Темная сторона Эмеральд Эберди

— Если бы Бог видел, что ты творишь, ты бы уже давным-давно попала в ад, Родди, и не обижайся. Но это правда.

— Ой, какой кошмар. Зато там, наверняка, собрались веселые ребята, и мы бы хорошо провели время.

— О, Боже, Эмеральд! — Прескотт ударяет меня в бок. — Смотри!

— Что? Близнецы? — я резко тянусь к браунингу. — Черт бы их побрал! Где?

— Да, нет. Те девушки. Они на стол залезли!

О, Господи. Выдыхаю. Я бы объяснила Венере, что ничего ужасного не происходит, но боюсь, что только зря потрачу время. Потому я просто беру со стойки рюмку Джека и протягиваю ее перед собой.

— Давай, выпей. Станет легче.

— Это вкусно?

— Очень.

— Но..., — я пихаю Саймона в бок и свожу брови. Если он скажет еще что-то в защиту этой принцессы, я ударю его по голове.

— Пей, — повторяю и смотрю на Прескотт. Она неуверенно рассматривает содержимое своей рюмки и сглатывает. — Давай уже. Иначе мы состаримся.

— Ты уверена?

— Венера, пей.

Наконец, девушка одним глотком осушает рюмку, а затем прикрывает ладонями рот и наклоняется вперед так резко, будто ее сейчас вырвет. Ох, только не это.

— Бог мой! — пищит она, выпрямившись. — Что это за гадость! Никогда в жизни мне не приходилось пить ничего более отвратительного!

— Деточка, послушай меня, я скажу божью истину: выпей еще пару рюмок и тебя так унесет, что ты навсегда этот день запомнишь.

— Мне точно не будет плохо?

— Точно.

Наверно, Саймон хочет добавить что-то, но я пронзаю его ледяным взглядом. Пусть он позволит девчонке хотя бы раз оторваться! Сколько можно придерживаться правил, не думать о себе, слушаться, слушаться, слушаться. Господи, нам по двадцать, а не по сорок пять. Вполне естественно желание сносить крышу, орать, напиваться, веселиться и терять в пятках последние остатки рассудка. Когда еще жизнь позволит наплевать на нее, если не сейчас? Если не сегодня?

— Ладно, — шепчет Венера и тянется за следующей рюмкой. — Надеюсь, ты права, и я запомню этот день.

— Аминь.

Я думала, что только с выпивкой будут проблемы, но оказывается, что наша Венера и танцевать толком не умеет. Приходится ей объяснять, что не обязательно крутиться, как на карусели и вскидывать вверх руки. Можно просто прыгать, дергать головой, телом, да чем угодно, лишь бы чувствовать ритм и грохот в груди. Мы танцуем в центре танцпола и почти не разговариваем, только улыбаемся друг другу. И мне неожиданно нравится быть здесь, с этими людьми. Раньше я отдыхала только с Саймоном, и казалось нереальным наличие еще кого-то. Но теперь.... Эта Прескотт такая живая, такая милая, и пусть я никак не могу признаться, что она мне нравится, я знаю, что мне комфортно находиться рядом с ней. Это очень и очень странно. Между нами будто действительно есть какая-то связь. Я чувствую, что должна охранять ее, оберегать, как сестру. Я чувствую, что должна научить ее всему, что знаю, что умею. Как и она меня. В какой-то момент, Венера хватает меня за руки и начинает кружиться, кружиться, и мы с ней так смеемся...

Я никогда не забуду этот момент. Он навсегда останется в моих мыслях. Девушка и ее искренняя широкая улыбка. А еще мой смех. Я смеюсь!

Что ж. Наверно, во всем виноват костюм монахини. Определенно.

Саймон придвигается к Прескотт, и она вдруг кладет руки ему на плечи. У того, как мне кажется, перехватывает дыхание, но Венера такая неопытная, что вряд ли замечает. Я же вижу его лицо, его глаза. Парень явно зачарован.

Я говорю, что отойду, но не думаю, что они меня слышат. Вновь заказываю выпить. Завязываю в пучок волосы. Шея так вспотела, что я бы с удовольствием сняла и мантию, и хитон. Правда, это привлечет слишком много внимания. Я ведь монашка, я должна вести себя прилежно. Усмехаюсь. Черт, у меня уже туманится голова, словно я летаю над всем этим баром, а не стою на паркете.

Осушаю рюмку, вновь иду к ребятам, но неожиданно ощущаю на себе чей-то взгляд. Останаливаюсь. Моргаю пару раз и стараюсь сосредоточиться, но люди так и плавают, как в океане, увеличиваясь и уменьшаясь. Еще чуть-чуть и я потону.

— Я хочу исповедаться, — вдруг шепчет голос мне на ухо. Мое тело пронзает судорога, и я замираю, прекратив даже дышать. Сердце делает кульбит. — Я согрешил. Мне не ново лгать и причинять боль. А еще я собираюсь убить человека.

— Он об этом знает? — шепчу я и оборачиваюсь. Глаза Хантера Эмброуза прожигают во мне дыру, но я не поддаюсь. Лишь вскидываю подбородок. — В любом случае, если вам вдруг захотелось кого-то лишить жизни, лучше не причинять вред священнослужителям.

— Почему?

— Они посланники Божьи. Карма, мой дорогой.

Только сейчас понимаю, что на Эмброузе черный костюм с колораткой на шее. Черт подери. Мои глаза становятся широкими, но нет, чтобы испугаться или прострелить ему голову, ведь он пришел явно не повеселиться, я делаю шаг вперед и вспыляю:

— Ты нарядился священником? — Думаю, причина моего поведения в четырех или в пяти порциях виски. — Господи, не может быть. Это чушь какая-то!

— Это единственное, что пугает тебя?

— Пугает? Какого черта ты здесь делаешь, Хантер?

— Я уже сказал. Исповедался.

— Собираешься меня убить? Хм, необязательно предупреждать об этом человека. Это как-то странно, Святой Отец.

— Я играю открыто, сестра. — В глазах парня сверкает дьявольский огонек. Он дергает уголками губ, но сдерживает улыбку. — Ты же хотела искренности, пыталась узнать у меня что-то, выведать. Вот я здесь.

— Это неправильно. Мы не должны разговаривать.

— А что мы должны делать?

— Эмброуз, убирайся, — рычу я, — если ты пришел поболтать, у меня нет настроения.

— А чего ты хочешь? — Хантер приближается ко мне. Я должна отойти, но врезаюсь в чью-то спину и оказываюсь в оковах парня, как в клетке. Поднимаю на него взгляд. — Тебе страшно? Я ведь могу убить тебя прямо сейчас, Эмеральд.

— Еще одно слово и я прострелю тебе грудь, слышишь? — Уверенно стискиваю зубы и подаюсь вперед. — Я не шучу. Держись от меня подальше.

Парень опускает взгляд вниз и понимает, что я упираюсь дулом пистолета в его торс. Правда, его это не смущает. Ничуть. Он лишь усмехается и говорит:

— Думаю, это не очень умно, учитывая, что я держу лезвие возле твоей шеи.

Смотрю в сторону. Черт. В его пальцах притаился маленький нож около моего горла. Я и не заметила, как он оказался ко мне так близко. Ухмыляюсь.

— И чего ты ждешь? Давай же, Хантер. Всего одно движение.

— Пытаешься меня спровоцировать?

— Ты ничего мне не сделаешь, — рычу я, резко поддавшись вперед. Наши лица едва не сталкиваются, а я ухмыляюсь еще шире, почти касаясь губами его губ. — Ты не причинишь мне боль, Хантер Эмброуз. Ты бы уже давным-давно это сделал, если бы захотел.

— И что же мне мешает?

— Не знаю. Наверно, когда я делаю так..., — я убираю за спину пистолет — не знаю, что на меня находит — и касаюсь пальцами его щеки, — ты теряешься, как мальчишка.

— Осторожно, Эмеральд. — Холодно предупреждает он.

— А то что? Давай, я здесь, перед тобой. Почему ты бездействуешь? Почему оставил меня в живых вчера ночью? У тебя было столько шансов прикончить меня, Хантер, но ты не сделал этого. Так, может, тебе это просто не нужно?

Внезапно парень грубо отталкивает меня назад. Я ударяюсь о стену, а он нависает надо мной, будто грозовые облака, окольцевав по обеим сторонам руками. Его карие глаза смотрят на меня испепеляюще. Но парень молчит. Изучает мое лицо и дергает уголками тонких губ. Его пальцы оказываются на моих плечах. Они путешествуют по моей шее, по скулам и проходятся по связанным волосам. Через пару секунд пучок исчезает, и волосы спадают мне на ключицы спутанной, черной волной. Хантер Эмброуз наклоняется ко мне, а я невольно подаюсь вперед. Мы смотрим друг другу в глаза.

— Что ты делаешь? — шепчу я. Мой голос дрожит, как и все тело. Никогда раньше я не ощущала ничего подобного. Под взглядом этого человека мне становится трудно дышать. И, кажется, что стоять еще ближе невозможно, но парень рушит этот миф, прикоснувшись носом к моей щеке. Он тихо отвечает:

— Мне нравится, когда твои волосы распущены.

— Не прикасайся ко мне.

— Поздно, Эмеральд. Я уже прикоснулся.

В какой-то момент мне кажется, что еще чуть-чуть, и губы Эмброуза накроют мои, и что самое ужасное, я жду этого. Как идиотка. Как предатель. Я замираю, предвкушая вкус поцелуя, а Хантер, не отрываясь, прожигает меня взглядом.

— Родди! — неожиданно зовет меня Саймон. Я поворачиваюсь на голос, а когда вновь смотрю перед собой, никого уже не вижу. Лишь бешеное сердцебиение говорит о том, что несколько секунд назад происходило. — Родди, — повторяет Блумфилд. Я не нахожу в себе сил пошевелиться. Просто пялюсь в пустоту, не понимая, как могла так влипнуть.

— Ты куда пропала? — спрашивает Венера. — Мы искали тебя.

— Я..., я..., — протираю ладонями лицо. Господи, надо просто взять себя в руки! Резко выпрямляюсь и смеюсь. — Все в порядке. Ко мне подходил один знакомый.

— Ладно, пойдем танцевать!

Блумфилд тянет меня за собой, и я послушно схожу с места. Однако в тот же момент я ловлю взгляд Венеры и застываю. Прескотт ухмыляется: она все знает.

ГЛАВА 12. МИНУС ТРИ.

Уродливые люди с уродливыми мыслями в уродливом мире.

Если и говорить о падении, то непременно сейчас. В веке, где отсутствует мораль, а за нее принимают личные желания, временно одурманивающие голову. В веке технологий и одиночества, где каждая привязанность фальшивая, а каждое сказанное слово имеет под собой какой-то подтекст и подводные камни. В веке, где человек сначала совершает нечто плохое, а потом не жалеет. И уже не ждет прощения. Мы плетемся за пафосным идеалом, который заставляет нас коверкать себе жизнь, извращать простые понятия. Мы погрязли в этой дыре — из обмана, уродства и похоти — так глубоко, что на поверхность не выбраться. Ни сейчас, ни позже. Ни нам, ни нашим детям. Никому, наверно, уже никогда. И мы здесь счастливы. Нам тут хорошо. Тут: в собственном аду на земле, где праздно проводят время бунтующие непонятно против чего подростки, убийцы, карьеристы, фантазеры, курящие мамаши и их внутренние богини.

Я люблю, когда алкоголь уносит меня далеко. Люблю забывать и жить дальше. Мне нравится терять над собой контроль и грезить этой свободой, которая кажется настоящей и еще тепленькой в руках у завсегдатая жизненного клуба неудачников. Но сегодня что-то идет не так. Я не забываю. Я много пью, много смеюсь, но не могу оторваться от мыслей, как ни стараюсь. Они кипят в моей голове и пульсируют, и я оглядываюсь по сторонам, и смотрю на то, что творится вокруг, и почему-то пугаюсь себя же, своего же вида и своих же поступков.

В какой-то момент, когда меня тошнит в пятый раз на толчке бара, я понимаю, что у меня поехала крыша, ведь мне кажется, что я упала так низко, как никогда еще не падала. Я вдруг думаю об отце — глупые мысли — но именно Колдер возникает перед глазами. Он стоит напротив с пробитой головой, где из раны вытекают красные полосы, и спрашивает: что ты делаешь. Что ты с собой сделала?

— Черт, — я пьяная. Я пытаюсь встать, но падаю и считаю в уме количество выпитых рюмок, но сбиваюсь. Сколько их было? Шесть? Восемь?

Мой костюм грязный. Я мну его руками, хочу снять, но он будто прилип ко мне. Что на меня нашло, когда я выбирала эту дрянь? Боже, что же я делаю. А Колдер все смотрит на мое перекошенное лицо. Он говорит: люди умирают, а ты уничтожаешь себя, Эмми. Ты не боишься захлебнуться, упав так низко? Ты ведь можешь так и не задышать, даже если и выберешься на поверхность. Ты можешь жить, но быть мертвой, Эмми. Ты понимаешь?

Впервые я понимаю. И мне становится страшно. Парни на один день, вечные ночные вечеринки, алкоголь, друзья-незнакомцы, покинутый мной университет..., я будто живу и жила в нарисованной картине, где все застыло и остановилось. Пыталась ли я скрыть свои переживания за весельем? Хотела ли я казаться сильной, изнывая от страха одиночества? А, может, эти тупые самоистязания и самобичевание — полное дерьмо, в которое я лицом окунулась, лишь бы не встречаться глазами с реальностью?

Меня опять тошнит. Я вытираю руками рот, поднимаюсь и плетусь по коридору, то и дело, подворачивая ноги. В зале меня ждут друзья. Они тоже едва стоят на ногах, и мне вдруг становится стыдно, что это я привела их сюда, что я заставила их превратить себя во что-то чужое и им неизвестное.

Я не помню, как мы добираемся домой. Не помню, как сваливаемся на мою кровать и засыпаем. Все смешивается: все наши слова и шутки, и действия, и взгляды. Правда, все никак не уймется голос отца в моей голове. Его я слышу отчетливо. Раз за разом он вторит и настаивает, и не понимает, и говорит: что ты с собой делаешь, Эмми.

Вообще одну и ту же историю можно описать по-разному. Можно сделать так, что наш вечер был самым запоминающимся и веселым моментом в жизни. А можно истоптать его в прах, и посмотреть на наш кутеж, как на тотальный крах морали и ответственности.

Мы просыпаемся от громкой музыки: аккордов, взорвавшихся, словно бомбы прямо около наших лиц. Я подрываюсь, Венера вскрикивает, а Саймон стонет:

— Родди, рядом визжат кошки!

— Хуже. Визжит Аппассионата — соната N 23 Людвига Ван Бетховена.

Я гляжу на человека перед собой. На то, как движутся его руки в такт музыке, будто он дирижирует, и виновато свожу брови. Черт подери. По телу проносится волна стыда.

— Что ж, друзья, точнее ангел, монашка и..., и зомби? Поднимайтесь, — Морти криво улыбается, когда Саймон закрывает ладонями уши, а Прескотт внезапно валится с кровати на пол, — мы займемся искоренением ваших грехов; прививанием вкуса, этики и эстетики!

— Морти, — мямлю я, — прошу, сделай музыку тише. Голова раскалывается!

— Тише? Вот так? — Старик нажимает на кнопку пульта, и аккорды взвывают с новой истошной силой. — Или так? — теперь дребезжат окна. Я морщусь, а Саймон прячется под подушкой. Меня с ног до головы заполняют аккорды писклявых скрипок и виолончели, а в груди эхом отражаются удары барабанов. — Так тебе лучше, дорогая?

Я едва не реву от безысходности. Поднимаюсь с кровати и смотрю на Цимермана, не скрывая стыда и вины. Меня аж мутит от того, насколько сильно я сейчас себя ненавижу.

— Не мучай всех, пожалуйста. Мучай только меня. Саймон и Венера не причем. Это я заставила их идти на вечеринку и напоила до полубессознательного состояния.

— Эмеральд, — ворчит Прескотт, — мы все виноваты.

— Правильно, милая моя, — соглашается Мортимер, — виноваты вы все. — Он, наконец, делает музыку тише и сводит седые брови, одновременно сцепив на груди руки. Я же все не могу найти точку равновесия и качаюсь из стороны в сторону, как на ветру. — Меня не волнует, что вы сделали. Меня волнует лишь — почему и зачем? Я столкнулся с тотальным недопониманием, с безответственностью и игнорированием элементарных вещей. И, как бы вам объяснить, я не родитель, чтобы наставлять на путь троих бунтующих подростков. Но и без внимания не могу оставить вашу безалаберность.