Сфинкс на скале

Квинт собирался. Честно собирался... сделать как положено.

Плавать он умел.

А вот спасать ему еще никого никогда не приходилось.

Лутация плавать не умела вовсе и, разумеется, страшно испугалась, хлебнув воды.— а потому и вцепилась в своего любимого, в полной уверенности, что он-то уж не даст ей сгинуть в водах Сирмиона...

Квинт не понимал, что ему делать — он не мог безжалостно отодрать ее от себя, и она начисто сковала ему движения рук — он не мог плыть. А ее вес притопил его. Квинт задержал дыханье, когда его голова погрузилась под воду, в надежде, что, поднырнув, ему удастся сделать хоть что-то... но ошибся.

Внезапно ноги его до бедер словно утопленник обнял ледяными руками — обволок холодный ключ, один из немногих, бьющих со дна Сирмиона. Местные пловцы о них, конечно, знали — Квинту же неоткуда было знать, да и знал бы — что поделать, если он оказался именно над ним. Квинт взвыл, пуская пузыри — судорога была такая, словно ему перебили веслом обе лодыжки и оба колена.

Со всех сил оттолкнув Лутацию — которая уже и сама разжимала вцепившиеся в него руки — он рванулся вверх, глотнуть в воздуху, бросился в сторону, в два гребка оказался подальше от тонущей девушки... Он бултыхался, не в силах даже подтянуть колени к туловищу, чтоб размять сведенные мышцы. И не видел, как голова Лутации скрылась под водою и не показывалась больше... У него мелькнула мысль, окончательно лишившая его сил — привет, Цикада, только ее-то за что?..

К счастью, это видел Лапушка. Впрочем, он и раньше увидел, что ребята почему-то не плывут к берегу — сам-то добрался быстро. И видел, как Квинт с силой отпихнул девушку от себя... Лапушка рявкнул: "Вот хуйня!" — и, оставив на берегу живую и здоровую, замершую от ужаса, как статуя, жену, рванул к ним быстрыми саженками.

Нырнул там, где, как он полагал, ушла под воду голова Лутации, нырнул глубоко-глубоко... успел подхватить ее за руку, потянул обмякшее, тяжелое тело вверх, ухватил голову девушки под локоть... глянул туда, где барахтался Квинт — и увидел его мокрую пучеглазую голову на поверхности. К счастью. Ладно...

— За мой... пояс... хватайся... — прохрипел Лапушка, подгребая к нему.

— Я... сам... ты не вытянешь... — кое-как, но Квинт уже барахтался, действительно, сам, боль уже ушла, осталось онемение...

— ХВАТАЙСЯ, ПИЗДА, БЛЯДЬ!!!

Лапушка тянул к берегу двойной груз медленно, но верно. На берегу же — просто упал на колени, но постоял так не более пары мгновений. Взялся за Лутацию — Квинт с тупым ужасом и слыша рядом всхлипывания Лицинии, наблюдал, как Лапушка сжатыми в "замок" ладонями пытается выдавить из груди девушки хоть один вздох... Когда ему удалось это, он просто вытянулся рядом с нею на траве, бессильно, как тяжко раненный.

Сам Квинт был в каком-то полумраке, хотя уже почти рассвело — и словно бы в полусне. Он смутно ощущал, что произошло что-то очень плохое, может быть, непоправимое, но пока не мог сообразить, что...

...Кое-как они доползли до виллы, где можно было поручить себя чужим заботам... Квинт, телесно уже вполне в порядке, старательно поддерживал шатающуюся Лутацию. Лапушка мрачно брел рядом с женой. Никто не произносил ни слова.

На вилле шума поднимать, однако, не стали, Лутацию вверили Лицинии и бабке Аттиде, которая единственная, кроме кухарки, уже проснулась, а может, по старости и вообще не спала. Аттида кудахтать и причитать не стала — но поглядела на мужчин таким обжигающим взглядом, что оба вздрогнули.

Они присели на ложе в пустом триклинии.

— Благодари богов, — сказал Метелл очень тихо, — если она кое-чего не помнит.

Того, как я отшвырнул ее...

— У меня была судорога, — прошептал Квинт. И тут же вспомнил это свое: "Я...сам..." Не сходится!!!

— Я тебе верю, — сказал Лапушка. — Я никому не скажу.

От этих мягких слов на глазах Квинта так и вскипели слезы стыда и боли от несправедливости судьбы, которая взяла и выставила его трусом и подлецом, бросившим тонущую невесту.

— И все же, — сказал Лапушка, — попроси богов, чтоб она не помнила этого. А если зайдет речь — расскажи о судороге, да поубедительнее... ты ж умеешь, на то и оратор. Сам понимаешь, судорогу доказать нельзя.

— Метелл,.. я тебе обязан ее жизнью...

— Ай, заткнись. Ничем ты мне не обязан, слышат меня боги. Я, Квинт Цецилий Метелл, сказал.

Слова были сказаны, и Квинт тайком вздохнул с облегченьем — не хватало, действительно, еще клиентом Метеллова дома стать за спасение одним из них чужой жизни, даже не твоей.

Лутация относилась к Квинту вроде бы с прежней нежностью. Но страх, что она все помнит, так извел его, что солнечные дни на вилле для него померкли, а с Лутацией стал он таким робким и пришибленным, словно провинившийся перед жестоким хозяином, скрывающий свою вину раб, что ему самому было тошно. Его глаза погасли, он перестал смеяться и дурачиться, а по ночам в снах являлся ему то белесый от воды Цикада, молчаливый и улыбающийся своей щербатой улыбкой, то Гай Веррес на берегу "Верресовой лужи" — этот посмеивался, и сиял на солнце его хуй в золотистой поросли волос. И Квинт обоих понимал без слов. Цикада, кивая головой на свернутой шейке, говорил:: "Да, Квинт, это был я. Это был я..." Но я же сделал для тебя что мог, бормотал Квинт, а что я мог?.. "Этого мало. Мало... Сейчас мне было бы двенадцать лет..." А Веррес, щуря мерзкие свои прекрасные глаза, говорил: "Что, влип, Сокровище? Вляпался, чистюля мой? Ничего такого не было, пока был со мною?.. Нам было весело, Квинт. Весело!"

После ночей таких Квинт поднимался с зеленым лицом, вряд ли много красивей утопленника Цикады. Из всех сил старался казаться всем прежним — но сил уже не было. Когда Лутация проявляла к нему особенное участие — выспрашивала, например, не болит ли у него что, почему он такой? — он был близок к слезам. А какому это восемнадцатилетнему парню не стыдно до ужаса реветь на глазах любимой девчонки? Лутаций тоже тревожился за него, задавал короткие вопросы, получал в ответ вялое мотанье головой... Только Метелл и Лициния знали, что так мучает Квинта, но Метелл и сам не проявлял к нему участия, и жене, наверно, не велел. Он знал, что Квинт должен преодолеть это сам, иначе получится как там, в озере... да и всю жизнь он будет жить так... криво и нечестно. Лапушка не то чтобы не поверил в то, что у Квинта случилась судорога — просто он не сомневался в том, что если б Квинт действительно побоялся утонуть сам и сделал бы то, что сделал — про судорогу он бы убедительно соврал. То есть он и не знал, соврал Квинт или нет. Сам Лапушка не был наделен даром красноречия и убеждения — и, как многие такие люди, испытывал к ораторским выкрутасам определенное недоверие. Всем известно, что оратор иной не лучше субурского актера — может и покраснеть, и побледнеть, и заплакать по собственной воле...

Квинт стал страдать бессонницей и ночами теперь бесцельно бродил по саду, прихватив с собой маленький бурдючок самого старого и крепкого вина, какое мог найти в здешнем погребке.. К рассвету он уже на ногах не стоял — зато это позволяло вернуться в свою комнату, рухнуть на ложе (порой и мимо) и засыпать без сновидений.

В очередную такую бродячую ночь Квинт чуть не вскрикнул, увидев в слабом лунном свете согбенную черную фигуру — он наткнулся на нее, бредя по дорожке, которая вела мимо статуи Афродиты-Венеры. Неизвестно чьей работы, она была тем не менее очаровательна: Афродита представала в образе совсем юной девушки, почти девушки, и, склонив скромно убранную головку, словно бы чуть исподлобья настороженно глядела на тебя. Ничуть не заигрывая. Так смотрят на молодых, красивых, самоуверенных мужиков девочки, еще не уверенные в своей привлекательности... Самая странная статуя этой богини, какую Квинт знал...

Он замер, пьяный измученный мальчишка, готовый свалиться в забытье — КТО это?..

Черная фигура двинулась, и страх оставил Квинта — это была всего лишь старая Аттида. Что она делала здесь, у статуи юной богини любви, ночью?.. Тебе уж не Венере, а богам подземным молиться пора, злобно подумал Квинт, устыдясь своего испуга. Как часто бывает у таких глупых щенков, испуг и стыд за него тут же обернулись наглой развязностью.

— Напугала ведь, старая, — сказал он. — А ты чего тут, влюбилась, что ль, в кого?

— А если? — лукаво откликнулась Аттида. Она была такою старой и пережила столько, что давно уж забыла о страхе, положенном рабам перед господами. Бывало, и матушке молодых Лутациев указывала, как да что.

— Да ладно, твой последний любовник помер в консулат Брута и Коллатина, — пьяно хихикнул Квинт.

— Не за себя я молилась, — сказала старуха. — Не за себя.

Она тихо поковыляла мимо Квинта по дорожке.

Квинт же, по-прежнему мерзко хихикая, зачем-то побрел к статуе, уставился в ее невнятное сейчас в темноте лицо. Хлебнул из бурдюка. Ухмыльнулся.

— Да уж поверь, — сказал он богине, — мне о любви молить не приходится. Не знаю вот, куда от нее деться... не очень достоин я любви, видишь ли. И мне от нее дрянь одна... Одного бросил, вторую бросил... а они меня нет. Не хотят...

Квинт плакал дурными слезами.

Он встряхнул бурдюк. Почти ничего, еле бултыхнуло... ладно. Он плеснул остатками вина на постамент.

— Сама... реши, что со мной делать, — пробормотал он, его шатнуло, он был уже совершенно готов — и, коротко охнув, свалился к подножию статуи.

Утром его — не без помощи Аттиды — там и нашли. Он спал нехорошим, тяжелым сном, весь скорчившись от холода, мокрый от росы. Метелл и Лутаций, поругиваясь, но так, чтоб женщины не слышали, перетащили его в дом. Лутация расплакалась, лишь увидев бледную Квинтову физиономию с травинками, прилипшими к щекам — тот вяло хлопал веками, но никого, казалось, не видел. И лежал, вытянувшись, труп трупом.

— Ну что с ним такое? — всхлипывала она, — Он не любит меня больше, что ли?..

— По-твоему, парень, заливший постамент Афродиты вином, тебя не любит?.. — спросил Лапушка. — Может, он боялся, что ты его больше не любишь?

— Я?! — вскрикнула Лутация и разрыдалась окончательно, ее брат тут же обнял ее, осуждающе глянул на Метелла.

— Я... я... поняла, — ревела девочка, — почему он... меня не любит теперь... потому что я дура! Я думала, думала и поняла — я была дура, трусиха, я же его чуть не утопила там, на озере, а надо было как Лициния... правильно он меня оттолкнул, я же и сама плыть не могла, и ему не давала!!

Мужики ошарашенно переглянулись, Метелл взял Лутацию за плечо.

— Он тебя оттолкнул, потому что у него ноги свело.

— Из-за меня, ДУРЫ!!!

Трое сперва не заметили, как Квинтовы глаза вдруг открылись полностью — и налились до краев слезами. Метелл заметил первый... мягко оторвал Лутацию от ее брата, развернул к Квинту. А остальным глазами приказал: вышли отсюда!..

Квинт и Лутация впервые оказались на одном ложе. Но им было не до того, что творили они в садовой траве. Поначалу они только безмолвно тыкались друг в друга мокрыми мордочками, словно два слепых щенка убитой суки под дождем. Потом их приникшие друг к дружке тела помогли успокоению их измученных сердец. Мальчик и девочка шепотом говорили об озере, просили прощения друг у друга, целовались до умопомрачения и наконец так и заснули в обнимку, совершенно вымотанные. И проснулись только после полудня.

Лутаций несколько волновался за целомудрие сестры, но Метелл крепко тряхнул его за плечи:

— Это будет отличный брак, боги мне свидетели. Если кто-то не будет лезть куда не просят.

По возвращении в Город Квинт, когда было возможно, проводил время с Луцием Крассом. Больше они не играли в ночные игры, но и без того находили удовольствие во встречах.

От многих и многих Квинт слышал, что Красс, как ни странно, почти никогда не говорит о важнейшем деле своем — риторике. Никакие просьбы и мольбы друзей и тех юнцов, что у него учились, не могли вывести его на эту тему. Красс хитрил, уходя от разговора, сводил все к шутке — а то и резко заявлял, что не желает это обсуждать.

Но Квинт не мог согласиться с этим мнением, вот в чем дело! С ним-то наедине Красс охотно, хоть и немного, говорил об ораторском искусстве, и это, разумеется, было Квинту очень лестно...

— Когда я стану цензором...

Красс никогда не говорил: "Если я стану (консулом, цензором...)" — всегда только так, будто совершенно точно уверен: станет в свой срок.

— ...тогда я вышвырну из Города всех латинских учителей риторики! Впрочем, они могут остаться, с условием, что не станут преподавать.

К этому времени — Квинт знал — латинских учителей было в Риме уж не меньше, чем греков. И вокруг них гудящими пчелиными стайками вились ученики...

— Луций, но почему? Что в них дурного?

— А что хорошего, Квинт мой?! Не ораторы приходят от них на форум, а бездельники и пустосвисты! Ну есть ли среди этих щенков хоть один, подобный тебе — а ты ведь у греков учился?.. И потом... допустим, нужна тебе статуя Афродиты.Что предпочтешь ты — прекрасный греческий мрамор, чудесную работу, которую трудно было и отыскать — или десять уродливых глиняных копий с нее? — Красс улыбнулся Квинту, — Оратор — изделие штучное. И лучше всего, если твой учитель не рассеивает свой дар и внимание на десяток дурных сопляков, а возится лишь с одним тобою...

Квинт млел, не в силах поверить, что Красс имел в виду себя — и его... но это было почему-то ясно, хоть и не сказано прямо.

— И гляди, если не будешь внимателен и почтителен, — шутливо говорил Красс, -я не люблю повторять одну и ту же мысль дважды. Ты, конечно, можешь как-нибудь решить, что тебе это все известно, и никакого труда не нужно — и тем совершишь огромную ошибку. Учиться, мой Квинт, ты должен всегда. Я почему-то не почитал за позор ученье у ритора Метродора. А мне уж было больше тридцати лет, я был квестором!

Порою резко-насмешливый с друзьями, с Квинтом Красс всегда вел себя с обольстительной мягкостью — и даже замечания его выглядели не порицанием, а скорее ласковым упреком, при этом Красс у Красса всегда был такой огорченный вид....

И Квинт не мог устоять. Он верил ему, как не поверил бы матери или божеству. Странно, но Квинту, падкому на всяческое, в том числе и телесное, совершенство, очень нравился маленький, страшненький Красс — с его невероятным носом, ноющей в холодные дни поясницей (он даже хромал порой то на одну, то на другую ногу) и нытьем по этому поводу — и заиканьем...

Последнее качество очень Квинта интересовало, но он стеснялся спрашивать об этом. И все же как-то решился:

— Луций... прости за столь неприятный вопрос... но я давно заметил, что ты то заикаешься, то нет. И никогда не заикаешься на ростре. Это так странно...

— Любой дурак хоть раз да скажет что-то умное. Любой заика хоть иногда не заикается. Просто на ростре ты видишь мою лучшую часть... ту самую, посвященную божеству. Ты знаешь, какому.

Квинт знал...

Красс свел его со своими друзьями — Квинт был бы менее счастлив, если б его зазвали на пир олимпийские боги. И менее смущен. В кои-то веки он воды — точней, фалернского — в рот набрал.