Олеся".
А это снова лето. Вероятно, здесь, в этом мире, наше "солнце" продолжалось на год дольше прежней жизни. В который уже раз я энергично затряс головой, безуспешно пытаясь сбросить наваждение. Не могло же моё воображение писать письма мне самому?! Если б это было так, не стал бы я себе рисовать неудачную любовь. Скорее наоборот. Хотя, как знать, может, в этом времени всё сложилось по-другому, и я смогу увидеть свою Олесю спустя столько лет. Но по вещам в квартире не было похоже, что моя любовь жила со мной. Хотя с чего это я взял?! По шкафам же я ещё не рылся! Ну, да сие ещё успеется. Однако реальность диктовала свои условия игры. Я извлёк следующее.
"Здравствуй, мой желанный!
Вот тебе и моё первое письмо из Риги. Начну по порядку. Когда в Томске мы поехали на вокзал, начался сильный дождь, так что настроение моё немного испортилось. До Москвы доехали нормально, если не считать, что поезд опоздал! Прибыл в 8 часов. В моём вагоне народу было вообще мало, зато наградил нас господь одним типом, он, видно, пьяный был и всю дорогу, на весь вагон песни распевал, да не какие-нибудь, а о конфликте общества с ним. В Сокольники я приехала в десятом часу, там меня уже ждала Катюша, Вадик тоже там был, да ещё Лёлька с дочкой. В Москве было очень тепло, зато у нас тут, как всегда, холодно. Мила должна с первого июля идти в отпуск и приехать к нам. Так что будем скоро дела творить. Мы с ней вечно что-нибудь придумываем. Юлик ездит в зоопарк, ухаживает там за птицами, принёс домой двух диких утят, а один утонул почему-то в ванне, ещё до моего приезда. Я говорю: "Юлёнка, тебе не хватает на рыбок да на утёнка". Мы с Катей выпололи всю клубнику, на обоих огородах. Клубники очень много, такая крупная, но спелой мало. Родители ездят ночевать на дальний огород, а то там по ночам лазают разные. Как прошёл выпускной нашей подруги? И как вы добрались там с твоим оборудованием? Больше пока писать нечего. В следующий раз постараюсь, если выйдет. До свидания.
Олеся!"
Ну, надо тебе?! Утёнок утонул! Никогда бы не подумал, что такое могло быть. А может, это всё-таки шутка? И потом, о каком оборудовании идёт речь? И куда это я с ним попёр? Да ещё к тому же и с подругой, закончившей что-то, то ли школу, что вряд ли, то ли училище?.. А может и университет?.. Хм!.. Наверное, всё же, институт. Ладно, чего гадать. Надо дальше читать. В общем, загадок становилось не меньше, а всё больше и больше. Уже безо всякого энтузиазма я потянулся за очередной порцией неожиданностей.
"Здравствуй, милый мой!
Вот снова пишу тебе письмо. Я уже так здесь соскучилась. Так хочется тебя увидеть, поцеловать. Погода здесь плохая, холодно и тучи всё время набегают. Мы с Катей в воскресенье были на море. Мама погнала. Приехали и уехали. Чего там делать. На обратном пути зашли к учительнице, посидели там три часа, она дала мне фотографии с нашего выпускного. Магнитофон мой что-то не хочет дома работать. Сначала, ещё в поезде не играл. Дома оказалось, пассики полетели. Мы с Катей их поставили, а теперь что-то со звуком. Очень тихо, а как стукнешь — играет.
Любимый, я уже ищу материал, вернее, знаю, какой будет. Только может, лучше найду. Ты сейчас, конечно, скажешь, что так и знал. Извини, но я ещё ничего не сказала. Скоро Мила приедет. Маме дали путёвку в санаторий с двенадцатого ноября на двадцать четыре дня в Бийск. Она вообще ещё никуда не ездила лечиться".
В этом месте я просто расхохотался. Это же надо! В ноябре и куда! В Бийск! Никогда не знал, что там есть лечебницы. С каких это пор Бийск стал курортом? Да ещё и когда?! Практически зимой... Я ещё раз перечитал эти строки. Да-а! Нарочно не придумаешь и только.
"Маме дали путёвку в санаторий с двенадцатого ноября на двадцать четыре дня в Бийск. Она вообще ещё никуда не ездила лечиться. Да и бабушку, когда положат, не известно, потому что там очередь и перед ней описывали на ноябрь. Бабуля говорит: "пока эту операцию дождёшься, так и умрёшь". Четвёртого должны сказать, когда её будут ложить".
Бедная бабушка... В каждом письме её кладут на операцию, а в каком-то уже она была прооперирована. Сколько же ей нужно операций?! В её-то возрасте?! Правда, возраст бабушки мне был неизвестен. Я потёр уставшие глаза. Что-то тут не складывалось.
"Вот теперь не знаю, что делать? Как там у тебя дела? Ты, если возьмёшь, всё равно пришли анкету. Так и так нужно будет. Куда наша подруга будет поступать или она работать устраивается? Я купила пластинку Дебюсси фортепьянные пьесы и Бах месса си минор. Изольда ведь говорила, что её у нас не выпускали. Ты не обижайся, что я мало написала. Я уж и отвыкла вообще писать. Орфография у меня не блещет. Сейчас пойдём на дальний огород сторожить клубнику. Можно было бы, я бы тебе переслала в письме, представляешь?! Мама купила ещё Маркеса. Так что тот будет наш. Ну ладно. До свидания. Целую тебя очень нежно, а ты?"
Вот-те на! Оказывается, моя персона обожает Дебюсси и Баха! А Маркеса я вообще не читал?! Надо бы найти время и посмотреть хоть, о чём идёт речь? Мне стало даже интересно узнавать собственную судьбу. Я поднялся и вновь наполнил опустевшую чашку. Да, с подругой тоже непонятки. Что за таинственная дама?!
"Здравствуй, Любимый мой!
Получила сейчас оба твоих письма, надеюсь, что два моих ты тоже получил. Как видишь, у нас тут всё не так хорошо и быстро получается. Да и не могло быть по-другому. Мила так и не приехала, я уж и не жду её теперь, зато прикатил какой-то их троюродный братец. Собирается поступать здесь на плавбазу мотористом, какой-то ненормальный. Не знаю, долго ли он у нас проживёт, но на мою нервную систему он действует отрицательно.
Дорогой, я, конечно, благодарна "вам" за столь активную деятельность, но не знаю, когда смогу ответить тем же. Бабушку всё не могут положить на операцию. Всё мест нет. Не представляю, как ей будут делать? У неё постоянный кашель и ничто не помогает. Я купила материал на платье. Сиреневая, капроновая ткань "ветерок". Мы ведь договаривались, что для себя я буду сама всё доставать. А ты фату купил, да ещё длинную. Я длинное платье не хочу, куда его потом девать?! Только не обижайся, что-нибудь потом с ней придумаем. Укоротить, наверное, как-нибудь можно. Милый мой, не предпринимай ты больше ничего. Понятно, что тебе хочется, как у добрых людей, но ты пойми же, что для меня на всю жизнь будет унижением воспоминание о свадьбе, на которой я буду бедной родственницей. Да, а к костюму пусть лучше будет галстук, ладно? Я тоже успела заболеть, проклятый нос! Не идёт мне Рижский климат. Да, ещё после купания в море... С одной стороны, хорошо, значит всё в полном порядке. Писала на огороде, куда мы сбежали от братца. Да, я подстриглась, не бойся, концы только. Всё".
Во дела! Здесь дело даже до фаты дошло. И всё же не понятно, почему она всё время обращается в некоторых случаях на "вы"? Я, что к свадьбе готовился с кем-то? Но у меня нет никого!.. И с подругой всё ещё больше запуталось. Она же вроде бы что-то только закончила и вновь поступает?! С чувством страха я протянул руку за последним листком. Он был совсем тоненький, маленький и какой-то жалкий. И веяло от него болью.
"Здравствуй.
Вот, наконец, пишу тебе письмо. Конечно, оно будет обращено и ко всем вам. Не знаю, должна ли я просить извинения за всё то беспокойство, которое вы испытали из-за этой свадьбы. Напишу всё, как есть. Мама восприняла моё сообщение очень тяжело, у неё снова, как в прошлом году, отнялась левая часть тела, правда, сейчас ей уже лучше. На ноябрьские она не согласна. Главное возражение — нужно доучиться эти два года, а в общем _о_н_а_ считает, что мы должны ещё подумать. Приехать я не смогу. Бабушку в августе только положат на операцию. Не знаю, как бы ты, Дорогой, поступил на моём месте, если конечно любишь своих близких. До свидания. 16-vii".
Ну, вот и долгожданный финиш! Всё осталось по-прежнему. Бабушка на операцию, парализованная мама на курорт, братец идиот и так далее, и тому подобное. Всё вернулось на круги своя. А чего я, собственно говоря, ожидал? Ежели всевышним так было решено, так тому и быть.
Вздохнув, сложил письма в прежнем порядке и вернул на старое место. Уже в дверях почему-то подумал, а с какой стати эти письма лежат у всех на виду? Странные у меня замашки в этом времени.
На кухне опять злорадно заскворчал чайник. Заваривая чай, продолжал усиленно думать или пытаться это делать. Только толку от этого не было ну никакого. В голове творилась такая каша... Решительно отставив чайник, снова ринулся в комнаты на поиски хоть какой-нибудь зацепки. Всё было тщетно. Дополнительный осмотр ни к чему не привёл. Магнитофон, который я выключил полчаса назад, был неизвестной мне конструкции. Интересно, как этого сразу не заметил? Лоджия застеклённой не была, как и балкон. В маленькой спальне на стенах не было ни одного ковра, сплошные фотообои с дурацкими видами и обнажёнными женскими телами в самых неимоверных позах. Всё это было явно не моих рук дело. Да и вкусы клеившего подобную дрянь были прямо противоположными моим.
Я вернулся на кухню. Дымящаяся чашка ароматного чая ждала меня на столе. Я переставил её на другое место, не на то, на каком обычно сидел, и удобно умостился. Передо мной на стене оказались ходики. Да, да! Самые обыкновенные старинные часы-ходики. Моим способностям удивляться наступил конец. Я взглянул на окно через парок от чая. Оно двоилось. Тут в мою одуревшую голову вломилась очередная мысль и я, как ошпаренный, подскочил. У братьев Стругацких был рецепт для отличия галлюцинаций от реальности. Очень-очень сильно я ущипнул себя. На руке остались два кровавых следа. Было довольно больно. Тогда кинулся в прихожую, где видел огромное зеркало. В нём отражалась часть стены за моей спиной и моя очумевшая физиономия. Прикрыв веки, нажал на глазное яблоко. Зеркало раздвоилось. По всем признакам это не было галлюцинацией. Но я точно знал, что это был не мой дом, точнее, не моё время. Это никак не укладывалось в мозгу. Начитался всякой фантастики, вот и одурел. Не в состоянии отличить реальность от выдумки. Кажется, надо идти к психиатру или как они там называются? Это только американцы жить без них не могут, а у нас про них толком никто ничего не знает. У нас всё гораздо проще. Тяпнул гранчак, вот тебе и всё лечение.
В который уже раз вернулся на кухню к остывающему чаю. Отхлебнув глоток и глядя на уже редеющий парок, вдруг вспомнил, как, будучи ещё в младенческом возрасте, впервые в своей жизни, в осознанном состоянии, конечно, воспользовался услугами аэрофлота. Я сидел в огромном кресле у самого иллюминатора и разглядывал виднеющийся вдали засыпанный снегом по самые лопасти вертолёт, торчащий из сугроба хвост кукурузника, и двухэтажное здание аэровокзала. Наши места оказались перед крылом самолёта, и мне хорошо было видно, как начинали раскручиваться винты, ускоряя обороты, и удивительное превращение лопастей сначала в туманный круг, а потом и вовсе исчезнувших в бешеном вращении. Тут я заметил, что вокзал не двухэтажный, а четырёх. Ещё раз внимательно пересчитал, загибая пальцы, и понял, что не четырёх, а больше. Над первыми двумя этажами появились ещё два, а над этими двумя, ещё точно таких же два и так далее до тех пор, сколько можно было увидеть из маленького иллюминатора. От восторга я завизжал, тыкая пальцем в стекло. Отец глянул и спросил, чего это я так ору. Продолжая тыкать пальцем, я попробовал объяснить. Он снова заглянул в иллюминатор и, откинувшись на спинку кресла, сказал, чтобы я прекратил вопить, так как вокзал как был двухэтажным, так и остался. На меня словно бочку холодной воды вылили. Я же чётко видел, как дом громоздился на доме. Странный это был эффект.
Спустя несколько лет, когда я уже пошёл в школу, был подобный случай. Разница была в том, что проводивший демонстрацию парнишка видел то же самое, что и я. Мы стояли на огромном сугробе на уровне второго этажа. Возвращаясь со школы, я взобрался сюда, чтобы побросать в солнце снежные комья. Они, конечно же, не долетали и до ближайшего здания не то, чтобы до звезды, но сам процесс был интригующим, а вдруг доброшу?! Тут ко мне вскарабкался пацан лет пятнадцати. Он некоторое время наблюдал за моими тщетными потугами, а потом сказал:
— Не так надо.
— А как? — спросил я.
— Вот так, — ответил он и, взяв довольно внушительный ком, бросил его в солнце.
Ничего не произошло. Я во все глаза смотрел, однако совершенно ничего не изменилось. Снежный ком долетел до угла дома и врезался в такой же сугроб напротив.
— Не получилось... — сказал он как бы про себя.
Потом взял новый ком и, размахнувшись, сильно, с лёгким разворотом, метнул свой снаряд. В первое мгновение ничего не было. Правда, на этот раз мне не удалось заметить сам снежок и его траекторию полёта. И тут вдруг с солнцем что-то случилось. Оно покрылось тёмными спиралевидными кругами, которые, в свою очередь, стали со всё ускоряющейся скоростью вращаться по часовой стрелке, сжимаясь в точку. Сияние светила, бывшего до этого белым с жёлтой сердцевинкой, превратилось в разноцветное, преимущественно кроваво-красное, жёлто-оранжевое, постепенно переходящее от смоляно-чёрного края к центру. Откровенно говоря, я испугался, но в тот момент меня завораживала картина происходящего больше собственного страха. Когда же от солнца осталась только маленькая кровавая точечка, пацан сказал:
— Ну, хватит, — и, спрыгнув с сугроба, зашагал в сторону школы.
В следующее мгновение всё вернулось на своё место. Солнце сияло по-прежнему ровным бело-жёлтым светом, выглядывая из-за угла ближайшего строения. Всё также белел снег. И ничего не осталось от только что произошедшего. Я удивлённо смотрел то на солнце, то вслед уходящему мальчишке. После этого мои тренировки по метанию снежков в солнце прекратились навсегда. Я боялся, что вдруг попаду в него, и оно погаснет. Как быть с перегоревшей лампочкой, мне было ясно, а что делать с погасшим солнцем и как его вновь зажечь, я не знал.
Щебетание дверного звонка вырвало меня из объятий воспоминаний. Поставив пустую кружку на стол, подошёл к разделочному столу, на котором стоял заварничек. В дверь снова позвонили. С сожалением, поглядев на чайничек, побрёл отпирать.
— Кто там? — гаркнул я с порога своей квартиры, не испытывая особого желания подходить к входной двери тамбура.
Тут надо заметить, что мы с соседями построили (я бы сказал, они сварганили, так как лично моё участие в этом проекте свелось к отстёгиванию причитающейся с меня суммы) общий коридорчик на две квартиры.
— Открывай, давай, скорей! — послышалось из-за двери.
По дубовой обшивке деликатно забарабанили костяшками пальцев.
— Что ещё там за аристократ выискался? — буркнул я сам себе под нос и, сделав два шага, крутанул замок.
Тяжёлая бронированная дверь медленно приоткрылась. На площадке стояла женщина лет сорока, сорока пяти. Среднего роста, с коротко остриженными сине-зелёными волосами, торчащими в разные стороны, как иглы у дикобраза. Неестественно красные губы выделялись на ненатуральном румянце щёк. Глаза скрывались за стёклами "кисок". Одета она была не дёшево.
