Бод

А как пить подмастерью, за которым в оба глаза смотрит суровый мастер?

И жёны речицкие держат себя строго: в домах стараются, хозяйничают, растят детей, ожидая по справедливости, что будут замечены их старания и прослывут они добрыми хозяйками, почтительными невестками, любезными жёнами. А вот друг перед другом строят из себя паненок: гордятся собой и своей роднёй, моют руки огуречным соком, надеясь, что станут деликатнее, и любят наряжаться, пользуясь относительным благополучием своих супругов.

И правда — какие славные настали времена!

Мещане вольного города, даже уплатив все налоги и подати, имеют в три раза больший доход, чем самый трудолюбивый крестьянин. К тому же многие из мещан ещё и приторговывают сами или отправляют с поверенными людьми собственный товар в другие города. Так бортник Бод, которому всегда сопутствует удача, возит не только свой мёд и воск, но мёд и воск других бортников, одичавших по лесам возле своих бортей. Порой нагружает товаром двое саней! Воск согласно закону, плавят только на городской воскобойне, дабы обеспечить надлежащее качество и вес. Затем в мернице ставят на восковые слитки местную печать с указанием веса. Скупщики в Чернигове и Киеве, различив речицкий знак, охотно забирают товар — качеству верят! Мытные книги хранят записи о том, сколько перевозил молчаливый бортник этого добра с речицкой земли в бойкие торговые города.

Чем ещё пробавляются? Уплатив вепревщину*, промышляют лесного зверя и дикую птицу: охотятся время от времени ради удовольствия и на пользу, притаскивая домой то лисью шкуру — кушнеру* на выделку, то рябчиков к столу. А бывает, мужчины собираются вместе: загнать лося или дикого вепря, их мясо ценится высоко. Да и отлов волков — дело чести. Из-за серых злыдней опасны здешние дороги.

С чем выходят на зверя?

Оружие есть у каждого. Хоть какое, но есть. Известное дело, а как же без него мужчине? Каждый владелец дома по магистратскому установлению обязан иметь ручницу, порох, пули. Или мушкет, саблю, бердыш или палаш. Или хоть верный дедовский самострел*. Другое дело, что не каждый может собрать хоть что из этого набора, и халупники, когда собирает войт всех мужчин на пописы* в Верхний замок, являются порой с одними вилами. А пан войт, оглядывая толпу разношерстных своих ратников, переводя суровый взор с гонорливых шляхтичей и крепких мещан на толпу люзных*, недобро собирает лицо в морщины, глядя на этих, опирающихся на свои вилы, неудачников, с торбами через плечо, оттянутыми каменьем*. Протрезвевшие гультаи* мнутся с ноги на ногу, стесняясь своего убогого вида. А тот из них, кто помоложе, проглатывая злой ком, шевелит кадыком и думает, зло щуря глаза, что, случись какая заварушка, сумеет раздобыть себе кое-что получше.... Только не видали вы войны, хлопцы! И пока будете люто пырять вилами перед собой, пытаясь дотянуться до человеческой плоти, чтобы выместить свою обиду на весь неласковый белый свет, не прикроет вашу хилую спину верный поплечник, знающий, как обращаться с ручницей да с острой саблей...

Но бог милует этот край, и, вот, говорят, даже мещане Бобруйска уж решают, не отозвать ли им свою сторожу* из Речицы, Мозыря и Лоевой Горы?

Ну, да не о том разговор.

У большинства горожан есть огороды за посадской стеной. Во дворах в свинарнике хрюкает пара свиней, а в птичнике толкутся куры, гуси, утки. На всё лето отдают хозяева своих овечек в городское стадо. И на ведрыцких сочных лугах скотина пасется днём, а ночью пастухи сгоняют овец в большие плетёные из лозы сараи — кошары, что поставлены посреди охраняемого злыми псами загона.

Летом старики и дети собирают лесные ягоды, грибы, орехи, дикие груши и мелкие яблочки, и хозяйки сушат всё это в невиданных количествах впрок, на долгие постные дни.

И лежит это добро в берестяных туесах, в плетёных лозовых коробах, висит вязанками по стенам клетей и подклетов, наполняя сухую клеть приятным лесным духом, а хозяйское сердце — счастливой уверенностью в завтрашнем дне. Там же стоят дубовые бочки и бочонки — это солятся грибы и капуста. И каждый день хозяин своим ключом отпирает хитрый замок на клети, а хозяйка, вечная забота которой — чем накормить семью, — открывает дверь, и набирает грибов для супа-крупника; ягод черники — приправить кашу; груши — для компота-узвара; клюкву или калину — на густой кисель. Хозяин же опытным глазом окидывает запасы твёрдого сыра, колбас, сала и солонины и выдаёт то один, то другой кусок: вот этого будет достаточно семье на день, так он решил. И только на время своих отъездов кормилец доверит ключи от клети или матери своей, или отцу, ну, а если уж жене — значит, пришло её время вести хозяйство и быть за старшую. И тогда держитесь, соседушки! Хозяйка придумает, как сделать так, чтобы все вы увидели, что это бренчит у неё на поясе.

А что город? Как справляются мужи гминные?

Вольный город кормит деревня, которой владеет магистрат речицкий от имени всех горожан и на всеобщую пользу. Правда, злые языки твердят, что не столько дохода имеет речицкая казна, сколько пара высокородных фамилий, ну, на то они и злые языки: мелют слухи, не ленятся.

Кстати, как не сказать о мельницах. И мельницы, и шинки, и корчма, и городские пекарни отданы в аренду оборотистым хозяевам из мещан и шляхтичей. В пекарнях пекут хлеб, продавая его и приезжим людям, и местным, не имеющим в доме хлебной печи или бабы, а чаще всего, и того, и другого. Из зерна делают горелку в городских броварнях. А часть урожая держат необмолоченым в скирдах — на всякий случай. Из этой своей же деревни доставляют всякий другой провиант для речицкого гарнизона.

Всякие разные заботы города обсуждают уважаемые люди.

Каждый год на общем сходе приглашают в раду самых достойных: тех, кто трудом своим и усердием заработал себе не только почёт, но и достаток немалый. Только такой человек может по-хозяйски вести большие дела. И ещё надо, чтобы был он женат и был семьянин достойный: такой не обманет, не поручится за ненадёжного, не будет давать ложных клятв, покрывая свой род позором.

Решением рады созывают жителей на толоку засевать овес для перекладных коней, которых содержит город для гонцов-вестовых, и других людей, проезжающих по важным державным делам, и для коней местных стражей. Выходят мещане мостить прогрузшие в болотистую почву дороги, подновлять городские стены и уличные деревянные настилы, когда надо — строить храмы или восстанавливать место своё после пожара. А для этого нужно сначала отправить мужчин в леса: заготавливать брёвна, колоть дыли, рубить хворост для гатей. Случается, выводят народ прочищать дороги от завалов после бури. И таковые повинности считаются тяжёлыми, ибо отрывают людей надолго от своих дел. Но и это ещё не всё: военные обязанности есть у каждого. Войт и бургомистр расписывают дни, когда и где нести караул* мужчинам и ребятам-выросткам, которым минуло уже шестнадцать лет.

В стенах же самой магистратской избы решают судебные тяжбы между горожанами, карают и милуют злоумышленников, утверждают брачные договоры и завещания, дела об усыновлении и опеке над детьми и стариками. Занимаются благотворительностью и заботятся о нищих, уважая и их право на корку хлеба каждый день. И ежегодно всем мужским населением заново выбирают новый состав радцев и лавников, дабы и самые достойные чувствовали, что не на своей вотчине сидят, и не чинили людям несправедливость.

Так и живёт трудолюбивый старательный здешний народ.

* * *

...За открытыми настежь окнами судной избы вовсю припекло весеннее яростное солнце, заливая светом узенькие короткие улочки, разбежавшиеся от Верхнего замка. Дружно начали зеленеть деревья. Разбуженный теплом, просох, оживился город. Зазвенели детские голоса. То там, то здесь окликают ребяток женщины, и над заборами несётся: 'Рыгор! Антось! Михась!' Задиристо и невпопад кричат петухи, а по утрам во всех дворах непристойно сокочут и вскрикивают куры. Прилетели, загалдели скворцы, устраивая свои гнёзда в скворечниках — скрученных из коры свитках, поднятых на высоких шестах заботливыми хозяевами. Снизу, с реки, вместе с вкусной свежестью заднепровских травных лугов доносится гулкий стук. Это громко бьют качалками прачки, стирая-отбивая на мостках бельё. И далеко разносятся над водой голоса мужчин: грузчиков и рыбаков...

...А радцы, заседавшие с самого утра, ещё не порешили всех дел.

Но вот осталось выслушать шумного Гапона, разомлевшего на просохшем крыльце у входа в собрание. Долго пришлось ему ждать, пока позовут.

Гапон, начав свою речь смирно, вскоре стал размахивать руками и трясти пальцами, распространяя вокруг себя дух немытого мужского тела. Глядел больше на священника Феодосия, бывшего в числе радцев.

— Пилипа уличить хочу в чародействе, почтенные!

— Кто такой?

— Как? — удивился Гапон. — Разве не знаете Пилипа со свёрнутым набок носом?

— Отвечай, человек, на вопросы и не пустословь. За тобой писец пишет.

Писец успел к этому времени привычной рукой вывести первые строки: 'Року тисеча пяцьсот семдесят четвёртого, месеца соковику двадцать четвёртого дня... Перед нами, бургомистром, райцами и лавниками, того року на справах судовых в ратуше речицкой будучыми...'. В конце листа надумал сразу приписать и концовку, решив, что нечего переводить бумагу, надо всё вместить между ними на одну страницу: 'Которое таковое признание его есть до книг местских речицких записано'. Вот так-то! Писец поменял хрустнувшее гусиное перо, сам себя похвалил: не замарал книгу чернильным пятном.

Гапон, стараясь наскрести пристойных слов, как того требовал случай, продолжил:

— Пилип — кожемяка, мой сосед.

— В чём его вина?

— Седмицу назад он тянул меня из шинка за ноги волоком, будто я не христианин, а соха. И тянул он меня ногами вперёд, как покойника! Наутро я подняться не мог — скрутило мне все члены и лежал я неподвижно, как мёртвый. Когда прошла ломота, я при Пилипе нагнулся борсать* лапоть, а он стоял и посмеивался надо мной и говорил:

— Шиш разогнёшься! — И я и вправду не смог разогнуть спину. Как мне жить, если спина моя переломилась в пояснице? Как взвалю на себя мех или бочку? Пилип по злому умыслу увечил меня своим колдовством — заставьте заплатить за порчу! А ещё проверить его надо: пусть целует крест. И посмотрите, как он крестится. Да, посмотрите, посмотрите, как крестится он!

— Что ещё имеешь сказать?

— Пилип напустил порчу не только на меня: у Афанасия, и Ефима, и Андрея после его наговоров зудит и чешется тело. А как только не видят они Пилипа, тело перестаёт чесаться. С чего бы это? Если сознается Пилип в колдовстве, то и им пусть уплатит, что достопочтенное собрание назначит. Правую руку он всегда держит за пазухой. Наверное, складывает её в кукиш — беса тешит. Пилип — колдун! Спросите народ — он ведьмак.

— Что ещё сделал плохого тебе Пилип?

— Моя бабенка сбежала к нему. И это он сделал своим чародейством. Я силой привёл её обратно, но она сказала, что я ей стал противен, и не побоялась побоев, ушла опять.

— Так может, ты не люб ей?

— Конечно, стал не люб! Пилип околдовал мою Алену! А она добрая и работящая была баба и меня всегда жалела.

Бургомистр сказал:

— Знай, если слова твои не подтвердятся, и окажется, что Пилип кожемяка честный христианин, то ты, Гапон, сядешь в острог, и вы все, — бургомистр кивнул на мужиков-свидетелей, — заплатите кожевнику за обиду.

— Да я побожусь: он колдун! — заверещал Гапон, шепелявя: передний зуб он потерял в лихих драках бесшабашной юности. Афанасий, Ефим и Андрей кивали головами, с которых они сняли шапки, а волосы расчесали-пригладили пальцами. Но они уже пожалели, что пришли сюда с Гапоном. А вдруг дело решится не в их пользу, и чего— то там, сказали, им надо будет платить?

— Он дружит с Мокошихой — тоже ведьмой! Все видели, что Мокошиха не раз давала ему зелье. Этим он, видно, и опоил Алену. Они в сговоре! Мокошиха...

Но тут среди радцев и лавников пробежал как будто лёгкий ветерок: все зашевелились, загудели, и вскоре буря бушевала в судной избе — все говорили разом и дружно накинулись на Гапона, а скудоумный грузчик пытался ещё что-то доказывать, но его гневно перебили, заставив замолчать.

Было, было одно давнее дело против местной лекарки Мокошихи, которое до сих пор не забыли речицкие мужи!

А началось с того, что одна батрачка из пришлых накрутила одну мещанку, заходившую в шинок чаще, чем в собственную хату, и они вдвоём донесли на Мокошиху, обвинив её в колдовстве и ставя старухе в вину гибель ребёнка. Речицкий цирюльник, он же — аптекарь, а с ним и батюшка, и сама Мокошиха твердили, что ребёнку для того, чтобы умереть, не понадобилось никакого колдовства. Бестолковая баба приспала его во время кормления, привалив грудью и носик, и рот младенца. Дитя задохнулось — дело обычное. Разобрались с этим быстро и по справедливости. Мокошиху обижать никто не стал: лучшей повитухи и лекарки не знала здешняя земля.

Но что же было потом! Ого! Мокошиха всё равно обиделась не на шутку. И права старуха — ей лечить людей, а затем терпеть от них же наветы? Хитрая знахарка объявила бабам, что навсегда покидает город.

— Вы, вы все допустили такое! — напала она на мещанок. — Вы, маловерные, усомнились! Возвели на меня! Это вашими устами говорила Семка (такое прозвище было у обидчицы-батрачки), и с ней — Варвара Макуха. Уйду я от вас! Знаю, везде окажут мне почёт и уважение, — брызгала слюной грозная Мокошиха, сверля смутившихся женщин своими тёмными бездонными глазами.

-Не оставляй нас! — первыми расплакались беременные молодки, не представляя, как разродятся без этой умелой и умевшей быть и доброй, и ласковой, старухи.

За ними заголосили все бабы: попробуй вырастить сопливых детишек, если никто в трудный час не даст добрый совет. Цирюльник? Что он понимает? Его порошки и пузырьки стоят так дорого! А Мокошиха лечит бесплатно, и неважно, что потом женщины несут ей то одно, то другое, — что скажет, то и несут, — но ведь сначала выздоравливает дитя.

-Что же нам делать, бабушка? — стали кланяться травнице юные молодки.

— Искупить вину. Слушать меня. Делать, что скажу и не перечить. А кто не сделает — я узнаю, узнаю я! Не утаите! — гремела Мокошиха.

— Согласны! Согласны! — дружно закивали мещанки.

И чем напугала баб старуха, какой властью взяла с них обещание — мужчинам не ведомо...

Тогда весь христианский мужской народ только дождался конца строгого поста, только подошёл с лаской к своим женам, а в ответ — нет! Мокошиха — сила! Мокошиха — непреклонней мытника, поважнее старосты и грознее самого войта: сказала — нельзя, значит, нельзя! Бабы закрылись, как Верхний замок во время учений.

Тимофей Иванович, речицкий просол и старый холостяк, державший лавку, дивился: как охотно стали к нему захаживать за покупками разного звания мужики. Один спросит сначала про огниво, а купит резной нарядный гребень. Другой зайдёт вроде за шилом, а уходит, завернув в пояс звонкое монисто. Третий разглядывает кольца для лошадиной сбруи, а потом раз! — и покупает колечко на женский пальчик. И все делают вид, что так, между прочим, берут мелочный бабий товар.