— Я согласен, что по неосторожности он способен предать, но вы можете быть уверены, что он не выдаст вас умышленно, — улыбнулся сэр Джон. — По-своему это очень порядочный человек.
— Выдать "нас", а не "вас", — подчеркнул сэр Томас. — Вы ведь отныне с нами, сэр Джон?
— Нас, милорд, — согласился сэр Джон.
— Об этом я и хотел вас спросить. Я чувствую людей: вам можно доверять. Но почему вы с нами? — сэр Томас бросил на него пронзительный взгляд.
— От обиды, от нежелания быть мышью, — ну и, пожалуй, от скуки, — отвечал сэр Джон всё с той же улыбкой.
— Поясните. Итак, по порядку, — от обиды...
— Видите ли, милорд, после восшествия на престол королевы Марии меня выгнали из столицы, запретив возвращаться сюда. Основания? Их нет! Просто-напросто мой дядя — покойный сэр Френсис — был когда-то сотрапезником, а точнее сказать, собутыльником короля Генриха. Тому нравились рассуждения сэра Френсиса о всякой всячине, они забавляли короля. Однако мой дядя умер ещё до казни известной вам леди Энни, второй жены Генриха; я, правда, тоже был в то время представлен его величеству и даже имел честь присутствовать на его завтраках, но я не угодил королю, и меня удалили от двора. Вот и вся моя вина, — однако, когда Мария стала королевой, и начались гонения на всех, кто помогал Генриху проводить его реформы, то вспомнили и обо мне. Помилуйте, но причём здесь я? Оттого что мой дядя был чём-то вроде придворного актёра в первые годы этих реформ, его никак нельзя считать соратником короля Генриха. Сэру Френсису было глубоко наплевать на всё на свете, кроме своих удовольствий, и я пошёл в него, милорд, — следует признать, что он был хорошим наставником. За что же меня выгнали из Лондона и лишили привычного образа жизни? Я обижен властью, я пострадал от неё, — и это первая причина, почему я с вами.
— Не слишком благородная причина, — покачал головой сэр Томас, — Но по крайней мере, вы не скрываете своих побуждений... А вторая причина?
— То есть нежелание быть мышью?.. Она ещё проще первой. Мышь от рождения до смерти прячется в подвале; её цель — вырасти, оставшись незамеченной, вволю поесть, произвести потомство, а затем также незаметно умереть. Я, пройдя большую половину жизненного пути, вдруг понял, что если сегодня или завтра умру, то буду хуже мыши. Никто не заметит моего исчезновения, ибо даже потомством я не удосужился обзавестись, — так что мыши будут ещё и смеяться надо мною. Не хочется мне этого, милорд, — пусть меня убьют, но как человека, а не мышь, и за человеческие деяния, а не за мышиную возню.
— Это не логично, — возразил сэр Томас. — Только что вы говорили, что живёте исключительно для своих удовольствий. Мышь также живёт этим, — почему же вы её обвиняете?
— А скука? Вы забыли о скуке, милорд! Уверяю вас, что все мыши помирают от скуки: им надоедает непрестанно жевать и размножаться в своём подвале, — иначе, зачем бы они время от времени выбегали из него, рискуя жизнью? Давеча сэр Эндрю сказал мне, что вступил в заговор от скуки, — значит, ему тоже надоело быть мышью.
— Но религия? Но общественное благо? Неужели вами движут одни личные мотивы? — спросил сэр Томас, которого несколько шокировали откровения сэра Джона.
— Я мог бы прибегнуть к красивому обману, но признаюсь, как на духу. Я думаю, что истинная религия — это достояние немногих, а общественное благо часто служит прикрытием эгоистических интересов. О, не примите это на свой счёт, милорд, — вы являетесь исключением из общего правила!
— Гм, благодарю вас, сэр Джон, — это самая оригинальная похвала, которую я слышал, — покачал головой сэр Томас. — Что же, откровенность за откровенность, — я признаюсь, зачем мы решили пригласить вас к себе. Мы не рассчитывали найти в вас единомышленника, — и мы не ошиблись в этом, как я понимаю, — однако нам нужны ваши связи при дворе принцессы Елизаветы. Нам известно, что у вас были некоторые отношения с одной из приближенных её высочества, и вы не раз бывали при дворе принцессы. Возможно, вас ещё и поэтому изгнали из Лондона после того, как королевой стала Мария: она стремилась окружить Елизавету исключительно своими людьми.
— Может быть. Но какое это имеет отношение к вашему, то есть к нашему заговору? — удивился сэр Джон. — К тому же, я никогда не был придворным Елизаветы и не состоял в её свите. Я был неофициальным лицом, изредка приглашаемым к её высочеству. Не знаю, как сейчас, но тогда Елизавета была очень мила: некрасивая, но обаятельная, рыженькая. Остроумна, глубока; очень живая и весёлая. Любила играть в мяч и обожала маскарады. Я участвовал порою в её увеселениях, и её высочество как-то в шутку предложила мне занять пост главного распорядителя праздников. Сам я не придавал этому никакого значения: признаться, меня больше занимала та молодая особа, о которой вы упомянули.
— Вы нужны нам именно в качестве неофициального лица при дворе её высочества Елизаветы, — загадочно произнёс сэр Томас.
— Не понимаю.
— Для успешного осуществления нашего плана требуется человек, через которого мы могли бы поддерживать связь с Елизаветой и предупредить её, когда наступит час решительных действий. Вот для чего вы нужны нам: мы не можем направить к Елизавете кого-то другого, потому что новый человек, появившийся около её высочества, вызовет подозрения, — да и пристроить его ко двору принцессы будет крайне сложно.
— А я не вызову подозрений? — улыбнулся сэр Джон.
— Не вызовете. Простите меня, но мы потихоньку опросили десятка три людей, которые знали вас, когда вы жили в Лондоне. Все они в один голос утверждают, что вы эпикуреец и циник, прожигатель жизни, чрезвычайно далёкий от политики. Убеждён, что подобное мнение существует и в секретной службе королевы Марии: там считают вас не опасным для королевы. Вас удалили из столицы под горячую руку, но сейчас, полагаю, не будут мешать вашему возвращению. Свидетельство тому — ваш беспрепятственный приезд в Лондон.
— Вот как? Выходит, зря я на них обижался? — поднял брови сэр Джон. — Ну, ну, не смотрите на меня так, милорд, — моя обида не уменьшилась, а увеличилась: стало быть, меня действительно принимают за мышь. Теперь придётся доказывать, что я, всё-таки, человек.
— Мы подвигаем кое-какие рычаги, и вы будете жить в Лондоне на законном основании, — продолжал сэр Томас. — Затем вам надо будет вновь представиться Елизавете и бывать при её дворе. Дальше вы знаете; мы надеемся на вас.
— Продолжая считать меня циником и прожигателем жизни? — не удержался от замечания сэр Джон.
— Спаситель принимает всех. Те, кто ходят путями неправедными, тоже могут прийти к нему, — строго и серьёзно сказал сэр Томас.
— Воистину так! — отвечал сэр Джон с той же серьёзностью.
Часть 1. Двор королевы Марии
Король Генрих любил охотиться на оленей, королева Мария предпочитала соколиную охоту. Распространённая в Европе благодаря страстной увлечённости ею короля Фридриха Гогенштауфена, соколиная охота вот уже триста лет считалась самым изысканным видом отдыха для высочайших особ. На ней не надо было колоть, бить, стрелять животных, травить их собаками, — достаточно было выпустить в полёт красивую птицу, сокола, который находил и хватал добычу.
На соколиную охоту можно было выехать во всей красе, не боясь промокнуть под дождём, изорвать одежду об кусты и ветки деревьев или запачкаться кровью убиваемой дичи, — эта охота велась на поле, в ясную погоду, а добытых птиц и зверей подбирали ловчие. Правда, для того чтобы сокол мог охотиться, его долго обучали — не давали есть и спать, дабы сделать его покорным; выпускали на ослеплённых и стреноженных зайцев, лис, крупных птиц и прочую живность, чтобы он мог расправиться с ними и запомнил, как это делается; кормили кровавым мясом только что убитых голубей, баранов и телят для поддержания хищнического духа. Однако охотнику не обязательно было участвовать в этой подготовке — он принимал уже обученную птицу из рук ловчего-сокольника и выпускал её на дичь, любуясь, как сокол бьёт утку на лету или ловит убегающего зайца.
...Королева Мария выезжала на охоту всем двором, и выезд её был больше похож на праздничный кортеж, чем на охотничью компанию. Наряды дам и кавалеров, хотя и назывались охотничьими, мало чем уступали праздничным нарядам; лучшие драгоценности сияли золотом и самоцветами. Запах дорогих итальянских духов густо смешивался с запахами кожаных сёдел и лошадиной сбруи, с запахами конского пота, полевых трав и вспаханной земли.
Королева ехала на белом иноходце впереди всей компании. Тёмно-зелёное платье Марии было украшено кружевами по краям рукавов и по воротнику; на голове королевы была шапочка, тоже зелёного цвета, со страусовым пером, прикрепленным большим изумрудом. Мария не любила пышных нарядов, но всегда одевалась с большим вкусом, — ей, некрасивой женщине, следовало заботиться о том, чтобы быть привлекательной для тех, кто ценит хороший вкус, а не броскую внешность. Лицом королева была похожа на простолюдинку, на прачку из лондонского предместья.
Мать Марии, королева Кэйт, была наследницей многих поколений испанских королей: Кэйт тоже нельзя было назвать красивой, но благородство её облика было признано даже врагами. Отец Марии, король Генрих, был вторым правителем из династии Тюдоров, утвердившейся в стране в результате долгой гражданской войны. Поговаривали, что если бы в этой войне не погибли почти все знатные английские лорды, то Тюдорам никогда не стать королями: кое-кто утверждал, что их род произошёл от свинопасов. Конечно, это была клевета, но внешность короля Генриха действительно не походила на королевскую: его широкое простецкое лицо с окладистой рыжей бородой, его сильные мужицкие руки, его плотное тело, к старости ставшее невероятно грузным, — всё это напоминало внешность купца или шкипера торгового судна.
К несчастью, Мария, переняв изящную фигуру матери, в лице сохранила многие черты отца — оно имело такое же простецкое выражение, как у него. Лоб Марии был слишком велик, а нос слишком мал; глаза тоже были маленькими и близко посаженными; некрасивые, тонкие и короткие губы, плоские щёки, срезанный, теряющийся подбородок — создавали не то чтобы отталкивающее впечатление, но определённо не привлекательное.
Возраст королевы не добавлял ей привлекательности: Мария была уже не молода, ей давно перевалило за тридцать; она была одинока, у неё не было ни мужа, ни любовника, ни друга; её характер был неровным — приступы глубокой меланхолии сменялись вспышками ярости, королева была то рассудочно холодна, а то кровь бросалась ей в голову.
К тому же, воспитанная в духе католицизма, она была в ужасе от реформ своего отца и не хотела признать отделения английской церкви от Рима. Придя к власти, Мария восстановила отношения с римским папой, а протестантов преследовала.
* * *
...Сокольничий подал королеве одного из лучших соколов-охотников. Мария приняла птицу на руку, защищённую перчаткой, и подняла высоко вверх. Сокол встрепенулся, огляделся вокруг и расправил крылья.
— Вон там заяц, ваше величество, — сказал сокольничий.
— Вижу, — ответила Мария.
Птица забила крыльями и поднялась в воздух; вначале она летела тяжело и неуклюже, но чем выше поднималась, тем легче становился её полёт. Несколько мгновений сокол парил в небе, застыв на одном месте и слегка покачиваясь в воздушном потоке, а потом сложил крылья и с быстротой молнии обрушился на свою жертву. Заяц отчаянно заметался, прыгая из стороны в сторону, но сокол точно угадал его движения и ударил, когда он выскочил из лощины. Прижав зайца к земле и не давая ударить себя сильными задними лапами, сокол вонзил в него когти и победно заклекотал.
— Браво! — воскликнула Мария, а сокольничий уже бежал, чтобы забрать пойманную дичь.
...Охота продолжалась так же удачно, как началась: было добыто еще три зайца и девять уток. Один сокол, из недавно обученных, улетел в берёзовую рощу, и пришлось его отлавливать, — но это не испортило общего впечатления. К концу дня разгорячившиеся и довольные охотники вернулись в свой лагерь, не переставая рассказывать о своих удачах.
В лагере для охотников был приготовлен обильный обед и театрализованное представление. Этот обычай установился во времена короля Генриха, и хотя Мария отменила многие новшества своего отца, праздничный пир на охоте остался неизменным.
Королева уселась во главе стола. От внимания придворных не ускользнуло, что она вдруг помрачнела и её лицо приняло угрюмое выражение. О причинах было нетрудно догадаться: придворные расселись за столом парами, но её величество сидела одна, возле кресла королевы не было второго кресла.
Сэр Стивен, канцлер её величества, немедленно поднялся со своего места.
— Милые дамы! Почтенные джентльмены! — сказал он, поднимая чашу с вином. — Разрешите мне провозгласить тост за нашу хозяйку и нашу госпожу. Её величество королева Мария не просто правительница Англии — она первая леди страны. Да не будут на меня в обиде наши очаровательные дамы, но королева — лучшая женщина Британии, а мы видели немало хороших женщин! Я не стану говорить обо всех достоинствах её величества, это было бы неучтиво и непочтительно, — кто мы такие, чтобы обсуждать монаршую особу, — но я не могу умолчать о необыкновенной способности нашей королевы быть радушной хозяйкой. Без вас, ваше величество, даже солнечный день кажется унылым, скука подкрадывается, как ночной туман, а праздник превращается в тягостные будни. Поверьте, мы здесь не только потому, что нас к этому обязывает этикет, — мы любим свою королеву и счастливы, когда можем участвовать в её невинных забавах. За её величество королеву, за первую леди Англии!
— За её величество! — подхватили придворные, вставая. — За королеву Марию! Боже, храни её и пошли ей долгие года жизни!
Мария улыбнулась и пригубила вино из своей чаши.
— Ваше величество, — продолжал сэр Стивен, сделав знак виночерпию, чтобы тот снова наполнил кубки, — не сочтите меня горьким пьяницей, но я хочу сразу же предложить второй тост. О, нет, не подумайте, что я примусь славословить ваше правление, — зачем хвалить то, что само хвалит себя? Я хочу выпить за богиню охоты Диану, — и эта богиня вы, ваше величество! Лишь теперь я понимаю, как правы были древние римляне, когда они избрали царицей охоты женщину, а не мужчину. Изящество пленительной красоты придает особое очарование этой потехе. Я видал немало славных охот, но они ничто по сравнению с вашими выездами. Я не понимаю, почему здесь нет живописца, который изобразил бы нашу королеву вот такой, какая она сейчас, в охотничьем платье, исполнённую невыразимой прелести, грациозную и одновременно величественную...
— Милорд, вы несколько вышли за рамки приличия, — заметила Мария, слегка покраснев.
— Ничуть, ваше величество, ничуть, — возразил сэр Стивен. — Или, может быть, самую малость. Все присутствующие согласятся со мной. За богиню охоты, за нашу английскую Диану, за королеву Марию!
— Да, так! — закричали придворные. — За английскую Диану, за королеву Марию!
