— ...Что пришло — уходило нежданно,
Что пригрезилось — не сбывалось;
Отчего же так остро и пряно
Сердце эхом тех дней отозвалось?
Разнесло по бескрайнему полю
Одуванчики ранней надежды,
Утекла расставанья горечь,
Только ива стоит, как прежде.
Листья тихие сказки шепчут
Волнам давней тоски щемящей,
Не печальтесь, друзья, о прошедшем,
Если было оно — настоящим...
Для кого-то напевом счастливым
Зазвенит усталое лето,
И укроет косами ива
Заблудившихся в дебрях рассвета.
— "Не печальтесь, друзья, о прошедшем, если было оно настоящим..." — тихо и неторопливо повторила Глафира. — Для вас настоящее — это ваше прошлое?
— Скорее, прошлое — это мое настоящее.
— Вы счастливый... А у меня настоящее — в будущем. Если вообще когда-то будет.
— Выходили по расчету?
— Да... Знаете, я ведь играть вами хотела. Раздразнить, потом отказать, потом дать надежду... Не спрашивайте, зачем.
— Не спрашиваю.
— Я, наверное, вас обидела?
— Ничуть. Я не собирался поддаваться на игру.
Некоторое время они ужинали молча. В форточку доносился шелест листвы; со стороны собора долетел басовитый гудок, за которым последовал глухой, непривычно редкий перестук колес. "Двухосные" — машинально отметил Виктор. Заговаривать первым он не решался. Первой нарушила молчание Глафира.
— Задумались?
"А она как-то сразу стала естественнее", подумал Виктор. "Не манерничает. А может, это так вино действует. Хотя градусов почти нет, так, для мужика что сок."
— Вы великолепно готовите... Может быть. у вас настоящее — это настоящее? Каждый день, каждую минуту? Дом, супруг, дети, дела идут неплохо? Кто знает, что будет со всеми нами хотя бы через полгода — может быть, этот майский вечер мы будем вспоминать, как лучшие минуты жизни. Просто вечер, шум листвы, запах цветущей липы, угля и литейки, цокот лошадей по булыжнику, эту прелестную стильную комнату и любимые вещи.
— Да, вздохнула она, — но все на свете кончается, даже эта утка. Мне очень приятно, что она вам понравилась. Может, что-нибудь еще подать?
— Огромное спасибо, но я просто больше не могу... Необычайно вкусно и сытно.
Виктор вдруг понял, что первым должен стать из-за стола именно он.
— Да... вы потрясающая хозяйка. Кстати, где у вас фартук? Я сейчас помогу посуду помыть.
— Фартук? — переспросила Глаша, поднимаясь. — Виктор Сергеевич, это вы у нас необыкновенный человек. Держитесь, как дворянин, в науки ударяетесь, как разночинец, в делах задатки купеческие, но у вас, похоже, никогда не было прислуги, и вы... для вас привычно, что мужчина и женщина в доме равны... вы так сказали, что посуду помоете, ну, без желания угодить, а словно все вокруг так и делают...
— Правильно. У нас на Марсе женщины давно равны мужчинам и вместе ведут хозяйство безо всякой прислуги. У нас вместо прислуги машины и убирают, и белье стирают, и почту относят, и готовят. Ну, не так вкусно, как вы.
— Вы, верно, смеетесь надо мной?
— Ничуть, Глафира Матвеевна... Просто не знаю, как объяснить то, что для меня естественно. Разве что Марсом.
— Тогда зачем объяснять? — улыбнулась она. — Идемте со мной на кухню, пока не передумали.
В светло-голубом небе розовым неоном горели перистые облака; скоро их сиянье померкнет, и бледные сиреневые отблески начнут медленно погружаться в серо-лиловую темнеющую чашу небосвода. Через распахнутое окно начала проникать свежесть.
Виктору было доверено лишь протирать тарелки и чашки, которые Глаша мыла в большом, сияющем медном тазу, поливая горячей водой из столь же сияющего, надраенного прислугой медного чайника, и попутно рассказывая новости сарафанного радио.
— Вы, наверное, уже слышали о новой коллекции моделей Надежды Ламановой? Ну та, которая совершила в России освободительную революцию?
— Не слышал. Даже про освободительную революцию не слышал. Хотя буквально с первых шагов по Бежице мне рассказывают про разные революции. Надеюсь, обошлось без жертв?
— Какие жертвы? Это мы, женщины, раньше были жертвами, жертвами моды. Ламанова совершила революцию, провозгласив "Долой корсеты"! И мы, наконец, почувствовали, что такое свобода.
— В прямом смысле.
— Прямее не бывает. Так теперь у нее, представляете, авангардные женские фасоны для грядущей войны, на случай, если торговля мануфактурой придет в упадок. Блузка из старого платка, юбка из занавески, пальто из стеганого одеяла, никаких украшений, только прямые силуэты. Все в ужасе, но если Ламанова это пошила, завтра это будут носить!
В разделе местных новостей, естественно, первым шло известие о трагической судьбе Прунса.
— Да, жаль беднягу... Куда только смотрит охрана труда?
— А вы полагаете — убийство по политическим?
— Каким политическим?
— Ну вы же сами сказали — куда смотрит охранка?
— Я не про нее, я про ограждения.
— Все теперь так, — вздохнула Глаша, — начнут про охранку, а кончат про оградку. Давайте свой фартук.
Она повесила оба фартука на гвоздик, и вдруг схватилась левой рукой за бок.
— Ой, боженьки...
— Что с вами? — Виктор подхватил ее под руки и усадил на стул. — Вам плохо? Валерьянки? Может, доктора?
— Не надо... ничего не надо... оно пройдет... схватило и дышать трудно...
— Так я за доктором... больница-то рядом...
— Не надо... Вы мне лучше до кровати помогите дойти...
Она оперлась рукой на плечи Виктора, тот подхватил ее за талию, и оба осторожно добрались до спальни, где Виктор, стянув с кровати покрывало, осторожно уложил даму на белоснежные крахмальные простыни, подложив под голову толстую взбитую подушку.
— Спасибо... дыхание стесняет... платье помогите сзади расстегнуть...
Виктор снова приподнял Глафиру под руки и осторожно расстегнул сзади крючки; скользкий шелк пополз вниз, и перед Виктором предстали белые, соблазнительные округлости.
— Простите, я сейчас поправлю...
— Не надо... так легче... опустите меня...
Виктор осторожно положил голову Глаши обратно на подушку, и в этот момент почувствовал, что его обняла мягкая и горячая, будто свежевыпеченая сдоба, трепетная женская рука.
— Сударыня, — произнес он деликатно, — мне кажется, вам уже лучше.
Глаша непроизвольно и коротко рассмеялась, словно от щекотки; ее вторая рука уже более уверенно скользнула сзади по лопаткам Виктора и прижала его к груди.
— Мне хорошо... мне так хорошо с вами... не уходите сегодня.
— Но подождите... как же... как это сказать-то?
— Вас останавливает то, что я из горничных?
— Нет, нет, при чем тут... но у вас же семья...
— Какой вы добрый и смешной, Виктор Сергеевич... оглянитесь же, да сколько честного народу так живет, и не видит в том ничего дурного... если, конечно, не открываться обществу...
Чем бы закончилась эта сцена, автор предсказать не берется. Но именно в этот момент под окном зацокали копыта и хрипло крякнул автомобильный рожок; инновации здесь проникали в транспортную отрасль иногда самым причудливым способом.
Глаша мгновенно переменилась в лице, оттолкнула от себя Виктора и стала обратно натягивать на себя частично сброшенные одеяния.
— Боже! Это Аристарх. Он застрелит нас обоих из револьвера.
— Нормальная мужская реакция, — пожал плечами Виктор, — где у вас тут второй выход?
— Там! Там!
— Глаша подтолкнула его в спину в нужном направлении, попутно сунув в руки недопитую бутылку — от улик надо было избавляться.
"Как хорошо и дальновидно предложить даме помочь помыть посуду", подумал Виктор. Бутылку он на всякий случай взял за горлышко, опасаясь, не поджидают ли его на черной лестнице.
"Возможно, попытка скомпроментировать. Хотя... рановато тогда муж приехал. Если это вообще муж."
За дверью никого не оказалось. Виктор, продолжая держать пузырь, как потенциальное оружие, осторожно поднялся на этаж выше, слушая, нет ли шума внизу. Но было тихо, лишь в квартире соседей лилась вода в чугунную ванну.
Теперь надо было попытаться смотать отсюда без свидетелей. Виктор стал медленно спускаться; лестница была деревянной, отдельные ступени, вытесанные местными халтурщиками из сырого дерева, уже рассохлись и поскрипывали. Наконец, он добрался до входной двери, стараясь громко не щелкнуть задвижкой, открыл ее, вышел, и сразу же столкнулся с дворником.
— Вечер добрый, барин, — угодливо обратился тот, сдвигая левой рукой картуз на лоб.
— О! — воскликнул Виктор, изображая глупую улыбку и пошатываясь. — Любезнейший! Понимаешь, любезнейший, такая странная штука со мной приключилось, только тш-ш...
Он поднес палец к губам и наклонился к дворнику ближе, чтобы запах вина преодолел чесночный.
— Понимаешь, брат, какая оказия тут приключилась... Значт, иду я со службы, мы со службы идем, идем со службы куда — в карты, да, к Виктору Иванычу идем. Виктор Иваныч, да, милейший души человек, посидели мы у него, потом вместе пошли, пошли... да, а вот понимаешь, потом гляжу — и какая-то понимаешь, лестница, что за... Как попал сюда?..
— Верно, хорошо посидели, барин?
— Верно, верно, братец, понимашь... посидели, да, хорошо... А как тут пройти на Церковную, там вот к реке дом такой, — и он неуклюже развел руками, сильно пошатнувшись.
— Дык тута оно, барин, вот как за ворота выйдете, и в тую сторону, потом влево примете, а там уже всякий покажет, игде тут Церковная. Только вот беда такая: ворота я уж запер. А ключ куда положил, запамятовал. Оно со мной бывает, вечером из головы вон, а к утру сам находится.
— Ключ, клюю-уч, — протянул Виктор, шаря правой рукой по собственным карманам — где ж ты пропал... А вот этот подойдет? — и он протянул дворнику полтинник.
— Аккурат тот самый, — согласился дворник, обрадовавшись смекалистости прохожего. — Сей же час и отопрем.
— Сей же час, сей же час... — негромко повторял Виктор на мотив песенки "Пять минут", плетясь за дворником. — О! И впрямь подошел.
Он прошел за калитку, обернулся, и оперся на прутья решетки.
— До чего же ты хар-роший человек, братец! Не обессудь, все, что могу... выпей за мое здоровье, — и он сунул бутылку с остатками вина в карман дворницкого кафтана.
— Благодарствую, — ответил дворник, — не запнитесь там на дороге. А то, может проводить вас?
— Лишнее, право, лишнее... Ауф видерзеен! — произнес Виктор, удаляясь.
Выстрелов за его спиной не прозвучало.
28. Шайтан-труба.
— А как это, собственно, действует?
Девятое мая. День Победы. Через четверть века будет День Победы, уже через четверть века. Боже, подумал Виктор, всего какая-то четверть века и будет совершенно другая страна. А какой будет наша страна через четверть века после начала реформ? Страной-победителем? Великой державой? Не обязательно силой оружия, может быть, силой денег? Рубль станет главной мировой валютой? Как хочется вопреки реальности верить во что-то хорошее.
Они с Бахрушевым сидели в "секретке" — так Виктор для себя назвал бывшую комнату Прунса из-за решеток на окнах. Было уже за полдень, здорово парило, и взбитые перины облаков, что прорисовывались вдали на лазоревом холсте неба, дарили надежду на спасительный дождь. Ветра не было, и душный розоватый смог гигантской кепкой прикрывал с зенита раскалившееся железо крыш цехов. "Деревья, деревья надо скорее сажать на территории", подумал Виктор и проглотил слюну, а это значит, что дальше уважаемого читателя ждет масса технических терминов.
— Я назвал эту штуку "ампуломет". За основу здесь взят принцип действия безоткатной пушки Дэвиса.
— И как же он стреляет? Непонятно. Лафета или станка не видно...
— Совершенно верно, Иван Семенович. Никакого станка. Главное достоинство безоткатной системы командора британского флота Клеланда Дэвиса, — Виктор нарочно сделал особый упор на то, что за границей это уже есть и придумано самими военными, — в том, что само орудие не испытывает силы отдачи, и стрелять можно просто с плеча.
Про "командора" он как-то вычитал в Интернете, но где, не помнил.
— Дэвиса... — бурнул Бахрушев, — ну что у нас в России за пиетет перед иностранцами? И полковник Гельвих создавал безоткатное орудие, и Рябушинские. Дэвис — это барахло. Сделали несколько игрушек, и на этом дело кончилось. У вас система не Дэвиса, а именно Рябушинского. Точнее, одна из систем.
"Как, уже безоткатки в России? Ну да, первый попаданец. Так что же он прямо гранатомет не продвинул? Что ж они тыркаются?"
— У вас главное отличие в том, — продолжал шеф, — что вы применили надкалиберную мину, за счет этого уменьшили калибр ствола с трех до двух дюймов. Уменьшается вес, и это позволяет отказаться от треноги и вести огонь с плеча.
— Именно так, — поспешил ответить Виктор, обрадовавшись, что не надо утруждать себя (и читателей) лекцией о принципе работы динамореактивного оружия. — Это позволяет внезапно открыть огонь из окопа или из-за угла. Если же труба на треноге, стрелок будет обнаружен и убит пехотой, прикрывающей... э-ээ... боевую машину.
— Труба... — задумчиво промолвил Бахрушев. — То, что вы называете трубой — это все-таки ствол, хоть и без нарезов. Кто и где это будет делать?
— Здесь и у нас. Ствол — это действительно просто труба из углеродистой стали, в которую заложен заряд обычного черного пороха.
— И сколько же выстрелов вы думаете из нее сделать? Кстати, одна из проблем пушки Рябушинского — ее долго перезаряжать с дула, и нужна особая сгорающая гильза с деревянным поддоном.
— Один, Иван Семенович. Всего один выстрел. Это одноразовая конструкция. Выстрелил и выбросил. Несколько таких одноразовых штуковин позволяют уничтожить дорогую бронированную машину. Будет несколько штук в отделении, можно сразу стрелять нескольким. Не надо учить, как заряжать, не надо разбирать, чистить, смазывать. Тут не то что из нашей деревни любой пастух разберется, а даже из Туркестана. Шайтан-труба.
Бахрушев покачал головой, снял пенсне и стал нервно протирать его платком.
— Как у вас все просто. Шайтан-труба... Знаете, что скажут военные, если мы вот это им покажем? Не знаете?
— Так мы им покажем в действии, а не чертежи. Товар лицом.
— Вы что, серьезно эту вашу пушку на плече намерены полностью делать на паровозном?
— Вы же сами сказали — на имеющейся производственной базе. Что на паровозном могут делать? Качественные трубы для паропроводов. Черный порох в Шостке делают, а в военное время можно и кустарное производство открыть. Бездымный, конечно, лучше, но во время войны может возникнуть дефицит.
— А пироксилин или какая у вас там взрывчатка? Ее тоже — кустарно? У вас, я смотрю, надкалиберный снаряд.
— Это зажигательный. В общем, ампула представляет собой биконический сосуд из белой жести с загущенной огнесмесью. В состав входят фосфор и сера... ну, там в пояснительной все расписано. При ударе о броню корпус сосуда разрушается от гидроудара, и воспламенившаяся на воздухе смесь, по инерции двигаясь вперед, облепляет броню вражеского э-э.. бронехода. Никакого взрывателя не нужно. Смесь горит около трех минут с температурой порядка тысячи градусов. Смесь накаляет броню, а также затекает в смотровые щели и неплотности бронекорпуса, вызывая пожары внутри боевого или машинного отделения. Кроме того, при горении выделяется едкий дым, который, проникая внутрь, вынуждает экипаж покинуть машину. Таким образом, боеприпасы можно изготавливать у нас, только где-нибудь подальше, а то по небрежности спалят тут полгорода.
