читать не стал. Допил кофе и побрел в комнату к открытому ноуту.

И тут же раздалось резкое кваканье аськи — сигнал о сообщении пользователя Н_Сава. 'А вот и Никита', — улыбнулся Боровиков. Неспроста вызывал его — что-то интересное произошло. Вырубив звук в колонках, Андрей щелкнул мышью по всплывшему окну.

Н_Сава: Привет! Напомни, когда у вас в Сожеле был мятеж? Год, понятно — 1919. А месяц?

стрелок76: Привет! Март, двадцатые числа. А что такое? — спросил в ответ Андрей.

Н_Сава: Совпадает! Помнишь, я о прадеде тебе рассказывал?

стрелок76: Штабс-капитан, а затем краском?

Н_Сава: Точно! Георгий Николаевич. Оказывается, у моих родственников сохранились его письма, датированные январем-мартом 1919 года. И писал он их из Сожеля! Представляешь! Там его полк стоял!

У Андрея перехватило дыхание. С большой скоростью и с дичайшими опечатками он набирал свой ответ, состоявший сплошь из вопросов. И пальцы на клавиатуре не поспевали за мыслями.

стрелок76: Ничего себе совпадение! Может, известен и номер полка?!!! Ты читал эти письма?

Н_Сава: Давай перейдем в скайп?

стрелок76: Можешь смеяться, но у меня его нет. Надо скачивать и загружать.

Н_Сава: Я подожду, это займет у тебя пару минут. Все ж быстрее, чем по клаве стучать.

Подгоняемый нетерпением, то и дело ошибаясь в спешке, Андрей установил пресловутый скайп и попробовал сделать видеозвонок. Получилось. Никита тут же отозвался, и на мониторе появилась его довольная физиономия.

— Значит так, — 'с места в карьер' начал он. — Я всё переписал с конвертов. Только одно письмо было с военным адресом — самое первое. Остальные шли уже с другого, городского.

Никита пододвинул к себе раскрытый ежедневник и зачитал:

— Западная армия, затем неразборчиво номер дивизии — наверное, восьмая. Не знаю — там такая закорючка... Дальше... Вторая бригада, 68-й полк, первый батальон, вторая рота. Надеюсь, тебе это что-то говорит.

Не сдержавшись, Андрей на эмоциях выматерился.

— Ё-моё! Никита, да это же прямое попадание! 68-й полк!!! Твой прадед был туляком?

Посмеиваясь над Боровиковым, да и сам сияющий от удивительного совпадения, Никита покачал головой:

— С чего ты взял? Нет, конечно. Георгий — потомственный москвич. Как минимум, в третьем поколении.

— Ладно, не так важно. А другой адрес, гражданский?

Снова заглянув в блокнот, Савьясов ответил:

— Сожель, улица Скобелевская, дом шесть.

— Скобелевская, Скобелевская... Это ж где у нас такая была? — Андрей в задумчивости взъерошил себе волосы. — Наверное, твоего прадеда расквартировали по этому адресу. А что в письмах?

Никита хмыкнул.

— Понимаешь, письма он писал престарелым родителям. И поэтому всё — на общие темы, один позитив и демагогия.

А затем, помолчав, неожиданно нахмурился и перешел на серьезный тон:

— В общем-то, я поблагодарить тебя хотел. Ведь если бы не ты со своим мятежником... — Никита покачал головой. — Я вряд ли бы сам дошел. Тогда, в кафе, послушал тебя и думаю: а что мне известно о моем предке кроме общих 'анкетных данных'? Спросил у родителей — та же ситуация, твердят заученное и руками разводят. Спасибо подсказали про уцелевшие после ареста письма и вспомнили, что хранятся те у двоюродной сестры. Его письма, представь, пару поколений никто не читал.

Никита сделал короткую паузу и закурил.

— Нашел, прочитал... Оказывается, Геркой его в семье звали. Потом еще фотографии посмотрел — тоже у Катьки хранятся. И с Первой мировой, и со времен Гражданской... И как-то не по себе стало. Я другим его представлял. Сложно объяснить. Да и стыдно, по сути... Думал — 'ни рыба, ни мясо', без стержня... А он такой, понимаешь... — Савьясов стиснул кулак, словно показывая, 'какой'. И продолжил. — Взгляд твердый, сильный, неравнодушный. Да и сам — яркий, остроумный. Читаешь и кажется, будто он где-то рядом, будто современник наш.

Андрей смотрел на взволнованного Никиту, увлеченно рассказывающего о своем предке, и пытался предугадать, что нового может принести это удивительное совпадение. Весь предшествующий опыт исследования истории Сожельского мятежа подсказывал ему, что ничего случайного не бывает. И если что-то само идет в руки — а уж тем более сваливается на голову — значит, информация сама хочет раскрыться. Кто-то там 'наверху' решил отдать старые тайны. Вот и выстраивает совпадения, тычет Андрея носом, куда ему дальше идти и что искать. И почему-то именно его. Хотя, кто знает? Возможно, где-нибудь в Туле точно так же роет землю носом и совершает удивительные открытия о Недозбруеве другой Андрей или какой-нибудь Павел...

— В голове сейчас полный сумбур, — продолжал Никита. — Я ведь как рассуждал прежде: не пошёл этот Герка в Ледовый поход, не сложил голову за Россию без большевиков, жил тихой обывательской жизнью, пока под репрессии тридцатых не загремел. В общем, обыватель и серая тля. Глупо рассуждал. Ведь что мы знаем? Да ничего не знаем! Не вписывается Герка ни в одну из схем. Есть какая-то загадка. Уж не с твоим ли мятежом связанная?

Замолчав, Никита затушил окурок и выжидающе посмотрел в монитор.

— Да, вот тут интересный момент получается, — задумчиво согласился Андрей. — Твой прадед служил в мятежном полку и после мятежа не только избежал расстрела, но и остался в Советской России. Не скрывался, жил под своим именем рядом с родственниками, до тридцатых годов не подвергался гонениям. Так?

Савьясов пожал плечами.

— Ну, раз дотянул до тридцатых, то, наверное, так.

Что-то в этой истории не сходилось. Будь Георгий Савьясов участником мятежа, его родственников, как заложников благонадежности военспеца на службе красных, должны были репрессировать еще в девятнадцатом. А самого, если не расстрелять в апреле-мае, как многих краскомов из тульской бригады, так отправить в штрафные отряды на фронт. Оттуда мало кто возвращался. Однако прадед Никиты и его родня уцелели. Возможно, он остался нейтральным. Или выступил на стороне красных? А еще, возможно, стал предателем. Например, чтобы родных уберечь... Исключать нельзя, но сообщать свои версии Никите Андрей пока поостерегся.

— А где он служил после марта девятнадцатого?

Улыбнувшись, Никита развел руками.

— Ничего не знаю. И спросить не у кого. Я сам задавался этим вопросом и сделал некоторые предположения. Все фотографии в военной форме, относящиеся по времени к гражданской войне, сделаны в Сожеле. Они были присланы в этих письмах. Остальные — или не сохранились, или он не снимался больше, или просто-напросто демобилизовался.

— Кстати! — Неожиданно вскинулся Никита. — Я одну фотку хотел тебе показать. Переснял ее специально. Сделана в Сожеле в марте девятнадцатого года. Там прадед с какими-то двумя мужиками и девушкой. Думаю, тебе интересно будет. Тем более, что фото какое-то...

— Какое? — Переспросил Андрей, наблюдая за лихорадочными поисками флэшки на столе и загадочными ухмылками Никиты.

Через пару минут копия фотографии была обнаружена и успешно передана Боровикову.

— Взгляни на нее сейчас, хорошо? Прадед — крайний слева.

С легким любопытством открывая файл, Андрей гадал, похож ли Никита на своего предка. Решил, что, в целом, похож. Совсем не одно лицо, конечно, но порода чувствовалась. Сложно сказать по фотографии, и все же казалось, что Георгий был куда крупнее и представительнее своего потомка. Да еще офицерская выправка, несмотря на отсутствие погон, сразу примечалась. А так — те же темные волосы, та же ямка на подбородке, светлые глаза.

Никита напрасно уточнял, кто из представленных на фото его прадед. Очевидно, просто подшутил. Потому что лица всех остальных персон были тщательно замазаны чернилами или тушью. Тем не менее, Андрей внимательно рассмотрел фотографию. Мужчины — в неоднотипных гимнастерках, без погон. Вряд ли комиссары. Форма сидит ладно — значит, бывшие офицеры, военспецы. Георгий — какой-то воодушевленный, жизнерадостный. Кистью правой руки по-хозяйски опирается на спинку стула, на котором сидит стройная девушка с кляксой на всю голову. Судя по одежде и осанке, она из интеллигенции или дворян. По центру — человек одного роста с Савьясовым, но более тонкий в кости. Справа — коренастый паренек с заложенными за спину руками. А у самых ног девушки расположился худой английский сеттер.

Наскоро распечатав эту интригующую фотографию, Андрей вновь вызвал Никиту.

— Да, загадочное фото, что и говорить... Кто-нибудь знает, почему заретушированы лица?

— Нет, никто и ничего, — покачал головой Никита. — Катька во всем 'лямуры' видит. Предполагает, что девушку 'обезличили' из-за прабабки. Ну, чтоб не ревновала или не злилась, на нее глядючи. Но непонятно тогда, почему всех остальных за компанию закрасили. А я думаю, там с мятежом что-то связанное.

Все еще рассматривая распечатанное фото, Андрей кивнул.

— Угу. Наверняка, что-то есть. И заретушировано из соображений безопасности. Или собственной, или — изображенных. И сеттер всегда при вас, что тот фамильный герб!

Никита как-то странно нахмурился.

— Да, сеттер этот... Жаль, что его не замазали... Я о нем в письме прочитал. Может, потом расскажу. Интересно, что прадед — никогда не был особым фанатом собак. Так, поддерживал семейное начинание — не более.

— А как его жизнь до ареста сложилась? Хотя бы в общих чертах?

— После демобилизации восстановился в Межевом институте, доучился. Потом работал землемером в деревне, сеттеров разводил, сына успел родить — моего деда. Вот и всё. Да и откуда нам знать? Дед совсем маленький был, когда его отца и мать репрессировали. Прадеда вскоре после ареста расстреляли. А прабабка Матильда Юрьевна — сногсшибательное имечко, правда? — вернулась из лагерей уже старухой, после смерти Сталина. Сын ее толком не знал, она так и осталась для всех чужой. Доживала свой век где-то в одиночестве. До восьмидесятых годов дотянула! Вот кто бы многое мог рассказать! Но никому не нужно было, видимо...

2008 год, май, 12-го дня, город Сожель

Улицы Скобелевской на современной карте города не было. Не оказалось ее и на раритетном плане Сожеля 1910 года, выложенном в Интернете неизвестным доброхотом. Боровиков перелистал местные исторические справочники и даже позвонил двум краеведам. Зря время потерял, так и не узнав для себя ничего нового. На этом решил остановиться. Однако для очистки совести лениво набрал в гугле ключевой набор слов: 'Сожель улица Скобелевская'. И — замер от удивления. Информация была!

Получалось, что эту улицу Андрей прекрасно знал. Под современным названием, конечно. На пересечение с ней жили, да и сейчас, наверное, живут родители его бывшей жены.

Сверившись со старым планом Сожеля, Боровиков убедился, что и там она тоже имелась. Но значилась, как Васильевская. Улицу переименовали после девятьсот десятого года — видимо, в начале Первой мировой — в честь знаменитого героя русско-турецкой войны Михаила Скобелева. Если память не изменяла, еще при жизни его прозвали 'Белым генералом'. А по сведениям подвернувшегося под руку исторического сайта, в городе стоял скобелевский полк, и потому повод для подобного патриотического жеста имелся.

Интересным было другое. В девятнадцатом году улица получила очередное новое имя, напрямую связанное с мятежом. Имя погибшего коммунара Бориса Ауэрбаха.

Андрей открыл свою базу по казненным во время восстания большевикам. Внимательно рассмотрел мелкую фотографию Ауэрбаха — правильные черты лица, зачесанные назад темные волосы, огонь в глазах. Конечно, еврей, но не с такой характерной внешностью, как, например, известный сожельский большевик Каганов. Биографические данные оказались совсем куцыми: комиссар юстиции в Сожеле (январь-март 1919 года), бывший студент Петербургской консерватории, казнен мятежниками в возрасте восемнадцати лет. Боровиков нахмурился — надо было перепроверить. Поднял другие источники и удивленно покачал головой. Нет, ошибки не было: уездный комиссар юстиции — в восемнадцать лет! 'Что-то у них совсем с кадрами не ладилось', — подумал он. — 'Как не ткнешься в личное дело — двадцать-двадцать пять лет. Студент — редкость, все более домашнее образование или каких-нибудь два класса. Анкеты заполнены безграмотно, вместо подписи даже крестик порой. А ведь наверняка у этого Бори с талантами было все в порядке. Иначе не сумел бы поступить в столичную консерваторию'...

Захотелось взглянуть, сохранился ли дом номер шесть на Скобелевской-Ауэрбаха. Шансов было немного. В Сожеле оставались считанные старинные дома. Великая Отечественная война жестоко прошлась не только по людям, но и по самому городу. В центре, по официальным сведениям, вообще только девять многоэтажных домов уцелело.

Набросив на плечи джинсовую куртку — хоть и показывал термометр на солнце все двадцать градусов, но ветер был резким и холодным — Андрей поспешил к остановке. Впрочем, ветер для Сожеля в это время года считался за благо — можно до самого вечера отдохнуть от вездесущей мошкары. Вспомнив об этой сезонной напасти, Боровиков дотронулся до раздувшегося и побагровевшего от укуса века. С этим украшением, полученным сквозь москитную сетку позавчера на закрытии весенней охоты, он выглядел как герой уличных боев. Надо было выпить какую-нибудь таблетку от аллергии, но руки не доходили. Вот и ловил теперь косые взгляды.

На маршрутке Андрей быстро доехал до вокзала и поднялся на пешеходный мост, ведущий через железнодорожные пути. Осмотрелся, вспоминая, с какой стороны от строительного рынка ему поворачивать на улицу Ауэрбаха.

И тут странное ощущение захватило его. Всё кругом стало вдруг восприниматься иначе — двойственно. 'Тогда' и 'Сейчас' слились воедино. Он не столько замечал, сколько чувствовал отблески и тени минувшего. Краем сознания слышал голоса, шум города... Взгляд направо — виднеется старинный кирпичный забор вагонно-ремонтного завода, приземистые фермы мастерских. А за ним, вместо уродливых остовов-развалин — целый и невредимый старый пешеходный мост. И паровоз, беззвучно идущий под ним...

Стиснув веки, Боровиков сильно встряхнул головой. Помогло. 'Лишнее' растворилось.

Спустившись с моста, Андрей свернул на бывшую Скобелевскую — уютную, одноэтажную улицу с цветущими вишнями и алычой во дворах. Что и говорить — удобное место для жизни в городе: частный сектор фактически в историческом центре и при этом тихая неразъезженная дорога. В чем был, конечно, и минус — дома здесь стояли очень тесно друг к другу.

С точки зрения архитектуры, улица выглядела ужасно. Новомодные громоздкие коттеджи перемежались со старыми жалкими лачугами типа 'гетто'. Ни о каком изяществе проектов, как правило, речи не шло. Редкое исключение составляли совсем уже старые дома — с резными высокими окнами, мансардами и заколоченными парадными входами под кружевными козырьками. После революции таких уже не строили.

Рассматривая очередного древнего красавца, Андрей вспомнил монографию одной сожельской исследовательницы, подробно описавшей и систематизировавшей жилье горожан конца XIX — начала ХХ века. По всем приметам выходило, что на этой улице строили для себя дома мещане со средним достатком. Судя по району, — служащие железной дороги. Однозначно не иудеи — те любили располагать вход по центру фасада, а не на углу. Да и не было среди железнодорожников того времени евреев.

Еще издали Боровиков заприметил массивный дом-динозавр, напоминавший в проекции растянутую по ширине букву 'П'. Он и оказался тем, искомым, под номером шесть. Сохранился таки! Андрей остановился перед длинным фасадом, насчитал восемь окон и с удовольствием принялся рассматривать.

Когда-то дом был единым целым — с обширной мансардой под сложной двускатной крышей и 'балкончиком Карлсона' в правом фронтоне. Потом его разделили ровно посередине между двумя очень разными — по вкусам и возможностям — хозяевами. И тут уже каждый изощрялся, как хотел. Особенно — уже в новейшей истории.

Правую часть парадного фасада оббили уродливым своей универсальностью сайдингом. Сняли резные ставни и поставили белые ПВХ-окна. Однако старинное крыльцо на улицу — с двумя ступенями, филенчатыми распашными дверями и изящными металлическими завитками козырька — сохранили. И вторая, уходящая внутрь двора, стена, оставалась аутентичной — темной, бревенчатой, с замысловатыми деревянными узорами под крышей и на ставнях. Но это, скорее, от бедности или лености владельца. К слову, балкончик, который Андрей заметил в первую очередь, порядком обветшал и грозил обвалиться прямо во двор, под крашенные металлические ворота образца восьмидесятых годов.

Хозяева левой стороны распорядились с 'дизайном' своей недвижимости иначе. Надстроили основательный второй этаж — из бревен, затемненных под старину, реставрировали резные наличники и ставни. Неплохо получилось — словно добротный купеческий домик конца XIX века. Однако портили вид те же белые пластиковые окна и бескомпромиссный стык со старой крышей правой половины. Совершенно не сочетаемое соединение, и резкое словно ампутант.

— Эй, мужик! Тебе чего здесь надо? — Внезапно послышался чей-то голос. Обращались явно к Андрею. И интонации были отчетливо недружелюбными. — Вали по шустрому, понял!?

Засмотревшись на крышу, Боровиков не сразу отреагировал и с трудом заставил себя переключиться на говорившего.

В калитке квартиры номер два — так обозначалась левая часть дома — стоял плотный коренастый человек лет сорока с простым лицом и сердитыми глазами. Одет он был по-домашнему — в спортивные штаны и вылинявшую майку. И для убедительности держал в руке топор. Держал небрежно, как бы между прочим, но явно с намеком.

Андрей вспомнил про свой аллергический фингал, про пару снимков, только что сделанные телефоном, и усмехнулся. Ход мыслей хозяина был вполне понятен. Боровиков и сам бы предположил нечто похожее.

Улыбнувшись своей дежурной журналистской улыбкой — а была и такая, отработанная годами общения с незнакомыми людьми — Боровиков начал издалека. Поздоровался, представился по полной, вытащил из кармана удостоверение (мол, смотрите, если не верите) и показал рукой на дом:

— В 1919 году в этот дом был расквартирован мобилизованный в Красную Армию бывший царский офицер. Он служил в полку, поднявшем восстание в Сожеле. Недозбруевский мятеж — слышали о таком? Я собираю информацию для статьи.

Мужчина недоверчиво качнул головой и, не сводя с Андрея, настороженных глаз, коротко ответил:

— Не, не в теме.

— А Ваши соседи? — Не терял надежды Боровиков. — Или, может, на чердаке что-нибудь находили — письма, фотографии? Это ведь Вы крышу перестраивали? Наверняка, всё перебирали прежде, чем демонтировать?

Напряжение хозяина дома заметно спало. Хмыкнув, он почесал в затылке и задумался.

— Как тебя, Андрей? Так вот, Андрей... Меня, кстати, Артемом зовут, — и они пожали руки. — Да, это я с тестем крышу разбирал. Лет пять тому назад. И Нинка, жена моя, помню, говорила, что какие-то старые фотки на чердаке валялись. Там, бабы в старинных юбках, мужики такие — князья-не князья, но в форме. Может, не только фотки... Это у нее надо спросить. Мне неинтересно было.

У Боровикова от предвкушения зашевелились волосы.

— А кто раньше в этом доме жил?

Артем пожал плечами.

— Тесть мой в семидесятых его купил. У кого — не знаю. Как-то не спрашивал, смысла не было. А сейчас и не спросишь — помер он в прошлом году. Сам Никифорович не местный был. На северах всё работал. Так что вряд ли бы подсказал.

— А соседи?

Нахмурившись и махнув рукой, мужчина пробурчал:

— Ага, скажут они тебе — еще и на экскурсию сводят!.. Хозяйка — бабка за восемьдесят, скандальная — жуть. Сын с невесткой еще терпимо, а вот внук — колдырь позорный. Скорей бы сдох, а то еще дом спалит. Уже два матраца куревом сжег и хоть бы хны ему! На прошлой неделе даже пожарку вызывали! Тебе повезло, что не на них нарвался. Погодь, ща Нинку клитку. Она больше в курсах, чем я.

И скрылся за калиткой, чтобы буквально через секунду вернуться вместе с женой. Словно та за спиной стояла.

Нинка оказалась вполне видной дамой лет тридцати пяти. Определенно, любопытство было преобладающей чертой ее личности. Она слышала всю беседу и, прежде всего, затребовала от Андрея информацию по 'бывшему царскому офицеру' — кто он, откуда и по какому поводу разыскивается. Видимо, ей льстило, что здесь жил кто-то, как она посчитала, 'выдающийся'. Не ровен час — мемориальная табличка появится.

Рассказывала Нина долго, с ненужными подробностями и обширными характеристиками случайно промелькнувших персонажей. Пять лет назад она действительно нашла на чердаке старую кожаную папку, в которой были связанные стопкой письма, тетрадь с записями и двадцать три фотографии. И то, и другое, рассмотрев как следует, Нина выгодно продала случайному коллекционеру, найденному в газете частных объявлений. Однако сделать копии не догадалась. Ее тогда поразило, как неожиданно высоко оценил находку скупщик старинных вещей. После чего она особенно тщательно обыскала соседскую часть чердака и окончательно разругалась с соседями. К слову, найти ничего более не смогла.

— Я думаю, то был тайник, — сказала она в заключение, доверительно понизив голос. — Папка ведь не просто так валялась, как Артем говорит. Между балкой и стропилами была зажата и совершенно не видна. Если бы не ломали крышу, ни за что не нашли бы.

Попытка общения с представителями соседней квартиры не увенчалась успехом. Андрей даже не успел объясниться, с выглянувшей в щелку двери бабкой. Та без слов закрылась и больше не выходила на контакт.

— Был бы Колька дома — старухин сын — может, что и сказал. А так!.. Бесполезно, Андрей, — улыбнулся Артем, пожимая на прощанье руку. — Ты маякни, когда и где про нашу хату черканешь, лады?

Дав себе обещание еще раз навестить обитателей квартиры ?1, Боровиков заспешил домой. Хотелось порадовать Никиту результатами своих поисков.

...Однако разговора с Москвой в тот день не получилось. Савьясов отсутствовал в сети, а настроение настоятельно требовало новых открытий. Это ведь как наркотик: постоянная потребность, если не самому найти новое и впечатлиться, так впечатлить своей новостью кого-то другого. И Андрей отправился в свободное плавание по Интернету.

Для начала набрал в поисковой строке заветное сочетание: 'Недозбруев мятеж Сожель'. В ответ посыпались ссылки — на однострочные упоминания в рефератах-двойниках, на короткие статьи энциклопедий, списанные под копирку с Большой Советской. Всё было слово в слово, знакомо наизусть. Недозбруев назывался эсером и царским прапорщиком, а в качестве имени давались инициалы 'М.А.'. Но появилось и кое-что новое: упоминание вскользь на украинском историческом форуме и аннотация художественного фильма 'Отель 'Савой', снятого в далеком 1929 году по мотивам событий марта девятнадцатого.

Конечно, кино заинтересовало в первую очередь. Кто снимал и как подбирались актеры? Использовалось ли внешнее сходство с прототипами? И главное — о чем кино? Андрей открыл ссылку на кинематографический сайт и с любопытством стал изучать информацию о фильме.

Фамилии творческой группы ничего ему не сказали. Фотографий актеров не оказалось, и параллельный поиск в гугле ничего не дал. Одно из альтернативных названий фильма забавно перекликалось с недавними поисками улицы Скобелевской: 'Отель 'Савой' (Эпизод из 'недозбруевщины', или Белый генерал)'. Конечно, речь шла совсем не о Белом генерале Скобелеве, генеральские погоны наскоро и черными нитками пришили Царскому прапорщику. Посмеявшись над творческим гиперболизмом киношников, Андрей прочел краткое описание сюжета:

'В основе картины подлинный факт мятежа одной из частей Красной Армии на Западном фронте против советской власти в 1919 году, известный под названием 'недозбруевщина'. Стрелковый полк, состоящий из только что мобилизованных крестьян, испытывает нужду в хлебе и боеприпасах. Военспец Недозбруев, бывший полковник царской армии ('О, уже полковник!' — мысленно усмехнулся Андрей), узнав, что из города везут хлеб, с помощью верных ему офицеров уничтожает его, а солдатам сообщает, что город хлеба не дал. Красноармейцы возмущены. Вслед за Недозбруевым солдат Яблоков призывает товарищей разойтись по домам. Солдат-большевик Кмит пытается им возражать, но его не слушают. По приказу Недозбруева убивают комиссара полка, убеждавшего не верить 'белогвардейской провокации'. Недозбруев объявляет себя командующим 1-й армией Народной республики и призывает солдат идти на Сожель, где хлеб и паровозы.

Город. В отеле 'Савой' размещаются уездный комитет РКП и Совет рабочих, крестьянских и солдатских депутатов. Члены ревкома решают обороняться. На помощь им приходят рабочие. Мятежники захватывают город и осаждают 'Савой'. Недозбруев посылает Яблокова на разведку с заданием убить предревкома. Пробравшись в ревком со случайно встреченным стариком-партизаном, Яблоков становится свидетелем мужества ревкомовцев и слышит слова председателя о необходимости щадить спровоцированных солдат. Предревкома гибнет от взрыва снаряда. Гибнет и старик-партизан. Яблоков становится в ряды обороняющихся и спасает сына ревкомовки, оказавшегося на обстреливаемой площади перед отелем. Силы неравны. Пытавшийся найти путь из окружения, Кмит ранен. Отель захвачен, взятым в плен его защитникам грозит расстрел. Недозбруев освобождает 'своего верного солдата-разведчика'. Яблоков берет с собой мальчика. Помня напутствие членов ревкома — разъяснять солдатам их ошибку — Яблоков выступает против Недозбруева. Узнав, кто приказал уничтожить хлеб, солдаты поворачивают винтовки против офицеров. Яблоков заявляет: 'Не сложим оружия! Мы возвратимся по своим домам, когда победим'.

Не удержавшись от краткого неформатного комментария, Андрей закрыл сайт. Он не мог больше этого видеть. По части фантазий и политической ангажированности сюжет фильма давал сто очков вперед самым нелепым версиям мятежа, какие ему только доводилось читать. Одно можно было сказать с определенностью — к 1929 году идеология большевиков относительно восстания была окончательно сформирована, 'иконостас' вывешен, всё лишнее — вымарано и засекречено.

На украинском форуме, между тем, яростно спорили о бронепоездах, принадлежавших УНР с 1918 по 1920 года. Читалось и понималось с трудом — украинский язык Боровиков знал куда хуже белорусского. Особенно, в части технических и военных терминов. Связавшись по аське с приятелем из Николаева, он все-таки смог перевести ключевые фразы. Но даже хорошо образованного украинца иные словесные завороты с исторического форума ставили в тупик.

В том же, что удалось расшифровать, говорилось о бронепоезде, бывшем в распоряжении Тульской бригады. Форумчане с пеной у рта спорили, как изначально он назывался: 'Троцкий' или 'Ленин'? И каким образом оказался у петлюровцев? Был захвачен или туляки с Недозбруевым во главе сами его перегнали украинской стороне? Чем окончился спор, Андрей так и не понял. Но главное было в другом: украинские любители истории Гражданской войны имели доступ к неизвестному источнику информации, о котором он сам до сих пор не подозревал.

Так и не решив, писать письмо с вопросами на электронную почту участникам дискуссии или нет, Андрей вновь вернулся к странице гугла. Посмотрел на пустую поисковую строку и внезапно его осенило: ведь он никогда не запрашивал открывшиеся ему факты! Например, никогда не пробивал все четыре варианта имен офицеров Недозбруевых — те, что сообщил ему Илья Копунов. Тем более, что послужной список одного из них нашелся. Или вот еще: если по Сожелю о мятежнике ничего нового не выложено в Интернет, то, может быть, в Эстонии есть его след? Именно в Эстонию, согласно заметке в Большой Советской энциклопедии, шел путь Недозбруева после восстания. А что там?

Затаив дыхание, Боровиков набрал в строке: 'Владимир Недозбруев Эстония' и, нервно сглотнув, нажал enter.

Первая же ссылка ввергла его в ступор. Дословно ее заголовок выглядел так: 'Магистерская диссертация Р. Рельяна 'Роль русских военных деятелей в общественной и культурной жизни Эстонской Республики 1920-1930-х годов'... Следующая — еще конкретнее, но с того же сайта: 'Приложение к магистерской диссертации Р. Рельяна... Биографический справочник... 196. Недозбруев Владимир Васильевич (16.06.1890, Тульск. губ. ...'

Это было сногсшибательно. Андрей судорожно поискал по карманам сигареты и закурил, зачарованно уставившись на монитор. Он уже понимал — таких совпадений не бывает. Владимир, Тульская губерния, Эстония — послужной список в Российском военно-историческом архиве был именно того, кого нужно. Владимир — и есть мятежник! Вот и раскрыто имя, которого даже Линёв не узнал! А теперь есть шанс выяснить дальнейшую судьбу главного сожельского злодея. Достаточно нажать на ссылку.

И он нажал, закуривая еще одну сигарету. Долго загружаясь, на мониторе, наконец, появился лаконично оформленный сайт с объемным текстом. Судя по всему, это действительно была диссертация, а не какой-нибудь накромсанный реферат. Титульный лист гласил:

'ТАРТУСКИЙ УНИВЕРСИТЕТ

ФИЛОСОФСКИЙ ФАКУЛЬТЕТ

Кафедра русской литературы

Магистерская диссертация Романа Рельяна'.

Текст читался хорошо, словно современная публицистика. Да и тема оказалась для Андрея совершенно неизведанной, захватывающей. Он и понятия не имел, как жили в независимой Эстонии бывшие белогвардейцы — воины Северо-Западной Армии. Однако нетерпение подгоняло его. И, отложив изучение диссертации на весьма скорое 'потом', Боровиков открыл прилагаемый к тексту биографический справочник по трем сотням офицеров.

Пробегая глазами по перечню фамилий, выложенных по алфавиту, он внутренне восхитился объемом и качеством работы, проделанной этим Романом Рельяном. Человек, похоже, полностью посвятил себя изучению истории русской эмиграции, писал о белых офицерах с огромным уважением. 'Наверное, он не эстонец', — подумал Андрей. На фоне последних известий об отношении Эстонии к 'советским оккупантам', да и вообще к русским, представить, что такое мог написать эстонец, было невозможно. 'Наверное, он — потомок эмигрантов', — мелькнула возможная догадка.

Словно споткнувшись о знакомую фамилию, Андрей вернулся вверх по странице. Пункт 196 — Недозбруев. Ему был посвящен приличный по размерам абзац. С комком в горле, Боровиков начал медленно читать:

'196. Недозбруев Владимир Васильевич (16. 06. 1890, Тульск. губ. — 05. 04. 1941) — полковник. До СЗА служил в 8-й дивизии 2-й Тульской бригады РККА. В марте 1919 в Сожеле полк под руководством Недозбруева поднял мятеж против большевиков и с боями отступил к Ровно, где остатки полка были интернированы поляками. Обезоруженные и ограбленные тульцы были переведены в Гдов, и во второй половине июля из них был сформирован 1-й Тульский полк под командованием штабс-капитана В. В. Недозбруева в 600 человек, который был придан дивизии св. кн. Ливена. Как известно, в первом же бою 4 августа в Ямбурге большая часть тульцев разбежалась при первом появлении броневиков красных. После ликвидации СЗА полковник Недозбруев создал на основе своего полка Тульскую рабочую артель, занимавшуюся рубкой леса. В начале 1930-х годов Недозбруев проживал в Таллинне. Принимал активное участие в деятельности таллинского отдела Союза взаимопомощи чинов бывшей Северо-Западной армии и русских эмигрантов в Эстонии. После ввода в Эстонию советских частей и последовавших за этим арестов, сжег все свои дневники.

Точно не известно, но стоит предполагать, что полковник Недозбруев был арестован органами НКВД'.

'Сжег все свои дневники...' — с каким-то скрежетом сердца повторил про себя Боровиков. Теперь он прекрасно понимал, почему папка с делом Недозбруева в Москве до сих пор была засекречена. С 1941 года не прошло положенных семидесяти пяти лет.

Глава X

1919 год, февраль, 15-го дня, город Сожель, бывший отель 'Савой'

На пороге появился Матвей Хавкин, и Лев с удивлением воззрился на его подбитый глаз. Вместе с чекистом через открытую дверь в кабинет проникли звуки коридора: громкие голоса, грохот сдвигаемой мебели и гулкие торопливые шаги. Ревком готовился к важному совещанию с участием представителя Москвы,

— Хм, — не удержался от улыбки Каганов. — Проходи, Матвей. Где это тебя так? Нет, прости, главное — ни где и кто, а что с ним стало?

Тут и вправду было чему удивляться. Бывший беспризорник и бродяга из Рогачева Матвей Хавкин, волей случая прибившийся в девятьсот шестнадцатом году к Полесскому комитету РСДРП (б) и успевший за свои двадцать лет познать огонь, и воду, и медные трубы, даже на случайных встречных производил впечатление человека опасного. Всякого рода хулиганствующие элементы предпочитали не связываться с ним, и даже накокаиненные революционные матросы обходили стороной.

При этом вроде бы ничего особенного во внешности Матвея не было. Добротно одетый, уверенный в себе молодой человек с серьезным выражением лица и некоторым подобием армейской выправки. Но иной раз проскальзывало в нем нечто хищное, жесткое. Да столь ощутимое, что сразу приходило понимание — лучше не связываться, потому как неизвестно, сколько жизней там уже на счету.

Для своих же — а в этот круг входили очень немногие, включая Каганова — Хавкин был надежным и верным товарищем, способным защитить от разного рода опасностей. Неслучайно вскоре после известного покушения Пухов прикомандировал его к парткому в качестве негласного охранника председателя.

Матвей плотно притворил дверь, мимолетно взглянул на себя в отражение витрины буфета, тронул заплывающий глаз и сел на стул у окна.

— Кто?... — Переспросил он и досадливо вздохнул. — Да так, история приключилась. Попалась одна мразь... Я как раз шел по Вашему утреннему поручению. Смотрю — на Банной аллее тетка с разбитым носом ревёт. Двери дома нараспашку... Думал мимо пройти — мало ли, мужик 'пригладил'? Да что-то странным показалось — утро ведь... Стал спрашивать, а она головой трясет, рыдает, ответить не может. Только на дверь рукой показывает. Вошел, а там эта сволочь, пьяный вдрызг, девку портит. Чтобы, видать, не мешала, он ее по башке приголубил, труположец гребанный!.. Взял я его за шиворот, хотел скрутить, да промедлил малость. Неловко получилось. Он дернулся, по глазу мне локтем попал. Я, правда, тогда не почувствовал. Доставил этого хмыря к нам в ЧК, сдал на руки Пухову. Только потом заметил 'украшение'. Знал бы сразу — прибил бы гниду.

Он рассказывал своим обычным ровным голосом, словно о чём-то незначительном и рядовом. И только особо ярые эпитеты в адрес задержанного давали понять, что дело нечисто и Матвей потрясен произошедшим.

— Опять кто-то из тульской бригады? Личность удалось установить? — поинтересовался Лев. В ответ Хавкин неопределенно мотнул головой.

— Что там устанавливать? Я сразу его узнал. Военный комиссар железнодорожников.

— Подожди! — В душе словно сквозняком протянуло. Лев нахмурился и попытался переварить неожиданную новость. — Семенов?! Я правильно понял? Большевик с семнадцатого года?!

— Он самый. Ярый борец за дело революции. Пока шли, аж устал от его угроз и проклятий. Может, просто пристрелить надо было? — Словно сам у себя задумчиво спросил Матвей.

— И что Пухов?

— Ну, послушал-послушал, какие страсти нам Семенов обещает, дал ему в рыло и под арест отправил. А потом на меня так выразительно посмотрел: мол, чего не отстрелил гада?

— Мда... — Потрясенно качнул головой Лев и, поднявшись из-за стола, подошел к окну. На Румянцевскую падал мокрый снег. Мостовая была залита глубокими лужами, которые подпитывались быстро таявшие сугробы.

Конечно, Семенов не производил впечатления выдержанного идейного человека. Военком любил погулять и, несмотря на сухой закон, частенько бывал пьян, а то и под 'марафетом'. Однако женским вниманием обделен не был. И потому произошедшее ошеломляло. Да еще с утра пораньше...

— Передай Пухову, чтобы держал меня в курсе. Семенов — тот еще жук, как бы против вас дело не переиначил, — повернувшись к Матвею, сказал Лев.

— Передам, — кивнул Хавкин и вытащил листок бумаги из внутреннего кармана. — А теперь о Вашем поручении. Поговорил я со сведущими людьми... Израиль Брук был в числе тех 'уважаемых граждан города', кто немцев с хлебом-солью у ворот Сожеля встречал. А вот это адрес его дочери в Могилеве.

О том, что Геся четвертый год замужем за почтенным и состоятельным управляющим рейнским погребом в губернском центре, Матвею удалось узнать буквально в день получения задания. Израиль Брук этого не скрывал и даже гордился: спас заблудшую дочь и нашёл ей достойного мужа.

Лев мельком взглянул на протянутый Матвеем листок. Надо было что-то решать. Тем более, что решение могло быть простым и прямолинейным. И Геся в миг бы стала одинокой сиротой. Но вернешь ли так любовь? Слишком похоже на месть.

— Хорошо, я понял, — сдавленно произнес помрачневший Каганов. — Спасибо тебе за оперативность!

Он снова повернулся к окну и заметил Вилецкого в расстегнутом пальто, перепрыгивающего глубокие лужи по пути к Ревкому.

— Кто он такой, Матвей? Я не могу понять. Я понимаю, почему ты с нами, Пухов, Комиссаров, Майзлин, Войтехович, Гуло... А этот Вилецкий — почему он к нам приехал? Пухов его действительно хорошо знает?

Матвей встал со стула, внимательно проследил за очередным смешным прыжком редактора 'Известий Ревкома' и ответил в своей обычной неспешной манере:

— Не думаю, что досконально знает. Познакомились они в Поволжье, на фронте. Вилецкий тоже комиссарил. И вот что-то непонятное там произошло, отчего Николай срочно покинул армию. При этом вернуться назад в Петроград не захотел. И в Москву не поехал. Поехал к нам. Пухов вроде бы знает причину. Но это так — моя догадка. Еще известно, что под Самарой его серьезно контузило во время газовой атаки. До войны учился в Университете, затем был призван в армию, окончил школу прапорщиков. Так в чине прапорщика и остался, несмотря на то, что воевал. В семнадцатом выдвинулся, встал на нашу платформу и возглавил солдатский комитет полка. Это — вкратце.

Вилецкий уже скрылся в подъезде 'Савоя', а Каганов и Хавкин все еще стояли у окна, продолжая смотреть на прохожих.

— Да, и еще забыл!.. Настоящее имя — Павел Езерский, из дворян. Его отец — генерал Семен Езерский. Наверное, по чистейшему совпадению, — Матвей криво усмехнулся, — Езерский-старший находится сейчас в Светиловичской волости, у родственников.

Лев хмыкнул:

— Это что — в наших Светиловичах?!

— Именно! — Подтвердил Матвей. — Но вроде бы не общаются между собой.

— М-да, интересная ситуация... — Сказал Каганов и спустя небольшую паузу предложил. — Пойдем, кстати, посмотрим, как там дела у товарищей.

В Ревкоме царила нервная суета. Гуло и Комиссаров носились по этажу, как заведенные: торопили печатавшую на машинке Песю, куда-то звонили по телефону, пересматривали бумаги, в чем-то убеждали товарищей из соседних уездов, размахивали руками возле большой армейской карты, и время от времени поглядывали на часы.

В коридоре у стены, отрешившись от реальности, сидел на корточках завотделом управления Ревкома Иосиф Кацаф — кучерявый и смуглый еврей с таким огромным носом, какой одесситы называют обидным словом 'шнобель'. По виду — типичный конторщик. Глаза его были прикрыты, лицо — сосредоточенно. Казалось, он прикидывал в уме что-то важное, требующее тонкого осмысления. Мимо него ходил маятником из угла в угол высокий и тонкий Николай Вилецкий — интеллигентный молодой человек с красивым нервным лицом, в ладном английском френче. Тоже о чем-то думал или чего-то ждал.

— Товарищ Вилецкий, — тихо попросил Иосиф. — Ты не мог бы уже встать? У меня от тебя кружит голову, будто я скушал карусель ... Туда-сюда, туда-сюда!...

Обернувшись, Николай рассмеялся.

— У тебя ж глаза закрыты, — резонно заметил он.

— Ой, и шо с того! Таки будто меня не может тошнить с закрытыми глазами? — Пожал плечами Кацаф, поднимаясь с корточек и весело поглядывая на товарища. — Ты ж носишься мимо, как буревестник революции. Я потому и глаза закрыл!

Иосиф хитро улыбался, прикуривая у Вилецкого. Мимо пробежал председатель Ревкома Семен Комиссаров и, заметив Каганова, резко повернул к нему.

— О, Лев, ты здесь! Твое авто на месте? — Взбудораженно спросил он. — Ну, представляешь, как Шандало нас подвел! Надо уже на вокзал лететь, а он, понимаешь, мотор завести не может!

Комиссаров с чувством выматерился.

— Так я еще и Мотю Хавкина возьму, ты не против?

Конечно, Лев не возражал. Хавкин тоже. К тому же, автомобиль Каганова лучше подходил для встречи гостей — и просторнее, и мест больше. А места понадобятся... В том, что вместе с уполномоченным Совнаркома товарищем Гопнером заявятся и могилевские соратники по партии, он практически не сомневался. Не в их правилах пропускать такие события. Или, хотя бы, не иметь там своих ушей.

Матвей поспешил вслед за Комисаровым. А Каганов задумался. Вытащил папиросу, постучал по портсигару и закурил. Согласно его сведениям, Гопнер прибыл в Могилев тремя днями ранее и успел провести в губкоме важное совещание. Что называется, изучал обстановку и 'мнения на местах' по поводу создания Сожельской губернии. Однако Лев прекрасно понимал, что всё это казуистика. На самом деле, уполномоченный привез готовое решение Москвы и планомерно продавливал его в жизнь. Важно, каким оно было — это решение? К чему готовиться? Из председателя Могилевского губернского Ревкома Тольмаца лишних слов не вытянешь. Тем более, по телефону. Но получалось, вроде бы, что вопрос решался положительно. Речи о присоединении к ЛитБелу или Украине не шло. Значит побеждал третий вариант, предложенный самим Сожелем.

Однако что-то там было не так. Лев глубоко вздохнул. Он чувствовал: Тольмац недоговаривает. 'Что ж, осталось дождаться вечернего совещания, и всё станет ясно. Только бы аргументов нам хватило', — мелькнула мысль, и взгляд остановился на Иосифе Кацафе.

Тот, словно почувствовав, сам подошел к Каганову.

— Лев Маркович, мне кажется, или ты тоже думаешь неладное за Могилев?

Кацаф был одним из соавторов проекта Сожельской губернии и его ярым защитником. Сложно сказать, что двигало им — честолюбие или жажда перемен. Однако идеей он проникся глубоко и всерьез.

— Тоже?.. — Задумчиво переспросил Каганов. И после паузы продолжил. — Не понравился мне довольный голос Тольмаца. Ты ведь помнишь, как он выступал против отделения Сожеля? И в Центр на нас жаловался: рвутся к власти, хотят быть советскими губернаторами. Мол, амбиции взыграли, ну и так далее в том же духе.

Иосиф нахмурился:

— Да разве я не помню! И все наши экономические обоснования не стоят выеденного яйца, и момент неправильный. Я, таки, не верю, что Тольмац вдруг убедился в нашу сторону. Другой момент, шо Гопнер мог пообещать ему баланс на все стороны...

— По принципу: и волки сыты, и овцы целы? — горько усмехнулся Лев, затушив окурок. — Может быть, может быть... Предчувствия у меня нехорошие, вот что Иосиф.

— Ай, а у кого они сегодня хорошие?.. — словно обиженный, заметил Кацаф. И, понизив голос, добавил. — Ты говорил, что товарищ Свердлов обещал поддержать нас. И Яша Агранов — таки наш человек. А в Совнаркоме его знает каждая собака. Я еду на той неделе в Наркомат, надо им гостинцев передать...

Каганову показалось, что он ослышался. Посмотрел в честные глаза Иосифа и только через минуту сумел обрести дар речи. Пытаясь избегать громких фраз и патетики, он попытался было возразить, что давать взятки предосудительно и совсем не по-коммунистически. Но Иосиф с мудрой покровительственной улыбкой похлопал его по плечу и примирительным шутливым тоном сказал:

— Ай, ну будьте же спокойны! Я тебя умоляю, Лев Маркович, мои дети лучше знают жизнь, чем ты! Нет, ну вы посмотрите! И этот человек до революции считал себя коммерсантом! Мне тебе объяснять, как сейчас в Москве с продовольствием? Не надо? А надо тебе рассказать, сколько агентов от кооперативов промышляет в нашем Сожеле? Своим безумным спросом рвут цены и скупают все на корню!.. И мне надо у тебя спрашивать, шо за подписи стоят в бумагах тех агентов? И строчат в Москву телеграммы: 'Покорнейше просим дать телеграфные указания Сожельскому Ревкому об свободном вывозе стольких-то пудов таких-то продуктов и снятии в связи с этим заградительных отрядов'. Товарищ Селиванов, даром что недавно из эсеров, уже готов застрелиться! Лева, ты только пойми меня правильно — ни одна рэволюционная мораль не отменила необходимости кушать!

Поискав глазами и заметив, наконец, вполне безмятежную физиономию нового комиссара упродкома Селиванова, Каганов шумно вздохнул.

— Слушай, Йосиф! Я ведь знаю Свердлова. Давно знаю. Он человек скромный и принципиальный!...

— Я верю, Лев Маркович, верю! — Прижав руки к сердцу, поморщился Кацаф. — Но чем плохо, когда одни товарищи помогают другим товарищам в голодные времена? Это и называется — истинные товарищи! Кто станет меня винить об том, шо я хочу, чтобы руководители много и правильно питались?

Обменять вагон с продовольствием на положительное решение о создании новой губернии было, конечно, заманчиво. И, конечно, — цинично. Здравый рассудок Каганова глухо протестовал, и все же что-то заставляло прислушаться к авантюрной идее Кацафа.

— Значит, говоришь, помощь? — После паузы сказал Лев и посмотрел на согласно кивавшего Иосифа. — А не переборщим? В любом случае, надо еще с Семеном поговорить. Если он будет против...

Сверкнув золотой коронкой, Кацаф широко улыбнулся и замотал головой:

— Не будет Комиссаров против. Ну как он может быть против собственной же идеи?

Не успел Лев ответить на его слова, как внизу, в вестибюле хлопнули двери и послышались голоса прибывших. 'Инденбом, как и ожидалось... Далее... Жбанков, что ли? А вот это, наверное, Гопнер', — подмечал Каганов, спускаясь по парадной лестницы навстречу гостям. И едва не споткнулся от неожиданности. Вместе с особоуполномоченным шла давняя знакомая по ссыльным временам — Лиза Корнеева! Румяная, сияющая, стройная, с копной густых пшеничных волос. Восхитительная женщина!

Заметив Льва, она приостановилась и радостно взмахнула руками:

— Да это же Лев Каганов! Живой! А мы-то думали, что ты в Самаре сгинул! Извините, товарищи, это мой старый друг по ссыльным временам!

Тот, в ком Лев верно угадал Гопнера, кивнул, пожал ему руку и пошел вверх по лестнице вслед за Комиссаровым. А Лиза, обдав приятным ароматом ландыша, порывисто обняла Каганова. Сердце непривычно затрепетало. И Лев с некоторой растерянностью заглянул ей в глаза. Она что-то радостно говорила, а он, пребывая в странном ошеломлении, ничего не слышал. И осторожно, будто впервые, рассматривал ее.

— А где сейчас Коля? — Внезапно вспомнив о Лизином муже, спросил Лев.

Лицо Корнеевой дрогнуло, и улыбка сползла с губ.

— Умер Коля от тифа... Еще прошлой зимой.

— Прости.

— Ничего, это жизнь...

— Пойдем наверх, а то застряли на лестнице. Расскажешь, кто из наших, где сейчас? — Пытаясь отвлечь ее, предложил Лев. А в душе зашевелилось что-то радостное и теплое. Положа руку на сердце, Лиза всегда ему нравилась. Вот и сейчас искорка пробежала. Нужно ли ее гасить?

В кабинете Комисарова Песя накрыла хороший обед для прибывших. Что было очень кстати — гости за время дороги проголодались. От предложенного никто не отказывался, и первые пять минут все молча поглощали пищу. Слышался только стук приборов о тарелки.

За столом Лиза сидела ровно напротив. Поддерживая разговор с Гопнером, Лев смотрел в смеющиеся глаза Лизы и изо всех сих старался не улыбаться. Остро хотелось дотронуться до ее волос — словно наваждение какое-то нашло.

Подкрепившись и наскоро перекурив, гости прошли в большую комнату, приготовленную для совещания. Там уже минут двадцать гремели стульями представители уездов и сожельские товарищи.

Сухощавый сутулый Гопнер, похожий на пожилого бухгалтера, и Лиза уселись в президиуме. 'А ведь я даже не спросил, кто она теперь и почему к нам приехала?' — мысленно спохватился Лев, вставая перед собравшимися, чтобы объявить о начале совещания. Вынужденно затягивая вступление, он почти вслепую написал лаконичную записку: 'Как представить?' и незаметным жестом передал ее Корнеевой через сидевшего рядом Комиссарова.

Буквально через десять секунд ответ лежал перед ним на столе: 'Назови представителем ВЦИК'. Лев бросил быстрый оценивающий взгляд на Лизу. О том, что будет человек от Свердлова, их никто не предупреждал. И человеком этим оказалась Корнеева. Вдвойне обнадеживающе. Единственное, что неприятно царапнуло — сцена негаданной встречи на лестнице была явно спектаклем. Лиза не могла не знать, к кому она едет.

Первым с докладом выступал Инденбом — губернский комиссар продовольствия и представитель Могилевского губкома. Судя по тому, как заученно он говорил и как скучающе его слушал Гопнер, всё уже заранее было определенно в Могилеве.

Каганов внимательно вникал в речи и раздражение вместе с разочарованием стремительно нарастали в нем. Проект Сожельской губернии был чудовищно перекроен. Да, за Сожелем однозначно признавался статус губернского центра. К нему, как и задумывалось, присоединялись окраинные уезды Черниговской и Минской губерний. Но самое главное было неправильным. Никто не собирался образовывать новый регион. Губерния, пусть и значительно укрупненная, оставалась той же. В ней менялся губернский центр и общее название. Могилев становился уездным городом, губернские учреждения переезжали в Сожель — вот и всё. Москва, очевидно, полагала, что этого достаточно.

Менялась география, но не руководство. А значит по-прежнему будут висеть над головой Ханов с Суртой и прочие могилевские товарищи с их привычно завышенным самомнением. Предчувствие, действительно, не обмануло. Однако верить в то, что это решение окончательное и бесповоротное, он не хотел.

Львом овладело острое негодование и чувство протеста. Он всмотрелся в людей в зале. Кто-то хмурился, кто-то зачарованно слушал, третьи переговаривались о чем-то своем. Кацаф был явно расстроен. Он сидел, наклонившись вперед и закрыв лицо руками. Каганов покосился на Комиссарова. Тот тоже как-то странно оцепенел.

Вагон продовольствия, говорите? Будет вам вагон продовольствия! — мелькнула едва ли не злорадная мысль.

Прямо перед глазами на столе неожиданно появилась записка: 'Эй, Лёва! Верни лицо на место!'. Лев скосил глаза на Лизу — только она могла написать так — и с серьезным видом передал через Комисарова листок с ответом: 'Поужинаешь со мной — верну!'. Корнеева прочитала, улыбка слегка тронула ее губы и, словно чувствуя, что он наблюдает за ней, медленно кивнула.

Тем временем начались прения. Суражские и Рогачевские представители пытались выяснить непонятные для себя вопросы в проекте нового административного деления. Слово попросила Лиза. И зал ненадолго притих, внимательно рассматривая гостью 'из самой Москвы', которая была не только красива собой, но и умела говорить с трибуны получше многих местных комиссаров.

Говорила она и вправду хорошо. Естественно жестикулировала, придавая большую убедительность своим словам. Ее низкий звучный голос завораживал. Можно было слушать и слушать, даже не понимая, о чем она ведет речь. Но и с этим всё оказалось в порядке. Говорила Корнеева емко, логично и очень доступно. Рассказывала об опыте создания Ивановской губернии, имевшем место совсем недавно. Лев откровенно любовался Лизой, ее чудесными волнистыми волосами, обрезанными в духе времени чуть выше плеч. Темно-синий костюм с одной стороны придавал ей деловитости, и в тоже время выгодно подчеркивал фигуру. Довершал образ голубой нашейный платок в тон цвета глаз.

— Красивая баба, да? — прошептал ему на ухо Семен.

Льва передернуло.

— Какая она тебе баба?! — Возмущенно прошипел он в ответ. Комиссаров удивленно глянул на него и, качнув головой, пожал плечами.

Резолюция была принята такой, какой ее ожидал видеть Центр. Ни Каганов, ни Кацаф, ни, тем более, Комиссаров против не высказывались, осознавая, что протесты, высказанные здесь и сейчас, нужного результата не дадут. Все прекрасно понимали, что главные решения будут рождены в Москве в течение ближайшего месяца-двух. И значит можно еще побороться.

После окончания совещания Гопнер запросил себе комнату для отдыха, ссылаясь на то, что последнюю неделю колесил по западным губерниям и толком не спал. Могилевских товарищей отправили на вокзал — как раз к подходящему им поезду. А Лиза, окруженная сожельскими товарищами, держалась бодро, шутила и с охотой рассказывала о нынешней московской жизни. Лев с удовольствием увел бы ее, но на выходе из зала совещания его перехватил Пухов.

Иван был откровенно зол и, похоже, даже растерян.

— Лев, погоди! Дело срочное!

Проводив сожалеющим взглядом удаляющуюся в обществе Вилецкого Лизу, Лев тяжело вздохнул:

— Что случилось?

Пухов поджал губы, помолчал и протянул бланки телеграмм.

— Тебе Хавкин рассказывал о Семенове? Вот, посмотри!

Обе телеграммы в ультимативном тоне требовали освобождения из-под ареста военкома-насильника. Одна из них была подписана заведующим передвижением войск Белоруссии товарищем Кресиком. Другая — неизвестной фамилией с громкой военной должностью.

— Оперативно! Как они узнали?! — Удивился Каганов.

Смачно сплюнув, Иван процедил:

— Дерьма везде хватает! Успел кто-то настучать. И это ж еще не все. Звонит мне этот товарищ Кресик по прямому проводу, слово вставить не даёт, орет! И все 'предписывает', да 'приказывает'!

С трудом переведя дыхание от охватившего гнева, он витиевато выматерился и закурил.

— Но это еще ладно! Представь, что заявил! Если вы, говорит, позволите себе хоть раз подобное, я подниму на ноги всю Вторую Тульскую бригаду, отдам приказ окружить Чрезвычайную Комиссию и со всеми вами разделаюсь!

— Таааак... — Пробормотал Лев. — Это, конечно, переходит всякие границы! Ты отпустил Семенова?

Пухов скривился, как от сильной зубной боли.

— Отпустил, гаденыша. С таким злорадством, тварь, уходил. И ведь понимаешь, что обидно!? Буквально вчера я пятерых военспецов из Тульской бригады по телеграмме Дзержинского отпустил. А ты ведь сам знаешь, где нам эти туляки уже! — Иван с чувством саданул себя ребром ладони по горлу. — Я тебе больше скажу! Офицерье бывшее в этой бригаде заговоры строит. Собираются по четвергам в кофейне, планы вынашивают. По слухам, 23 февраля мятеж поднимать хотят. И тут еще Кресик со своим ультиматумом!.. Лёва, что посоветуешь?

— Пойдем ко мне! Изложишь всё это официально, как заявление в Полесский Комитет. А я в ЦК переправлю. Это не шутки. Один мятеж я с трудом, но пережил, второго мне не нужно.

— Да там вряд ли дело серьезное. Говорильня сплошная! — махнул рукой Иван, быстро поднимаясь по лестнице. И невесело усмехнулся. — Все делят, за что бунтовать будут — за нового царя или учредилку. И так бурно делят, что конца-края не видать. То ж — интеллигенты. Им идею подавай, а без идеи они холостые, что тот патрон без пули. Другой вопрос — Кресик! Тут моего отряда интернационалистов не хватит, чтобы его остановить.

Они быстро добрались до комнаты 'Савоя', отведенной под кабинет Каганова. Лев нашел несколько чистых листов, пододвинул чернильницу и, поглядывая на часы, нетерпеливо стал ждать, когда же председатель ЧК вымучает текст заявления. Иван старательно выводил буквы, тяжело вздыхая над каждой строчкой. Занятие это, похоже, его успокаивало.

— Слуууушай! — Уже на второй странице оторвался он вдруг от письма. — А что это за краля к нам приехала?! И ты мне не сказал! Вилецкий вон какой довольный возле нее крутится!

Не сумев сдержать раздражение, Лев резко ответил:

— Это, Иван, не краля! Это, во-первых, представитель ВЦИК. А во-вторых — мой старый товарищ по ссылке!

Иван хмыкнул:

— Ах, вот оно как! Товарищ.. По ссылке! Эх, мне бы в ссылку с таким-то товарищем!

— Иван Иваныч, не юродствуй! — Жестко сказал Лев и подошел к любимому окну. На улице уже чувствовалась весна. Высокие грязные сугробы в течение дня заметно уменьшились, и талая вода залила мостовую во всю ширину. Выглянуло солнце, появились просветы голубого неба. И всё вокруг казалось ярким и жизнерадостным. Каганов улыбнулся своим мыслям и с легким вздохом вернулся к делам насущным.

— Думаю, нам надо собраться у Комисарова и обсудить положение с Тульской бригадой, — оглянувшись на читающего свое заявление Пухова, предложил он. — Войцеховича позовем, обязательно уездного военкома Маршина... Кого еще предложишь?

Ненадолго задумавшись и не отрывая взгляда от бумаги, Пухов дополнил:

— Бригадного комиссара Ильинского! Говорят, его в бригаде Кубиком прозвали! Метко, правда? Вот пусть и отчитывается за своих туляков. Давай, не откладывая, сегодня проведем?

— Сегодня? — Лев с сожалением поджал губы. — Да, лучше сегодня. Нельзя откладывать. Хорошо! Назначим на 18 часов в ревкоме. Думаю, за три часа все соберутся.

Пухов отрицательно качнул головой:

— Войцеховича так быстро не найдем. В Новобелицу поехал. Там бандитское нападение на винокуренный завод — надолго застрянет. Одним часом не обернешься!

Каганов быстро перечитал написанное Пуховым, поставил резолюцию и бросил листы в специальную папку для почты.

— Будь добр, Иван, — собери всех, кого мы наметили! Вместо Войцеховича найди кого-нибудь толкового из его ведомства. Мне гостями нужно заняться! — И, не обращая внимания на ехидную усмешку председателя ЧК, первым выбежал из кабинета.

В коридоре неспешно прогуливался Хавкин. Его подбитый глаз сильно заплыл и потемнел. Заметив Каганова, он быстро двинулся наперерез.

— Что у тебя? В курсе уже, что Семенова отпустили?

От этой новости лицо Матвея словно судорогой свело. Разочарованно мотнув головой, он буркнул что-то душевное, но тут же взял себя в руки и почти по-военному доложил:

— Товарищ Комисаров просил передать, что товарищ Корнеева находится с ним, в ресторации Ханкина.

— Это хорошо, — сдержанно ответил Лев. Хотя, конечно, это было плохо. Пригласил Лизу на ужин, а сам, ничего не объяснив, сбежал. И пусть время было еще обеденным, сути это не меняло.

Возвращаться в кабинет за пальто он не стал. До ресторации, вплотную примыкающей к 'Савою', насчитывалось не более двухсот шагов. Все же не мороз на улице — можно было и в костюме дойти.

— Лев Маркович, а по Вашему поручению будут какие-нибудь распоряжения? — Напомнил Матвей при выходе из гостиницы.

— Нет, — не задумываясь ответил, словно отрезал, Каганов. — Пусть всё остается, как есть. Матвей, я что — даже до угла улицы без тебя не могу дойти?

— Не можете! — Заулыбался Хавкин. — Здесь вполне удобное место для покушения.

Председатель парткома только рукой махнул. Опека со стороны молодого чекиста уже порядком его утомила.

— Всё, мы пришли! Иди отдыхай, Матвей, и не думай тут караулить! Я неизвестно насколько задержусь. Лучше всего — найди Пухова и помоги ему созвать товарищей на совещание. Понял? Выполняй!

С облегчением вздохнув вслед уходящему Хавкину, Лев кивнул администратору ресторации и прошел в кабинет, на который тот ему указал. Как и ожидалось, общество Лизы разделял не только Комиссаров, но и Вилецкий. Кроме того, был Кацаф, за которым обычно не наблюдалось любви к ресторанным посиделкам.

Лев вошел незамеченным. Вилецкий, развернувшись к Корнеевой, декламировал стихи на французском. Голос его был бархатным. Глаза воодушевленно горели. Лев едва заметно поморщился. Ему не нравились навязчивые поползновения редактора 'Известий Ревкома' в отношении Лизы. Тем временем, Комисаров сосредоточенно поглощал пищу, а Кацаф ехидно посмеивался, наблюдая за Николаем.

— Остановитесь, пожалуйста, Николай Станиславович. Я не люблю стихи и не знаю французского, — перебивая Вилецкого на очередной высокой ноте, вдруг сказала Лиза. Она сидела спиной ко входу, и Лев пожалел, что в этот момент не видел ее лица. — Меня волнуют куда более прозаические вопросы... Давайте вернемся к вашему проекту создания губернии. У нас не так много времени.

— Категорически поддерживаю! — довольным голосом заявил о своем присутствии Каганов. Кацаф даже вздрогнул от неожиданности. Лиза с улыбкой обернулась к нему, и кабинет ресторации словно наполнился сиянием ее глаз.

Лев снова сел напротив. И как-то особенно неуклюже задел недействующей рукой чашку. Та со звоном разбилась. И, конечно, от Лизы не укрылась его неловкость.

— Лев, все в порядке? Что с твоей рукой? — спросила она внимательным серьезным тоном.

— Да ничего смертельного, — хмуря брови, неохотно ответил Каганов. — После Самары правая рука у меня только для красоты.

Он так привык к своему увечью и приспособился жить с ним, что практически не помнил о нем. Привыкли и окружающие, а многие и не знали Каганова иным. Лиза знала. Ему сразу вспомнилось то гулянье на Масленицу в девятьсот шестнадцатом, когда он на глазах у Лизы быстрее деревенских хлопцев поднялся до верха деревянного столба на одних только руках. Сказалось увлечение гиревой гимнастикой. Помнится, староста деревни со смехом вручил ему в качестве награды дойную козу. Богатый подарок по тем временам. А Лев тут же передарил ее Корнеевым. У них была маленькая дочка, и козье молоко пришлось очень кстати.

Судя по задумчивому взгляду Лизы, мыслями она перенеслась в то же далекое время.

Неловкое молчание нарушил половой, принесший тарелки с приборами для Каганова.

— Лев Маркович, — вступил Кацаф. — Мы тут в твое отсутствие рассказали Елизавете Михалне наше, так сказать, виденье устройства будущей Сожельской губернии.

Говорил Кацаф удивительно чисто, без своих излюбленных жаргонизмов в духе местечкового лавочника. И становилось понятно, что привело сюда лично его. Конечно же, тема губернии.

— И как Вам наш проект, товарищ Корнеева? — Спросил Каганов, между делом распиливая непокорный кусок отбивной.

— Если оценивать его шансы на воплощение, то он — малореален, — ответила Лиза, внимательно наблюдая, как Лев сноровисто управляется со столовыми приборами практически одной рукой. — Да и вообще, вы неправильно расставляете акценты. Все эти резолюции, что мы насобирали в Могилеве и Сожеле, нужны лишь для принятия принципиального решения. Украина не хочет отдавать северные уезды, требует, чтобы Сожель, как при Директории, вошел в ее состав. Белоруссия вообще нацелилась на большую часть Западного края: Смоленск, Могилев, Витебск, ну и Сожель, конечно. Поэтому Москве нужны веские доводы в противовес. Доказать, что население данного региона желает быть в Великороссии и нигде иначе. В конце месяца — возможно уже через неделю — в Наркомате Внутренних Дел планируется провести межгосударственные переговоры как раз по вашему вопросу. Там будут делегаты от Украины и ЛитБела, кому-то из вас нужно присутствовать. Вот тогда и появится ответ на главный вопрос — быть или не быть губернии.

— Хочешь мой прогноз, Лиза? — Забывшись, Каганов вновь перешел на доверительный тон. Впрочем, вышло это вполне естественно.

— Относительно переговоров? — наклонив голову, уточнила она.

— Да вообще — в целом. Что и как будет.

Кацаф заинтересованно повернулся в его сторону и нацепил очки.

— Принципиальное решение по принадлежности к Великороссии уже принято. А на тех переговорах, о которых ты говоришь, его просто произнесут вслух. Затем... Нам с радостью сообщат, что Сожельская губерния будет создана, что наше обращение в Центр услышано и решено положительно. И никто не будет вдаваться в частности, как именно оно решено. Однако всем нам известно, что дьявол кроется в мелочах. Если мы выступим с претензией: мол, вовсе не желали оставаться одним регионом с Могилевом и переносить губернский центр от них к нам, а думали создавать новый, на нас обрушатся с гневом. Неблагодарные, зарвавшиеся, царьки, советские губернаторы, как там еще, Иосиф?

— Карьеристы! Ты, Лев Маркович, почти всё назвал, не дал мне блеснуть эрудицией! — Засмеялся Кацаф. — Да, Елизавета Михайловна! Увы, многое из этого мы уже проходили и как нас только не обзывали. О! Еще и чинодралами!

— Надо написать обзорную статью в центральные газеты, разъяснить целесообразность создания нового региона, а не переименование старого, — встрял Вилецкий. — Оно, конечно, не сыграет решающей роли, но... Думаю, польза была бы.

Комиссаров, наконец, отодвинул от себя тарелку и заметил:

— Ну так и карты тебе в руки, Николай! Сам знаешь — лучше тебя никто не напишет.

— Не скажи, Семен, — покачал головой Вилецкий. — Журналист я весьма посредственный. В Сожеле есть люди поталантливее. Вот пропагандист — да, нескромно скажу — неплохой.

— В любом случае, Семен прав, — кивнул Каганов. — Тебе стоит этим заняться. А уж самому писать или приглашать кого-то — решишь. Статья не помешает, хорошее предложение.

Лиза обвела глазами присутствующих и с недоумением спросила:

— Даже если так и прогноз Льва оправдается, то что в том плохого? Вы получите огромную губернию, наверное, самую крупную в европейской России. И город ваш заслуженно станет губернским. Честно сказать — я не понимаю...

Тяжело вздохнув в ответ, Каганов переглянулся с товарищами. Все как-то замялись, и он понял, что говорить придется ему.

— Лиза, ты вчера была в Могилеве, но не знаю, успела ли прочувствовать тамошнюю атмосферу?

Корнеева хмыкнула. Сразу же вспомнился необоснованный 'великосветский' снобизм могилевской партийной верхушки и прочие старорежимные издержки, которые прочно прижились среди молодых руководителей региона. Даже Гопнер не выдержал и прямо на совещании образумил некоторых деятелей.

— Кажется, успела. Но неужели это и будет Вашим главным козырем в борьбе за свой проект губернии?

— Нет, конечно, мы можем назвать куда более лицеприятные аргументы, — с улыбкой заметил Вилецкий. — Но, между нами говоря, не они главные.

— Теперь понятно. И все-таки — неужели вы боитесь конкуренции с ними?

— Лиза, — мягким голосом попытался объяснить Каганов. — О чем ты? Никакой конкуренции не будет. Они приедут сюда и согласно партийной дисциплине заставят нас убраться. Кого на фронт, кого в другую губернию, кого к чертям собачьим. Да, я понимаю, что ты хочешь сказать. Что они долго здесь не протянут, Центр быстро заменит. Но, поверь, времени у них будет достаточно, чтобы успеть перечеркнуть наши наработки и сослать всех, кто мешает.

— На фронт тебя уж точно не сошлют, — Лиза кивнула на правую руку Льва. — И Свердлов в обиду не даст. Твой авторитет довольно высок. Да и потом — почему вы думаете, что они будут во главе губернии, а не вы?

Комисаров похлопал по плечу Каганова и ответил за всех:

— Потому что мы — работники уездного уровня, местячкового, а они — губернского! Вот только Льва, наверное, у них и не получится проглотить... Ладно, извините, товарищи, но мы с Кацафом вынуждены откланяться! Дела зовут! Кстати! — Он зорко посмотрел на Вилецкого. — И тебя, Николай, тоже!

— Это какие-такие дела? — Удивился Вилецкий.

— Важные! — Улыбнулся Семен. — Выйдем, расскажу. До свидания, товарищи!

Каганов мысленно поблагодарил Комиссарова. И тут же вспомнил:

— Семен, погоди секунду!

Тот растерянно оглянулся.

— У тебя в Ревкоме мы с Пуховым совещание назначили на шесть часов вечера. Сегодня.

— Вот так номер! — Засмеялся Комиссаров. — Сегодня? У меня? Что за надобность такая срочная? Эх, без меня меня женили!...

Каганов с сожалением покачал головой.

— Увы, есть у нас важный и срочный повод. Тебе, конечно, надо быть.

— Ладно, буду! — Комиссаров хлопнул его по спине и пошел к выходу, пробормотав на ходу. — Это ж всего полтора часа осталось!

Обернувшись к Лизе, Лев отчего-то оробел. Как оказалось, он был совсем не готов остаться с ней один на один. Лиза тоже как-то отстраненно и задумчиво смотрела на него.

— А ведь ты любила стихи и французский знаешь, — вдруг вырвалось у Каганова. Улыбаясь, он присел возле нее на бывшее место Вилецкого.

— Знаю и люблю, — тихо ответила она. — Но этот ваш редактор совсем не к месту... Я понимаю, что он старался впечатление произвести и вероятно это хорошо работает на девочках. Но ты же знаешь, что я давно уже не девочка и мальчиковые приемы вижу издали. Господи, такая усталость от всего...

— Как вы с Маргаритой пережили зиму? Я скажу, чтобы вам с собой продуктов собрали...

— Не выдумывай! — Остановила она его, бессознательно тронув за руку. Но сообразив, что именно за больную руку, слегка покраснела. — Извини...

— За что? Она не болит уже. Просто не движется, как отсохла. Сухожилия в плече перебиты, да еще врачебной помощи не было...

— Ты бы медикам показался в Москве или Петрограде.

Лев усмехнулся.

— Да я еще в декабре в Москве в госпитале лежал.

— Жаль, я не знала.

— И хорошо, что не знала. Я на привидение был похож.

Они помолчали, пауза затягивалась. Сердце гулко ухало в груди, а время бессмысленно утекало.

— Я закурю, ты не против? — Спросил Лев.

— Дай и мне папиросу, — кивнула Лиза. И тут же ответила на его немой вопрос. — Да, я курю. Как Коли не стало — пробило...

Спички ломались, не желая загораться. И только предпоследняя из коробка, наконец, занялась огоньком.

— Тогда я Маргарите повидлы и шоколад передам. Дети любят сладкое. Мне по пайку выдали, а я не ем. Не торговать же! — Усмехнулся он.

Лиза неуверенно пожала плечами. И затушила едва раскуренную папиросу.

— Не знаю, неудобно право... Ты, может, своей девушке отдай.

— Некому, — коротко ответил он и прямо посмотрел ей в глаза. Она смутилась, зарумянилась, но взгляд выдержала. Назад дороги, похоже, не было.

Медленно, словно пробиваясь сквозь удары сердца, он протянул руку к ее волосам.

— Знаешь, я целый день мечтал до них дотронуться...

— Дотронься... — Чуть дрогнувшим голосом разрешила Лиза.

Сердце заколотилось еще сильнее. Уже знакомый аромат ландыша, пробиваясь сквозь едкий табачный дым, настойчиво звал его к себе. Лев с трепетом провел ладонью по светло-русому шелку волос. Осторожно пропустил через пальцы выбившуюся прядь, и остановился взглядом на ее губах. Они приоткрылись, стали еще желаннее. Лиза подняла лицо к нему. Короткий туманный миг и Лев ощутил вкус ее губ...

С трудом сдерживаемая страсть, наконец, прорвалась и захватила обоих. В первые секунды он еще понимал, что место совершенно не подходящее и что не стоит совершать глупостей. Потом все условности отошли на задний план.

— Лев! — Нашла в себе силы опомниться Лиза. — Лев, остановись! Давай уйдем... куда-нибудь...

Приходя в себя, он прокрутил в голове все доступные варианты. В 'Савое' им и шагу не дадут спокойно ступить. Домой ехать долго... И тут вдруг вспомнилось о пустующей квартире сестры, расположенной в соседнем доме! И даже ключи оказались с собой!

Оставив деньги за обед на столике, Лев помог Лизе быстро собраться, крепко взял ее за руку и потянул за собой. Выскочив на залитую солнцем, мокрую улицу, они оглянулись по сторонам и безмолвно, почти бегом нырнули в арку под зданием на другой стороне Румянцевской. Завернули в первый подъезд и буквально на одном дыхании взлетели по лестнице на второй этаж.

Он услышал хриплый шепот Лизы где-то возле своего лица и кожей ощутил ее улыбку.

— Я себя чувствую, будто мне шестнадцать, — выдохнула она и сама поцеловала его.

Ключ никак не хотел попадать в замочную скважину. Не в силах оторваться от Лизы, Каганов тихо рычал — то ли от страсти, то ли от досады. Наконец, замок поддался, и они буквально вломились в сумрачную и прохладную квартиру. Ни Лев, ни Лиза холода уже не замечали. Пальцы путались и слетали с кнопок и крючков на Лизиной одежде — одной рукой расстегнуть их не получалось. От нетерпения и досады можно было сойти с ума. 'Я сама...' — взволнованно прошептала Лиза ему в губы, их пальцы на застежках соприкоснулись, и через миг он ощутил под ладонью ее обнаженную шелковистую кожу...

...О совещании они вспомнили с трудом, но загодя. Уже одеваясь, и всё еще отвлекаясь на поцелуи, Лев вдруг тихо спросил:

— Зачем я тебе, Лиза? Ты красива, молода, успешна...

— А ты еще моложе меня! — весело перебила она, чуть повздрагивая от холода.

— Нет, я серьёзно, — продолжил он, неловко укутывая ее в плед.

Корнеева испытующе посмотрела на него. И после паузы спросила:

— Скажи, ты ведь тогда, в шестнадцатом, был в меня влюблен?

Лев улыбнулся и утвердительно кивнул головой. К чему было скрывать очевидное? Наверное, весь поселок ссыльных судачил о его увлечении женой большевика Корнеева. Но он и сам тогда понимал, что не имеет шансов. Кто был Лев против Николая Корнеева? Еврейский мальчик, едва отошедший от раннего неудачного брака и тут же вляпавшийся в другую безответную любовь. А у Лизиного мужа было университетское образование, годы эмиграции и нелегальной работы за спиной. Да и сама Лиза, учительница по образованию, не просто так к мужу приехала — отбывала ссылку за распространение запрещенной литературы и антиправительственную агитацию. Она дружила с женой Свердлова и до сих пор, наверное, была вхожа в их дом.

— Я ведь знала об этом. Сначала всерьез не воспринимала. Отшучивалась, когда все вокруг намекали. А потом увидела однажды — ты дрова рубил — словно другими глазами. Ты тогда совсем худой был, но жилистый, жесткий и магнетизм такой от тебя исходил!.. — Лиза вздохнула. — Да еще в тот момент оглянулся, и мы глазами встретились. Меня всю обожгло, даже страшно стало. Я рада была, что ты уехал вскоре!

Лев покачал головой и хотел что-то возразить, но она перебила:

— Нет уж, позволь, доскажу. Мне, конечно, было известно, что ты здесь, в Сожеле председательствуешь. И я сама напросилась у Свердлова к тебе приехать по случаю. Любопытно было посмотреть. Просто посмотреть. М-да... — Лиза замолчала, задумавшись о чем-то на мгновение. — Не ожидала я, Лёва, что ты таким станешь. Другим. Возмужал, заматерел, авторитетом давишь. Давишь-давишь, не возражай! И не думала я, что у нас случится то, что случилось. Даже не знаю, как теперь быть. Но я рада, что это произошло.

— Что значит — не знаешь, как теперь быть? — У Льва похолодело на сердце от предчувствия. Хоть сам он еще и не размышлял над тем, каким может быть их будущее.

Она словно на что-то решалась. Встала, прошлась кругом по комнате, избегая встречаться взглядом со Львом.

— У тебя кто-то есть? — Догадался он.

Лиза побледнела, кивнула в ответ. На душе стало тяжело и мерзко, и светлое ощущение чуда, которое только что переполняло его, в миг растворилось. Прямо сейчас Лиза подтвердила, что он действительно ей не нужен. И всё вот это замечательное происшествие оказалось для нее не более, чем ностальгическим приключением.

— Спасибо. Я всё понял, — стиснув зубы, пробормотал он и, посмотрев на часы, встал с дивана.

Расстроенная и молчаливая, Лиза привела в порядок волосы, едва взглянула на себя в зеркало и, застегнув пальто, быстро пошла к выходу. Слишком быстро, как подметил Лев.

— Лиза, постой!

Но щелкнула задвижка замка, хлопнула дверь и застучали каблучки по лестнице. Робкая надежда шевельнулась в нем, и заставила помчаться следом. Перепрыгивая через две ступени, он нагнал Лизу на первом этаже и порывисто, крепко обнял:

— Уходи от него ко мне!...

Она всхлипывала, и плечи ее мелко дрожали. Мимо прошел по лестнице какой-то служащий в пенсне. Убедившись, что он вышел из подъезда, Лиза выдавила из себя:

— Я не смогу... Он очень... очень влиятельный человек...

— Ты его любишь? Он твой муж?

— Нет! — Почти вскрикнула она.

Каганов лихорадочно размышлял.

— Значит так, Лиза! Прямо сейчас выходишь за меня замуж и остаешься здесь! Поняла? Маргарита у бабушки? Я придумаю, как ее срочно переправить к нам. Отсидишься в Сожеле, а там — видно будет.

— Лев, он тебя уничтожит... — Отрицательно мотнув головой, шепотом ответила Лиза. Но его слова подействовали, и она уже отходила от истерики.

— Всё-всё, не плачь! Пойдем, умоешься. И нам надо уже спешить. Десять минут до совещания! После него и зарегистрируемся.

Лиза, словно прислушиваясь к себе, задумчиво посмотрела на него мокрыми глазами, кивнула и, медленно повернувшись, стала подниматься по лестнице.

Через пять минут они уже выходили из подъезда. Глаза у Корнеевой все еще были красными, однако, не зная определенно, сложно было сказать, что являлось тому причиной. Вполне возможно, что и усталость.

Возле арки их поджидал с невозмутимым видом Матвей Хавкин. Заметив его, Каганов мысленно простонал.

— Прошу прощения, Лев Маркович! Я не стал бы Вас здесь караулить, но там Москва на прямом проводе! Уже полчаса дожидаются...

— Сколько?! — оторопел Лев. И, спохватившись, уточнил. — Кто меня вызывает?

Матвей неопределенно мотнул головой.

— Да это не Вас, а товарища Корнееву... Какой-то Наркомат. А какой — я не запомнил.

Слезы тут же выступили на глазах у Лизы.

— Это он, — тихо прошептала она. — Думаю, догадался.

— Спокойно, Лиза. Мы тебя в обиду не дадим, — вселяя в нее уверенность, ровным тоном сказал Лев. И добавил уже для Матвея. — Лети назад и скажи этому товарищу из Наркомата, что товарищ Корнеева с ним разговаривать сегодня не сможет. По уважительной причине. И это еще не все. Определи для Елизаветы Михайловны хорошую комнату на третьем этаже, чтобы могла отдохнуть с дороги. А потом зайдешь на совещание в Ревком и доложишь мне.

Хавкин кивнул и, скрипя новыми сапогами, побежал к 'Савою'.

1919 год, февраль, 15-го дня, 18 часов, город Сожель, Ревком

— Вот здесь я обычно заседаю, а вот здесь — наш Ревком, — показал Каганов на соседние кабинеты. Дверь в вотчину Комисарова была приоткрыта и из нее доносились голоса. — Так что ты решила? Пойдешь?

Лиза качнула головой.

— Нет, я лучше у тебя посижу. Подумаю. Есть над чем, — горько усмехнулась она.

— Хорошо, — кивнул Лев, открывая перед ней дверь и щелкнув выключателем электрической люстры. — Ты только не пугай сама себя, договорились? Не так страшен черт, как его малюют — поговорка как раз для твоего случая.

Заговорчески оглядевшись по сторонам — вроде, никого не было — он быстро поцеловал ее, ободряюще улыбнулся и вошел в соседний кабинет.

Все уже собрались и ждали только его. Даже Войцехович успел вернуться из Новобелицы и рассеянно смотрел по сторонам. Комиссар туляков Ильинский усердно приглаживал рукой волосы на своей квадратной голове — ну как есть Кубик! Военком Маршин, по-хозяйски развалившись на стуле, с брезгливым выражением лица рассматривал присутствующих. Пухов что-то увлеченно шептал на ухо раскрасневшейся Песи. Та улыбалась, слушала и периодически прыскала от смеха. А Семен Комиссаров, с выражением зубной боли в глазах, наблюдал за ними. Кажется, это была его девушка. Вилецкий — а он-то зачем здесь? — что-то черкал на бумаге.

— Добрый вечер, товарищи! — Заявил о себе Лев и сел на оставленное ему место возле Комиссарова. Тот цепко глянул на Каганова, словно хотел найти ответ на какой-то незаданный вопрос, прокашлялся и, встав с места, сказал:

— Теперь, вроде, все на месте. Слово передаю товарищу Каганову, как инициатору этого совещания.

Лев утвердительно кивнул.

— Уже вечер, да еще субботний. Поэтому я постараюсь коротко. Речь пойдет о Тульской бригаде. Всем нам известно, что в ней не все в порядке с дисциплиной, пролетарской сознательностью, да и политическая работа с солдатской массой фактически не ведется. Нет, товарищ Ильинский. Я потом дам Вам слово, и Вы скажете всё, что пожелаете. По имеющейся информации, военные специалисты бригады намерены взбунтовать полки. И уже 23 февраля — во время парада — они планируют выступить. Так, товарищ Пухов?

Собравшиеся возмущенно зашумели.

— Предлагаю срочно отправить их на фронт! — Громко заявил Комиссаров.

— Как ты себе это представляешь? — Презрительно сморщившись, спросил Маршин. — Командованию фронтом будешь указывать? Кишка не тонка? Вот я лично не понимаю, чем у нас товарищ Пухов занимается? Давно пора перестрелять самых активных подстрекателей. И — дело с концом! Всю кофейню вывести на улицу и расстрелять, чтобы другим неповадно было!

И тут уже взбеленился Пухов. Вскочив с места, он навис над Маршиным с красными от бешенства глазами:

— А кто телеграммы Дзержинскому шлёт: 'Спасите-сохраните'?! Вот только что пятерых военспецов пришлось отпустить! Товарищ Ку... гм... Ильинский, кого мы освободили для вас?

Вытирая ладонью выступившую на квадратной физиономии испарину, Ильинский замялся:

— Доктор точно ни при чем. Хороший доктор, по глупости загремел под арест. А вот остальные — да, контра...

— 'Расстрелять'! — передразнил военкома председатель ЧК. — А сами все шлют и шлют телеграммы об освобождении контры!

Маршин ничего не ответил и демонстративно отвернулся.

— Что у Вас там творится, Ильинский? Вы хоть в курсе ситуации? — Строго спросил Каганов.

Кубик потоптался на месте, повздыхал и, собравшись с духом, ответил:

— По понедельникам и четвергам многие бывшие офицеры — военспецы бригады — собираются в кофейне 'Париж'. Определенного главаря у них нет. Условно разбились на два лагеря: монархисты и приспешники учредилки. Четких контрреволюционных планов не имеют до сих пор. В основном, пьют и спорят о 'главных целях'. Но должен сказать, что на красноармейцев они влияния не имеют. И с личным составом практически никто из них не работает. Честно говоря, я не представляю возможным, чтобы они смогли взбунтовать полк.

— Обстановка понятна. Непонятно одно. Вы, как коммунист, абсолютно бездействуете. Почему в полках редко проводятся митинги? Почему практически отсутствует воспитательная работа? Почему... Впрочем, не об этом сейчас, — остановил себя Лев. Поискав глазами и обнаружив все еще злого Пухова, он предложил. — Иван Иванович, расскажи, пожалуйста, как ты оцениваешь ситуацию?

Председатель ЧК покачал головой и с металлом в голосе ответил:

— Плохо! Это только по мнению витающих в облаках комиссаров их командиры проводят время в безвредной болтовне. И вообще, послушать — так Тульская бригада — словно тихий кружок девушек-курсисток! — Выждав паузу, Иван зловещим тоном продолжил. — Есть в бригаде одна тайная организация. Расскажу о ней пока без подробностей, в общих чертах. Известно немногое. Называется Полесский повстанческий комитет. Соблюдают четкую конспирацию, случайных людей к себе не допускают. Похоже, имеют связь с сожельской контрой. Кто там заправляет — пока выясняем. Но главное в том, что этот комитет начинает приобретать вес среди рядовых красноармейцев.

Махнув рукой, военком Маршин фыркнул:

— Тоже мне испугал! Пока они наберут вес, мы эту бригаду другими частями задавим! В городе по-прежнему большой гарнизон.

— И насколько он благонадежный? — Холодно посмотрел на него Пухов. — Вот у меня в распоряжении есть интернациональная рота и отряд московских коммунаров в триста бойцов. Я на них, как на себя могу положиться. А у тебя? Караульный батальон и всё? Да гарнизон твой ничем не лучше Тульской бригады!

— Что ты себе позволяешь!? — Вскипел Маршин. Его пористое лицо стало пунцовым, и глаза метали молнии.

— Это я себе позволяю?! Это вы, бывшее офицерье, себе позволяете! В курсе, что твой знакомец товарищ Кресик пригрозил поднять Тульскую Бригаду и захватить ЧК?! Спасибо, что предупредил, герой!

— Товарищи! — Лев громко стукнул кулаком по столешнице. — Всё, всё, довольно! У меня есть предложение!

Заметив, что Пухов и Маршин чуть поостыли и слышат его, он продолжил:

— Есть предложение, исходя из Самарского опыта. Во время мятежа, в первую очередь, надо полагаться на свои силы. Помощь — это хорошо, но она может запоздать. Гарнизон — тоже хорошо, но доверять ему в полной мере мы не можем. А верных людей окажется катастрофически мало. Поэтому я предлагаю незамедлительно, начиная с завтрашнего дня, начать военное обучение всех коммунистов города. Хотя бы научить стрелять. Товарищ Маршин, что у нас с оружием и патронами?

В кабинет тихо заглянул Хавкин и красноречиво кивнул председателю парткома. Каганов кивнул в ответ и сделал знак — мол, подожди за дверью. Матвей послушно исчез. Военком нахмурился, задумчиво поднял глаза к потолку. И после недолгой мысленной ревизии, ответил:

— Мы сейчас как раз вооружаем Тульскую бригаду и оружия катастрофически не хватает. Единственное, что приходит в голову... У нас остались от немцев винтовки, два пулемета и некоторый запас патронов. Состояние оружия не очень, мягко говоря... И для туляков оно не подходит — по калибру с трехлинейками не совпадает. А для обучения вполне сгодится. В целом, винтовок триста, наверное, будет.

— Что ж, триста — и то очень хорошо. Остальных постараемся револьверами вооружить. Найдутся? — Каганов посмотрел на Маршина. Тот кивнул. — Оружие надо перевезти в клуб имени Карла Либкнехта и назначить ответственного.

— Лев Маркович, — Неожиданно высказался Ипполит Войцехович. — Вы не забывайте еще и про отряд милиции. И добавлю по оружию: мы сегодня банду разоружили, стволов десять там будет.

— Милиция... — Каганов покачал головой. — При всем моем уважении, товарищ Войцехович, на милицию у нас надежд мало. Ты сам, думаю, понимаешь, что у тебя в отряде случайные люди водятся. Но, в целом, да — десятка два надежных товарищей, наверное, найдется.

Он задумчиво посмотрел на начальника городской милиции и после паузы добавил:

— Товарищ Войцехович, после совещания задержись, пожалуйста. Есть один вопрос к тебе.

— А кто будет обучение проводить? — с ревнивым интересом спросил Пухов. — Я предлагаю бойцов из Московского отряда коммунаров привлечь — очень опытные товарищи.

— Надо сформировать из обучающихся коммунистический батальон. Во главе батальона поставить кого-нибудь опытного, — дополнил идею Вилецкий.

— Хорошо, — кивнул Каганов. — Песя, ты внесла предложения в протокол? Сейчас распишем ответственных, и все могут быть свободны. А по конкретным действиям на 23 февраля соберемся отдельно.

Минут через пятнадцать совещание было окончено. Маршин и Кубик, переговариваясь, поспешили на выход. Вилецкий с Пуховым крутились возле собирающей бумаги Песи. Комисаров продолжал в задумчивости сидеть на месте, а Войцехович, переминаясь с ноги на ногу, ждал Каганова у дверей.

Лев почувствовал себя выжатым досуха. Что и говорить, день получился насыщенным. И определенно решающим в его судьбе. В кабинете ждала Лиза, и от этого на душе было тепло и чуть тревожно.

— Ипполит, — тихо спросил Каганов, испытав незнакомое легкое волнение. — Это твое ведомство браки регистрирует? Или Советы депутатов?

От неожиданности Войцехович округлил глаза и даже рот приоткрыл.

— По декрету на нас возложили, — запнувшись, наконец, ответил он. — Но мы еще никого не регистрировали. Все, кто хотят, венчаются или так живут.

Каганов усмехнулся.

— Значит, буду первым!

— В смысле? — Оторопел Ипполит.

Растянувшись в улыбке, Лев похлопал его по плечу.

— Пойдем, с будущей женой познакомлю! И ты нас сейчас распишешь! Да пойдем же, чего застыл!?

— Лев Маркович, а до завтра подождать нельзя? Мы бы с товарищами организовали всё торжественно... — Ипполит растерянно огляделся по сторонам, словно ища поддержки. — Все-таки первый брак, да еще — Вы!..

— Так надо — именно сегодня. Есть причина.

Как и предполагал Лев, Лиза задремала за его столом. Но едва открылась дверь, тут же проснулась:

— Вы всегда так кричите на совещаниях? Заснуть невозможно, — улыбнулась она и поздоровалась с Войцеховичем.

— Знакомься, Лиза — это начальник нашей городской милиции Ипполит Войцехович. И сейчас мы отправимся вместе с ним регистрировать наш брак. Тут недалеко совсем.

— Лев, ты очень хорошо подумал? — сделавшись серьезной, строго спросила Корнеева.

— А что тут думать, Лиза? — понизив голос, сказал Лев. — Я тебя люблю, ты, надеюсь, тоже меня любишь. Или нет?

— Дело не в этом!.. — Попыталась возразить она.

— Ладно, Лиза, поехали! — улыбнулся Лев, сняв со спинки стула ее пальто. — Матвей ждет в авто, Войцехович переживает... Кстати, Ипполит! Что нам нужно для регистрации, не помнишь?

— Свидетели нужны — это точно, — вдруг появился в дверном проеме Комисаров. Вид у него был ошарашенный, но довольный. — Наверное, товарища Гопнера все же стоит разбудить.

Оглянувшись на него, Каганов хмыкнул. Тихий и вроде бы незаметный Семен всегда отличался повышенной проницательностью.

— Пусть Давид Юльевич еще поспит. А мы лучше заедем по пути на почтамт и дадим телеграмму товарищу Свердлову.

— Какую телеграмму, Лев? — Застегивая пальто, удивилась Лиза.

Не говоря ни слова, Лев взял на столе лист бумаги и быстро набросал текст: 'Москва, председателю ВЦИК Свердлову. В виду предстоящей организации в Сожеле губернского центра и недостатка работников просим оставить временно для работы находящегося здесь сотрудника секретариата ВЦИКа Корнееву. Председатель Компартии Каганов'

Почитав, Лиза с одобрением качнула головой:

— Толково!

— Тогда поехали!

Глава XI

1919 год, Февраль, 10-го дня, город Сожель

Непривычно рано я возвращался со складов к себе на квартиру. Едва сгущались сумерки, с низкого неба валил мелкий снег. Меня переполняли планы: помыться, сдать белье прачке, отнести в починку старую гимнастерку.

Возле Либаво-Роменского вокзала, на подходе к пешеходному мосту, саженях в ста впереди показалась Ольга, племянница Колесникова. Мы двигались в одном направлении — судя по всему, и она возвращалась домой. Погасив первое стремление догнать ее, я с интересом всмотрелся — как если бы видел в первый раз. Стройная, легкая даже в зимнем пальто, Ольга поднялась по ступенькам и, завернув повыше воротник, быстрым шагом пошла по мосту. В правой руке несла большую сумку, похожую на мужской портфель.

Задумавшись, замедлил ход, словно намеренно выпуская ее из вида. Мне не понравилось, с каким волнением, пусть и незначительным, я наблюдал за ней. И ведь не в первый раз. С того самого дня, когда произошел обыск, и мы встретились после митинга, я чувствовал укол радости при ее появлении и легкий привкус горечи, когда она уходила. К чему все это? Не нуждался я в никаких новых привязанностях.

В прихожей уже никого не было, и только витал слабый запах духов. Взгляд сразу же выделил на вешалке пальто Ольги, покрытое мельчайшими капельками растаявшего снега. Я снял шинель и сапоги, одев сшитые для нас Елизаветой Карповной войлочные туфли. Прошел в комнату, прислушиваясь к себе — вроде бы вернулся к нормальному состоянию. Переоделся, собрал все, что нуждалось в стирке, и, выскочив налегке, передал живущей по соседству прачке. Брала она недорого и стирала добросовестно. Мы с Журавиным уже успели пару раз убедиться в этом.

От холода разыгрался нешуточный аппетит. Однако готовить себе я поленился. Помнил, что в походном мешке есть половина хлеба и несколько банок тушенки. Одну из них можно по скорому разогреть на хозяйской плите. А еще предстояло натопить титан воды для душа.

В столовой протирала пыль с мебели Елизавета Карповна, и читала книгу за столом Сонечка. Одарив меня косым взглядом, девочка что-то пробурчала под нос и демонстративно удалилась.

— Вот уже характер, — недовольно качнула головой тетушка, поправляя съехавшую скатерть. А затем, заметив консервную банку в моих руках, предложила. — Владимир Васильевич, у нас есть горячая вареная картошка и щи. Давайте, я Вам в дополнение к ним тушенку с луком разжарю. И не стесняйтесь — картошка из того мешка, что Вы принесли.

Особо не слушая моих возражений, она забрала банку и направилась на кухню.

— Елизавета Карповна, а вода в титане теплая? — Вдогонку спросил я.

Тетушка приостановилась и огорченно сообщила:

— Водопровод с утра не работает. Часто ломаться стал. Если хотите помыться, можно бак для ванны подогреть. Только он пустой, воду нужно еще набрать.

Прихватив два ведра, я, в чем был, через черный ход отправился за водой к колодцу. И когда уже заносил третью пару полных ведер, в кухне появилась Ольга — в синем домашнем платье и с двумя косичками, молодящими ее едва ли не до Сонечкиного возраста.

Одобрительно глянув на меня, она поздоровалась и, после некоторой паузы, ужаснулась:

— Владимир Васильевич, ну как можно — в одной гимнастерке?! Ведь только недавно болели! Как выльете воду, не выходите пока — меня подождите! Я Вам что-нибудь утеплиться принесу!

Не дожидаясь ответа, Ольга вышла из кухни и вскоре вернулась с добротной дубленной жилеткой.

— Хотя бы это наденьте! — Велела она. Ее рука случайно коснулась моей руки, и в душе повеяло томительным, приятным ветерком.

Поднимая воду из колодца, я понял, что спешу. Спешу вернуться на кухню. Приятно щекотало нервы. Так все же новое увлечение? 'Его еще можно погасить', — успокаивал себя я.

Однако в кухне Оли не оказалось. Я не застал ее ни в четвертый приход с ведрами, ни в восьмой. Племянница Колесникова разговаривала с кем-то в коридоре, и огорчение от этого обстоятельства удивило даже меня самого.

На кухне благоухал сногшибательный запах разогретой тушенки. Елизавета Карповна звала обедать в столовую. Но я еще собирался затопить котел, предварительно настругав щепу. Сосновые поленья звонко и легко кололись. Дрова Колесников заготовил просто отличные.

— С детства нравилось смотреть, как распускают полено на лучины, — вдруг раздался голос Ольги за спиной. Я даже вздрогнул от неожиданности. И обернулся к ней.

Она стояла, прислонившись плечом к дверному косяку — удивительно домашняя, притягательная и юная. И смотрела в глаза. Просто смотрела, но дышать отчего-то становилось трудно. Оля, Оля, что я могу тебе предложить? Неопределенность отпущенного под подписку арестанта Чеки? Скорую отправку на фронт? С тобой ведь мимолетно не получится — ты на мелкие интрижки не размениваешься. Да и не в тебе дело — с тобой я сам не смогу второпях. А долгих перспектив у меня, вероятно, нет.

То ли прочитав это в моем взгляде, то ли просто утомившись смотреть на меня, Ольга прошла к печи и поставила чайник.

— Владимир Васильевич, Вы чай будете? Заварить? — Мне почудилась или в голосе ее слышалась досада? Может, обиделась?

Чертыхнувшись про себя, я сложил щепу в топку котла. Огонь занялся весело, так что уже скоро и поленья пошли в ход.

— Ольга Станиславовна, а жилет... Куда положить? — недовольный собой негромко спросил я.

— Здесь оставьте, на стуле, — сухо ответила она, заливая кипятком ароматный травяной чай. — И идите уже кушать. Всё, должно быть, простыло.

Пробор между косами у нее на затылке оказался чуть кривоват, а на шею от линии волос спускались несколько коротких завитков. Я мог бы смотреть на них бесконечно долго, если бы Ольга вдруг не обернулась и не спросила строго:

— Что-то не так?

Смутившись и мотнув головой, я, совершенно растерянный, вышел в столовую.

От вкусной еды клонило в сон. Громко тикали напольные часы, мою спину приятно грела натопленная печь, с кухни доносился негромкий монотонный голос Елизаветы Карповны. Долго и многословно она рассказывала Ольге про евреев-спекулянтов на рынке.

Казалось, еще немного — и я обязательно усну.

— Вы позволите составить Вам компанию? — Голос Ольги заставил меня встрепенуться.

Она принесла чай — и мне, и себе. А с ним — и розетки с вареньем.

— В том году у нас было много слив и яблок. Конфитюр наварили. Сахар по случаю подвернулся — Николай Николаевич из Киева целый мешок в августе привез, — коротко пояснила Ольга, придвигая ко мне розетку.

Чувствуя, как теплеют уши, я ковырнул варенье ложечкой и, нахмурившись, стал рассказывать, каким было лето восемнадцатого у нас в Туле — голодным, тревожным, мрачным. Это немного развеяло. Но вскоре, я даже не заметил как, Ольга повернула разговор на мою семью. Расспросила про родителей, про братьев и сестру. А потом вздохнула и сказала коротко:

— А я только отца немного помню. Он от туберкулеза умер. Последние годы в Крыму жил, пытался бороться с болезнью. Меня еще совсем маленькой дяде Коле отдал — чтобы не заразилась.

— Тоже железнодорожником был?

— Да, — улыбнулась она. — Угадали. Они вместе с дядей Колей на инженеров учились. Однажды, еще в студенческие годы, отец приехал погостить в Киев, к Колесниковым. Там и с моей мамой познакомился. Она красивая была, как рассказывают. А Климович — высоченный, костлявый, с залысинами...

В прихожей громко хлопнула входная дверь, что-то глухо упало на пол. Мы удивленно переглянулись.

— Оленька, посмотри, что это там? — Попросила Елизавета Карповна.

— Сидите, — поднялся я, по привычке потянувшись за отсутствующим 'наганом'. И выглянул в коридор.

— Всё в порядке! — Едва сдерживаясь от смеха, тут же сообщил я дамам, и принял от Савьясова коробку с набором пирожных. Георгий чудил — наверное, решил произвести впечатление. Облачившись в неизвестно где раздобытую маску медведя, сделанную из огромной и, похоже, настоящей головы, он держал в руке подобие букета из сосновых веток. Шепотом поинтересовался, где Ольга, и сходу, прямо в сапогах, вломился в столовую.

Короткий возглас 'ой!', затем звонкий смех, на который вышла из кухни Елизавета Карповна и, добавляя комизма ситуации, испуганно пробормотала: 'Батюшки святы! Это что за чудище!?'

Мы смеялись до судорог и слез. Иначе смотреть на 'медведя' было невозможно. Савьясов что-то сбивчиво бубнил — кажется, на английском — явно монолог из какой-то пьесы. И приходилось ему тяжело — его самого душил смех. Неуклюже выделывая 'па' и доводя всех этим до исступления, он, наконец, театрально припал на колено, протягивая Ольге хвойный букет.

И смеяться мне сразу расхотелось. Остро кольнуло нераспознанное неприятное ощущение.

— ...с Вашим Днем Рождения! — Донесся, наконец, до сознания обрывок фразы на русском.

— Ольга, у Вас — День рождения? — Удивился я.

Порозовевшая, с блестящими глазами — все-таки представление ей понравилось — она пожала плечами и покачала головой.

— Вообще-то он был две недели назад. 27 января.

— Но мы ведь Вас не поздравили! — Возразил Савьясов, снимая медвежью голову.

— Конечно, как бы Вам это удалось? — Погрустнев, кивнула Ольга. — Я в это время бродила по улицам Могилева и думала: как жить дальше? Без службы, фактически без жилья, без друзей...

Нахмурив брови, она замолчала.

— Ольга Станиславовна, Вы пирожные любите? — Забирая у меня из рук круглую картонную коробку, отвлек ее от тяжелых раздумий Георгий. И я видел, как сильно он волновался — пятна на щеках вспыхнули, пальцы заметно задрожали.

С напряженной, натянутой улыбкой Оля приняла от него подарок. Коротко глянула на меня и пригласила нас обоих за стол.

Наблюдавшая за нами Елизавета Карповна, усмехнувшись, немедленно ушла на кухню ставить чайник. И, проводив ее взглядом, Ольга вдруг неожиданно жестким и язвительным тоном поинтересовалась:

— Георгий Николаевич, но почему 'Гамлет'? Да еще этот странный фрагмент... Уж извините, я на русском повторю, — и тихим голосом, без выражения процитировала:

'Я в сердце чувствовал какую-то борьбу,

Спать не давала мне она; мне было хуже,

Чем в кандалах мятежника. Поспешно...

Как хороша поспешность! Надо знать,

Что необдуманность иной раз лучше

Глубоких замыслов; и это учит нас,

Что божество судьбою нашей правит,

Как бы о ней мы ни пеклись'.

Широко раскрыв глаза, Савьясов застыл. Он определенно не ожидал, что она поймет текст. И, густо покраснев, наконец, выдавил:

— Сознаюсь Вам, это единственное, что я помню наизусть из Шекспира.

— Лжете, — спокойным тоном парировала Ольга. — Как-то раз я слышала в Вашем исполнении 'To be, or not to be, that is the question'. У меня закрадывается подозрение, что Вы намеренно прочитали эти строки. Хотелось бы знать почему? В прозе сможете объяснить? Своими словами?

Закусив губу, он хмурился. Потом зло глянул на меня — я стал свидетелем его нечаянного конфуза — и, глубоко вздохнув, исподлобья выдал:

— Смогу. Но не сейчас. Прежде мне нужно снять шинель.

— Успеете, — остановила она. — А я полагаю вот почему. Вы вовсе не подразумевали мое понимание своего монолога. И пользовались случаем покрасоваться перед собою. Вроде, как и объяснялись в чем-то, но и в тайне намеревались свое объяснение оставить. Вас подвела всегдашняя уверенность в собственном превосходстве.

Георгий мрачно глянул на нее и, не отвечая, резким шагом вышел в прихожую. Я же задумчиво рассматривал в руках чайную ложечку и размышлял. Лихо Ольга разоблачила нашего 'Умника'. Настолько лихо, что не по себе становилось. Впрочем, заслуженно.

Остро захотелось курить. Сидевшая напротив Ольга выглядела расстроенной и уставшей — глубокая складка пролегла между бровей, глаза поблекли. Интересно, из-за чего? О чем она думала?

— Давайте, в честь праздника в кинематограф сходим! — Вернувшись из прихожей, как ни в чем не бывало, с порога предложил Савьясов. И осторожно скользнул взглядом по Ольге. — В Театр Искусств. Говорят, привезли новую фильму...

— Нет уж, господин сноб, — вдруг отрезала она. — До тех пор, пока Вы уходите от ответа...

— Ну, почему же!.. — Поиграв желваками, с досадой выдохнул Георгий и что-то завернул, судя по 'булькающей', 'картавой' речи, на французском. В этот момент он напоминал человека, загнанного в угол.

Желание курить стало невыносимым. И, извинившись, я вышел во двор, успев почувствовать благодарный взгляд Георгия и растерянный — Ольги. Мне было откровенно плохо. Что-то происходило неправильное. И как будто я сам служил тому причиной.

К моему возвращению в столовую Елизавета Карповна, разливала по чашкам заваренный чай, настороженно прислушиваясь к продолжающемуся разговору Ольги с Георгием. Проскальзывали взаимные шпильки, острые интонации, разве что искры не сыпались. Казалось, еще немного — и дело обернется ссорой. Они говорили, по сути, на обычные житейские темы, об одном и том же, и будто намеренно яростно сталкивались лбами.

— Идея пойти в кинематограф уже погребена? — Резко и невежливо вклинился я в их диалог и отпил из чашки обжигающий чай.

Зачем спросил — и сам не знал. Из какого-то чувства противоречия и как бы даже не ревности. До боли в сердце захотелось прекратить эту беседу. Оборвать что-то важное и невидимое, эту внезапно возникшую между ними связь. Немедленно переключить Олю на себя. Вернуть...

А она словно почувствовала. Просияв, замолчала и глянула мне в глаза по-особенному — будто ей удалось чего-то добиться.

Но в тот же самый момент, нарушив наваждение и спасая мои прежние убеждения, вдруг раздался звонок в прихожей. Явился вестовой от Матвеева. Меня требовали немедленно на совещание в уездный военный комиссариат.

Мысленно проклиная страсть большевиков к ночным и вечерним собраниям с непременным пением 'Интернационала', я застегивал шинель и скрепя сердцем слушал, как Георгий пытается завязать с Олей на новый разговор.

1919 год, Февраль, 14-го дня, город Сожель

Ровно в полдень, как и было назначено, мы вошли в здание Упродкома и на лестничном пролете столкнулись лицом к лицу с бегущим через две ступеньки комиссаром продовольствия Селивановым. Морща лоб, он глянул на нас и выпалил на бегу, обращаясь к Кубику:

— Дождитесь меня! Буду не раньше, чем через час! Но обязательно буду! Товарищ Каганов срочно вызывает на совещание!

Мы остановились на площадке между вторым и третьим этажами и с тоски закурили. Кубик негромко материл Селиванова — из-за этой встречи ему пришлось отложить поездку в Могилев, в штаб дивизии. Кондратьев, завхоз 67-го полка, что-то шипел сам себе под нос — наверное, срывался очередной гешефт. Он у нас славился тягой к разного рода махинациям и нелегальным сделкам, и однажды едва не загремел под расстрел. Впрочем, ничему его это не научило.

Ну а мне, в общем-то, было все равно. Я никуда не спешил, разве что ждать, конечно же, не хотелось.

Ильинский недовольно осмотрелся, затушил папиросу каблуком на мраморном полу и, глянув через витраж на улицу, процедил:

— Все до часа дня свободны. Встречаемся на этом же месте. А то буду я с вами тут куковать!..

Одернув полушубок и расправив ремни портупеи, он надул щеки и важной походкой двинулся вниз по лестнице. От одного его вида у меня непроизвольно свело скулы.

Кондратьев, тем временем, остановил проходившего мимо сотрудника Упродкома. Судя по улыбкам и оживленной беседе — давнего знакомого.

Я даже не успел подумать, куда потратить целый час, как вдруг заметил через витраж Олю. И сердце всколыхнулось.

Она стояла на тротуаре, по другую сторону Румянцевской улицы, и разговаривала с молодой полной женщиной в шубе.

Мгновенно слетев по лестнице и миновав входные двери, я едва разминулся с каким-то служащим. Оставалось перейти дорогу, но для начала нужно было успокоиться и собраться с мыслями.

Словно почувствовав мой взгляд, а может и по подсказке собеседницы, она обернулась, и лицо ее озарилось удивленной улыбкой. Сердце забилось еще быстрее. Я уговаривал себя, что вижу Олю почти ежедневно, и нет причин так волноваться. Но помогало слабо. Даже горло отчего-то перехватило.

Простившись с приятельницей, Ольга дождалась, пока я перейду улицу, приветливо глядя мне в глаза.

— Добрый день, Ольга Станиславовна! — Не узнавая свой голос, выдавил я. — Решили прогуляться?

Поздоровавшись, она слегка улыбнулась и отвела взгляд.

— Да уж, какие прогулки... Коллекционирую отказы из разных мест. Придется, наверное, к Захарину возвращаться.

Тяжело вздохнув, Оля нахмурила брови.

— К Захарину?.. — Слегка растерявшись, переспросил я.

— Да, — кивнув, помрачнела она. — Это редактор газеты 'Полесье'. Я раньше в ней корреспондентом работала. Потом ушла в губернскую. Совсем недавно, полтора месяца назад. Он мне всё простить не мог, считал, что бросила редакцию в трудный момент. Да и человек такой... дрянной.

— А... Все прочие варианты уже исчерпаны? — Не нашел ничего лучшего сказать я и, осмелившись, предложил ей руку.

И в душе легким уколом откликнулась ревность. Вчера, возвращаясь домой поздно вечером, я видел Олю под руку с Савьясовым. Они неспешно прогуливались по Замковой улице, смеялись и увлеченно беседовали. Меня на другой стороне улицы не замечали.

Я покосился на Олины руки в вязаных перчатках, устроившиеся на сгибе моего локтя и мысленно удивился себе: волновался, как в отрочестве. Ее голос теперь звучал очень близко, и пьянил настолько, что трудно было сосредоточиться.

— Настойчиво зовут в большевистскую газету, — тем временем, отвечала Оля на мой вопрос. — Но это и понятно — у них никто не хочет служить. Не газета, а срам пропагандистский.

— Это пока — никто, — поморщился я. — У нас в Туле, да и в Москве даже самые стойкие, полгода поголодав, пошли к ним на службу. И журналисты, кстати, тоже.

— А Вы? — Серьезным голосом вдруг спросила Оля. — Почему Вы у красных, а не у белых?

Отвечать не хотелось, но она выжидающе смотрела на меня. Я встретился с ней глазами и убедился: ответ для нее принципиально важен. Не отшутишься.

— Понимаете... — Глубоко вздохнув, я потянулся за папиросами и, спросив дозволения Оли, закурил. — Наверное, проще будет объяснить так. Мне лично известны четыре офицера, пробравшиеся через территорию красных на Юг и вступившие в белую армию. Весной семнадцатого мы с ними были самыми ярыми противниками на митингах. Я выступал за новую жизнь, за свержение монархии, за прогрессивную форму государственного устройства, которая давала бы людям больше возможностей. А они...

— Вы выступали на митингах? — Удивилась Оля.

— Приходилось. И не раз, — кивнул я. — У нас вся армия митинговала. Я, правда, довыступался однажды. Но — не суть. Так вот... Они всем своим существом желали вернуть прежнюю жизнь и прежние устои. Дело даже не в монархизме. Им просто хотелось стабильности, прочного достатка, да и личного дворянства, опять же... Вот они и пошли воевать за свои мечты. Но это — их мечты, а не мои. Мы бы еще по дороге друг другу горло перегрызли.

Хмыкнув, я покачал головой.

— Да и не увидел я, к кому можно идти. Если офицер толковый и достойный, как Дроздовский, например, — так обязательно монархист. А я монархистов не приемлю!

— А большевиков, получается, приемлите? — Невинным тоном подначила Ольга.

— Нет, — резко ответил я. Рассуждать сейчас об отсутствии третьей силы, мне не хотелось. Рассказывать о своих злоключениях в Чеке — тем более. Затянулась неловкая пауза.

— Ладно, не принимайте близко к сердцу всё, что я тут наговорил. Есть у меня досадное свойство — сказать нечто такое, за что мне будет стыдно, другим — неловко, а Чеке — суетно, — сердясь на самого себя, попытался пошутить я.

— Как скажете, — неопределенно качнула головой Оля и отвернулась в сторону. Отчего-то у нее портилось настроение.

— О, смотрите-ка! — Неожиданно воскликнула она. — Господин Ляшкевич объявился! А я думала, его из города выселили!

Проследив за ее взглядом, я увидел нищего старика-художника, которого запомнил с первого дня пребывания в Сожеле. Офицеры говорили, что он вероятно сумасшедший. Вступал в навязчивые беседы и нес совершеннейшую чушь.

— Да я его здесь каждый день встречаю. Иной раз смотрит на меня так пристально, — усмехнулся я.

— А хотите — познакомлю?! Он очень талантливый человек. Обращали внимание на его картины? — Предложила Оля, зябко поведя плечами.

— О, нет, не стоит. Давайте, как-нибудь в следующий раз? — Попытался уклониться я. И, сообразив, что она замерзла, выискал глазами кофейню. — Может, зайдем?

Оля неуверенно глянула на на кофейню. Из каких-то соображений она не могла принять мое предложение.

— Вы знаете, у меня сейчас не лучшие времена для того, чтобы ходить по кофейням, — наконец, призналась Ольга и нахмурилась. — Только прошу Вас, не надо широких жестов. Я не пойду.

Мне отчего-то стало смешно. И, заулыбавшись, я развернулся к ней.

— Ольга Станиславовна, во-первых, Вам нужно согреться. А для этого — срочно зайти в какое-нибудь теплое помещение. Кофейня идеально подходит. Во-вторых. Даже если бы у Вас сейчас были самые лучшие времена, суть моего предложения нисколько бы от этого не изменилось. Давайте, договоримся так. Я Вас угощаю здесь кофе, а Вы меня, дома, — чаем. Идет?

— Хорошо. Идемте, — задумчиво глянув мне в глаза, согласилась Оля, но почему-то убрала руку с моего локтя.

В дверях мы столкнулись с той громоподобной бабой, что потрошила мою подушку во время обыска. Скользнув по нам невидящим взглядом, она в развалку, будто завзятый матрос, двинулась в сторону 'Савоя'.

— Узнали? — Поинтересовался я, помогая Ольге присесть на стул у столика возле шведской печки.

Она кивнула. И я ей вкратце рассказал, что устроила чекистка у нас в комнате.

— И еще одну похожую особу встретил, когда мы полк расселяли по квартирам. В красном платке, в галифе, едва военкома Маршина не пристрелила!

— М-да... — Покачала головой Оля и язвительно добавила. — Кого только не прибивает к большевикам! Ведь кем была бы эта... особа, не случись революции? Несчастным человеком, не имеющим способов и возможностей для самовыражения. Ну, вот попробуйте ее представить в прежней жизни!

Принимая от полового чашки с кофе и пирожные — на которые Оля не преминула взглянуть неодобрительно — я, усмехнувшись, с категоричностью возразил:

— Не только к большевикам! Все женщины, всерьез увлекающиеся политикой, революцией — все отличаются какими-нибудь 'отклонениями'. Ни одной нормальной не встречал. Или кокаинистка, или таким образом ищет внимания мужчин, или психически нездорова...

— Но, позвольте!.. — С непонятным возмущением возразила Ольга. Однако продолжать не стала — внезапно оборвала себя и нахмурилась. Мне же, из какого-то неясного упрямства, захотелось убедить ее, и я продолжил, вспоминая при этом свою недавнюю пассию Софью.

— Нет, конечно, бывают относительно вменяемые дамы. Знал я, например, одну меньшевичку. Как личность — ничего из себя не представляющую. Про таких говорят, 'пустышка'. И, наверное, она это понимала. Поэтому все силы бросала на создание образа. Знаете, такая эмансипированная, коротко остриженная, смело высказывающаяся и свободная в вопросах отношения полов. И у нее получалось, по крайней мере, создавать первое впечатление...

— Ой, извините, пожалуйста! — Вдруг встала из-за стола Оля. Взволнованная, расстроенная, раскрасневшаяся — не понятно почему. — Я совсем запамятовала!.. У меня ведь встреча, важная встреча!.. Уже опаздываю!

— Позвольте проводить... — Испугавшись внезапных перемен в ней, неуверенно предложил я.

Но она странно глянула и покачала головой.

— Нет. Вот это совсем не нужно...

Не знаю, что имела в виду Ольга. Голос у нее стал тихий, безжизненный. И почему-то мне вдруг показалось, что случилось непоправимое.

1919 год, февраль, 19-го дня, Сожельский уезд, предместье Новобелица

Поезд пронзительно заскрипел тормозными буксами. Паровоз резко останавливался, хотя по моим расчетам до станции было еще пару верст.

С верхней полки мне на ноги свалился мешок с живыми курицами. Никитенко повезло меньше. Он как раз пробирался к нашим местам через переполненный вагон. При торможении его приложило головой о поручень, да еще задело двумя упавшими мешками муки. Весь в белой пыли, и с рассеченной бровью, он громко материл машиниста и всех мешочников вокруг.

— Владимир Васильевич, да это ж невыносимо совсем! Как Киев освободили, так хоть в поезд не садись! Давайте в следующий раз верхом поедем? — Выплеснул он на меня свои возмущения.

Я и сам подумывал о том всю последнюю неделю. Единственное, что меня останавливало — потеря времени. И еще — необходимость рисковать личным составом.

На проселочных дорогах и даже на трактах промышляли банды, и мы уже не раз вступали с ними в боевые столкновения с ними. Дней десять назад трое бойцов из взвода Никитенко поступили в госпиталь с пулевыми ранениями. Голод сделал бандитов совсем отчаянными — они теперь нападали даже на военные обозы.

И в городе, и во всем уезде с хлебом становилось все хуже. Цены росли с каждым днем, и народ, как с цепи сорвавшись, ездил за продуктами в Черниговскую губернию. Там хлеб еще был, и мука пока свободно продавалась. Сожель стремительно приближался по условиям бытия к Центральной России.

— О, злыдни! — С ненавистью протянул крестьянин средних лет, что-то высмотревший через мутное оконце вагона.

— Хтой-то там, Сямёныч? — спросила пожилая тетка в толстом черном платке.

— Да гэти, як жа их? Ну, шо шманаюць, — Уточнил мужик, позабыв от эмоций половину слов.

Народ в вагоне заохал и зашебуршал котомками.

— Странно, мы ведь до Новобелицкой станции так и не доехали, — пожал плечами Никитенко. — Я-то подумал, что на путях что-то произошло.

— Это они превентивные меры принимают, — усмехнулся я. — Помните, как в прошлый раз — стоило паровозу скорость сбавить, люди прямо перед станцией на ходу прыгать стали?

Дверь в вагон небрежно распахнулась и едва держась на ногах вошли двое. Один в шинели и папахе, другой — в потертой кожанке не по размеру и шоферской фуражке. Оба в обмотках и совсем дрянных ботинках.

— Значить так, граждане! А ну-ка все к осмотру! — Начал было парень в кожанке, но, недоговорив, вдруг громко икнул и заржал.

— Намарафетился, сученок... — Пробурчал взводный.

— Ну что Вы наговариваете на бойца революции? Просто сильно пьян, — возразил я.

Парню в кожанке вряд ли было больше двадцати. Белобрысый, с толстой нижней губой и тупым остекленевшим взглядом, он попытался снова что-то сказать, но икота совсем одолела его. Махнув рукой, обвел мутным взглядом вагон, выхватил у кого-то какую-то бутыль, глотнул из нее и продолжил:

— Я помощник комиссара Новобелицкого заградительного отряда! Приготовить пропуска и, эта... — Договаривать он не стал. Целенаправленно двинулся к молодому парню, сидящему на двух мешках. Потребовал у него бумаги, затем долго и недовольно смотрел на них невидящим мертвым взглядом.

— Что везешь? — Заплетающимся языком, наконец, выговорил помощник комиссара.

— Всего два мешка пшеничной муки! — Спокойным тоном ответил паренек. И зачем-то пустился в объяснения. — Я рабочий с 'Везувия'. Нам профком пропуска сделал через упродком, чтобы мы могли семьи дешевыми продуктами обеспечить.

— Ага, кормилец семьи! С-сспекулянт ты! — Сказал заградотрядовец, и его тон не оставлял собеседнику шанса оправдаться. В сущности, это был приговор.

Тем временем, его соратника в шинели одолела рвота. Он гадил, никого не стесняясь, прямо на пол.

Семен Аркадьевич тяжело задышал, едва сдерживая гнев, но тут наше внимание снова привлек 'товарищ' в кожанке. Высунувшись из окна, он подозвал троих красноармейцев и приказал им выволочь рабочего из вагона вместе с его мешками. Растолкав людей в проходе и своего болезного товарища, бойцы без церемоний принялись выполнять приказ.

Народ покорно молчал. Помощник комиссара с шальной улыбкой на поросших светлым пухом губах шатался от одного 'мешочника' к другому и привычно собирал мзду. Особенно хорошо наделила его баба в толстом черном платке, везущая из Черниговщины мешков двадцать муки, да еще тех кур, что свалились мне на ноги. Он не дошел до нас совсем немного, как через другую дверь в вагон забежал наш недавний знакомец, сын кузнеца, Иван Бурый с котомкой за спиной и чем-то непонятным в руках.

— О, а ты кто?! — с нехорошим смешком спросил заградотрядовец, явно имея виды на Мадьяра. Иван от неожиданности растерялся. Надо было ему помочь.

— Всё в порядке! Этот красноармеец с нами! — Решительно сказал я. Очень при этом надеясь, что тон мой не оставляет места для возражений. Мадьяр удивленно уставился на нас, признал и тут же закивал.

— С нами — это с кем? — Вяло сплюнув, поинтересовался 'товарищ'.

— Читать умеешь? Тогда читай! — Рыкнул на него Семен Аркадьевич и достал бумаги из планшета. Казалось, еще миг и он растерзает паршивца.

Пошатываясь и теребя наши документы, тип скривился и прошипел сквозь зубы:

— Надо бы проверить, да ладно уж. Времени мало!

И просто выпустив наши бумаги из рук на грязный пол, полез дальше сквозь толчею вагона.

— Благодарствую, Вашбродь! Век помнить буду! — Приземлившись на мешок возле нас, признательно прошептал Иван Бурый. — Спасу от этих гадов нет! Я-то ж на Вкрайну не ездив, на прошлой станции сел. Думал, быстрее в Сожель добраться. А оно вон как!

— Ты что, про загранотряды не слышал? Каждый поезд нынче проверяют! — Тихо спросил у него Никитенко. И вдобавок поинтересовался с хитрым прищуром в глазах. — А табачок у тебя еще остался?

Бурый засветился улыбкой:

— Ёсть ишшо! Отсыплю вам, как не угостить добрых людей! А эти теперь что — всегда шнырить будут?

— Похоже на то, — кивнул Аркадьич.

Объемный узел в руках Мадьяра зашевелился и в складке тряпки показался черный собачий нос с трепещущими ноздрями.

— Что это у тебя? — Не удержался я от удивления.

Словно в ответ на мой вопрос, нос зашевелился и из свертка показалась узкая пятнистая мордочка с черными висящими ушами.

— Да в фольварке щеня подобрал. Сдохнет совсем от голодухи, да без хозяина. Жалко. Он ведь не обычная шавка, а благородный. У нас недалече старый барин жил, охотой баловался. Из-за границы пару собак привез. Кобеля немцы, баюць, забрали. А сука щенная осталась. Барина бандюки недавно забили. Фольварк разграбленный стоиць. И вот гэтае щеня адно и засталося. Полгода, наверное, ёсць, а ён шо той шкелет, — Иван незаметно перешел на трасянку, поглаживая собаку по голове.

Поезд, наконец, тронулся. В вагоне раздались облегченные вздохи и народ принялся живо обсуждать недавние события.

Лицо Ивана озарилось внезапной идеей, и он поспешил поделиться ею со мной:

— Вашбродь, возьмите у меня гэтую собачку! Несдюжит она в деревне, загрызут шавки. А у Вас в полку не пропадет, солдаты всегда прикормят. Мож из офицеров кто облюбует. Охотники средь них всегда есть!...

Мы переглянулись с Никитенко. Он недовольно двинул бровями, явно отказываясь брать на себя эту обузу. У меня же никакого опыта общения с собаками не было. Да и не бросишь истощенную псину возле полевой кухни. Я хотел было уже отказать, как вдруг щенок ткнулся мне носом в руку, протестующее заскулил и с явным укором глянул в глаза.

— Ладно! Возьму. Только до Сожеля пусть у тебя побудет, — сказал я и сам удивился своему решению.

Тем временем, в дверях появился Пушкарев. Высмотрев нас в переполненном вагоне, он с трудом пробрался через завалы мешков и стоявших в проходе пассажиров.

— Владимир Васильевич, разрешите доложить! — Пушкарев, в числе некоторых старых солдат, добросовестно относящихся к службе даже в этой армии, называл меня по имени-отчеству. Не поднимался у него язык на 'товарища командира' и уж тем более на 'военспеца'. — У нас с Тимохиным всё в порядке, досмотр пережили благополучно.

Во время посадки на поезд в Хоробичах, где мы закупили полсотни мешков сахара для полка, нашей небольшой команде пришлось разделиться. Всем вместе, да еще с грузом, в одном набитом людьми вагоне разместиться не удалось. Кое-как на диких нервах, да еще задерживая отправку поезда, мы втиснулись в разные концы состава. Хорошо хоть сопроводительные документы выписали в двух экземплярах, и сегодня это пригодилось. Бойцов и мешки с сахаром не тронули. Впрочем, расслабляться нельзя до последнего — от заградотрядов всего можно ожидать, включая арест груза и спонтанный расстрел сопровождающих.

Отстояв положенное на станции Новобелицкой и освободившись от части пассажиров, поезд подъезжал к реке Сож. Панорама города на крутом речном берегу с выглядывающими из-за деревьев куполами соборов, дворцом и видными зданиями напоминала киевский в миниатюре. Я отметил взглядом свой бывший госпиталь, староверскую церквушку и в нетерпении откинулся к стенке вагона. Совсем скоро нам предстояли хлопоты с поисками наемных телег и их загрузкой. Но, боже мой, как же хотелось поскорее все это закончить!..

1919 год, февраль, 19-го дня, город Сожель

Оставив подводы с сахаром разгружаться на складе полка под присмотром Пушкарева, мы с Никитенко отправились по домам. Идти было по пути. Семен Аркадьевич жил неподалеку от Колесникова у мастера Либаво-Роменских ремонтных мастерских Клементия Босова. По возрасту они были ровесниками и успели хорошо подружиться. Как признавался Никитенко, по вечерам, таясь от жены хозяина, пропускали стаканчик-другой сладкой водки и затем допоздна пели песни.

— Эх, приятный город, этот Сожель! — С непривычной для него сентиментальностью вдруг сказал Семен Аркадьевич. — Все думаю, может вернуться сюда после службы, домик на тихой улочке отстроить, сад посадить?... Еще б, наверное, и детей родить успел. А то что я — сорок годов, а всё бобыль. И вернуться не к кому. М-да...

Мы вышли на Румянцевскую улицу, по мощенному тротуару которой неспешно прогуливалась местная публика. Начинало смеркаться, вечер был тихим и приятным. Домой идти совершенно не хотелось, и по обоюдному согласию с Никитенко мы решили удлинить свою дорогу, сделав небольшой круг по центру. Удовольствие от променада нарушала только неудобная и временами поскуливающая ноша.

— Вы бы отпустили собачку на землю, — посоветовал мне Семен Аркадьевич, заметив, что я неумело перехватил торбу со щенком.

Несчастное тощее создание, оказавшись на мостовой, посмотрело на нас обреченным потухшим взглядом. Лапы его дрожали и подгибались, ребра тяжело вздымались при каждом вздохе. Щенок смог пройти только несколько шагов, после чего остановился и, окончательно ослабев, улегся.

Взводный удрученно покачал головой и присел перед собакой:

— М-да... Не жилец кобелек. Совсем слабый. Поздно его Мадьяр подобрал.

— Ладно, посмотрим, — пробурчал я и вновь взял пса на руки. В этот раз удачно. Нести теперь было удобно, тем более, что щенок почти ничего не весил. Однако настроение от его вида и состояния подпортилось основательно — так, что я уже подумывал свернуть на Аптекарской улице в сторону дома.

Никитенко, все еще пребывая в прекрасном расположении духа, фривольно рассматривал всех встречных дам и отпускал в их адрес довольно точные эпитеты. Но в какой-то момент вдруг остановился, замер и беззвучно тронул меня за рукав. Приготовившись было к очередной его шутке, я поднял голову, но тут увидел, что так приковало внимание взводного.

Чекисты! Расположенная на другой стороне улицы знакомая кофейня 'Париж' была оцеплена вооруженными бойцами из интернациональной роты ЧК. Мало того — из кофейни выталкивали по одному наших военспецов! Судя по отсутствию шинелей и ремней, заведенным назад рукам, все они были арестованы.

— Бог ты мой! Посмотрите, кого они взяли, Владимир Васильевич! — В полном ошеломлении прошептал Никитенко.

Очередной арестованный военспец оказался, ни много — ни мало, командиром 67 полка полковником Черкасовым! Он вышел, понурив голову, не обращая внимания на окружающих и ничего не предпринимая против своего задержания.

Ровно напротив входа кофейни, отрезая все пути к отступлению, залёг пулеметный расчет в полной боевой готовности. Я прикинул, сколько было бойцов чрезвычайки. Вышло около сотни, пара взводов. И все — с примкнутыми штыками, крепкие, неплохо обученные. За считанные мгновения они заблокировали соседние проулки и плотно оцепили площадку. Шансов уйти у военспецов не было. Повернув задержанных лицом к стене, их быстро обыскивали какие-то люди в кожанках и после досмотра отталкивали в сторону формируемой колонны. Кого-то особенно строптивого ударили рукоятью револьвера по голове. Офицер сильно пошатнулся, но на ногах устоял.

На почтительном расстоянии от кофейни — стараясь держаться подальше от гарцующих с обнаженными шашками кавалеристов — начали собираться люди. Пёстрая публика: и рабочие мужички, и евреи разной степени состоятельности, и интеллигенция. Даже несколько молоденьких девушек, по виду — гимназисток. Без одобрения или осуждения, все они молча смотрели на происходящее. В воздухе витали тревога и напряжение.

Какой-то намарафеченный идиот поднял свою лошадь на дыбы в опасной близости от прохожих. Люди панически отшатнулись, девицы коротко вскрикнули. И только вмешательство двух кавалеристов, жестко осадивших своего невменяемого сослуживца, спасло несчастных от ударов копыт.

Тем временем, задержанных — которых я насчитал двадцать четыре человека — повели колонной в сторону Базарной площади. Сопровождающий конвой, наверное, вдвое превосходил их по численности. И, судя по всему, направлялись они в местную Чеку.

По мере удаления процессии люди на улице постепенно выходили из созерцательного транса. Послышался гул голосов, сквозь шум проступали отдельные реплики. И даже чей-то ожесточенный спор о правомерности действий чекистов долетел до меня.

— Надо, наверное, нашим сообщить?! — Озадаченно почесал затылок Никитенко.

— Бессмысленно, — сказал я и кивнул на Кубика, затесавшегося в ряды чекистов.

— И этот... здесь! — Взводный в сердцах выругался. — Значит, не без ведома... Да к чертям собачим эту службу! Они ж своих, как овец на закланье, сдают! И вот зачем я пошел к ним, спрашивается?! Немца мало побил? Да где ж те немцы — и не видели и не увидим мы их уже! Жил бы себе спокойно на заимке, зверя бы добывал, с людьми прохожими вечер за разговорами коротал... Неееет, понесла нелегкая в эту Красную Армию!

Он с чувством сплюнул и замолчал. Глаза его в жестком прищуре остановились на Кубике. Спустя долгую паузу, Семен Аркадьевич повернул ко мне голову и тихо сказал:

— Владимир Васильевич! Уходить от них надо. Не будет с ними добра. Вот как отправят нас на фронт — и надо уходить. Главное, до моих мест добраться. А там — не пропадем!

Я покачал головой. Никуда бежать мне не хотелось. Впрочем, как и думать о будущем. Сам презирал себя, но малодушно подыскивал причину для отказа.

— Вряд ли получится. На железной дороге перехватят. Да и в Ваших краях белые мобилизовать могут.

Взводный хотел возразить, но ему помешало появление Маркелова. Тот, с ополоумевшими глазами, летел навстречу нам под руку с ярко накрашенной девицей.

— Господа, вы это видели?! — забыв поздороваться, первым делом спросил Костя. Его щеки пылали ярким румянцем и, кажется, он был слегка пьян.

Насколько я знал, Маркелов несколько раз присутствовал на офицерских посиделках в 'Париже'. Однако общая атмосфера ему не понравилась, и завсегдатаем он не стал. В первый же вечер в кофейне сдружился с лихими ребятами-кавалеристами, и теперь частенько пропадал в их шумной компании. Да так, что на ночь домой приходить забывал.

Оставив Никитенко в обществе Кости и его дамы обсуждать случившееся, я побрел в сторону вокзала. Настроение стремительно падало. Руки устали держать щенка и дорога к дому Колесникова теперь казалась нестерпимо долгой. Однако назло себе извозчика брать не стал. Зашел по пути в знакомую ресторацию и уже по известной схеме взял пару бутылок водки.

У крыльца дома Колесникова я очутился одновременно с добротно одетым господином лет тридцати пяти в фуражке железнодорожного служащего. Мы замялись, пропуская друг друга к дверям, однако по моему настоянию он вошел первым.

В столовой уже было несколько гостей. Все — железнодорожники разного возраста. Николай Николаевич, одетый по форме, что-то громко рассказывал, Елизавета Карповна суетилась, накрывая на стол, а Ольга с кислой миной слушала какого-то пожилого, назойливого господина. Завидев меня в коридорчике, она просветлела — словно обнаружила путь к спасению — извинилась перед собеседником и быстро подошла.

— Владимир Васильевич! — Расширив глаза, тихой скороговоркой попросила она. — Ну, пожалуйста, сделайте вид, что я должна Вам в чем-то помочь! Не могу уже в тысячный раз слушать про строительство мастерских!

Едва сдержав улыбку, я кивнул.

— А мне действительно нужна Ваша помощь!

И развернул торбу со щенком.

Глаза у Ольги и вовсе стали огромными. Заметив, в каком плачевном состоянии находится собака, она задумчиво почесала ее за ухом и потянула меня за собой, в топочную. Там быстро соорудила у теплой печи лежанку из кусков старой шубы и побежала на кухню за хлебом и молоком.

— Как же тебя назвать, барбос? — Спросил я у дрожащего, свернувшегося клубком на меховой подстилке щенка. Он скосил на меня усталые темно-карие глаза и тяжело, буквально по-человечески, вздохнул.

Вопреки моим ожиданиям Ольга вернулась не одна. Следом за ней нес тарелку с молоком и белым хлебом Савьясов.

— Ну, показывайте, что за собака? — Не успел спросить он, как вдруг, увидев, громко и от души захохотал. Да так, что слезы на глазах выступили.

— Вы извините меня, — видя наши недоуменные физиономии, сквозь смех сказал он. — Но эти лавераки просто преследуют меня! И отец еще утверждал, что порода ну ооочень редкая!

Я пожал плечами и подвинул миску ближе к морде пса. Тот зашевелил ноздрями, приподнял голову и осторожно начал лакать молоко. Почувствовав вкус, встал на нетвердые лапы и уже жадно и быстро поглощал содержимое миски.

— Всё-всё! Убираем еду! — Закомандовал Георгий. — Еще подохнет от переедания. Нельзя сразу столько.

Говорил он категорично и со знанием дела. Не замечая протестующих возражений щенка, ощупал его с головы до хвоста, заглянул в пасть, осмотрел лапы. И недовольно покачал головой.

— Дистрофия жуткая! Никогда такой не видел. Молочные зубы почти все выпали, а коренные не смогли вырасти... Рахит, суставы искривлены, спина провалена. Щенок в ужасном состоянии, но, я думаю, выживет, если в данный момент не перекормим. Ему сейчас побольше творога нужно и рыбий жир.

— Хм, творога! — Усмехнулся я. — Посоветуй лучше, где его взять!

Георгий сконфуженно почесал затылок.

— Мда... Это я забылся. Ладно, сейчас попробую составить список продуктов, чем можно его кормить в наших условиях, — и, получив от Ольги листок бумаги с карандашом, присел на деревянную чурку возле пса.

— Владимир Васильевич, а откуда он у Вас? — Спросила Ольга, прикрывая дрожащую собаку еще одним куском шубы. — Я никогда не видела таких... как Вы назвали, Георгий Николаевич?

— Лаверак. Это охотничья порода, другое название — английский сеттер. Специализируется по болотной дичи — по бекасам, дупелям... Чутье — феноменальное, а уж стиль работы — просто поэзия! Мы с отцом и на утку с лавераками ходили, и на вальдшнепа. Хорошее было время... — Савьясов на мгновение погрустнел, затем как-то по-собачьи встряхнул головой и поддержал вопрос Ольги. — И, кстати, да — откуда такое чудо в перьях?

После моего краткого рассказа, Ольга тут же поинтересовалась:

— Если выживет, Вы его с собой на фронт заберете? — И, заметив мой неуверенный кивок, покраснев, попросила. — Может быть, мне подарите?

Ее просьба удивила меня. Как-то я совсем не рассматривал такой вариант. А вариант был неплох. Ольга сможет выходить пса. Кормить щенка шесть раз в день, как рекомендует Савьясов, у меня бы не получилось.

Я наклонился к сеттеру и, погладив его по голове, спросил:

— Ну что, возьмешь в хозяйки Ольгу Станиславовну?

Пес смешно фыркнул, что мы расценили как согласие и рассмеялись.

— Как собаку назовете, Ольга? — Поинтересовался Георгий, заканчивая писать свой список.

Она еще больше покраснела и после недолгих раздумий ответила:

— Пусть будет Ольгерд.

Савьясов иронично поднял брови и заметил:

— Сеттерам обычно дают имя короткое и звонкое, как выстрел. Впрочем, дело хозяйское и...

Закончить он не успел. Ольгу позвала Елизавета Карповна. И как только она вышла, я спросил у Савьясова о том, что всё это время не выходило у меня из головы — о массовом аресте наших военспецов.

Реакция Георгия была неожиданной. Прямо на глазах он неузнаваемо переменился и серьезным тоном ответил:

— Ну что ж. Этого надо было ожидать. Болтуны никогда еще хорошо не заканчивали. Я ждал, что их арестуют со дня на день. Даже удивительно, насколько нерасторопной показала себя ЧК.

Я озадаченно переваривал услышанное.

— Черкасова тоже арестовали? — Уточнил Савьясов, чем совершенно сразил меня.

Заметив мою реакцию, он грустно улыбнулся:

— Может, пойдем ко мне в комнату? Там более подходящее место для разговора. Маркелова пока не предвидится... Эх, еще бы по стаканчику вина!

— У меня водка есть, — показал я на сверток, который все еще был со мной. Вопрос с закуской не стоял — ресторан обычно прилагал к крепким алкогольным напиткам несколько бутербродов с засоленной рыбой.

Оставив новоявленного Ольгерда дремать у печки, мы вышли в коридор и направились прямиком к комнате Савьясова. Путь пролегал мимо столовой, откуда доносились громкие и категоричные голоса.

— ...Но посудите сами, господа! Я был вправе рассчитывать на нормальные человеческие отношения! — Жаловался присутствующим обладатель приятного тенора. — Мы вместе работали в подполье при немцах, потом лично я и Михаил Львович готовили забастовку машинистов. И это всего полтора месяца назад. А теперь...

Что было 'теперь', мы не узнали, затворив за собой дверь. Николай Николаевич, вернувшись из арестного дома ЧК, неожиданно оказался в центре внимания коллег из управления железных дорог и Либаво-Роменских мастерских. С тех пор несколько раз в неделю его дом превращался в своеобразный клуб, в котором железнодорожные служащие могли излить друг другу душу и пожаловаться на большевиков. Провокаторов и доносчиков они не боялись. Слишком закрытое это было сообщество. Что же касается нашей надежности — в ней ручался сам Колесников.

В комнате ротных был небольшой круглый стол под абажуром и несколько мягких стульев. Обстановка вполне располагала к доверительным беседам.

Я развернул сверток и наполнил до краев серебряные стопочки, извлеченные Савьясовым откуда-то из-под подоконника. Мы без слов выпили, закусили небольшими ломтиками свежей селедки и единодушно решили сразу же повторить. Водка оказалась посредственной, однако дело свое знала. Приятное тепло вскоре разлилось по телу и остро захотелось курить.

Угостившись ароматным табаком Ивана Бурого, Савьясов ловко скрутил 'козью ножку' и, выпустив сизое облачко дыма, спросил, испытующе глядя мне в глаза:

— Владимир Васильевич, зачем ты пошел в Красную Армию? Как я понимаю, родные и близкие у тебя не в заложниках. Ты — не коммунист...

— Нет, не большевик, хоть и член РСДРП. Меньшевик! — Усмехнувшись, попытался отшутиться я.

— Да? — Удивленно поднял брови Савьясов. — Но что-то в поисках соратников по партии ты не замечен.

— Кем я могу быть замечен? — Жестко уточнил я.

Он неопределенно пожал плечами и вернулся к своему первому вопросу.

— Так почему ты здесь?

— Я сам стал заложником в ноябре восемнадцатого. Красный террор, арест всех попавшихся под руку бывших офицеров, бессмысленная отсидка с нелепыми обвинениями. Тебе ли этого не знать, Георгий? В Москве еще шире волна арестов прокатилась. Повезло, что не расстреляли. И даже отпустили с полком на фронт, — отчего-то раздражаясь, ответил я.

Глаза Савьясова неподвижно смотрели куда-то мимо меня. Похоже, он глубоко погрузился в свои мысли. Но, тем не менее, снова спросил:

— Это так. Однако до ареста ты сам пришел в Красную армию? И даже на комбата аттестовался?

— Осведомлен, — констатировал я. И кивнул. — Да, сам пришел. Но к чему такие дотошные вопросы?

— Потом обязательно объясню, — серьезным тоном пообещал Савьясов.

Вздохнув и почувствовав неожиданное волнение, я продолжил:

— Почему пошел? Да потому что, как и все вокруг не верил, что большевики — надолго. По России мятежи гремели, экономика рушилась, немцы на нашей земле хозяйничали. Вот и пошел... — Помолчав, я резко перешел в наступление. — А вот ты почему здесь?

Странно на меня взглянув, Савьясов вопросительно показал на бутылку.

Мы снова разлили по 'наперсткам'. Выпили, он слегка поперхнулся и, откашлявшись, сказал:

— Хорошо. Тебе — скажу. Я спрятался.

Выждав паузу и улыбнувшись моему недоумению, продолжил:

— Знаешь, что самое спокойное место — в эпицентре бури? Есть такое наблюдение. Вот я и проверяю его, согласно заветам Бориса Викторовича. Пока принцип работает, да вот только погода, похоже, меняется...

— Какого Бориса Викторовича? — Я не понимал, о чем и о ком идет речь.

Савьясов нахмурился и покачал головой.

— А, неважно. Ты слышал, что наша бригада поднимет бунт на параде 23 февраля?

Я едва не выронил папиросу. Ни о каких волнениях и уж тем более грядущих выступлениях ничего не знал и не подозревал. Зато Савьясов — такой, казалось бы, свойский и понятный, предстал передо мной в совершенно новом свете.

— Что за глупости? Да и ради чего? Я не вижу перспектив.

Мои слова словно задели Георгия. Встав из-за стола, он подошел к окну и, задумчиво высматривая что-то несуществующее снаружи, ответил:

— Перспективы, Владимир Васильевич, исчезают только с последним вздохом человека. И кто знает, с чего начнется смерть большевизма? Может быть, с восстания обычной бригады Красной Армии в глубоком тылу? Одна бригада, от нее — вторая-третья, а там и весь округ... Большевики здесь неопытные, не то что в Центральной России. Народ подавить еще не сумели, однако против себя уже настроили. Армию поддержат крестьяне и рабочие. Москва вынуждена будет воевать на три фронта: на востоке — Колчак, на юге — Деникин, на западе — весь Западный фронт! Чем больше сопротивления, тем больше веры в победу у обывателя. Вот даже ты, Владимир Васильевич, сейчас не веришь в выздоровление от этой большевистской заразы.. А если вся страна будет трещать по швам, если успех антибольшевистских сил будет не на отдельном участке фронта, а на всех фронтах, и красные не смогут скрывать свои поражения от народа? Тогда — я уверен — поднимутся все те, кто сегодня колеблется и трезво взвешивает шансы. Ты сам говорил — многие не верили, что большевики задержаться. Но уже верят? А ведь по здравому рассудку эти демагоги и террористы не могут долго быть у власти, если только им не подыгрывать и не помогать.

Савьясов резко замолчал. Все еще не оборачиваясь от окна, он ждал моего ответа, моей реакции на свои пламенные речи. Что и говорить, его слова произвели на меня впечатление. Даже дыхание перехватывало. В чем-то он был прав, однако в жизни не бывает всё так просто, по писаному. И самый важный контраргумент проходил в данный момент под окнами нашей комнаты.

— Посмотри, Георгий, пожалуйста, на этих славных товарищей, — я тоже встал из-за стола, подошел к другому окну и кивнул на группу солдат нашего полка. Пошатываясь от хмеля и цепляя плечами друг друга, они волокли на себе какие-то мешки и цеплялись к проходящей мимо бабёнке.

Шумно вздохнув, Савьясов хмуро посмотрел на меня. Его раскрасневшееся то ли от водки, то ли от бушующих эмоций лицо пошло бурыми пятнами.

— Этих — много. Но других — больше, — пробормотал он. И предложил. — Давай, еще выпьем?

— Откуда знаешь, что больше? Ты же сам говорил, что давно не работал с личным составом, — спокойно возразил я.

Георгий хмыкнул.

— Если я так говорю всем вокруг, это не значит, что так оно есть на самом деле.

Закуска закончилась, а разговор обещал быть еще долгим. Я вспомнил о старой банке тушенки, завалявшейся у меня в комнате, и ненадолго отлучился.

Столовая продолжала гудеть голосами железнодорожников — а ведь они, пожалуй, поддержали бы антибольшевистский почин, будь он здесь, рядом. Мимо по коридору, приветливо улыбнувшись, прошла в топочную Ольга с ведром теплой воды — видимо бедной псине предстояла головомойка. А в комнате, укрывшись одеялом до самых глаз, спал Журавин. После освобождения из арестного дома он был очень угрюм, молчалив и погружен в себя. Стараясь не разбудить его, я осторожно перерыл свои вещи, нашел банку и все равно умудрился звонко ударить ею о металлическую ножку кровати. Журавин дернулся во сне, приоткрыл глаз, но, увидев меня, кивнул и продолжил спать.

Пока Савьясов открывал ножом банку, я внимательно наблюдал за нашими красноармейцами, вступившими в перепалку с тремя матросами. Их ругань и препирательства грозили вот-вот перейти в потасовку, и я даже не знал, как быть в этой ситуации. По сути, одни стоили других. А в оттенках черного цвета я не разбирался

— Ну, допустим, — с места в карьер начал я. — Допустим, полк или даже вся бригада возьмется за оружие. Хотя слабо себе это представляю — не верю в 'единый порыв'. Объясни, какой смысл солдату идти воевать за что-то эфемерное? Они первым же делом захотят вернуться в родную деревню. Никакой армии не останется, а всех бунтовщиков по дороге домой по одному выловят красные.

Матрос, сдерживаемый двумя братками, все же вырвался и зарядил в глаз ближайшему солдату. И тут же началась свалка. Савьясов, очищая нож от жира, с интересом смотрел на происходящее.

— Ты упускаешь из вида идеологическую составляющую, — сказал он, не отвлекаясь от зрелища. — Кубик, Сундуков и Зуев — просто отвратительно относятся к своим обязанностям. Бригаде в некотором смысле повезло с ними. Коммунистов среди личного состава у нас немного, да и те — куда ветер подует, с теми и пойдут. А всякая такая шваль, — он кивнул на дерущихся. — За благо, если отсеется. Как и кокаинисты, и алкоголики. Нормальные крестьяне и рабочие, которых у нас, заметь, хватает, — от души ненавидят комиссаров. И вполне понимают, что не добив гадину, от нее не избавишься. Грамотно составленные воззвания, митинги, работа с небольшими группами — и будет тебе единый порыв.

К гвалту драки добавились звуки милицейских свистков.

— Надо же, впервые вижу местную милицию! — Усмехнулся я. К побоищу на улице Скобелевской примчались двое парней в кожанках и с наганами в руках. Один из них пару раз выстрелил в воздух, чем сразу охладил пыл дерущихся.

— Двое? Как-то мало на такую ораву! — Покачал головой Савьясов. Но вскоре со стороны железной дороги показался конный разъезд. И через минуту-другую всю буйную компанию повели в направлении комендатуры.

К нам в комнату постучали. Это был Колесников. Обеспокоенный выстрелами, он пытался выяснить, что произошло и насколько опасна ситуация для его гостей. Выслушав наш короткий рассказ, Николай Николаевич с белой завистью посмотрел на початую вторую бутылку водки. Вздохнул, однако пить отказался — сердце не позволяло.

— И еще не верю, — продолжил я, как только Колесников вышел. — Что бригада будет готова к выступлению через четыре дня.

— Знаешь, — задумался Савьясов, — Истинную готовность определить очень сложно. Иногда все может быть расписано по нотам, как это было прошлым летом в Рыбинске. И при этом ничего не получится. А иногда какой-то запасной, совершенно второстепенный вариант вдруг 'выстреливает' и превращается в настоящее восстание — как это было в Ярославле...

Меня осенило.

— Скрываешься, говоришь?.. И при этом ориентируешься в необходимых условиях для мятежа...

Георгий кивнул.

— Да, ты правильно понял. Нет смысла от тебя скрывать. Я входил в группу по подготовке Московского и Рыбинского восстания. Но, конечно, был далеко не центральной фигурой. Иначе просто не смог бы уйти после разгрома Центра...

— А теперь вы решили поднять восстание в Сожеле? — С тревожным интересом спросил я. Если за Савьясовым стояла та же организация, что подняла Ярославль, — мятежу быть. И его слова — не размышления на тему, а вполне реальные шаги по реализации намеченной цели.

— Нет, Владимир Васильевич. Никто ничего не решал. За мной в этот раз никого нет... — Как будто читая мои мысли, с разочарованием покачал головой Георгий. — Что же касается 23 февраля — ты прав. Конечно, рано. Но слух пошел, работает, Чека проинформирована. Вот и посмотрим, как она справится с нашим парадом. Оценим способности и возможности.

— Не из-за этого ли слуха арестовали наших? — Вдруг промелькнуло страшное подозрение. Вполне могло быть! Безответственные разговоры о свержении большевиков, да еще сведения о готовящемся выступлении — это прямая дорога в ЧК, а то и вовсе расстрел.

— Нет! — Отрезал Савьясов и махом выпил стопку водки.

В трезвом уме я не стал бы его расспрашивать, но тут обстановка располагала.

— А если — да? На них же повесят подготовку к мятежу и к стенке поставят!

Скрестив руки на груди, Георгий прислонился спиной к стене:

— Значит, хочешь знать? Хорошо! Расстреляют их! Я почти уверен! Может не всех, согласен, но!.. Треть, а то и половину обязательно расстреляют — другим на страх!

— И ты сможешь с этим жить? — Я смотрел на него в упор.

Похоже, мои слова задели за живое. В какой бы браваде он не искал себе оправданий, где-то глубоко в душе его терзали сомнения. Помолчав и, видимо, мысленно накрутив себя, Савьясов тяжело вздохнул и с новым воодушевлением продолжил:

— Володя, да очнись, посмотри, что происходит! Из-за этих болтунов мы Россию теряем! Что может глобально измениться с их смертью? Да ничего! Как были пылью под ногами большевиков, так ею и останутся. Почему-то полгода назад, когда наш Союз Защиты Родины и Свободы большевики вырезали, общество вообще ничего не заметило! Полтысячи человек под расстрел попало! Не за-ме-ти-ло! Эээх!.. — Он с горечью махнул рукой. — А ты тут об этих бесполезных болтунах беспокоишься.

— Но подводить под расстрел наших — гнусно! — Возмущенно возразил я. — Бесполезные или нет, но они наши товарищи!

Строго посмотрев на меня, Георгий буквально по слогам произнес:

— Володя, уверяю тебя, никого под расстрел я не подводил.

— Тогда как же ты можешь объясниьь?..

Перебив меня на полуслове, он продолжил:

— Ты в этой кофейне на собраниях бывал? Нет? Очень жаль. Составил бы представление о том, кого на престол наши пророчат и сколько депутатов должно быть в Учредительном Собрании. Постой, это еще не всё! Заслушал бы утвержденный список видов казни большевиков, особенно — жидов. Ну как — нормально? И еще забыл! Согласно правилам этих собраний, младшие и средние офицеры, вознамерившись покурить, должны спрашивать позволения старших. Такой вот реликтовый бред. Поверь, наговорили они достаточно, чтобы самим себя подвести под расстрел. И еще. Есть правые и есть левые. А между ними — мутное болото, где все твердят 'Россия гибнет, месье!' и пальцем не пошевелят, чтобы ее спасти!

— Это — не про меня ли?!

— Я не тратил бы время!..

Савьясов говорил убедительно и, наверное, был прав. Дураки неизлечимы, как бы мы их не жалели. Не спасать их нужно, а убирать сам источник опасности.

Наверняка в Чеке сразу поймут, что о восстании на параде задержанные ничего конкретного не знают. Раз Савьясов спокоен — значит, так оно и есть. Но выводы о существовании другого подпольного центра обязательно сделают. И расстрел все же будет. Он им нужен, чтобы бригаду загодя усмирить, и неизвестных им заговорщиков попытаться напугать.

Водка, к сожалению, закончилась. Но особого опьянения, как ни странно, пока не чувствовалось — хоть мы и выпили по бутылке на брата. Для меня в обычной ситуации — это много. Конечно, трезвыми не были, но адреналин продолжал держать в напряжении. Закурив, я спросил впрямую:

— Ну и какие у тебя ближайшие планы? Как ты вообще намерен действовать?

Савьясова, похоже начало отпускать. Он пьянел прямо на глазах. Стараясь держаться в здравом уме, он, потерев виски и лоб, с трудом ответил:

— Честно? Не хватает мне организаторской практики. Что делать и как — знаю, но практике всё выходит сложнее. А посоветоваться особо не с кем. Небольшой костяк я уже собрал. Надежные люди. На тебя тоже рассчитываю...

Удивительно, его слова мне польстили, хоть и не собирался я играть в его игры.

— Видишь — предельно откровенен с тобой, — язык у него уже порядочно заплетался.

— Вижу, — кивнул я. — Только не знаю, какой тебе от меня толк? Наигрался я в спасителей народа еще в детстве.

— В смысле? — Удивился Савьясов.

Пришлось в общих чертах рассказывать о своем 'пламенном' революционном опыте. Как записался в тринадцать лет в большевики. Как помогал печатать и распространять листовки, читать среди рабочих 'Капитал'. Как через два года участвовал в событиях на Пресне и потом с гордостью показывал сверстникам след от нагайки на плече. Помню, отец, отчаявшись пороть, махнул на меня рукой — уж думал, что сгину в какой-нибудь ссылке, и отправил в Москву к родне, подальше от 'товарищей'. Как будто в Москве их не было!.. Но в восемнадцать лет что-то щелкнуло в голове. Неинтересно стало. К тому же, предложили 'экспроприациями' заняться. Не по мне это. Отказался — и разошлись навсегда наши дорожки с 'товарищами'.

К концу моего повествования Георгий мирно посапывал, сидя за столом. Мне стало смешно: это ж надо было так увлечься воспоминаниями, что не заметил, как единственный слушатель уснул!

Неуклюже пытаясь встать со стула, я вдруг понял, насколько сильно пьян. Стены качались. Дверь всё никак не попадала в поле зрения. 'Еще не хватало вывалиться в коридор прямо к ногам Ольги', — это было последнее, о чем успел подумать, и упавшие веки отрезали меня от реальности.

1919 год, февраль, 20-го дня, город Сожель

Пришел в себя я ближе к обеду. Оценив мое печальное состояние, Журавин намешал в стакане каких-то порошков и едва ли не силой заставил выпить.

— А теперь подвигайтесь по комнате в силу своих возможностей. Не сидите и не лежите! Я скоро буду, — распорядился он и, захватив еще один комплект лекарств, направился в комнату Савьясова.

К слову, первый раз очнулся я глубокой ночью — на полу. Замерзший, еще сильно пьяный, но дойти к себе сумел. Журавин тогда уже не спал. Сидел в темноте у окна и даже пытался говорить со мной. О чем? Я не помнил ни слова.

При малейшем движении накатывала дурнота, однако доктор свое дело знал и зря ничего не советовал. Надо — значит надо!

— Вот, хорошо! — одобрил Журавин мои усилия по возвращению. — Сейчас еще чайку попьем — я попросил Ольгу Станиславовну заварить — и станет лучше. Однако ж, должен заметить, погорячились Вы вчера с Георгием Николаевичем!

Даже сквозь тяжелое похмелье я обратил внимание, что Журавин впервые за эти дни повеселел и стал похож на себя прежнего. Еще больше запутывая меня, он вдруг тихо сказал:

— Спасибо, Владимир Васильевич, за верное слово... — И, словно устыдившись чего-то, сразу вышел. Судя по шуму в прихожей и последующему стуку двери — куда-то в город.

Недоумевая и силясь хоть что-нибудь вспомнить, я решил заняться своим внешним видом. Видимо, порошки уже начали действовать. Переоделся, побрился, борясь с приступами тошноты, и, наконец, решился выйти в столовую за чаем.

Наверное, появился я слишком тихо и некстати. Савьясов сидел за столом напротив Ольги, держал ее за руку и что-то говорил глаза в глаза. Почувствовав присутствие третьего, она тут же встала и отошла к кухне.

— Сейчас Вам чай сделаю, — поздоровавшись, сказала Ольга. Щеки ее были густого пунцового цвета.

Савьясов, несмотря на мелькнувшую во взгляде досаду, смотрел на меня с пытливым интересом. Это и понятно — разговор-то мы не закончили.

— Можешь рассчитывать на меня, — пробурчал я, подавляя в душе приступ ревности и что-то еще, неразгаданное. — Не скажу, чтобы в восторге от твоей затеи и горю желанием действовать, но в качестве 'запасного полка', думаю, сгожусь.

Он кивнул, по-доброму улыбнулся и крепко пожал мне руку.

— Кровью будем подписываться? — Попытался пошутить я.

— Побережем ее, — парировал Георгий, усмехаясь. — Достаточно слова. Как самочувствие, кстати?

Я со вздохом присел за стол.

— Плохо! Нельзя мне столько пить. Как сказал бы Журавин, чувствую себя эксгумированным покойником.

Поставив передо мной большую чашку с крепким чаем, Ольга, все еще пребывая в смущении, хотела незаметно уйти из столовой. Будто виноватой себя чувствовала. Однако я своим вопросом заставил ее задержаться:

— Ольга Станиславовна, как Ольгерд ночь перенес? Может Вам с продуктами помочь?

— Кажется, с ним все нормально. Повеселел немного, даже хвостом начал вилять. И продуктов пока хватит, спасибо! — Вежливо улыбнулась она. — Тем более, что я на работу устроилась — повезло встретить знакомого редактора. Так что мы с Ольгердом теперь сможем сами себя прокормить.

— Можно полюбопытствовать, что за издание? — Отпив чая, поинтересовался я.

Переключившись на тему работы, племянница Колесникова быстро отошла от смущения, вернулась к столу и, захватив с полки какую-то газету, положила ее передо мной.

— Вот, любопытствуйте! — С легкой иронией сказала она и присела на соседний стул, обдав волнующей волной аромата своих духов.

Газета называлась 'Полесье', указывала свою принадлежность к социал-демократам и имела довольно смелую общественную позицию. Мое внимание сразу же привлек небольшой фельетон, написанный в виде письма сожельского спекулянта своей тете и подписанный явным псевдонимом 'Старый Журналист'.

— 'Встретил я вчера Михаила Осиповича. Того самого, который возил в Москву сахарин. Он вроде бы не узнал меня. Я, говорит, коммунист. И с вашими делами ничего общего не имею. А он еще на прошлой неделе был сионистом. Как думаете, тетя, а не записаться ли мне в коммунисты'? — Не удержавшись от смеха, зачитал я вслух. Местная ситуация была обрисована довольно точно.

— Ох, с огнем играют! — Мрачно подметил Савьясов, ревностно посматривая на Олю.

И в этот момент в дверь постучали. Удивленно взглянув на часы, Ольга направилась в прихожую.

— Проходите, — вскоре донесся ее голос. Интонация была совершенно незнакомой. Будто не Ольга говорила, а какая-то очень строгая и официальная дама. Приблизились чьи-то шаги и в столовую вошли двое: интеллигентного вида еврей средних лет и совсем молодой 'политический' в добротном френче. У юноши было бледное болезненное лицо и маслянистые карие глаза, вызывающие неприязнь.

— Здравствуйте, товарищи командиры! — Поздоровался молодой. Мы с Георгием приветливо кивнули в ответ и, привстав, пожали гостям руки.

— Располагайтесь, пожалуйста! — Сказала Ольга и решительно направилась в сторону своей комнаты.

В столовой нависла напряженная тишина. По всей видимости, пришедшие не ожидали застать здесь кого-то, вроде нас, и попросту не знали как себя вести. Заложив руки за спину, еврей, с отсутствующим видом рассматривал на стенах акварельные этюды, а молодой явно изучал нас. Наконец, он не выдержал и спросил:

— Я так полагаю, вы из Тульской бригады?

Мы снова кивнули.

— Позвольте, представлюсь — редактор газеты 'Известия Ревкома' Николай Вилецкий. К слову — бывший прапорщик, сапер, 3-я Особая пехотная дивизия, — с некоторой бравадой подчеркнул он.

Пришлось и нам назваться. Только в свое фронтовое прошлое мы его не посвящали. Представился и еврей. Он оказался Ольгиным прямым начальником — редактором той самой газеты 'Полесье'.

— Дааа, весь уезд в напряжении держит ваша бригада... — Все еще прощупывая почву для разговора, протянул Вилецкий. Мы ничего не ответили. Я неопределенно пожал плечами и допил свой чай. Затем достал папиросы и, предложив их гостям, с удовольствием закурил. Похмелье уходило удивительно легко. Уже скоро можно было наведаться на склады и посмотреть, как там Пушкарев управился без меня.

Тем временем, Ольга принесла стопку бумажных листов, исписанных убористым почерком, и протянула Вилецкому.

— Надеюсь, это то, что Вы хотели? — Сухо поинтересовалась она.

Погрузившись в текст, редактор 'Известий Ревкома' покивал головой и словно забыл о нашем существовании.

Ольга едва заметно волновалась и в нетерпении теребила длинную кисть скатерти, ожидая пока тот, наконец, дочитает. Другой редактор тем временем безучастно смотрел в окно. Затянувшееся молчание напрягало. Не спасала даже папироса. И затушив ее, я тихо спросил у Савьясова:

— Ты еще остаёшься?

Бросив быстрый взгляд на большие напольные часы, Георгий покачал головой и встал из-за стола. Замешкавшись, направился к Ольге, желая что-то сказать. Однако не успел, и мы стали свидетелями важного разговора.

— Я вот что подумал, Ольга Станиславовна, — вдруг оторвался от чтения Вилецкий. — Зачем Вам 'Полесье'? Переходите к нам в 'Известия'. У нас очень молодой и дружный коллектив, и нам позарез нужны такие талантливые корреспонденты. Мы будем строить новую советскую журналистику, избавленную от буржуазных штампов...

Она грустно улыбнулась и, фактически перебив его, отказалась:

— Нет, извините, нет... Как бы сказать поточнее? В Вашей газете... ээээ... стиль для меня не подходящий.

Вилецкий резко сменил тон и спросил весьма холодно:

— Значит, в 'Полесье' для Вас стиль... гм... подходящий? Ну что ж, запомним. Красивая, неглупая девушка — и такие опрометчивые шаги...

Он собрал все листы, утрамбовал в папку и достал из кармана френча пухлый конверт. Очевидно, с деньгами. Еврей-редактор, услышав упоминание своей газеты, скорбно сморщился и с жалостью посмотрел на Ольгу.

— Однако за статью — спасибо! — Добавил Вилецкий с опасно-вежливыми интонациями в голосе и, положив конверт на стол, стал гипнотизировать племянницу Колесникова своим шальным и каким-то болезненным взглядом. — Лучше всех справились. Пожалуй, именно эту статью мы и опубликуем. Под каким именем, изволите?

Ольга нахмурилась, тревожно посмотрела на насторожившегося Савьясова, и ответила:

— Поставьте псевдоним: Иван Адамов или Товарищ Ларский. Можно вообще Я. Сожельский. Вы ведь в 'Правде' намерены размещать?

— Почему Ларский? — Усмехнулся Вилецкий. — Знаю я одного Ларского, он двух слов связать не может. А тут такая логика и красноречие!

— Не нравится Ларский, поставьте Пиларский. Никакой разницы, — с трудом сохраняя нейтральный тон, ответила она. Было видно, что редактор 'Известий' страшно ее раздражает.

Вместо того, чтобы просто уйти, Вилецкий подошел к ней вплотную и, все еще не сводя глаз, спросил:

— Я очарован Вами, Ольга Станиславовна! Позвольте узнать, что такая красивая девушка будет делать сегодня вечером? Не сходить ли нам в кинематограф? Приглашаю.

Возможно, молодой человек намеренно эпатировал нас. И Ольгу — в первую очередь. Зачем он это делал — другой вопрос.

— Красивая девушка сегодняшний вечер проводит в обществе своего жениха, — веско проговорил Савьясов, легонько хлопнув Вилецкого по плечу. Ольга изумленно округлила глаза, и все же опровергать его слова не стала.

Однако редактор 'Известий' не растерялся и непринужденно парировал в ответ, отмахиваясь от Георгия, словно от мухи:

— Должен напомнить, что Социалистическая революция смела патриархальные условности. И ревность, товарищ командир, является прямым пережитком феодализма. Каждый человек свободен поступать, как ему заблагорассудится. И вне зависимости от гражданского состояния выбирать себе нового партнера.

— Я понял, — кивнул Савьясов. — Ты просто хочешь в морду получить.

Вилецкий вызывающе усмехнулся:

— Между прочим, я член Ревкома! И это будет расцениваться...

— Уверяю, что дав Вам по морде, я нисколько не потревожу Вашу высокую должность.

Где-то на границе слуха послышались торопливые шаги.

— Извините, я вынужден откланяться. Дела не терпят, — тихо пробормотал редактор 'Полесья' и едва ли не бегом покинул столовую.

Побледневшая Ольга, до того момента не участвовавшая в разговоре, вдруг жестко высказалась:

— Послушайте меня, Николай Станиславович! Меня — исходя из Ваших определений — свободную личность, ставшую таковой благодаря завоеваниям Социалистической революции! Сегодня вечером и впредь мне заблагорассудиться проводить время со своим женихом Георгием Николаевичем. Ваше дальнейшее вмешательство в мою частную жизнь будет расцениваться, как насилие над личностью, как пережиток империализма и капитализма вместе взятых!..

Вилецкий слушал ее, как зачарованный. Покивав головой, он глубоко вздохнул и поднял вверх указательный палец:

— Оленька, я уже говорил, что Вы — талантливы? Все же приходите к нам в редакцию! Нам нужны такие люди!

Вместо нее ответил Савьясов:

— Ответ получен? Получен! Шагом марш!

И для пущей убедительности я встал рядом с ним.

Посмотрев на нас, молодой человек рассмеялся. Он вообще казался достаточно неадекватным. Может кокаин в легких дозах употреблял, а может и контузия военных времен сказывалась? В любом случае, удачно получилось, что мы не успели уйти и оставить Ольгу наедине с этим типом.

Стараясь сохранить независимо-дерзкий вид, Вилецкий направился к выходу. Намеренно проводив его до дверей и, наконец, выставив, мы переглянулись.

— Так, значит, уже жених?.. — Через силу улыбнувшись, тихо спросил я. Так, чтобы Ольга в столовой не слышала.

С каким-то беззащитным видом Савьясов покачал головой.

— Нет... Увы.

— Пока нет? — Решил дожать я. Почему-то мне было важно знать.

Но он только неопределенно повел бровями, словно избегая дальнейших расспросов.

1919 год, февраль, 21-го дня, город Сожель

Весь день сегодня мела сильная метель. Несмотря на небольшой мороз, было страшно холодно, и хуже того — промозгло. Природа вовсю отыгрывалась за небывало теплую прошедшую неделю.

На вокзальных часах пробило восемь часов, когда я уже в глубокой темноте подходил к долгожданному крыльцу Колесниковых. Из освещенных окон столовой лилась фортепьянная музыка, и какой-то незнакомый мужской голос красиво пел романс.

В прихожей сногсшибательно пахло пирогами. У меня даже желудок свело. Надо было срочно что-то поесть и по возможности не беспокоить хозяев.

На издаваемый мною шум выбежала Сонечка и радостно сообщила:

— Моя мама приехала! И Федечка с сестрой!

Я вежливо порадовался за нее и хотел было уйти в свою комнату, как вдруг из столовой появилась Ольга. Прищурив глаза и наклонив голову, она с шутливой строгостью произнесла:

— И не думайте сбежать! Знаю я Вас! Мы тут ждём-ждём, а Вы нас подводите!

— У вас — гости. Неудобно, — попытался объясниться я.

— Какие еще гости?! Только свои! Идемте же! С Вами познакомиться хотят!

В столовой действительно были только свои, включая Журавина и Маркелова. Доктора взяла в оборот крупная дама лет пятидесяти — видимо, жена Колесникова. Активно жестикулируя, она увлеченно о чем-то рассказывала. И Алексей Дмитриевич, то и дело поправляя очки, кивал в такт ее словам. Недалеко от них вязала, сидя в кресле, умиротворенная Елизавета Карповна.

Маркелов — это, оказывается, он играл на фортепьяно! — начинал вступление к незнакомому романсу. Рядом с ним на деревянном табурете стояла девочка с большими голубыми бантами. Судя по сосредоточенному виду и широко раскрытым глазам, именно она должна была петь сейчас под Костин аккомпанемент.

С другой стороны от фортепьяно сидел крепкий парень в заправленной косоворотке, внешне очень похожий на Николая Николаевича. Внимательно наблюдая за Костиными пальцами, он курил трубку и машинально поглаживал себя по короткой бородке. Сам же хозяин с цветущим видом и сияющими глазами находился во главе накрытого стола и подливал себе в бокал вина.

Вошедшая с нами Сонечка, покосившись на мать, побежала к отцу. И, обняв его за шею, с гордостью провозгласила:

— Папочка, посмотри, кого мы привели!

Колесников, увидев меня еще издали, всплеснул руками и громко произнес:

— Верочка! Я прошу прощения, что отрываю от разговора... Верочка, вот это и есть Владимир Васильевич, про которого я тебе говорил!

И тут я заметил, что у него в ногах сидит заметно окрепший Ольгерд. Вымытый и обласканный, он даже сейчас, будучи еще тощим и рахитичным, выглядел благородной и красивой псиной.

Меня представили Вере Тихоновне, но конкуренции с Журавиным я в ее глазах явно не выдерживал. И обменявшись общими фразами, она поспешила вновь вернуться к обсуждению чьих-то недугов с бедным Алексеем Дмитриевичем.

Федор, сын Колесникова, пожимая руку, окинул меня каким-то странным взглядом. Словно пытался составить представление, и первые впечатления имел нелестные. В то же время с Маркеловым он вел себя естественно и дружелюбно. Впрочем, я лет на шесть был старше его.

Тася — младшая дочь Колесникова — обладала тонким приятным голоском. И слушать ее было одно удовольствие. Не сводя восхищенных глаз со своей Тасечки, Николай Николаевич усадил меня за стол, и подоспевшая Ольга принялась ухаживать за мной.

— Я же знаю — будете стесняться и останетесь голодными. А сами — весь день на службе. Думаю, и не обедали! — Тихо говорила она, накладывая мне полную тарелку пирогов и щедро заправляя их сметаной. Я даже потерялся — настолько была приятна ее забота.

— Так, а вина? — Скомандовал Колесников. — Ольга, будь любезна, принеси чистый бокал!

Вскоре мне налили красного сухого вина и не спускали глаз, пока я не приступил к трапезе. Пироги были с капустой, луком и яйцом. Удивительно вкусные, с тонкой хрустящей корочкой. Ольга называла их смешным словом 'кулебяка'.

После Тасечки запел Федор. Голос у него был глубокий и хорошо поставленный. И эту песню я слышал впервые, в отличие от Кости, уверенно играющего мелодию.

Николай Николаевич пошел снимать с табурета любимую дочь, и мы с Ольгой остались за столом вдвоем. Отпивая из бокала вино, она неподвижным взором смотрела перед собой.

— Ольга Станиславовна, — рискнул отвлечь ее я. — Как Ваши дела с работой?

Невольно вздрогнув, она перевела взгляд на меня.

— Честно говоря, думала, будут проблемы. Прихожу в редакцию 'Полесья', а Захарин — это редактор — как ни в чем не бывало... В общем делает вид, будто всё нормально. Ну и пусть!

— А этот, как его, сапёр? Заказчик Ваш! Не объявлялся?

— Вилецкий? — Всё отвращение к нему в миг отобразилось у нее во взгляде. — Нет, слава богу. Вообще, он славится своими выходками. Ни одной юбки не пропускает. Но обычно дальше угроз дело не идет. В Ревкоме тоже ведь хорошо представляют, на что способен их редактор. Плохо другое — он с председателем ЧК в больших друзьях.

— Раз так, зачем Вы с ним связывались?

Ольга помедлила с ответом.

— Заказ через Захарина передавался. И я всерьез полагала, что лично с этим Вилецким встречаться не придется. А он, как видите, сам явился...

— А Савьясов со службы уже приходил?

— Нет, — покачала головой Ольга и выжидающе посмотрела на меня. Но я тоже не знал, где тот пропадает в столь поздний час.

К нам приблизился Федор и, панибратски похлопав кузину по плечу, сел рядом с ней.

— Эх, как мы вас ждали в Киеве! — Сказал он, пристально глядя мне в глаза.

— В каком смысле — нас?

— В прямом! Красную Армию!

— По дому скучали? — Вежливо поинтересовался я.

— По дому? — Он усмехнулся. — Да я после Рождества три раза в Сожеле был! Тайные тропы хорошо знаю, спокойно обходил посты.

Ольга с изумлением обернулась к нему.

— Федя!!!.. Отец твой с ума сходил, как вы там!? А ты весточку не мог передать? Отцу только не говори!

Сделавшись серьезным, он посмотрел на нее с удивлением:

— Оль, ты вообще на каком свете живешь? Причем тут отец? И почему я должен ему что-то говорить или не говорить? Какие-то патриархальные условности!..

— Слушай, я тебя не узнаю!

— Вырос я, Оленька, вырос! И вижу, насколько прогнил наш тихий уютный мирок. Насколько мы ограничены им. Вот ты еще молодая, неглупая...

— Только не говори мне о завоеваниях Социалистической революции! — Сквозь зубы предупредила Ольга. К сожалению, Федор не мог осознать всего богатства отрицательных ассоциаций, вложенных кузиной в свои слова.

— А ты имеешь что-то против революции? Да ты просто замшела в своем Могилеве! Не нравится революция?! Что ж, в таком случае, со своим Яном в Америку не укатила?

— Ты прекрасно знаешь, что он давно не мой! — Тихо прошипела ему кузина. И я догадался, что речь идет о муже Ольги, которого мы посчитали погибшим. Судя по тону, отношения между супругами давно канули в лету.

В полуха слушая перебранку кузенов, из которой вскоре выяснилось, что Федор глубоко погряз в идеях большевизма и даже состоял в их киевском подполье, я закурил. Стало отчаянно жалко Колесникова-старшего — он так ждал возвращения сына, так ненавидел коммунистов и вот, получил. Правда, сам он об этом еще не знал. Открытие ждало его впереди...

По словам Федора выходило, что назад в Киев он не вернется. Его направили на партийную работу в Полесский комитет РКП (б). И теперь нам придется сосуществовать под одной крышей с ярым большевиком.

Не спрячешься от них уже ни в каком тесном закрытом мирке. Везде они проникают, как неистребимая зараза.

Глава XII

2008 год, май, 21-го дня, город Сожель

Андрей сидел за ноутбуком и перечитывал вновь и вновь свою переписку с эстонским исследователем Романом Рельяном. Каждое письмо было уникальным кладезем информации. Без преувеличения. Боровиков и представить не мог, что существует столь осведомленный источник информации о человеке, надежно забытом, казалось, самой историей. Ослепительными вспышками в кромешной тьме вспыхивали новые и новые факты из эстонского периода жизни Недозбруева. И из них складывалось довольно зримое, цельное представление, как о личности самого мятежника, так и о его жизни.

Что и говорить, подвела современная Эстония советских и белорусских гэбэшников! Открыла все свои архивы и пробила неремонтопригодную брешь в давнем нагромождении секретности вокруг Недозбруева!

Боровиков чувствовал себя наркоманом в период ломки. Рельян всего лишь за неделю переписки сумел посадить его 'на иглу' ежедневной новой информации о таинственном мятежнике. Вот и сегодня Андрей каждые пять минут проверял электронный почтовый ящик. Однако новых сообщений пока не поступало. Ожидание обещанного эстонским историком письма 'с сюрпризом' давалось нелегко.

После случайной находки в Интернете магистерской диссертации Рельяна, Боровиков написал письмо администратору сайта с просьбой связать его с автором этого труда. Написал, прекрасно понимая, что послание не дойдет, немедля погребенное спамом.

Однако случилось первое чудо — буквально спустя пару часов. Администратор откликнулся и сообщил, что передаст просьбу непосредственно Рельяну. Второе чудо свершилось на следующий день в виде короткого письма:

'Здравствуйте, Андрей.

К. Тююр переслал мне Вашу просьбу об установлении со мной контакта на предмет получения некоторой информации о полковнике СЗА В. В. Недозбруеве. Сообщите, что именно Вас интересует и для чего все это надо? Заранее спешу предупредить, что многое о личности В. В. Недозбруева покрыто мраком неизвестности, многое еще надо выяснить и перепроверить.

Пишите. С уважением, Роман'

Едва дочитав письмо и преисполнившись надежд, Андрей тут же начал писать подробный ответ — с цитатами из архивных источников и с вопросами по фактам из диссертации Рельяна.

Ответное письмо оказалось столь же внушительным по объему, как и отправленное Боровиковым:

'Здравствуйте, Андрей!

Очень приятно встретить в Вашем лице человека увлеченного, пытающегося докопаться до истины. Особенно радует тот факт, что интересуетесь историей Гражданской войны. Лично для меня это — ключевая тема для познания современности и того, чем мы все являемся, так как события Первой мировой и Гражданской сделали нас такими, какими мы есть. Это всё — наш крест.

Поставленные Вами вопросы сформулированы очень правильно и по существу. С сожалением должен признаться, что на данный момент не могу на них ответить исчерпывающе и абсолютно уверенно.

Начнем по порядку, предложенному Вами.

1. Какие инициалы истинные: 'В. В.' или 'М. А.' Недозбруев?

В свое время я проработал все номера эмигрантской газеты "Свобода России" и в них нашел сведения об этом человеке. В заметке четко указывалось — 'заведующий Тульской артелью Влад. Вас. Недозбруев'. По ряду фактов есть основания предполагать, что он и есть лидер Сожельского восстания.

2. Мне известны только два Недозбруева — Владимир и Валериан. Упоминаний о других представителей этой фамилии, проживавших в Эстонии 1920-30-х годах, я не знаю.

О политических убеждениях Владимира судить трудно. Дело в том, что большая часть организованной русской военной эмиграции в Эстонии, открыто позиционировала себя монархистами. Но были и такие, кто был намного левее. Эстонская политическая полиция слабо разбиралась в подобных тонкостях, и для простоты дела предпочитала рассматривать всех русских военных, как монархистов. Поэтому на их данные, указанные о Недозбруеве, полагаться не стоит. Определенно можно сказать только одно: он был ярым антибольшевиком.

3. О Валериане Недозбруеве мне пока не удалось узнать ничего нового, кроме того, что он — родной брат Владимира и скончался от туберкулеза в Тарту в 1924 году.

4. О том, что Недозбруев в 1940 году сжег свои дневники, показал на следствии НКВД его знакомый штаб-ротмистр Ефремов.

5. О семье Владимира мне ничего не известно.

К счастью, о В.В. Недозбруеве еще многое можно узнать из эстонских архивов. Мною установлены некоторые дела, где есть сведения о нем. Но для этого нужно минимум на неделю окунуться в архивную пыль.

Что осуществить непросто, поскольку архивы находятся в Таллине, а я — в Тарту. Работаю не по специальности, на заводе по десять-двенадцать часов в сутки, остальное время посвящаю семье. По своей теме удается заниматься урывками и достаточно редко. Не поймите меня превратно — я все это пишу, чтобы объяснить свою ограниченность во времени, а не для того, чтобы поплакаться.

Материал, изложенный в моей диссертации, является лишь небольшой частью того, что удалось собрать и обработать. Более того, уже после завершения диссертации, были обнаружены еще некоторые материалы о Недозбруеве.

До сих пор он остается для меня 'темной лошадкой'. Давайте вместе попытаемся восстановить по крупицам его биографию.

С уважением, Роман'.

С тех пор Андрей каждый вечер перелопачивал всю имеющуюся у него базу данных по мятежнику. Ведь, как известно, чтобы правильно задать вопрос, надо знать большую часть ответа. Ну и, конечно, активно делился с Романом всей имеющейся у себя информацией.

Вчерашнее письмо Рельяна было особенно интересно, как по своему содержанию, так и обещанием некоего сюрприза:

'...А теперь о показаниях Ефремова НКВД, которые Вас заинтересовали. Допрос состоялся 25 сентября 1940 года, штаб-ротмистр говорит следующее: " В. В. Недозбруев сам мне сообщил о том, что сжег все свои дневники. Считаю необходимым рассказать о характерном разговоре, который я имел с ним за несколько дней до своего ареста. Я обедал, по своему обыкновению, в ресторане 'Астория'. К моему столу подошел Недозбруев и сказал приблизительно следующее: 'Ты, вероятно, слышал о начавшихся арестах? Нас с тобой может ожидать та же участь. Отметь себе, что не следует заниматься обличением ни самого себя, ни других. Нужно ограничиться только строго продуманными ответами на вопрос следователя. Если будут спрашивать о том, известно ли тебе то или иное лицо, то ограничься только указанием на простое с этим лицом знакомство и отрицай знание чего-либо о его преступной деятельности'.

И на этом упоминаний о сожельском мятежнике в деле больше нет.

Андрей, несмотря на острую нехватку времени, мне удалось 'провернуть' то, что я планировал. Ожидайте в завтрашнем письме особый сюрприз!'

Перечитав в сотый раз эти строки, Боровиков отчетливо увидел, как в старом фильме, описанную штаб-ротмистром сцену. Жаль, не хватало представления о внешности Недозбруева. И отчаянно мучил вопрос: почему он остался в Эстонии с приходом Советской Власти? Почему не уехал дальше — в Америку, Англию, Аргентину, наконец?

Машинально переключившись на страницу электронной почты, Андрей вздрогнул от неожиданности. Появилось новое входящее от Рельяна с присоединенным файлом. Быстро открыв письмо, он почувствовал, как бешено заколотилось сердце. С коричневой старинной фотографии ему в глаза смотрел человек лет тридцати — с сильным уверенным взглядом. И этот человек во френче не мог быть палачом — что бы не утверждала по данному поводу отечественная историография.

2008 год, май, 23-го дня, город Сожель

Вот уже несколько дней фотография мятежника не давала Андрею покоя. Облик Недозбруева совершенно не соответствовал прежним интуитивным представлениям. Возникнув из небытия, показав свое лицо, тот словно приблизил Боровикова к своей тайне. И теперь Андрей, не являясь специалистом физиогномики, пытался составить впечатление о характере этого человека.

У Недозбруева был хороший прямой взгляд. Однако чувствовалось, что в его жизни произошло нечто фатальное, сложное. Какое-то испытание — не сломавшее, а сделавшее сильнее. Он знал себе цену и выглядел уверенным человеком. И все же легкая поволока печали в глазах... Потеря?

Согласно выводам Рельяна, Недозбруев сфотографировался не позднее 1923 года. А значит было ему не более тридцати трех. Сожельское восстание в памяти еще свежо. И он примерно такой, каким его запомнили в Сожеле. Примерно такой, как Андрей сейчас. Только вот пропасть — огромна...

Рельян скопировал фотографию с нансеновского паспорта. Качество впечатляло и позволяло увидеть многое. Кажется, глаза у Недозбруева были серые или голубые. Волосы светлые. Нос несколько длинноват, прямой и довольно правильной формы. Лицо продолговатое, гармоничное, широкий лоб, крупный подбородок. А вот в области рта обращала на себя внимание некоторая асимметрия. Не уродливо, но все же заметно была перекошена вправо нижняя губа — возможно из-за ранения.

Как ни старался Андрей, но обнаружить особых примет, из-за чего большевики влёт узнавали мятежника на польских и эстонских улицах, не удавалось. В общем-то, внешность оказалась довольно обычной. Вполне можно перепутать с другим офицером того времени. Если, конечно, не принимать во внимание глаза...

Боровиков усмехнулся, вспоминая какое интересное впечатление произвела эта фотография на его знакомую. Лера работала вполне обычным менеджером, но обладала специфическим талантом. Считалось, что она с первого взгляда 'насквозь' видит любого незнакомого мужчину. И сразу может оценить, насколько он перспективен для нее, как кавалер. Говорят, Лерочка редко ошибалась.

Вчера заскочив по случаю к ней на чашку кофе, Андрей показал распечатанный на принтере портрет. И поинтересовался, что она может сказать про этого человека.

— Твой дед? — Спросила Лера, еще не всматриваясь в снимок. Потом вдруг замолчала, задумчиво хмыкнула и неожиданно выдала. — Нет, не твой. Лучше скажи мне, почему таких мужиков больше не водится?!

— Каких? — С любопытством уточнил Боровиков.

Она напряженно наморщила лоб.

— Я даже слов таких подобрать не могу, они у меня за ненадобностью вымерли.

— Ну какой он — добрый, злой, жестокий?

Посмотрев на Андрея, как на полоумного, Лера протянула:

— С ума сошел? Да за ним, как за каменной стеной! Надежный он. И с достоинством! Вот, хоть одно слово вспомнила! Смотрит так, словно насквозь видит. Кто он вообще такой?

Боровиков вкратце рассказал и получил в ответ очередную порцию возмущений.

— Белый офицер? Ясно, исчезнувший вид. Забирай эту фотку и более не искушай меня, понял? — Подытожила разговор раздосадованная Лера. — И даже не говори, что где-то там во Франции у него потомки живут.

Пожав плечами, он постарался перевести беседу в другое русло, однако настроение Лере в тот день испортил напрочь.

Теперь же Андрею предстояло показать фотографию двум другим дамам — Анне Леонтьевне и Кире. Их реакция, в свете глубокого знания темы, была особенно интересной.

Людей в читалке областного архива в этот день оказалось больше обычного. Мимоходом поприветствовав Боровикова, Кира побежала к директору. А Грунько напрочь увязла, помогая разобраться с неясностями какому-то пожилому дядечке профессорского вида. Она кивнула Андрею, наверняка отметив про себя его многозначительно-таинственный вид. Через минуту, ненадолго вырвавшись от докучливого посетителя, подошла и, лукаво прищурившись, поинтересовалась состоянием дел. Тихого намека об уникальной находке было достаточно, чтобы сильно заинтриговать ее. До перерыва, между тем, оставалось всего полчаса.

Ради приличия Боровиков полистал выписанные ранее дела, даже зачитался одним курьёзным документом. Так что полчаса пробежали незаметно. А потом вдруг загрохотали отодвигаемые стулья, скрипнула дверь, и читальный зал постепенно опустел.

— У меня есть фотография Недозбруева, — скучным тоном сообщил Андрей. — И я знаю его имя.

Эффект был впечатляющим, однако не совсем таким, на какой он рассчитывал. Грунько напряглась и перестала улыбаться. Андрей как и не понял — удивила ее новость, озадачила или испугала. Похоже, она пребывала в шоке. Кира хмыкнула и не удержалась от скептической реплики:

— А Вы уверены? Это же нереально!

— Реально, — ответил Андрей и рассказал о своей переписке с Рельяном. Анна Леонтьевна слушала и не сводила с него глаз. О чем она думала? О Линёве, который за долгие годы так и не смог узнать всё то, что 'с легкостью' раздобыл Боровиков? Или о тайне, которая рушилась прямо сейчас?

— Это так неожиданно, — наконец, призналась Грунько, покусывая верхнюю губу и накручивая на палец фантик от конфеты. Лицо и шея ее пошли красными пятнами.

— Получается, что он возглавил мятеж в 28 лет, — завершил свой монолог Андрей.

— Да, они все были молодыми, — как-то растерянно продолжила Анна Леонтьевна. — Казненным коммунарам в среднем — 23 года. Каганову — 26 лет.

Кира спросила первой:

— Мы можем посмотреть на фото?

— Конечно, я ведь ради этого к вам и пришел! — Кивнул Андрей и взволнованно положил перед ними прозрачный файл с распечаткой снимка.

Удивленно подняв брови, Кира что-то пробормотала себе под нос. Потом недоверчиво посмотрела на Боровикова:

— Это действительно он?!

Реакция Грунько была совершенно иной. Она радостно и открыто заулыбалась, не отрывая глаз от фотографии. Так и смотрела, сияя и покачивая головой.

— Конечно, на завзятого головореза этот Недозбруев совсем не похож, — констатировала Кира, все еще разглядывая снимок. А потом вдруг спросила. — Интересно, он был женат?

— Да, — кивнул Андрей. — Рельян установил даже имя жены. У нее, похоже, белорусские или польские корни — Валентина Петкевич. Но родилась в Шлиссельбурге. На год старше Владимира. Поженились в 1928 году. Обоим было уже под сорок. А вот относительно детей — никакой информации.

На Киру эта новость произвела неизгладимое впечатление. Ей явно импонировало, что Недозбруев взял в жены ровесницу — вероятно, в данном аспекте что-то пересекалось с волнующими ее вопросами личной жизни.

Между тем, Анна Леонтьевна все еще осмысливала обрушившиеся на нее открытия. Задумчиво переводила взгляд с фотографии на Андрея, на Киру и, наконец, задала абсолютно неожиданный вопрос:

— А о связях с Савинковым информации не было? Линёв всегда считал, что без Бориса Викторовича в организации Сожельского мятежа дело не обошлось. Почерк несколько совпадает, да и направляющая рука чувствуется...

Андрею эта мысль не понравилась. Он видел в черновиках Линева намек на причастность Савинкова, но сам считал гипотезу неубедительной. Сожельский мятеж, по его мнению, был явлением уникальным. Надо было посоветоваться с Рельяном. Возможно, тот давно уже знал ответ на этот вопрос.

— Анна Леонтьевна, почему Савинков? Лично я совершенно не вижу аналогий с Ярославлем и прочими его 'проектами'! — Довольно импульсивно возразил он.

Грунько пожала плечами.

— Мне трудно сказать — я не специалист в делах Савинкова. Просто Вы сегодня ответили на многие неразгаданные вопросы, которые волновали Линева. И вот остался еще один, основной — Полесский повстанческий комитет и его связь с Савинковым, — прервавшись на минуту, Анна Леонтьевна разлила чай по чашкам, поправила очки на переносице и внимательно посмотрела на Андрея.

— Дмитрий Николаевич определенно считал, что комитет был создан не спонтанно в первый день мятежа, а заранее, — продолжила она. — Велась какая-то подготовка к восстанию. Помните из документов пятьдесят второго фонда партархива? Коммунары ожидали выступления полков на параде 23 февраля.

— Помню, — озадаченно подтвердил Андрей. Формируя свою версию мятежа, он действительно упустил некоторые факты.

В фонде, о котором упомянула Анна Леонтьевна, хранились удивительные своей откровенностью протоколы Вечера памяти жертв Недозбруевского мятежа, датированные мартом 1922 года. Коммунисты, непосредственные участники событий, без купюр рассказывали о своих злоключениях в марте девятнадцатого. Они не стеснялись в выражениях, обвиняя друг друга в ошибках и трусости, делились причинами произошедшего и даже признавались в своих наркотических страхах. Неудивительно, что этот фонд 75 лет был под грифом строгой секретности. К тому же, именно в нем хранились все уцелевшие воззвания повстанцев. Опасные воззвания.

О том, что мятежная бригада имела намерение выступить на параде 23 февраля, на Вечере памяти поведал некий Матвей Хавкин — персонаж сам по себе легендарный. Именно он, будучи начальником губернской милиции, в 1926 году задержит отъявленного мошенника, ставшего прототипом Остапа Бендера для Ильфа и Петрова. Бывший беспризорник и бродяга Матвей Хавкин окажется единственным, кого не смог провести 'председатель ЦИКа Узбекистана'. За эту прозорливость он потом поплатится. Но это будет потом.

Рассказывали коммунисты и об особой ненависти повстанцев к Пухову. Якобы те были готовы голыми руками растерзать председателя ЧК, да и вообще всех чекистов из-за массового расстрела офицеров бригады, случившегося ранее... Что это был за расстрел и по какой причине? Возможно, просто совпадение, примета времени — красный террор. Бывших офицеров часто расстреливали. Не только туляков, но и своих, сожельских. Явных и неявных причин на это у чекистов хватало. Андрей вспомнил телеграмму Пухову, обнаруженную в московском архиве. Председателя Сожельской ЧК призывали закапывать тела расстрелянных на местах казни, дабы не будоражить обывателя зрелищем трупов, валяющихся неприбранными.

Тот же Матвей Хавкин вспоминал, что весной девятнадцатого года едва ли не каждую неделю бунтовал какой-нибудь красноармейский полк. Срывались с позиций и дезертировали в сторону дома. В Сожеле несколько раз блокировали эшелоны с мятежными полками, даже порядок действий успели выработать. А вот с туляками совладать не получилось. В них, якобы, чувствовалась организованная сила.

— Помню, — повторил Андрей. — Помню и о расстреле офицеров тульской бригады.

Грунько кивнула, словно подтверждая особую важность этого факта.

— Вот именно — еще и расстрел. У Линёва в девяностых был доступ к архиву КГБ. Вероятно, он что-то нашел там в подтверждение. Другой вопрос — почему Полесский Повстанческий комитет потерял инициативу и едва не загубил все дело? Почему на первый план вышел Недозбруев, до того никак себя не проявлявший? Если помните, в воспоминаниях коммунистов есть об этом. Они потом выясняли у солдат полка, кто такой Недозбруев. И те отвечали, что до восстания его никто не знал, он тихо занимался хозяйством полка. Странно, правда? Ведь так не бывает! И еще. Из всего Повстанческого комитета нам известна лишь фамилия некого прапорщика Кридинера. В чем была его роль — интересный вопрос. Может, он и есть человек Савинкова?

Доводы Анны Леонтьевны поставили Андрея в тупик. Тем более, кто же знает, что мог видеть Линёв в архиве КГБ? Уже довольно давно тот был закрыт для исследователей. И только в книге 'Память' города Сожеля, выпущенной в середине 90-х годов, остались опубликованными для широкого обозрения отдельные документы. Судя по их содержанию, в том архиве было еще немало интересного.

— Давно хотел спросить Вас, — вспомнил кстати Андрей, провожая взглядом Киру, вышедшую в связи с окончанием перерыва в читальный зал. — Почему в книге 'Память' не совпадает нумерация фондов и дел опубликованных документов с описью партархива? Я пытался найти источники, но архивные работницы, как-то странно замявшись, сказали, что произвели инвентаризацию и перетасовали все фонды, составив их по другому принципу. Поэтому, мол, и нумерация изменилась. Зато найти теперь ничего невозможно! Ведь если в деле есть документ по марту 1919 года, то вероятно еще что-нибудь по этому периоду нашлось бы!.. Тем более, что все сроки секретности как раз прошли.

Грунько усмехнулась и, сощурив глаза, приняла многозначительно-таинственный вид. После долгой паузы, она тихо сказала:

— Потому что в девяностых годах в партархиве много фондов пропало... И в основном — с пометкой 'Особо ценные'.

У Андрея округлились глаза.

— Как это пропало?

— Да вот так... Целыми ящиками.

То, о чем доверительно поведала Анна Леонтьевна, было настоящим преступным головотяпством и варварством. После Путча девяносто первого года, отстранения коммунистов от власти и последующего развала Союза новые хозяева города попросили сотрудников партархива экстренно освободить занимаемое престижное здание в центре города. Мол, теперь оно будет служить народу, а не зажравшимся партийным дельцам. Уникальные фонды документов, требующие специфических условий хранения, спешно запаковывались в ящики и складировались в коридорах этого здания. Потому что о том, куда переезжать архиву, новые власти не подумали.

Вот так и стояли эти фонды в проходе около года. Между тем, в здание мог зайти любой желающий — здесь теперь арендовали кабинеты частные фирмы. Ящики мешались, их постоянно передвигали, часовых вокруг них не было. Сколько их исчезло в этот период — никому неведомо. Вполне возможно, что на некоторых документах банально чистили селедку.

А потом, наконец, для архива нашли пустующий подвал. Вообще-то, бумажные документы нельзя хранить в таких условиях. Зато теперь их можно было хоть как-то уберечь от расхищения.

Городская мэрия пригнала в качестве грузчиков солдат. И те, особо не церемонясь, стали выбрасывать ящики на улицу через окна второго-третьего этажа. Те, конечно, разбивались. Подшитые папки со старыми хрупкими страницами разваливались. И летели по ветру... Такой вот архивный холокост.

Мимо проходили люди. И некоторые из них были здесь неспроста. Словно знали, что будет происходить и чем можно поживиться. Хватали быстро, не копаясь, чтобы тут же исчезнуть.

Однозначно пропала одна из папок с документами по Недозбруевскому мятежу, часть материалов по созданию Сожельской губернии и множество личных дел коммунистов довоенного времени. Грунько перечислила только то, что заметили они с Линёвым.

— Но ведь это преступление! И за него должны ответить конкретные люди! — Возмутился Андрей, едва дослушав рассказ.

Грунько ответила снисходительным взглядом.

— Не всё так просто, Андрей Александрович, не все так просто! Коллекционированием больны самые разные люди...

— Что Вы хотите этим сказать? — Насторожился Боровиков.

— Я? — Намеренно удивилась Грунько. И словно для кого-то третьего добавила. — Конечно, ничего. Я ничего не знаю и ничего не могу сказать.

И все же она явно на что-то намекала. В глазах ее играла шальная многозначительная искорка. Помолчав, Анна Леонтьевна спросила:

— Вы сейчас в центр поедете?

Андрей кивнул.

— Могу подвезти, если хотите.

— Да, спасибо! Мне в облисполком нужно к трем часам, — улыбнулась она. — Боюсь, уже не успею на общественном транспорте.

Грунько успела бы даже на троллейбусе. Дело было в другом. Она опасалась говорить о чем-то в своем кабинете. Или же рядом с кем-то.

— Тогда — поехали? — Андрей встал с места и потянулся за сумкой, показывая свою готовность. Анна Леонтьевна засуетилась, подкрашивая губы у настенного зеркала, поправила прическу и, захватив какую-то пластиковую папку, наконец, направилась к выходу.

На улице было по-летнему душно, парило. Собиралась гроза. Впервые в этом году всю неделю стояла ясная жаркая погода. Но к выходным, будто назло дачникам, синоптики обещали дожди с резким похолоданием.

Из-за отсутствия ветра и близости грозы мошки атаковали особенно яростно. И даже несчастные сто метров до машины Андрею с Анной Леонтьевной пришлось преодолевать почти бегом, отмахиваясь от вездесущих насекомых руками и папкою.

В частном секторе, среди которого возвышался высотный столбик архива, уже отцветали сады и на асфальте лежали, как снег, осыпавшиеся грязно-белые лепестки. Андрей завел форд и, подняв небольшое пыльно-цветочное облако, резво тронулся с места.

Грунько опасливо взглянула на него и тут же пристегнулась.

— Извините, это я задумался, — постарался он успокоить ее и далее вел машину уже умереннее, не отвлекая Анну Леонтьевну от нового рассказа 'в тему'.

— Жил здесь неподалеку один очень интересный ветеран. Не буду называть его имени. Он собрал уникальную коллекцию документов по Сожельскому подполью и партизанскому движению. В том числе, и оккупационные газеты на русском языке — полную подшивку. Да чего там только не было!? Листовки немецкие и советские, сорванные с афиш объявления комендатуры, фотографии города с 1941 по 1943 годы. Я боюсь даже представить, сколько стоит эта коллекция! — Не отводя взгляда от дороги, говорила Грунько.

— Мы его уговаривали, чтобы передал всё это собрание нам, в архив. Линёв обещал именной фонд открыть и предоставлять доступ к документам только тогда, когда сам ветеран разрешит. Гарантировали полную сохранность. Но он всегда отказывался. Говорил, что завещает коллекцию архиву после своей смерти, — рассказывала Анна Леонтьевна. — А жил этот старик один, и квартиру свою оборудовал, будто сейф — сложные замки, сигнализация. Пускал к себе только нас, да и то после настоящей процедуры проверки. О безопасности так пекся. Сыновья его были где-то в Москве — довольно обеспеченные и высокопоставленные люди. В общем, так продолжалось довольно долго, пока однажды этот ветеран не умер. Перед смертью успел вызвать сыновей. Они приехали, простились, похоронили. И вдруг на следующий день узнаем — дедов архив бесследно исчез. Пока сыновья на кладбище были, квартиру кто-то обчистил. Ничего не тронули — только архив изъяли. Ни следов, ни визиток, естественно, не оставили.

Андрей хмыкнул. Финал предугадывался, но украденного архива было очень жаль. Он бы и сам с огромным интересом его посмотрел. Прадед Боровикова был партизаном и погиб в декабре сорок первого. Непростой человек — один из основателей партизанского движения в области. А правды о нем почти не осталось. Кто-то из выживших 'всё одеяло' на себя натянул.

— Сыновья не могли? В Москве, думаю, безопасно было бы продать.

Грунько покачала головой.

— Нет, не того склада люди. Архив украл кто-то другой. Тот, кто умеет обмануть сигнализацию и обладает информацией обо всех перемещениях жильцов. Или кто способен нанять специалистов такого рода. Да и момент выбран... Удачный. Первым делом, на сыновей подумают. При этом истинная ценность пропажи для милиции оказалась непонятна. Линёв пытался убедить начальника УВД, что украдены раритеты высокой научной и исторической ценности, но куда там!.. Зачем им 'глухарь'? Или как это называется?.. В общем, дело не получило хода.

— Интересная история, — пробормотал Боровиков. — Что же получается? У нас действует, назовем условно, 'сеть подпольных коллекционеров', при любом удобном случае выхватывающих документы высокой ценности? Да, кто мог представить, что вообще реально похитить 'особо ценное' дело из партийного архива?! Не отдельный лист, а целое дело! А тут вдруг новые времена пришли, да люди знающие подсказали. Явно не без покровительства сильных мира сего работают 'ребята'...

В голове у него что-то щелкнуло. Уже поворачивая с Пролетарской к облисполкому, он спросил у Грунько:

— Вам Кира рассказывала, что какой-то подполковник КГБ передал мне через нее убедительную просьбу не заниматься темой Недозбруева?

Анна Леонтьевна, кивнув, вышла из машины и огляделась.

— Он при мне спрашивал, — ответила она на грани слышимости.

— А Линёва — не предупреждал?

Грунько хмыкнула.

— В девяностых время было другое. А потом стало не принято делиться с коллегами такими 'предупреждениями'.

— Я понял. А этот подполковник... Вы ведь знаете его? Что он собой представляет?

Замявшись, она посмотрела на часы и, явно чувствуя себя неуютно, ответила:

— Состоит при архиве областного управления. Человек высокого самомнения и стойких убеждений. Вы извините, Андрей Александрович, но мне уже нужно бежать на совещание.

Боровиков задумчиво покивал головой, сел в машину и, закурив, долго смотрел в след Грунько. Похоже, она почти впрямую дала ему понять о природе происходящего.

...Под вечер разбушевалась давно ожидаемая гроза. Большие деревья угрожающе скрипели, наклоняясь под мощными порывами ветра, и ливень лил как из ведра. За две минуты ходьбы с автомобильной стоянки до дома Андрей промок до основания и даже успел замерзнуть.

Дом не радовал. Оглядев беспорядок в своей квартире и оценив масштабы бедствия, Андрей прикинул, кого можно мобилизовать на проведение уборки. Но вскоре махнул рукой и полез в Интернет.

В скайпе его ждал Никита. С памятной поездки в Москву они разговаривали едва ли не ежедневно, да и к тому же тема появилась общая. Савьясов всерьез увлекся расследованием обстоятельств жизни своего прадеда и теперь был намерен заслать в архивы свою двоюродную сестру Катерину. По этому поводу требовалась срочная консультация у Боровикова. Который, в представлении Никиты, являлся матёрым специалистом в области архивной исследовательской работы. Андрея это слегка смешило, но помочь советом он был рад.

— Катька, иди сюда! — Позвал Никита свою кузину. На мониторе появилась полноватая шатенка лет тридцати. Она оценивающе посмотрела на Боровикова и уселась рядом с Никитой.

— Вот это Андрей из Сожеля. Он обещал всё тебе объяснить. Спрашивай, а я пойду, покурю. Она, видишь ли, терпеть не может, когда при ней курят! — С укором объяснил Никита и, дернув сестру за мелированную прядку волос, ушел из поля видимости.

Улыбнувшись, Андрей неловко поздоровался. Катерина ответила медленным кивком.

— Куда Вы собираетесь в первую очередь? В Москве большой выбор архивов.

Девушка пожала плечами и неожиданно звонким голосом ответила:

— Думала, Вы посоветуете! С чего начать? Я вообще представления не имею!

Вспомнив свои первые шаги и ошибки, Андрей подробно разъяснил, куда ей следует обратиться и как себя вести. Она внимательно слушала, что-то даже записывала. Вскоре к сестре присоединился Никита.

— И все же начинайте с архива ФСБ. Если удастся обнаружить следственные дела прадеда с прабабкой, сразу же много зацепок появится для дальнейших поисков! — Наконец, завершил свой долгий монолог Боровиков. И обратился к Никите. — Дай Катерине номер моего телефона, чтобы прямо на месте могла позвонить или смс сбросить, если возникнут сложности. Чем смогу — помогу!

Отключившись от сети и заставив себя пойти мыть посуду, Андрей задумался. Следственное дело Савьясова может оказаться очень интересным — с точки зрения дополнения общей картины восстания. Но шансов на то, что подследственному припомнили службу в мятежном полку, было немного. В те времена имелось достаточно причин, чтобы репрессировать человека, не касаясь его биографии времен Гражданской войны.

2008 год, май, 24-го дня, город Сожель

На ресторане редакция газеты 'Сожельская правда' решила сэкономить, организовав юбилейный банкет на базе большой столовой издательского комплекса. Впрочем, на качестве и количестве блюд это не особенно сказалось. Готовили в ресторанах Сожеля как-то по-советски плохо.

Андрея пригласили на юбилей официально — как собкора главной газеты страны, и неофициально — как приятеля сразу нескольких замредакторов. Он пошел с удовольствием, хотя обычно праздничных банкетов не жаловал. Нынешний был для него хорошим способом провести дождливый субботний вечер с коллегами за накрытым столом, почувствовать себя в коллективе.

А коллектив 'Сожельской правды' еще с советских времен славился своими творчески организованными пьянками. И сценарий какой-нибудь обязательно есть, и конкурсы с розыгрышами, и последующие смешные попытки участников восстановить ход событий — тоже обязательно будут.

Конечно, к юбилею, да еще с участием гостей со стороны, сценарий подготовили серьезнее обычного. У микрофона на импровизированной сцене выступал представитель управления идеологии облисполкома и двигал что-то заштампованное и молью побитое про историю газеты. Будто в самой редакции никто ничего не знал.

Андрей припозднился и потому сел за стол на свободное место возле дедков-ветеранов журналистики и приближающихся к ним возрастом двух коллег-собкоров. Те оживленно поздоровались, тут же налили в рюмку водки и продолжили с серьезным видом слушать выступающего.

Угрюмо посмотрев в сторону девушек из отдела молодежи, в компании с которыми он планировал провести вечер, Боровиков вздохнул и принялся выбирать закуски. Речи идеолога навязчиво лезли в уши, и даже редактор, похоже, притомился его слушать.

— Во даёт! Где он это нашел? Полнейшая чушь! — Возмутился вслух Сергей Яковлевич Гулевич, собкор республиканской газеты, сидевший по левую руку от Андрея. Ветеран справа предпочитал скучному выступлению колбасу со всех ближайших тарелок.

— Ой, я не могу! — Засмеялся Гулевич и, уже не удержавшись, обратился к Андрею. — Слышали? Жаль! Такая патетика пошла! Уже и Вилецкого приплел по старой традиции.

— Вилецкого? — Усмехнулся Андрей. — Что, тоже причисляет его к родоначальникам газеты?

— Да. Вы, вижу, знаете, что в 'Сожельской правде' любят считать, будто газета пошла от 'Известий Ревкома' Вилецкого.

Боровиков кивнул.

— Лучше бы считали себя преемниками 'Полесья'. Та газета еще с дореволюционных времен издавалась. Солиднее было бы! — Не упустил он возможности поёрничать над амбициями коллег. — Так сказать, с дореволюционным стажем.

Наконец, прозвучал тост, идеолог уселся на место, и пьянка потекла своим чередом.

Где-то через час вновь послышалось имя Вилецкого. Сидя на месте редактор громко, словно для ушей всего коллектива, благодарил идеолога за добрые слова, которые, оказывается, прозвучали в первом тосте. Андрей не вслушивался и уловил только ответные фразы идеолога: '...Высокоморальный, честнейшей души человек! Пусть Николай Вилецкий послужит всем нам тем нравственным ориентиром, к которому надо стремиться!...'

Хорошо охмелевший Сергей Яковлевич мелко затрясся от смеха. Утирая выступившие слезы, он подтолкнул локтем своего соседа — старика-собкора и сказал:

— Эх, бабы Моти на него нет!

Тот сразу же засмеялся в ответ.

Успокоившись, Гулевич счел своим долгом объяснить шутку Андрею.

— Во времена, когда я после института пришел по распределению в 'Сожельскую правду', в редакции работала корректором одна колоритнейшая бабка-пенсионерка. Такая Фаина Раневская местного разлива. Специалистом баба Мотя была превосходным. Языки и русский, и белорусский чувствовала великолепно, даже редакторские функции на ней негласно лежали. При этом было два 'но'. Ей никогда не давали править тексты про революционные события и не разрешали присутствовать на официальных мероприятиях.

— Это почему же? — Заинтересовался Андрей.

— Да после одного случая, — хмыкнул Сергей Яковлевич и весело переглянулся с собкором Пинчуком. — Дело было... Да вот, как раз, сорок лет назад! Тоже юбилей газеты отмечали. Представители обкома и даже республиканских органов присутствовали! Небольшой актовый зал, президиум, на трибуне выступает какой-то секретарь райкома партии...

— Второй, второй секретарь, — подсказал Пинчук.

— Да, второй. Весь убеленный сединами, участник революции, коммунар, заслуженный партийный работник! Иосиф Фаянц?

— Да, Фаянц, — подтвердил тот же Пинчук.

— Толкает речь классическую о развитии и процветании газеты. Вдруг дернул его черт сказать, что он был хорошо знаком с первым редактором будущей 'Сожельской правды' Николаем Вилецким и каким настоящим большевиком тот был. И тут раздается громкая реплика с места: 'Это ты, Ёся, точно подметил! Настоящим большевиком! Намарафетится, револьвер для храбрости нацепит и пойдет по девкам, хазам да малинам! И про сумасбродства его рассказывать, конечно, не стоит. Что возьмешь с контуженного?' Зал, конечно, оцепенел. Главный редактор практически инфаркт заработал. Фаянс побелел, а глазки бегают. Увидел, наконец, бабу Мотю в зале и попытался авторитетом взять, как привык: 'Да как Вы смеете порочить память коммунаров? Что можете знать?! Да я...'. А баба Мотя, так и не вставая с места, перебивает: 'Что ты? Ты, как и дружки твои, сахарином с мукой спекулировали. Да еще в Савое реквизированное у буржуазии добро дербанили!' Тут уже в зале все зашумели. Ее, конечно, попросили покинуть помещение. Но праздник был подпорчен. Особенно для Фаянца. Рассказывали, с сердечным приступом слег.

Андрей восхищенно покачал головой:

— Никогда не слышал этой истории! И что — ее даже не уволили?

— Зачем увольнять? — Удивился Пинчук. — Где еще такого специалиста потом найдешь? Её очень высоко ценили. Но на мероприятия звать с тех пор остерегались.

— Сейчас, с высоты своего возраста, понимаешь — интересная была женщина! — Мечтательно задумался Гулевич. — Таких уже и нет. Постоянно ходила в платке. Да не в таком, как бабки, а в шелковом, в виде чалмы накрученном. Ухоженная, со вкусом одетая. По виду — настоящая старая барыня, со всей присущей вредностью. И так остра на язык!

— А статьи на революционную тематику тоже комментировала? — Спросил Андрей.

Гулевич с Пинчуком синхронно замотали головами.

— Она просто рвала их в клочья. Без слов. Вот и не рисковали давать. Компьютеров-то тогда не было — восстанавливай потом из черновиков!

— Я бы написал о ней материал в газету. Такой редкий персонаж... — Загорелся Боровиков.

— Отчего бы не написать? — Поддержал идею Гулевич. — Вот только известно о ней совсем мало.

— Баба Мотя — это ее прозвище, так понимаю?

— Почему — прозвище? — Словно обиделся Пинчук. — Сокращение от имени. Маргаритой Савиной, кажется, ее звали.

Гулевич негодующе замахал рукой.

— Не Маргарита, а Матильда! Отсюда и Мотя! Матильда Юрьевна Севастьянова.

— Неправда Ваша, — вдруг встрял с репликой до того молчавший ветеран. — Не Севастьянова, а Савьясова. Несчастная сумасшедшая... Я хотел писать о ней, много сведений собрал, даже могилу нашел. А потом вдруг выяснил, что в Сожеле она впервые появилась в 1956 году и знать про революционные годы ничего не могла. В сталинских лагерях от кого-то наслушалась, видимо...

Глава XIII

1919 год, февраль, 22-го дня, город Сожель

— Ну вот — прошу! — Пригласил меня Георгий к разложенной на столе топографической карте Сожельского уезда.

Карта оказалась получше моей — и новее, и детальнее.

— Где такую раздобыл? Неужели в штабе? — Усмехнулся я, всматриваясь в знакомые направления.

Савьясов юмор оценил.

— У здешних евреев еще не тем можно разжиться. Были бы деньги, — вздохнул он и тоже наклонился к карте.

Сегодня Георгий впервые попросил о помощи. Ничего обременительного — всего лишь проконсультировать по специфике перемещений в уезде.

— Задача такова: необходимо выяснить оптимальные условия для успешного отхода в случае поражения.

Я опешил от неожиданности.

— Володя, не смотри на меня так изумленно, — усмехнулся Савьясов и уверенно продолжил. — Это нормальная тактика для всякой серьезной подпольной организации. Пути отхода должны быть подготовлены и изучены назубок. Согласись, никто сегодня, кроме тебя, не разъезжает столько по уезду. Значит ты у нас самый осведомленный в данном вопросе.

Что и говорить, я действительно был изумлен. До сих пор мне казалось, что для антибольшевицкого мятежника возможен только один исход: подвалы ЧК и последующий расстрел. Ну, еще гибель в бою. Савьясов же мыслил иначе — не как чудом спасенный от расправы подпольщик, а как профессиональный повстанец. Не получилась акция — отходим, перегруппировываемся и атакуем в другом месте.

— И что именно тебя интересует? — Все еще пребывая под впечатлением, уточнил я.

Савьясов, как по писанному, перечислил:

— Если уходить по железной дороге, то в каком направлении это будет проще сделать? Где контролируют документы, где наиболее внимательно наблюдают за проезжающими? Какие именно документы лучше иметь для беспрепятственного проезда? Далее. Какая форма группового передвижения предпочтительней: в облике мастеровых, грузчиков, артистов, мешочников? Сколько человек должно быть в такой группе? Кем лучше представать одиноко путешествующим? Каким должен быть внешний вид, чтобы меньше привлекать внимание? Сколько времени пути до ближайшей безопасной точки?

— Хм, толково! — Вырвалось у меня. Я действительно знал большую часть ответов, а вот кого другого вопросы поставили бы в тупик. — Откуда такая правильная постановка задачи?

Качнув головой, Георгий ответил:

— Конечно, 'оттуда'. Я сам был 'едущим разведчиком', постоянно курсировал между Москвой и Казанью. Так что вопросы и их актуальность, поверь, определены практикой.

'Еще и в Казани отметился', — подумал я. А вслух спросил:

— Однако все эти сведения будут исключительно для ухода членов подпольной организации, для 'верхушки'. А как быть в случае глобального поражения? Если восстание окажется разгромленным, куда уходить отряду? Или этой стратегией не предусмотрено спасение рядовых повстанцев?

— Да, с отрядом — сложнее. Это ты верно заметил. Нет у нас под боком Самары, как у ярославцев в восемнадцатом, или того же Дона. Не к Петлюре же идти?.. Хотя... Надо будет отдельно обдумать. Вроде как Украинская директория приняла покровительство Франции... Но сейчас, давай, вернемся к первой задаче, — предложил Савьясов и приготовил карандаш.

Расхаживая по комнате и поглядывая изредка на карту, я подробно излагал всё, что знал и успел пройти на своем опыте. Конечно, не все направления мне были известны — к примеру, на запад, в сторону Речицы до сих пор ездить не приходилось. Савьясов едва успевал записывать и ставить обозначения на карте. 'Интересно, куда он будет ее прятать?' — свербела в голове мысль. Чекистам, да и вообще случайному человеку, такую карту показывать нельзя. А от обыска мы, граждане низшей категории, нынче не застрахованы.

— В Речицу отправлюсь при первой же возможности и сразу сообщу все нюансы, — в завершение своего монолога пообещал я. Георгий, сосредоточенно рассматривая свои пометки, кивнул головой. Он 'побродил' карандашом по железнодорожным веткам, затем достал из планшета большую карту европейской России времен войны и озадаченно нахмурился.

— Получается, что самое подконтрольное направление у большевиков — Чернигов, Киев. Плохо, — сокрушенно подытожил ротный. — Поскольку на западе у нас — Польша, а на юго-западе — Петлюра, будут сложности и с Речицей.

Тут я не мог согласиться:

— Не думаю. Речица — городок на самой окраине Минской губернии. Центр далеко — верст двести пятьдесят будет. Сожель вроде совсем близко, но это уже другая губерния. Бандитизм процветает, контроль со стороны большевиков ослабленный, связь между волостями фактически отсутствует. Коммунисты из уезда на селе бывают редко — не любят полещуки евреев, а евреи — вилы в бок. В общем, обстановка самая благоприятная, чтобы исчезнуть без следа. Да и город — в некотором роде, стратегический. Рядом главная развилка всех дорог за Днепром.

Георгий распластал на столе карту Минской губернии и почесал затылок.

— Да, интересное направление! Только плохо, что фронт близко — выезд из города могут строго ограничить и пропуска ввести. Но, в любом случае, тут есть над чем подумать, — согласился он и вновь погрузился в чтение карты.

Кое-как смастерив самокрутку из остатков ароматного табака Ивана Бурого, я закурил и подошел к окну. В доме напротив хозяева разгружали сани с дровами. Роскошь, по нынешним временам. Николай Николаевич, помнится, говорил недавно, что на заготовку дров большевики начали принудительно отправлять интеллигенцию. Выражаясь современным языком, дармоедов на теле трудового народа. Из его семьи, правда, пока никого не тронули. Железнодорожников вообще старались особенно не беспокоить. Хотя Колесникова успели подвергнуть и 'реквизициям буржуазии', и даже аресту. Может потому, что он был не пролетарием, а целым инженером?

— Твои вопросы о путях отступления, Георгий, способствуют пораженческому настроению. Может, обрисуешь в общих чертах, что запланировал для подготовки восстания?

Оторвавшись от карты, он потер уставшие глаза, посмотрел на меня внимательно и тоже закурил. А потом неторопливо начал вводить меня в курс дел.

— Хорошо, что спросил. Тем более, я и сам думал посоветоваться с тобой о правильности своих шагов. Иной раз хотел бы обсудить, обмозговать, да не было такого человека, кому мог бы довериться.

Его слова польстили мне.

— Но я не знаток в данной сфере.

— А кто знаток? В этом деле многое строится на интуиции. Восстания — такой предмет, где все занятия — практические. Нет, конечно, есть общие для всех 'мероприятия'. Вот, например, сейчас мы составляем списки главарей местных большевиков — фамилии и адреса. Тех, кого в первую очередь нужно арестовать и обезвредить. Если дополнишь сведениями, буду признателен.

— Тут, как мне кажется, все просто, — рассмеялся я. — Всю гостиницу 'Савой' вместе со служащими и жильцами переписываешь, вот тебе и готовый список. Ну, еще ЧК полным составом прибавь.

Савьясов невесело улыбнулся в ответ.

— Кстати, заметил общую 'для них' черту? Что в Москве, что в Казани, что в Ярославле, что в Сожеле — выбирают для себя самые престижные гостиницы и, как тараканы, оккупируют их сверху донизу. Еще, правда, любят богатые поместья. В Москве, помимо гостиниц, старинную резиденцию царей заняли. Борцы за равенство и братство, враги буржуйской роскоши и неги... — Он тихо выматерился.

И после паузы продолжил:

— Что, кстати, известно о ходе вооружения нашего полка? Я краем уха слышал, как Кубик с командиром бригады жаловались друг другу. Якобы не получается обеспечить весь личный состав.

— Так и есть, — затушив самокрутку в треснувшей хрустальной пепельнице, подтвердил я. — Трехлинеек нет, патронов нет. Ждем, когда поставят. Немцы бросили на складах разнокалиберный хлам. Да в таком скверном состоянии, что не верится — у немцев ли то оружие было?

— А если город заставить нам все свое оружие отдать? Разоружить гарнизон 'на благо фронта'... Это вообще реально?

Я покачал головой.

— Да они бы сами нам всё отдали, только бы мы убрались из города. Но отдавать особо нечего. Насколько я знаю, в Сожеле всего пара пулеметов осталось — случайно присутствовал при обсуждении этой темы у военкома.

— Два пулемета?! — В изумлении воскликнул Савьясов. — Всего два?!

— Ну, еще броневик есть и кавалерийский эскадрон. И, наверное, что-то припасено 'на черный день'. Не верится, что город настолько неприкрытым остался...

От волнения Георгий принялся ходить по комнате из угла в угол.

— Что ж, завтра во время парада узнаем, чем местные коммунисты собираются восстание подавлять... Но если положение таково, как ты рассказываешь!... То... Мы имеем все шансы!

Я смотрел на него и не верил, что задуманное может осуществиться. Не потому, что Савьясов не подходил на роль организатора восстания — тут вообще было сложно что-то предрекать. А потому, что перед глазами стояла царившая в полках расхлябанность и распущенность. И она перечеркивала собой всё. Не было костяка, способного свернуть горы и смыть с поверхности земли большевиков. Не ощущалось силы. Был голый прожект и острое желание изменить существующий порядок. Но только этого недостаточно, чтобы сдвинуть с места 'тело', парализованное безвластием и праздностью. И я не видел мотива, способного привести солдат на нашу сторону.

Георгий понял, что его не слушают. И, вопросительно глянув, замолчал.

— Извини, задумался, — попытался исправить я неловкую ситуацию. Он понимающе кивнул.

— Я хотел выяснить подробности о том 'хламе', оставшемся от немцев, — понизив голос, сказал Савьясов. — И еще интересует его количество. На роту хватит?

Судя по его словам, он задумал захватить это оружие. На миг мне стало не по себе. По нынешним временам никто не увидит разницы между игрой в заговор и реальным восстанием. Однако нужных ответов у меня пока не было. Пообещав в кратчайшие сроки узнать о месторасположении складов и их охране, я удивленно спросил:

— Но что ты будешь делать с этой рухлядью? И где хранить?

— Что делать? Чинить и использовать по назначению. А что касается хранения... Смотри, — подозвал он меня к карте и ткнул карандашом в крупный лесной массив невдалеке от города. — Вот здесь мы обнаружили очень интересный схрон. Заброшенный. Судя по всему, контрабандисты в прошлом году делали.

— Контрабандисты? — Переспросил я. — И кто это — 'мы'?

Улыбнувшись, Савьясов многозначительно двинул бровями и после паузы ответил:

— Как это ни странно, на редкость повезло с личным составом. Особенно, на фоне прочей бригады. Много толковых 'старых' солдат, да еще с десяток участников осеннего крестьянского восстания в Тульской губернии. В остальном — неиспорченная красным камланием сельская молодежь. Конечно, без уродов не обошлось. Но я тихо перевел их в другие роты — с согласия ротных командиров. Спросишь, зачем им эти 'пролетарии', 'марафетчики' и спекулянты? Так ведь не лишь бы к кому переводил. Именно к таким, кого личный состав вовсе не интересует. Не поверишь — обмен бойцами производил за бутылки Шустовского коньяка, путь к которому ты обнаружил. И к Маркелову тоже пяток негодяев отправил, взяв у него толковых солдат взамен. Костя совсем на службу рукой махнул, совесть свою заливает. А мне дельные люди позарез нужны.

Из рассказа Савьясова выходило, что и офицеры в роте были, как на подбор — молодые, принудительно мобилизованные, горящие желанием свергнуть большевиков. Один взводный, правда, подкачал — неожиданно запил. И Георгию пришлось вместо него проводить занятия с красноармейцами. Но, в остальном, получился на удивление слаженный отряд.

Старания ротного по наведению порядка недавно заметил комиссар батальона, но расценил по-своему. Теперь вторую роту ставили всем в пример и делегировали для участия в городском параде. По крайней мере, Савьясовские бойцы умели ходить в ногу и — страшно подумать! — даже держать строй.

— Так вот, — вернулся Георгий к теме найденного схрона. — Проводили мы неделю назад очередные тактические занятия. И докладывают мне, что за кольцом болот на высокой опушке леса, обнаружено двенадцать землянок. По всем признакам — сложены полгода-год назад. Тропинок нет — все подходы завалены снегом. Бревна стен свежие, двери крепкие, замки висят. Вскрыли несколько, смотрим — забиты залежалым товаром. Много отсыревшего: немецкие папиросы, сахарин, пшеничная мука, крупы. Но кое-что, вроде повидлы, можно и сегодня продавать. Судя по состоянию продуктов, хозяева то ли бежали от красных, то ли погибли еще по осени. И определенно — контрабандисты. Здешний рисковый люд во время оккупации, курсировал с товаром в Центральную Россию. Знали обходные тропы и миновать посты им было проще простого.

— М-да, интересная находка! — Заинтригованный, я внимательно присмотрелся к этому месту на карте. — И направление глухое.

Савьясов согласно кивнул:

— Специально искали тихое место для занятий, чтобы лишнего внимания не привлекать.

— И все же — не боишься, что случайные люди обнаружат? — Спросил я.

— Не обнаружат, — уверенно возразил Георгий. — Выставим постоянное охранение под видом продолжающейся подготовки личного состава. А там, где военные учения проводят, гражданским делать нечего. И всякого рода коммунистическим вождям — тоже.

— Ну а ремонт оружия? — Спросил я скептически. — Только не говори, что там же в лесу организуешь.

— Нет, конечно! Ремонтировать мы будем в Либаво-Роменских мастерских, — парировал Савьясов и с удовольствием наблюдал за моим искренним замешательством.

О том, что железнодорожники горячо недолюбливают большевиков, знали все. Даже у меня на хмельную голову мелькала мысль, что они вполне могли бы присоединиться к восстанию. И, конечно, для Савьясова был бы грех не воспользоваться домашними приемами у Колесникова, чтобы не свести знакомства с кем-нибудь из влиятельных железнодорожников.

— Я вообще всерьез рассчитываю на них, — продолжил Георгий. — В Сожеле они — сила. Недаром большевики осторожничают с ними. И очень удачно получилось, что многие наши красноармейцы расквартированы у железнодорожников.

— На кого еще из местных ты собираешься ставить? И что будет после захвата города? — Задал я давно интересующие вопросы.

Закурив, он угостил меня высушенной немецкой папиросой и после короткой паузы ответил:

— Во-первых, бывшие офицеры. Здесь их много осталось. Красный террор благополучно пережили под немцами, а сейчас прочувствовали власть большевиков и готовы поддержать выступление. Затем — учащаяся молодежь. Далее — крестьяне, которых, думаю, успели уже истощить продразверстками. Тем более, ты слышал, что большевики недавно объявили? Всё — конец лозунгу 'Земля — крестьянам!'. Теперь, провозглашается переход всех земель в собственность государства и от единоличных форм землепользования к товарищеским! Представляешь, какой может быть взрыв? Гипотетически ожидаю поддержки от купцов и фабрикантов. Я намерен возвратить им реквизированное имущество и разрешить свободную торговлю. Но главные гражданские силы — это все же железнодорожники.

— Железнодорожники... — Машинально повторил я, открывая форточку. Накурили мы с Савьясовым порядочно. Да так, что дышать было совершенно невозможно.

Тем временем, соседи напротив закончили выгрузку дров. Люди запасались на будущее, как-то планировали его и вряд ли собирались рисковать всем своим жизненным укладом. А ведь тоже — железнодорожники.

— Самое главное — стремительно захватить город и развить успех, — Савьясов затянулся очередной папиросой и натужно закашлялся. — Захватить уезд, провозгласить новую власть, передать управление местным представителям и — дальше-дальше-дальше. К новым городам и уездам! Народ натерпелся от большевиков. Чувствуя в нас силу и решимость, к нам присоединятся все окрестные гарнизоны. Мы соберем целую армию и двинем на Москву. Реввоенсовет сейчас увлечен Восточным фронтом. А тут с тыла — наш удар!... Смотришь, и Южный фронт возродится.

Его глаза горели от азарта.

— Москва? Почему не Петроград?

— Потому что все эти Троцкие и Ленины со Свердловыми именно там сейчас заседают.

Он увлеченно рассуждал о перспективах, которые откроются вскоре после захвата Сожеля, взвешивал возможные силы противостояния. Начертанное им будущее мне нравилось, однако до его одержимости идеей восстания я определенно не дозрел. Во всем этом меня настораживало только одно — отсутствие четкой идеологии. Свержение большевизма таковой выступать не могло. Я имел немало случаев убедиться, что разные слои общества не любят комиссаров по совершенно разным причинам. Что мы могли предложить нашим союзникам взамен? Единство всех противоположностей во имя борьбы с общим врагом? Победим, а там видно будет? И вылезут на готовенькое монархисты? Такой итог меня категорически не устраивал.

Наконец, зашла речь о воззваниях и программе организации. На мои вопросы Георгий только разводил руками и хмурился.

— Не получается у меня писать. Все мысли на бумаге становятся несуразными, фразы — несвязными. Срочно необходим автор, который сумел бы облечь мои идеи в слова. Да еще веса им придать. Никого подходящего пока не нашел. Володя, может быть ты?..

— Нет, моя кандидатура однозначно не проходит! Литературными талантами обделен начисто, — я покачал головой. — И образование у меня не чета твоему высшему — обычное городское училище. И с самими идеями не совсем согласен. Откуда взяться убедительности? Я ведь не журналист. А может быть?... Что насчет Ольги?

— Нет! — Жестко отрезал Георгий. Взгляд его сделался суровым и упрямым. Мол, понимай, как знаешь, а объяснений не будет.

— Хорошо, нет — так нет! — Тут же отступил я. — Но среди журналистов можно было бы поискать. В той же редакции газеты 'Полесье'?

— Ищем, — серьезно кивнул Савьясов. — К нам присоединились несколько местных бывших офицеров — они сейчас служащие советских органов. Дал им поручения найти кого-нибудь толкового. Правда, успеха мне не гарантировали. Пишущая братия здесь, в основном, евреи. За всех говорить нельзя, но особо связываться с повстанцами они не захотят. Одни — красные, другие — осторожничают. Вспомни того же редактора, что позавчера заходил.

— М-да, такого и вводить в курс дел опасно... Может, железнодорожники толкового учителя русской словестности посоветуют? — Предложил вариант я. Георгию мысль понравилась.

От табака уже тошнило. Хотелось попить чая, но сталкиваться с музицирующим в столовой Федором не было никакого желания. Даже сквозь плотно закрытые двери доносились отзвуки Интернационала и Марсельезы — старший брат разучивал с маленькой Тасечкой новые для нее песни.

— Пойдем, кофе попьем куда-нибудь? Вроде бы еще не закончился он в городе? — Предложил Савьясов. И я с удовольствием согласился.

— Заодно посмотрим на местные достопримечательности. Мне интересно твое мнение по поводу некоторых из них, — многозначительно добавил он.

Была суббота — никаких дел и хлопот в хозчасти не предвиделось. Погода стояла хоть и холодная, но солнечная. Все располагало к прогулке.

Надев шинели и накинув башлыки, мы вскоре вышли из дома. Яркое и низкое февральское солнце слепило глаза, снег хрустел под сапогами. А в душе зарождалось радостное чувство предстоящей весны и надежды. Кто знает, может быть авантюра Савьясова станет началом большого дела и приведет нас к новой жизни? Может быть, именно здесь и сейчас решается будущее всей России? И может быть именно нам предначертано сделать первый шаг к ее спасению?

Странное ощущение — ведь я никогда не мыслил себя спасителем Родины.

...По дороге мы встретили Ольгу.

— Не хочу идти домой, — мрачно сказала она. — Я привыкла считать дядин дом своим. Наверное, это неправильно. Вот мне и урок.

Под впечатлением метаморфозы, произошедшей с двоюродным братом, Ольга впала в легкую депрессию.

— Если бы я не знала его с детских лет!.. — Возмущалась она. — Он был очень отзывчивым и добрым мальчиком. Что на него нашло, зачем связался с этими проходимцами? Словно одержимый стал... Не узнать. Эти лозунги вместо слов, метания в крайности, пренебрежение к родителям, цинизм, наконец...

Мы уговорили ее зайти с нами в небольшую кофейню возле вокзала и теперь блаженствовали, вкушая вкусный горячий кофе. Чашка Ольги стояла нетронутой. Она все еще не могла отойти от потрясения и продолжала жаловаться нам на кузена. Через пять минут я сам был готов пристрелить его.

— У Вас, Ольга Станиславовна, отличный дар убеждения! Я этого Федора знать не знаю, но уже возмущен не меньше Вашего! — Усмехнулся я и многозначительно посмотрел на Савьясова. Тот меня прекрасно понял и в ответ недовольно качнул головой — мол, не может быть и речи.

Она тяжело вздохнула и закусила губу.

— Извините, Владимир Васильевич! Я увлеклась, это правда.

Ее щеки залились густым румянцем, и в этот момент она была необычайно хороша. У меня даже дыхание перехватило. С трудом оторвав от нее взгляд, я тут же почувствовал на себе встревоженное внимание Савьясова. Он волновался напрасно. Даже слепцу было видно, что Ольга неравнодушна к нему. Да и иллюзий я уже не питал. Но возникал вполне резонный вопрос: не ставит ли Савьясов ее под удар?

Наверное, этот вопрос возникал и у самого Георгия. Иначе не пробегали бы тени по его лицу при взгляде на Ольгу. По здравому размышлению, не стоило ему развивать серьезные отношения с дамой до успешного развития восстания. Время нынче непредсказуемое. Вдруг завтра арест? И Ольга могла поплатиться за одни только прогулки в нашем обществе.

— Думаю, нужно пирожные заказать! — Решил я разрядить ситуацию и подозвал официанта.

Пожилой дядечка в белой жилетке, не перебивая, выслушал мой заказ и с мировой скорбью во взоре размеренно ответил:

— Я Вас уверяю — у нас самые лучшие пирожные в городе. Это даже не проверяйте. Наши пирожные и торты хвалил знаменитый кулинар из самой Вены! Но к стыду себя и всех своих предков я вынужден сказать вам 'нет'. При всем моем уважении к новой власти и сыну достопочтенного, совсем уже покойного покойного Марка Каганова, они творят неизвестно что! Позор! Как можно было запретить кофейням и ресторанам выпекать пирожные и торты?! Лучше пусть запретят мне дышать! Ходят слухи, нам скоро запретят есть белый хлеб. И все для того, чтобы у Ленина в Кремле всегда были булочки!

Мы оживились. Знакомые по Москве и Туле большевистские порядки семимильными шагами достигали Сожеля. И месяца не прошло, как наш полк оказался здесь — а уже столько перемен! И все — к худшему.

— Хорошо, чем же Вы посоветуете угостить даму? — Спросил я у официанта. Тот тяжело вздохнул, грустно улыбнулся и в присущем ему духе молвил:

— Я бы сказал, что при отсутствии конфет, пирожных и конфитюра такую красивую даму угощают сладкими словами и комплиментами. Но я Вам этого не скажу. Потому что таки есть немножечко замечательного вишневого пудинга.

Пудинг пришелся весьма кстати. Хватило не только Ольге, но и нам с Савьясовым. Выпив еще по чашке кофе, мы, наконец, направились прогулочным шагом к центру города. И Ольга согласилась составить нам компанию.

Однако не успели мы дойти до середины улицы Замковой, как со спины послышался запыхавшийся голос:

— Товарищ командир роты!

Георгий быстро обернулся и выслушал вытянувшегося во фронт вестового. Как выяснилось, всего через полчаса Савьясова, в числе других командиров подразделений, участвующих в параде, ждал у себя военком города Маршин. Вестовой и не чаял уже его найти, шел извещать следующего по списку, как вдруг случайно увидел. Редкий случай для нашей бригады, чтобы боец командира в лицо знал.

— Вот и прогулялись, — пробурчал Савьясов. Расстроилась и Ольга.

— Интересно, это надолго? — Спросила она.

Георгий пожал плечами и задержал на ней взгляд.

— Не знаю. Большевики — те еще демагоги. Полдня могут лозунгами изводить. А потом еще Интернационал петь заставят. Вот тут, Оленька, я серьезно оплошал. Была у меня сегодня возможность разучить его с Федором Николаевичем, — он посмотрел на меня озорными глазами. — Но я ею недальновидно пренебрег.

Мы посмеялись от души и, свернув возле Глазной лечебницы на улицу Ирининскую, дальнейшие полчаса шли окружными путями в сторону гостиницы 'Савой', где располагалась военная комендатура.

За непринужденной болтовней время пролетело незаметно. И вскоре мы стояли возле главного входа в 'Савой', посматривая на часы. Савьясов до последнего оттягивал свой уход. Короткая улочка, на которую выходила гостиница вторым своим фасадом, буквально кишела комиссарами в кожанках и солдатских шинелях. И дверь в гостиницу не успевала закрываться, принимая все новых и новых посетителей.

— Обратите внимание на молодого человека в сером пальто. Он вместе с дамой, переходит дорогу в нашу сторону, — тихо сказала Ольга. — Его зовут Лев Каганов. Это главный большевик Сожеля — председатель уездного парткома. До войны владел газетным ларьком, а потом по политической статье в ссылку пошел. Я даже помню этот киоск — очень своеобразным он был.

Георгий пристально рассматривал большевика и, кажется, встретился с ним взглядом. Председателю парткома на вид было от двадцати пяти до тридцати лет — примерно мой ровесник. Смуглый брюнет характерной еврейской внешности с горящими черными глазами, он производил впечатление человека жилистого и волевого. Под руку с ним шла эффектная блондинка в зеленом берете. Дама заслуживала особого внимания — уверенная, умная, целеустремленная.

— Всё! — Тяжело вздохнул Савьясов, посмотрев на часы. — Нужно идти. Не нравится мне это скопление 'краснокожих'. Как бы действительно собрание не затянулось...

Договорившись о встрече через два часа возле усыпальницы в парке, он виновато улыбнулся Ольге и исчез за входными дверями.

Не говоря ни слова, мы с Ольгой побрели по улице Мясницкой мимо 'Савоя'. Здание для Сожеля, конечно, было монументальным и роскошным. Неудивительно, что большевики выбрали его своей главной резиденцией.

Правое крыло бывшей гостиницы оканчивалось огромным кинематографом — на восемьсот мест, как подчеркнула мне с гордостью Ольга. '1-е Советское Кино', — гласила красная растяжка над входом. Под растяжкой висела свежая афиша: 'Памяти Веры Холодной! Картина 'Жизнь за жизнь'. И подпись мелкими буквами: '17 февраля трагически погибла от рук империалистических деникинцев великая звезда кинематографа Вера Холодная'.

Ольга побледнела.

— Не могу поверить... Глупость какая-то. Зачем ее убивать?

Крутившийся рядом в одном костюме-тройке еврейский старичок интеллигентного вида, услышав ее слова, тихо произнес, не глядя на нас:

— Ви не поверите, как ви правы! Деникин — страшный человек, но он таки вовсе не причем! От 'испанки' умерла. В Одессе.

Расправив нижний угол полотнища, он критически осмотрел афишу и быстро вошел в двери кинематографа.

Я посмотрел на часы. Сеанс начинался ровно через пять минут и фильм шел около часа.

— Пойдем, посмотрим? В тепле посидим... — предложил я Ольге. И она согласилась.

Картина была не новой. Ольга, в отличие от меня, ее уже видела. Но все равно увлеклась и периодически комментировала происходящее на экране, чуть приближаясь к моему уху и вызывая тем самым приступы сердцебиения. Тапер довольно мастерски играл вариации на мелодии песен Вертинского, хорошо подчеркивая перипетии сюжета. Однако мне картина не нравилась — очередная история про красавца-искусителя, сломавшего жизнь двум сестрам, одну из которых играла Холодная.

И все же дело было не в этом. Чувствовал я себя отвратительно и ни о чем не мог думать. Точнее, думал только об одном: как пережить этот час рядом с Ольгой? Вот уж действительно вопрос! Отчего я никак не мог совладать со своим сердцебиением? Почему так тяжело становилось дышать, когда она доверительно шептала что-то о фильме? Ведь, казалось бы, всё для себя решил! И нет никаких причин для сердечных порывов!.. А тут еще музыка рвала душу... Едва дождавшись окончания фильма, я потянул Олю к выходу и, оказавшись на улице, тут же закурил.

Мы прогуливались в парке по дорожке с красивой панорамой на замерзшую реку.

— Почему Вы не уехали с мужем в Америку? — Решился я спросить Ольгу через некоторое время.

По выражению ее лица мне показалось, что она испугалась вопроса. Но неожиданно ответила с предельной откровенностью:

— А меня никто и не звал с собой. Мы давно... В общем, поженились летом пятнадцатого года, а уже осенью оставались супругами только формально. Сейчас я вообще не нахожу ответа на вопрос, как могла влюбиться в него? Или — почему он обратил на меня внимание? Дворянство мое осталось не подтвержденным, в отличие от шляхецкого рода Яна. С этой точки зрения никаких преимуществ для него наша партия не имела. Чувство землячества возобладало? Не знаю. Мы ведь в Петербурге встретились — я в университете училась, а Ян там служил. Впрочем, как служил?.. Знаете, такой придворный фанфарон: ни дня не воевал, а целый ротмистр... Из кавалергардов Александры Федоровны. Им бы девиз — 'Не быть, а казаться'. В общем, внешний эффект и пыль в глаза по любому поводу. Вот, кстати, дядя был изначально против моего замужества. И теперь я понимаю почему.

Представить Ольгу женой придворного было действительно нереально. Я заворожено смотрел на завитки ее волос, выбивающиеся из-под шапки, на красивый нежный профиль, и внутренне убеждал себя, что всё происходящее со мной — временное наваждение.

— А почему Вы до сих пор не женаты? — Потребовала встречной откровенности Ольга.

Пожав плечами, я задумался:

— Да как-то не сложилось. И цели не было. У нас в роду вообще-то мужчины поздно женятся. До войны, как мне кажется, я слишком молод был. А после... Встретилась в Туле одна девушка, Софья, — я на мгновение замешкался. Стоило ли рассказывать? Но принцип 'откровенность — за откровенность' меня обязывал. — Из социал-демократов, меньшевичка. Я даже из-за нее в их партию вступил. Но... После того, как меня осенью... мобилизовали... Она постаралась исчезнуть. Больше и не видел.

И все же факт ареста я решил утаить. Ольга покачала головой:

— Да, рядовая по нынешним временам история...

Сзади послышались быстрые шаги, и слегка запыхавшийся голос Георгия взволнованно произнес:

— Вот вы где!.. Военком был на редкость краток. Так что я давно уже свободен.

Вид у него был встревоженный, и, судя по всему, он успел обегать весь парк, пока нашел нас.

— Ольга, Вы не против, если я по делам службы двумя словами с Владимиром Васильевичем перемолвлюсь?

Я насторожился. Дело было явно серьезным, раз он настаивал на приватности.

— В общем так... — подбирал слова Савьясов, пока мы отходили в сторону. — Военком известил нас о расстреле пятерых военспецов из числа арестованных.

— Надо же!.. Резво управились!

— Да, подарили пулю каждому пятому. Излюбленная угроза Кубика нашла свое воплощение. Обещают, что и остальные заложники — да, они их так называют! — будут расстреляны, если в полках завтра и в дальнейшем произойдет хоть какое-то подобие беспорядков.

Известие было в знакомом стиле осени восемнадцатого, когда я сам едва не загремел под расстрел 'на всякий случай'.

— Значит, красный террор продолжается? — Устало спросил я.

Савьясов угрюмо кивнул.

— И они определенно понимают, что им проще предотвратить бунт, чем подавить его. На будущее я вижу только один выход из ситуации. Восстание, хорошо подготовленное, стремительное восстание. Чтобы у них не хватило времени и подумать о расстрелах. Но для этого, конечно, нужно еще поработать.

1919 год, февраль, в ночь на 23-е, город Сожель

Ночью я проснулся от настойчивого громкого шепота. Кто-то звал меня по имени и теребил за плечо.

— Маркелов? — Я резко сел и протер слипающиеся глаза. Спать хотелось просто катастрофически. — Костя, почему Вы здесь? Что-то случилось?

— Ничего не случилось, — продолжал шептать он. — Владимир Васильевич, можно я у Вас переночую? Доктора все равно нет.

Я спросонья огляделся в темноте, кивнул и тут же зарылся лицом в теплую подушку. Но сон как рукой сняло.

— Костя, какими судьбами к нам? Да еще среди ночи? Мы уже думали, Вы адрес забыли, — с сарказмом поинтересовался я.

Шумно вздохнув, он прошептал в ответ:

— С девушкой поссорился...

И замолчал. Мои мысли витали вокруг вчерашнего известия о расстреле и предстоящего парада. В семь утра мы договорились с Савьясовым вместе пойти в полк, причем по предстоящему пути следования колон. Нужно было определить точки наблюдения...

— Кстати! — Прервал я размышления, внезапно озарившим меня вопросом. — Костя, а почему Вы к себе в комнату не пошли? Почему ко мне?

Маркелов замялся, словно не зная, как ответить.

— Эээээ, в общем, Савьясов там не один...

— В смысле?!.. — Удивился я, искренне недоумевая, что бы значили эти слова.

— Ну, у него какая-то женщина. И он попросил меня переночевать в другом месте. Я подумал, почему бы не у Вас? Не хочется по морозу снова идти.

— Какая еще женщина? — Не мог понять я. — Мы же вместе выпивали допоздна!..

И тут меня осенило. Сердце провалилось куда-то вниз, да на душе повеяло холодком.

Пусто стало. Пусто и больно. Не ожидал от себя такой реакции. Остро захотелось курить. Однако весь табак закончился еще вчера.

— Костя, у тебя папиросы есть? — Спросил, не узнавая свой голос. Маркелов протянул пачку и зажег спичку. Глубоко затянувшись, я подошел к окну. Открыл створку. И на меня с черного неба уставились колючие звезды.

Всё правильно и мне некого было винить. Я бездействовал. Я даже толком не задумывался, кем она становится для меня.

1919 год, февраль, 23-го дня, город Сожель

Савьясова я ждал у крыльца, чтобы в доме ненароком не встретить Ольгу. Отчего-то мне казалось, что по моему лицу она немедля поймет, что я знаю про нее и Георгия. Все еще спали, и улица в это воскресное утро выглядела промозгло холодной и сонной.

— Рад приветствовать, Владимир Васильевич! — Георгий появился без пяти минут семь на удивление бодрый и подтянутый. Он был чисто выбрит, глаза светились, и ничего не говорило в нем о нашем вчерашнем винопитии. Рядом с ним я чувствовал себя разбитым стариком. Мы обменялись рукопожатием и двинулись в сторону вокзала.

— Что-то вид у тебя усталый, — внимательно присмотревшись, сказал он. — Водка так плохо усвоилась?

Мне не хотелось сейчас говорить с ним. Конечно, это было глупо, поскольку никакой действительной причины для моей перемены к нему не имелось. Я стиснул зубы, несколько раз глубоко вздохнул-выдохнул и, преодолев себя, ответил обыденным голосом:

— Да нет. Просто не выспался. Маркелов среди ночи разбудил — весь сон перебил.

Он бросил на меня короткий, но значительный взгляд. И, кажется, понял больше, чем я бы хотел. Так в полном молчании, истребляя одну за другой Костины папиросы, мы перешли пешеходный мост и остановились на углу здания, первый этаж которого занимал наш знакомый ресторан.

— Хорошее место для пулемета, — кивнул я на башенку, возвышающуюся на здании Либаво-Роменского вокзала. Тем самым, давая понять, что готов обсуждать наши действия без оглядки на ночную историю.

— Да, пожалуй, туда они его и поставят. Наверное, уже поставили, — согласился Савьясов, осторожно посматривая по сторонам. — Но пойдем, не стоит задерживаться на одном месте.

Он был прав. В прямой видимости ходило несколько патрулей. Попадаться к ним в руки было никак нельзя. Военком предупредил всех командиров подразделений, что любой появившийся на маршруте парада до девяти утра, будет задержан караульным батальоном и проведет весь день в комендатуре. Что будет с горемыкой в дальнейшем — не распространялся.

Мы пробирались к Базарной площади по второстепенным улицам, чертыхаясь по поводу необычной треугольной планировки города, делающей обходную дорогу едва ли не вдвое длиннее. Планировалось, что на Базарной будут строиться колоны и выходить на Замковую улицу, чтобы по ней следовать к вокзалу.

По достижении цели появился повод хорошенько поразмыслить. Здесь контролировать территорию было сложнее. Обзор с разных ракурсов заслонял широкий католический собор, стоявший в центре западной части площади, и православная часовня, занимавшая центральную восточную часть. На северо-западе, при выходе на Замковую улицу, возвышалась Пожарная Каланча — большая кирпичная башня с окнами-бойницами и смотровой площадкой наверху. Она доминировала над всеми зданиями площади, однако с нее явно не просматривался отход за католическим костелом на юг — в сторону княжеского парка и реки. Да и за часовней вполне можно было укрыться. В общем, одним пулеметом, как у вокзала, не обойтись.

Озадаченно переглянувшись, мы встали в неприметном месте у гостиного двора и только приготовились строить предположения, как разгадка сама приплыла к нам в руки. Со стороны улицы Румянцевской, вливающейся на Базарную площадь на северо-востоке, показались две конные упряжки с пушками-трехдюймовками.

— И куда они их? В парк? С расчетом бить прямой наводкой, шрапнелью? — предположил Савьясов.

— Как-то слишком близко получается, — возразил я. — Сколько здесь от Дворца до площади? Метров 200-300? Глубже ведь не встанешь — там сразу крутой склон к реке.

Тем не менее, пушки направлялись непосредственно в парк.

— А вот и пулеметный расчет! — отвлек мое внимание от трехдюймовок Георгий. Вопреки нашим предположениям пулеметная команда — по виду, интернационалисты — двигалась не к Пожарной Каланче, а в противоположную сторону — к Собору Петра и Павла, расположенному на краю парка, в юго-восточном углу площади.

— Как-то глупо. Колоны ведь на северо-запад пойдут, и с Собора будут заслонены Костелом.

Однако Савьясов не согласился:

— Зачем им контролировать Замковую? Важнее не допустить, чтобы войска нештатно ринулись на Румянцевскую, к 'Савою'.

— Колоны вполне успешно попадают к 'Савою', повернув с Замковой направо всего через один квартал. И пулемет на Соборе их даже не увидит, — возразил я.

— Тоже верно, — кивнул Георгий. — Но, возможно, большевиков просто не учили простейшим элементам тактики. И, кстати, если уж контролировать с этого угла, то куда удобнее было бы с крыши городской думы. Сектор стрельбы поуже будет, но зато полностью блокируется выход на Румянцевскую. И деревья не мешают.

Не успели мы прийти к единому мнению, как вдруг снова увидели этот пулемет, но уже с другой командой. Ошибиться было сложно: 'Максим' оказался довольно приметный — с развороченной осколком левой частью щита. И вот теперь его тащили к католическому Костелу.

— Театральное представление для мятежников? Или все же два разных пулемета? — Пробормотал себе под нос Савьясов.

— Ты веришь, что у местных коммунистов есть два абсолютно одинаково меченных пулемета? — Усмехнулся я. — С другой стороны, неужели они сами не понимают, что вводить в заблуждение следует не столь приметным 'Максимом'.

Ротный заулыбался в ответ:

— Возможно второй у них синего цвета с белым станком и большой надписью на щите: 'пулемет номер два'. С них, затейников, и не такое сбудется!

Постояв под прикрытием маркизы гостиного двора еще около часа, нам удалось пронаблюдать занимательные этапы путешествия пулемета по всем высотным точкам площади. Кажется, окончательно его установили все же на Каланче. Пушки обосновались в парке — намеренно на хорошо просматриваемых позициях. На мой взгляд, слишком близко к вероятному квадрату поражения, но, очевидно, цель была иной — психологическое воздействие на неопытного солдата. А таких вчерашних крестьян в нашем полку насчитывалось куда больше половины состава.

— Так, Володя, теперь нужно уходить! — Заметив приближающуюся опасность, предупредил меня Георгий и, метнувшись к пустынным торговым рядам, перепрыгнул через прилавок. В тот же миг я последовал за ним. На площадь входил батальон ЧК.

Пригнувшись, полностью скрытые от глаз чекистов торговыми рядами, мы пробирались ранее намеченным путем отступления, чтобы 'вынырнуть' на улице Базарной. Первым шел Георгий, я — следом. Примерно на середине пути перед моими глазами что-то стремительно мелькнуло. Прямо на спину Савьясову, выпрыгнув из-за прилавка, обрушился человек в кавалерийской бекеше.

Среагировал я мгновенно — даже не ожидал от себя. Не дав незнакомцу и возможности что-либо предпринять, в тот же момент оглушил его. Быстро изъял оружие с документами и положил животом на землю, для верности приставив револьвер к шее. Савьясов, успев сориентироваться и даже достать из сапога охотничий нож, раскрыл протянутые мной бумаги и повернул к себе лицо неизвестного.

— Постой, я же знаю его! — Еще не читая документов, шепнул он мне. И принялся приводить кавалериста в чувство. — Эй, как Вас там!? Очнитесь!.. Он, наверное, случайно на нас свалился. Мы с ним вчера на собрании у Маршина познакомились. Но имя я, правда, запамятовал.

Документы гласили, что перед нами заместитель командира кавалерийского эскадрона Кузин Сергей Петрович. Очередная пощечина Савьясова все же привела его в чувство.

— Что Вы здесь делаете?! — Первым делом изумленно спросил кавалерист у Савьясова. — Только не говорите, что меня внезапно лягнула лошадь!

— Как Вы догадались? Бросаетесь на спину, пугаете! — Заулыбался Георгий.

Ощупав пальцами свой затылок, словно проверяя его целостность, Кузин, озадаченный происшедшим, присел и внимательно посмотрел на меня.

— Эко Вы меня так шустро, а? — Спросил он растерянно, но добродушно.

Сконфуженно улыбнувшись в ответ, я развел руками.

— У нас, Сергей Петрович, есть приличный опыт хождения в рукопашную, — по-доброму посмеиваясь, сказал Савьясов, возвращая Кузину документы и именной маузер. — Это Вы, лихая конница, пролетели-не заметили!.. А ты, по окопам полазавши, не дай бог перед гансом промедлишь!.. Так что мой Вам совет — впредь не падайте нежданно на пехотного офицера!

— Ну так что? Будем знакомы? — С каким-то особым расположением, спросил меня кавалерист. — И выбираться надо бы уже, как считаете?

Представившись и пожав друг другу руки, мы вновь двинулись к улице Базарной. От неудобного полусогнутого положения начало ломить спину. Радовало, что торговые ряды скоро заканчивались.

— Э, нет! Номер не прошел! — Заскрежетал зубами Кузин, показывая на китайцев в красноармейской форме. — Предусмотрели, гады, оцепление поставили. Давайте назад! Придется друзей пожарных проведать!

На всей протяженности, сколько нам было видно, короткая улица Базарная были оцеплена вооруженными бойцами интернациональной роты.

Теперь Кузин шел первым, указывая путь. Практически вернув нас на площадь, он резко остановился и кивнул на забор городского пожарного двора, который в этом месте подходил довольно близко к торговым рядам.

— Там в заборе пару досок сдвигается. Я — первый. Вы — за мной по одному через пять секунд каждый. Но сначала дождитесь моего знака. Ведь неизвестно, что там у них...

Оглянувшись на площадь и оценив опасность быть замеченным, Кузин резко вскочил с места и пробежал десять саженей, отделяющие толкучку от пожарного двора. После чего безошибочно отодвинул доски в заборе и скрылся внутри. Через минуту, как и было уговорено, он появился в проеме и кивнул, давая понять, что все идет нормально. Следующим вызвался Савьясов — пролетел это расстояние, как пуля.

Когда же подошел мой черед, по извечному моему везению появился патруль. Пятеро помятых красноармейцев, опираясь на винтовки и покуривая самокрутки, остановились буквально в двадцати шагах от забора.

Мы переглянулись с Кузиным, не зная как быть. Однако бойцы будто намеренно помогали мне. Повернувшись к нам спинами и заслонив собой весь проход, принялись увлеченно обсуждать выставленные в парке пушки. Таким моментом грех было не воспользоваться. Затаив дыхание, тихим быстрым шагом я преодолел долгие десять саженей и нырнул за забор. Теперь можно было и перевести дух.

Тем временем, на пожарном дворе, с беспокойством поглядывая на Каланчу, нас ожидали двое молодых пожарных. Не задавая вопросов, они повели нашу троицу к противоположному забору, граничащему с дворами улицы Замковой. И вновь отодвинулись две доски, открывая проход в дальнейшее, уже легальное продвижение по городу.

— Спасибо, братцы! — Поблагодарил пожарных Сергей Петрович. — Обязан буду!

Те лишь небрежно махнули рукой в ответ. И поделились на прощанье наболевшим:

— Когда уже большевиков-то погоните? Хуже пареной репы надоели...

Мы с Савьясовым даже опешили. Предстояло разобраться, с кем и для чего свел нас случай.

Глава ХIV

1919 год, февраль, 22-го дня, город Сожель

Лев все еще не мог привыкнуть, что у него теперь есть свой дом. Товарищи сделали неожиданный подарок на свадьбу, оперативно выделив из жилищного фонда маленькую пустующую квартирку на улице Липовой — словно специально оставленную про запас для них с Лизой. Он пробовал было отказаться, мотивируя перенаселенностью города и собственной привычкой к аскетизму. Но Комиссаров вместе с Данилой Гуло покрутили пальцами у виска и безоговорочно постановили: Лизина дочка должна расти у семейного очага, а не в гостиничном углу. Правда, оставался еще вопрос, как эту дочку забрать к себе в Сожель? Да так, чтобы никто помешать не успел?

Пока возможность виделась только одна. Завтрашним поездом на совещание в Москву отправлялись старые, проверенные товарищи Кацаф и Гиндин — отстаивать сожельский проект губернии. Вот на Иосифа Кацафа и думал Лев возложить операцию по доставке семилетней Маргариты Корнеевой к ее маме в Сожель. Даже пропуск на проезд у Пухова выправил. Оставалось узнать, как отнесется к этой затее сама Лиза.

Однако утром так и не спросил. Неожиданно в гости пришла мама и, нисколько не стесняясь присутствия невестки, потребовала немедленного ответа, почему он женился на русской, да еще с ребенком, вместо того, чтобы привести в дом порядочную еврейскую девушку. Тем более, при его-то нынешних возможностях.

Не хотел Лев обижать мать, но пришлось. Не оставляла она ему другого выхода. Корректные намеки о том, что однажды он был уже женат на 'правильной еврейке', не помогали. Вразумлять — сил не нашлось. Вот и рубанул с плеча, приказав не лезть в его жизнь, в которой она вообще ничего не понимала.

Ушла мать с проклятиями, хватаясь за сердце, и угрожая на порог не пускать сына со всеми его будущими детьми. Получилось плохо и глупо. На душе скреблись кошки. Да еще Лиза дулась за что-то. Так до полудня и молчали — от напряжения, казалось, воздух потрескивал электрическими разрядами. Сделав шаг навстречу, Лев рассказал Лизе о своем плане переправить Маргариту в Сожель. И от того, как она обрадовалась, испытал огромное облегчение.

Воодушевившись, жена принялась немедленно шлифовать его план. Быстро написала письмо своей матери, в котором сообщала о внезапном замужестве, а также полуправду о необходимости срочно забрать из Москвы Риту. В общем, к моменту выхода в Ревком, союз был полностью восстановлен.

Идти к 'Савою' из дома на Липовой было совсем близко — пару минут по улице Барона Нолькена. От чего у Льва, любителя долгих пеших прогулок, оставалось острое чувство неудовлетворенности. Но зато он избавился от охраны. Пухов всячески возражал, однако глупо было ходить по улице, наводненной чекистами, и ждать покушения в исполнении какого-то безумца. Поскольку именно здесь, на улице Барона Нолькена в доме рядом с бывшей духовной семинарией располагалась уездная Чрезвычайная Комиссия.

Они вышли на угол с Румянцевской, по которой сплошным потоком двигались груженые подводы. Прямо напротив кипел жизнью 'Савой', и Лев успел заметить входившего в здание Комисарова.

— Обрати внимание на этих троих возле дверей. Не нравятся они мне, — с безмятежным видом сказала Лиза.

Быстрым взглядом оценив людей у входа в Ревком, Каганов тихо уточнил:

— Двое рослых военспецов и дворяночка с глазами Веры Холодной?

— Да, — подтвердила Лиза. И тут же добавила с ноткой возмущения. — Только ума не приложу, что ты там нашел от Веры Холодной?!

Пропустив мчавшегося на всех парах извозчика, Лев придержал Лизу и удовлетворенно улыбнулся. Получилось-таки ее задеть.

— Ну и что в них не так? Кроме того, что бывшее офицерье? Да еще, что тот здоровяк слева сейчас дыру во мне взглядом прожжет?

Сделавшись вновь серьезной, Корнеева крепче схватилась за локоть Льва и тяжело вздохнула.

— Плохо они на тебя смотрят. Очень плохо. Все втроем. Не просто так глазеют. Войцехович точно не ошибся, когда утверждал, что нападавший боевик не имел сообщников?

— Тот определенно был одиночкой, уверяю тебя, — Лев успокаивающе похлопал Лизу по руке. — Не волнуйся. Как говорится, обычная классовая ненависть. Кстати, может вечером в кинематограф сходим? Там как раз фильма с Верой Холодной будет.

И почувствовав, как Лиза ущипнула его сквозь пальто, весело засмеялся.

— Я одного не пойму, — удивленно спросила она, поднимаясь по парадной лестнице бывшей гостиницы. — Кто придумал этот бред про убийство Холодной деникинцами?

— Ну как кто? — Продолжая улыбаться, Лев оглянулся назад и заметил, как следом за ними в 'Савой' вошел давешний, злобно смотревший военспец. — Идея Вилецкого. Утверждает, что таким образом возбуждает в обывателе ненависть к врагу.

...Городской военком Маршин появился в кабинете Каганова вместе со своим бывшим помощником, а с недавних пор уездным комиссаром Фридом.

— Разрешите? — С обычным брезгливым выражением лица, формально спросил он.

— Да-да, проходите! — Лев показал рукой на стулья и продолжил рассматривать схему города, принесенную председателем ЧК.

— А это что за стрелки с кружками? — уточнил он у Пухова через минуту.

Иван рассмеялся. И с гордостью пояснил:

— Хохлов, командир отряда московских коммунаров, придумал! Отвлекающий ход для дураков! И вам тоже будет полезно послушать, — кивнул он военкомам. — Собрали, значит, наши интернационалисты муляж пулемета из запчастей. Механизм нерабочий, что-то там погнуто... Да, в общем, не суть дела! Главное, что на первый взгляд — пулемет пулеметом. Так вот, что предложил Хохлов при обсуждении устройства засад на параде. На Базарной площади покатать по периметру этот муляж от объекта к объекту разными пулеметными командами. Поскольку нормальных условий для наблюдения у контры не предвидится, могут посчитать, что установлено несколько пулеметов или, по меньшей мере, один. Ну, как затея, а?

— Неплохо! А куда вы, кстати, свой пулемет планируете? — Вновь всмотрелся в схему Каганов.

Пухов без слов указал месторасположение будущей засады, оставив информацию тайной для военкомов.

— Так, товарищи! — Наконец, обратился Лев к комиссарам. — Как собрание прошло?

— Замечательно! — Поморщился Маршин, доставая из кармана портсигар. — Явились все. Необходимая информация озвучена. Впечатление произведено что надо!

Каганов нахмурился:

— Каждый пятый?

Фрид, прижимая к животу какую-то папку, растянулся в улыбке:

— Да, Лев Маркович! Хотя я предлагал усилить эффект и сказать, что расстрелян каждый третий. Итого восемь человек.

Встав из-за стола и посмотрев на ясное небо за окном, Каганов тяжело вздохнул. Не нравилось ему произошедшее, и предчувствие от того было нехорошее.

— Иван Иванович, а без этой лютости никак нельзя было обойтись? — Обернувшись к Пухову, нахмурился Лев. — Ну если есть надобность, расстреляли бы действительно каждого пятого — для острастки, так сказать... Но зачем же всех сразу? Потом, как узнают, взрыва не будет?

Пухов, словно прицеливаясь, сузил глаза и, не спеша с ответом, подошел к Каганову. Встав рядом, он уставился в окно.

— Миндальничаем, значит? По благородному так, с белыми ручками, о кровожадности рассуждаем!... А мне каково?! Всё ж живые люди! И понимаю, что враги, а наизнанку выворачивает!

Пристально посмотрев на него, Лев тихо сказал:

— Не простят тебе этого, Иван...

Тот вскинулся, со злостью бросил 'Аминь!' и, заиграв желваками, резким шагом вернулся на место за столом.

— По поводу приведенного приговора предлагаю держать пока всех в неведение, — ровным голосом сказал председатель ЧК. — Сообщим товарищу Ильинскому и командиру бригады товарищу Карпову, что в число расстрелянных заложников попал командир 67-го полка Черкасов. По остальным не давать никакой информации, слухи пресекать на корню. Как быть дальше — позже разберемся. Ну а сейчас первейшая задача — пресечь все поползновения к бунту на завтрашнем параде. У кого будут дополнения и предложения по намеченному плану?

...Часа через два к Каганову зашла Лиза.

— Ну что — совсем зарылся в бумагах? — Оперевшись локтями на стол и заглядывая ему в лицо, весело спросила она. — С Кацафом еще не разговаривал?

Лев покачал головой, откинувшись на спинку стула и с удовольствием утонул в ее глазах.

— Хочешь почитать, как твоего мужа отчихвостил его превосходительство могилевский губернатор? — Весело предложил он, выплыв, наконец, на поверхность.

— Что ты имеешь в виду?

Каганов протянул ей пришедшую по почте записку от председателя губкома товарища Сурты.

— Та-а-ак, посмотрим, посмотрим! — Заулыбалась Лиза и принялась зачитывать вслух. — 'Дорогой товарищ'! О, как к тебе с любовью!

— Ты дальше читай! — Рассмеялся Лев. — Больше слов любви не будет!

И Лиза продолжила:

— 'Вы совершенно напрасно учите нас формам обращения к Уездным Комитетам. Партийный устав нам тоже известен. Дело в том, что всем Уездным Комитетам в очень вежливой форме своевременно было предложено представить отчеты о партийной работе. И большинство их предоставило. Однако нашлось несколько непокорных уездов, не больше трех, в число которых попал и кичащийся своими орденами и заслугами Сожельский уезд. Вот по отношению к нему и была применена форма несколько коробящего вас обращения: 'предписывает'. Но если вы называете это не товарищеским отношением, то каково тогда ваше отношение? Ведь вы всерьез заявляете, якобы Могилевский Губкомитет имеет за собой в истории меньше революционных заслуг по сравнению с вашим Полесским! И вообще хочется напомнить вам басню Крылова о гусях, по которой ваши предки когда-то спасли революцию, а вы с таким языком способны на что-то другое. Пишу лично от себя. Иван Сурта'.

После недоуменной паузы, она подняла удивленные глаза и спросила:

— Что это значит? Вы с Суртой вообще спятили?

— У нас с ним полное взаимопонимание, Лиза, — попытался отшутиться Лев. — Его тошнит от меня, а меня — от него.

— Странно, считала его довольно образованным молодым человеком. И столько жутких ошибок! Читать сложно. Гуси-то ему чем помешали? Лев, причем здесь гуси? — Разочарованно заметила Лиза. — Честно говоря, ничего смешного в этой записке я не вижу и твоего веселья не разделяю. Нашли когда заслугами меряться! И от тебя, Лев, признаться, подобного не ожидала.

— Но!.. — Попытался возразить Каганов.

Однако Лиза остановила его, взяв за руку.

— Пообещай мне, что не будешь реагировать на такие дешевые провокации? Свердлов и так тебя выделяет, прекрасно помнит все твои заслуги. К чему эти эпистолярные ристалища?

— Ну, не знаю, — пожал плечами Лев. — Кто-то же должен одернуть этих зарвавшихся... гм... товарищей.

— Одернул? — Скептически улыбнулась она. — Гусям на смех! Ну и хватит!

— Ладно, обещаю! — Торопливо сказал он и притянул жену к себе.

После быстрого поцелуя — Лиза явно боялась, что в кабинет кто-то войдет — Лев прибрал на столе бумаги и, глянув на часы, заторопился.

— Всё, пошли к Кацафу!

В каморке возле лестницы, почему-то выбранной Кацафом себе под кабинет, смердело чесноком и застарелым потом. Вентиляция здесь была плохой, а маленькое слуховое окно с этой задачей совершенно не справлялось. Сквозняков же Иосиф избегал из боязни заболеть 'испанкой'.

Лиза стоически терпела атмосферу помещения, в ожидании, пока Лев закончит обсуждать с Кацафом позицию Полесского Комитета на предстоящем совещании в Москве. Но, когда речь зашла о 'деликатном' поручении, отчаянно заторопилась.

— Вот письмо к моей маме. Она всё поймет! Остальное Лев расскажет. А мне надо бежать! — Придумала Лиза на ходу несуществующий повод побыстрее покинуть смрадный кабинет. Судя по ее позеленевшему лицу, она была недалека от обморока.

— В общем, так, — Каганов проводил жену обеспокоенным взглядом и продолжил. — К матери Корнеевой идешь в последний день пребывания в Москве, незадолго до отъезда. Думаю, понимаешь, что об этом не должен знать даже Гиндин.

Внимательно слушавший его, Иосиф поправил дужку очков и задумчиво предположил:

— А еще я понимаю, что за домом этой гражданки могут следить. Причем такие люди, которых мне даже бояться страшно. А кто такой сожельский еврей Кацаф против них? Шо они со мной сделают, если захочут отнять ребенка? И шо со мной сделаешь ты, Лев Маркович, если я вернусь без девочки? Или думаешь, что Иосиф Кацаф тайно занимается английским боксом?

Лев прервал его эмоциональный монолог нетерпеливым жестом.

— Ты не дослушал. Теперь самое важное. Как только приедешь в Москву — утром 24 февраля, так ведь? — сразу же направишься в приемную ВЦИК. К Свердлову. Не возражай, тебе назначено. Если Яков Михайлович на срочном заседании — подождешь. Передашь ему лично нашу 'посылку' и вот это письмо, — Лев достал из внутреннего кармана пиджака узкий запечатанный пакет. — Я на тебя надеюсь. По поводу ребенка — не переживай. Яков Михайлович обещал поручить дело товарищу Конопко, командиру автобоевого отряда ВЦИК. Он выделит тебе в помощь спецавтомобиль с пулеметом. Думаю, провернете все быстро и удачно. Там такие лихие ребята, что переживать не за что. Всё понял?

Озадаченно почесывая небритый подбородок, Кацаф поднял глаза в потолок. Каганову казалось, что он физически ощущает движение его мыслей.

— Ах, Лев Маркович, до чего же проще жить с боевым отрядом ВЦИК! А бедный Иосиф думал неспешно прогуляться по старинной Москве... — Состроив скорбную физиономию, наконец, ответил он. И, стукнув ладонью по столу, встал. — Ладно, есть маленькая надежда погулять там в старости, если, конечно, старость наступит до того, как председатель парткома загонит меня своими поручениями в могилу!

1919 год, февраль, 23-го дня, город Сожель

Проверив револьвер, выданный Ревкомом Лизе 'на всякий случай' и попросив ее не выходить из 'Савоя', Каганов спустился к автомобилю, в котором его уже ждали Комисаров, Хавкин и комиссар жилищного отдела Майзлин.

— Как обстановка? Что-нибудь известно? — Плотнее запахнув полы пальто и втянув шею в шарф в холодном салоне авто, спросил Лев.

— Матвей, скольких? Троих гимназистов задержали? — Уточнил для председателя парткома Комисаров.

Хавкин, сидевший на переднем сиденье рядом с шофером, обернулся к Каганову и кивнул.

— Еще было несколько беспризорников со стороны парка и, по неподтвержденным данным, четверо взрослых в военной форме. Засады пока не сработали, всё спокойно. Ждем начала, — закончив своеобразный доклад, Матвей вновь принялся внимательно осматриваться по сторонам.

По пути на Привокзальную площадь они молчали. Майзлин -бритый налысо верзила, широко известный своим непримиримым, скандальным нравом — насвистывал какую-то бравурную мелодию. Еще три месяца назад он был анархистом, активным участником подполья, устраивающим экспроприации во имя Мировой революции. Грабил и немцев, и коммунистов, пока сам, наконец, не примкнул к последним. Ну а после немецкой революции и поспешного бегства за границу особо состоятельных сожельских господ, промышлял тем, что устраивал на них настоящую засадную охоту. Таким, как он, надо было служить в ЧК. Но отчего-то не взяли.

Авто пробирался к вокзалу объездными путями, лавируя среди стягивающихся к месту праздника горожан. Милицейские посты были заметно усилены. То здесь, то там виднелись желтые лица китайских бойцов из интернационального отряда. Похоже, Пухов неплохо подготовился к внештатным ситуациям. Удручало другое — по настоятельным просьбам Лизы ко Льву опять приставили для охраны Матвея Хавкина.

Достигнув площади у Либаво-Роменского вокзала, шофер уверенно зарулил влево, к плотной цепи бойцов отряда московских коммунаров. Там же стоял автомобиль Пухова, у которого сотрудники Чрезвычкома, чертыхаясь и матерясь, снимали крышу салона. Предполагалось, что видные большевистские работники Сожеля будут встречать марширующие колонны, сидя в автомобилях.

Озябший, неуютно себя чувствующий, Каганов скучающе смотрел по сторонам. От него сейчас ничего не зависело, он был статистом, и эта роль утомляла. Надо было о чем-то задуматься — так время летело гораздо быстрее. Но из-за общего самоощущения никаких интересных мыслей в голову не приходило.

Тем временем, откинули верх и в автомобиле парткома. Стало совсем холодно. Лев закурил, пеняя себе, что так легко оделся.

Неожиданно появился Пухов — умиротворенный, загадочный и явно довольный собой. Осмотрев со стороны автомобили, он подошел к Каганову и кивнул на собравшуюся по периметру площади редкую толпу.

— А народа-то немного! Тоже, видать, про бунт прослышали, да побоялись. Обыватели... — Сплюнул он себе под ноги.

— Как обстановка на Базарной? — Стараясь не стучать зубами, спросил Лев.

Председатель ЧК осклабился и махнул рукой.

— Ведут себя тихо, как мыши. Вот, что значит правильная подготовка! Ничего, их еще сюрприз ждет!.. Они у меня про бунты и мечтать забудут!

Со стороны вокзала вдруг послышался странный звонкий удар, и Пухов, переменившись в лице, резко обернулся на звук. Всмотревшись, громко выматерился. Сквозь цепь интернационального отряда к центру площади беспорядочной толпой пробирались музыканты гарнизонного оркестра. Плохо одетые, мерзнущие, они встали на отведенную им площадку и затоптались на месте, пытаясь хоть как-то согреться.

Каганов с нетерпением посмотрел на часы. Стрелки показывали ровно десять. Минут через двадцать первые колонны должны были показаться на площади.

— Товарищ Пухов! Товарищ Пухов! — Послышался сквозь стук копыт чей-то взволнованный голос. Прибывший со стороны улицы Замковой вестовой торопливо спрыгнул с коня и подбежал к председателю ЧК. Скосив глаза на Каганова, боец неуверенно доложил:

— Срочное сообщение от товарища Бочкина!

— Да говори! Что там еще? — Недовольно спросил Пухов.

— Броневик заглох на Новобелицком мосту! И не заводится!

— Что-о-о!!!??? — Взревел чекист и в ярости схватил вестового за ворот. — Почему заглох?! Заводите! Чтоб через четверть часа здесь был!!! Не заведется — всех к стенке за саботаж!

Вестовой, белее извести, отпущенный Пуховым, взял под козырек и вскочил на коня.

— Я не понял, какой еще броневик? — С любопытством уточнил Лев.

Пухов ответил не сразу, пытаясь справиться с охватившим его бешенством. Весь багровый, с вытянувшимся лицом, он едва сумел отдышаться.

— Какую идею испоганили, Лёва! Лучший грузовик выбил в Могилеве — 'Даймлер'! Целую неделю день и ночь в Новобелицких автомастерских на него стальные листы крепили! Пулемет у интернационалистов забрал — опять же, для него! А теперь — что? Почему вдруг заглох?! Отличный ведь автомобиль — я сам проверял! Эх, руки у них не оттуда растут!..

— Иван, мы забыли о самом важном! Фотографа-то не вызвали! — Неожиданно послышался из-за спины председателя ЧК расстроенный голос Вилецкого. — Здравствуйте, Лев Маркович!

Глаза Пухова заметали молнии.

— Николаша! Какой... к матери фотограф!?

Вилецкий, успевший сообразить, что его идеи не получают должной поддержки, замер на месте.

— А что случилось? — Спросил он после краткой паузы.

— Что случилось!.. — Успокаиваясь, пробурчал Иван и, заметив проходившего мимо Комисарова, озарился идеей. — Семен, где твое авто?

Председатель Ревкома пожал плечами и огляделся.

— Песя брала, чтобы флаги по улицам развезти и развесить. Должно быть, уже здесь где-то.

— Так, Вилецкий! Тебе поручение! Возьмешься? — Заметив кивок редактора 'Известий', Иван подозвал двух бойцов. — Вот, вместе с товарищами срочно, буквально бегом, находите автомобиль Ревкома и летите на нем через Конную площадь к Новобелицкому мосту. Увидите там броневик...

— Броневик?! — Изумился Вилецкий.

— Да, — нетерпеливо кивнул Пухов. — Хороший был бы сюрприз, да не получился! Так вот — летите к броневику, забираете у Бочкина пулемет и двух пулеметчиков. Возвращаетесь сюда и поднимаетесь на крышу дома в начале улицы Вокзальной. Там, где колонны будут уходить с площади. Все понял?

Вилецкий торопливо кивнул и, скомандовав бойцам следовать за собой, тут же помчался к зданию вокзала, где скорее всего мог стоять ревкомовский автомобиль.

— Николаша — парень толковый, когда надо. На него можно положиться, — словно уговаривая себя, сказал Иван и закурил папиросу. Однако, затянувшись, сморщился и сплюнул. — Вот ненавижу это буржуйское курево! Сейчас бы цигарку с махрой!.. Лев Маркович, как думаешь? Успеет Вилецкий к приходу колонн?

Посмотрев на часы, Каганов с сомнением покачал головой.

— Минут десять осталось. Если только впритык прибудет. И, кстати говоря, уже стоит рассаживаться по автомобилям. План действий прежний?

Пухов согласно кивнул и направился к своему авто, стоявшему метрах в пяти рядом. Проводив председателя ЧК взглядом, Лев собрался с мыслями. Колонны с воинскими частями пройдут один круг по площади, после чего ему предстояло выступить перед ними с речью. Примерный текст он себе представлял, оставалось обдумать отдельные моменты и короткое поздравление с годовщиной создания Красной Армии.

Теперь время полетело быстро. И Интернационал заиграл, как показалось, внезапно. Каганов даже вздрогнул. Затем убедившись, что к площади приближается первая колонна — полурота караульного батальона во главе с самим комбатом Терентием Демидовым — Лев приосанился. Следом шла 2-я Тульская бригада, представленная отдельными ротами 67-го и 68-го полков. Лев едва сдержал улыбку, заметив, как нелепо споткнулся, едва удержавшись на ногах Кубик. Удивился слаженности марша туляков и слегка напрягся, пытаясь вспомнить, откуда ему знакомо лицо одного из командиров.

После туляков на площади показался эскадрон кавалерийского дивизиона. Лошади шли красивым шагом, приковывая к себе особое внимание. Замыкали парад представители небольших воинских частей, временно расквартированных в Сожеле.

Не успела хвостовая колонна войти на площадь, как следом за ней ворвался ревкомовский автомобиль и проехал краем, как и было задумано, к улице Вокзальной. Замолчал оркестр. Словно по сигналу автомобили с руководящими работниками одновременно тронулись с места и остановились перед замершими колоннами красноармейцев.

Каганову предстояло выступать первым. Немного волнуясь, он встал и, надсаживая голос, громко начал свою речь. Лев старался говорить коротко и ёмко. Как ему казалось, получалось неплохо. Затем выступал Комисаров. Каганов его не слышал, все еще мысленно оценивая свои слова. Потом долго и занудливо о чем-то вещал военком. Пухов же и вовсе ограничился громким криком 'Ура, товарищи!', поддержанным всеми участниками парада.

Вновь заиграла музыка — в этот раз Марсельеза — и колонны двинулись на круг, чтобы еще раз торжественно пройти перед зрителями и партийными работниками.

Всё шло хорошо, и первая колонна совершенно спокойно выходила на улицу Вокзальную, навстречу превентивной засаде. Мимо автомобилей уже маршировал хвост 68-го полка и начало кавалерийского эскадрона. Лев не понял, что произошло. Только заметил, как неясные тени мелькнули в воздухе и да раздались поблизости сочные мокрые шлепки. Стоявшие в соседнем автомобиле, Пухов и Маршин странно задвигались, смахивая что-то с шинелей, и возмущенно заматерились. Повернувшись к ним, Лев увидел, как они вытирают с себя что-то мокрое и мерзкое на вид. А вскоре ветерок донес зловоние протухших яиц.

Тем временем, колонны продолжали идти, усердно печатая шаг. И было совершенно непонятно, кто и каким образом умудрился запустить в чекиста и военкома тухлыми яйцами. Да еще столь метко.

...Время близилось к полуночи, когда Каганов, возвращаясь домой и проезжая мимо здания ЧК, заметил свет в окнах председателя.

— Останови, — сказал он шоферу. И, взяв Лизу за руку, попросил. — Езжай домой, хорошо? А мне с Иваном нужно поговорить.

Лиза, скрепя сердцем, согласилась.

— Но при одном условии — товарищ Хавкин будет с тобой!

— Нет, — с улыбкой качнул головой Лев. — Матвей тебя проведет, а потом на авто за мной приедет. Так мне будет спокойнее. Договорились?

— Ну, хорошо! Пусть так! — Сердито ответила она. — Только постарайся побыстрее. Я волноваться буду.

Наскоро объяснив Хавкину суть дела, Лев, не застегиваясь, поплотнее запахнул пальто и направился к дверям Чрезвычайной Комиссии. Сонный часовой узнал его в лицо и документы проверил бегло до формальности.

Попав в темный вестибюль, Каганов огляделся. За столом дежурного два немца-интернационалиста играли в шахматы при свете настольной лампы. Приветственно кивнув, они подтвердили, что Пухов действительно у себя, и вновь обратились к партии.

В кабинете возле лестницы кто-то закончил допрос — как раз выводили задержанного в форме кавалериста. Тот кольнул Льва взглядом, громко хмыкнул и пошел под конвоем в сторону черного хода.

Быстро пробежав по лестнице и по памяти определив дверь в кабинет Пухова, Каганов деликатно постучал.

— Кто?! — Послышался в ответ громкий голос председателя ЧК.

— Добровольное пожарное общество, — пошутил Лев, раздумывая, открывать дверь или все же дождаться приглашения. — Не желаете ли сделать пожертвование?

Дверь стремительно распахнулась, и на пороге показался Иван в исподней рубахе и галифе. На ногах у него были короткие валенки.

— А, это ты, Лёва! Нежданный гость, кхе-кхе!.. — Дохнув хмельными парами, улыбнулся он. — Заходи, третьим будешь! Нет, извиняюсь, четвертым!

В кабинете уже сидели полуобнявшись Вилецкий и Песя. На рабочем столе, застеленном газетой, стояла бутыль с водкой и пустые мутные стаканы. Между ними валялась краюха хлеба, да в тарелке одиноко торчал селедочный хвост.

— Я, похоже, не вовремя, — сконфузился Лев.

— Что значит не вовремя!? — Перебил его Пухов. — А мы на службу, Лев Маркович, не ходим, мы ею живем! Так что отбрось эти буржуйские условности, входи и наливай!

— Понимаешь, я думал о делах поговорить. Может, что удалось выяснить. В общем, не к спеху... — Махнул рукой Каганов.

— Ну что ты, как не родной!? Вот за что я вашего еврейского брата не люблю — всё деликатничаете, словно контра какая-нибудь! Ты рубани напрямую — нашел, мол, Иван-дурак, время пить! И проходи уже, наконец! — Нетерпеливо воскликнул Пухов, настойчиво подталкивая Льва в кабинет.

Вилецкий, порядком осоловевший от выпитого, достал из ящика стола чистый стакан и без разговоров наполнил его до краев водкой.

— Лев Маркович! — Показал он на стакан. — Это — Вам! Праздник сегодня! А Вы — как стеклышко!

Тяжело вздохнув, Лев почесал затылок, оглянулся на Пухова и пригубил водку, выпив не больше трети стакана. Оторвав корку от хлеба, он закусил и уже требовательно спросил:

— Ну так что, Иван Иванович? Показали тебе 'добры молодцы', что спокойно могли запустить гранатами по автомобилю?

— Показали, — процедил Пухов. И сразу стало понятно, что он не столько пьян, сколько расстроен. — Николаша, плесни мне еще! Показали, сволочи! Да как показали! Броневик — тоже ведь 'их' работа!

— В смысле? — Тревожно нахмурился Лев.

Пухов отчаянно скривился. Затем, быстро запрокинув голову, выпил до дна, занюхал кулаком и забрал с тарелки селедочный хвост.

— Предысторию ты знаешь, — невнятно сказал он, пережевывая рыбу и выбирая кости изо рта. — Утром, в 9.40 броневик выехал из Новобелицких автомастерских, благополучно добрался до реки Сож и на мосту неожиданно заглох. Завести так и не сумели. А теперь сама история...

Пухов сплюнул кости и вытер руки о газету.

— Хлопцы оттащили 'Даймлер' назад в мастерские и давай выяснять причину. Разобрали всю систему зажигания, проверили и так, и этак. Всё нормально. Первым неладное Каримыч заподозрил. Старый мастер, еще в мою бытность служил. Решил топливную систему посмотреть. Глядь — и вправду, что-то не то. Бензин липкий и в отстойнике кристаллы странные. Он не побрезговал — попробовал на язык. Говорит, как есть сахарин! Какая-то хитрая контра в бензобак всыпала около фунта. Вот и всё.

— Это что — правда?! От простого сахарина автомобиль может выйти из строя?! — Поразился Лев.

— Да запросто, как оказалось. Подлый прием. Сразу не поймешь — автомобиль нормально заводится. А затем 'сироп' забивает топливную систему — и всё. Заводи — не заводи, а пока всю систему не прочистишь — с места не стронешься. Сейчас хлопцы вынуждены снимать стальные листы, чтобы до бензобака добраться. Его ведь тоже надо промывать.

— Но кто это мог сделать? Мастерские же под охраной! И броневик — тем более! — Просчитывая ситуацию, задался вопросом председатель парткома.

— Выясняем, — сквозь зубы сказал Пухов. — И уже кое-что выяснили. Мальцы в мастерских крутились — из жалости их пригрели и подкармливали. Беспризорники, да вроде толковые. Помогали то гайку подтянуть, то подать что-нибудь...

Иван нервно скрутил козью ножку и закурил.

— Так вот... Прижали их сейчас и — верно оказалось! Подошел к ним какой-то человек в штатском. Дал большой кулек сахарина и второй — маленький. Тот, меньший, попросил ночью в бензобак броневику всыпать. И за это обещал еще один кулек в награду. Слово сдержал... Пока мы тут офицерье проверяли, он им наградной куль за работу отдал.

— У меня есть версия! — Неожиданно встрял Вилецкий.

— Какая? — Снисходительно спросил Иван.

— Понимаешь, — язык у Николаши заплетался. — Человек этот — технически грамотный, с воображением. Даже если никогда такого трюка с сахарином не проводил, то вполне мог себе вообразить механизм действия. Он скорее всего мастер или инженер. Тем более, что и одет в штатское.

— Сам понимаю, не дурак! — Проворчал Пухов.

— Иван Иваныч, а что за 'офицерье' ты сегодня допрашивал? Позволь узнать? Это случайно не по происшествию на параде?

Председатель ЧК кивнул, разливая по стаканам водку.

— Задержал до выяснения обстоятельств командиров роты 68-го полка и кавалерийского эскадрона. Они, конечно, в отказ идут. Мол, ничего не знаем, ничего не видели. Только доверия к этим кадрам — ну, совсем нет. Наверное, зараза, отпустить придется! Или в городскую тюрьму переправить? У меня-то в ЧК совсем мест не осталось. Вон, почитай, если хочешь, пару протоколов. Публика та еще!

Отхлебнув еще немного водки и снова закусив хлебом, Каганов, ради интереса, взял первый же протокол и прочел личные данные:

'Кузин, Сергей Петрович, 29 лет. Из дворян. Родился в 1889 году, в городе Сожеле, Могилевской губернии. Русский. Партийная принадлежность — беспартийный. Время зачисления в военнообязанные — январь 1918 год. Служба в царской армии и чин — 1909-1917 годы, подполковник. В каких кампаниях участвовал — в Германской. 4 раза ранен. Образование высшее — Николаевское кавалерийское училище. Вдовец'.

— И кто этот Кузин сейчас? — Заинтересовался Каганов.

Прищурив глаза, Пухов всмотрелся в протокол и, словно вспомнив, хмыкнул:

— Как кто — командир Красной Армии! Командир эскадрона!

Каганов критически покачал головой.

— Даже по анкетным данным понятно, что контра. От такого, действительно, всякого можно ожидать.

— Лёва, — снисходительно ответил Пухов. — Да они все такие. Ну, через одного — уж точно! Ничего! Скоро подготовим настоящих, пролетарских красных командиров, и всю эту шушеру истребим. А пока — вынуждены терпеть, да от дерьма утираться.

— Ну а я?! По такой анкете, я тоже — самая, что ни на есть контра! — Вдруг запоздало взбеленился Вилецкий. — У меня отец — генерал! Герой войны с турками! Семен Езерский! И тоже — из дворян.

Песя, было задремавшая в кресле, встрепенулась и с непониманием огляделась вокруг.

— Все нормально, Николаша! — Примирительно похлопал его по плечу Пухов. — Не бери в голову! Мы твою анкету наново перепишем! Был гимназист — стал коммунист! Ты, главное, чаще вспоминай, что отец у тебя не генерал теперь, а партия большевиков!

Лев посмотрел на часы. Пора было уходить домой. Пожав товарищам руки и пожелав спокойной ночи, он неторопливо спустился к автомобилю и задумался. Что будет с Кузиными — вполне понятно. Но вот как среди них смогут распознать Вилецких, оставалось неясным.