Темная сторона Эмеральд Эберди

Эшли Дьюал

ТЕМНАЯ СТОРОНА ЭМЕРАЛЬД ЭБЕРДИ

(THE DARK SIDE OF EMERALD EBERDY)

Не бойся быть кем-то другим. Бойся быть собой.

АННОТАЦИЯ

У Эмеральд Эберди все отлично. Было.

Теперь ей приходится мириться со смертью отца, которого она почти не помнит; с тайнами и с неприятностями, прорастающими из далекого прошлого ее семьи.

Вскоре девушка узнает, что мир не такой, каким она себе его представляла. И, как ни странно, подобные перемены не придутся ей по душе.

ГЛАВА 1. КОЛДЕР ЭБЕРДИ.

Вам не кажется, что глупо бояться? Мы все умрем, рано или поздно. Тогда какой же смысл трястись в судорогах и терзать себя страхами? Уверена: это лишняя трата времени. Конечно, кошмары у каждого свои. Кто-то дрожит за жизнь, кто-то не в состоянии унять ужас от предстоящего экзамена. Я же боюсь одного — столкнуться с тем, что заставит меня испугаться. И я не знаю, что это будет, когда и при каких обстоятельствах. Но сейчас мне плевать на коллеж — приют для заумных идиотов. Плевать на семью — мать с любовью к своему жирному ублюдку из соседнего дома вынесла мозг. Плевать на все. И на всех.

Меня раздражают люди, их манера совать нос туда, куда не следует. Бесят слишком умные взрослые, которые вдруг сговорились и решили, словно их мнение имеет значение. Бесят надоедливые блондинки, тупые качки и еще более тупые очкарики, возомнившие себя умными и достойными внимания. Я знаю, что хочу слишком многого, знаю, что весь мир — полный отстой, с кучей именно таких людей, от которых не на шутку выворачивает наизнанку. И мне с трудом удается терпеть. Да. Именно терпения мне не хватает.

— Родди, что ты творишь!

Больше не могу держать себя в руках. Вскакиваю из-за стола и иду прямиком к Чеду. В голову стреляет третья кружка пива, и классно было бы вырваться на свежий воздух, а не прожигать лицо парня ядовитым взглядом. Но я ничего не могу с собой поделать.

— О, Боже, Чед! — притворяюсь дурочкой и сцепляю в замок перед собой руки. — Это, правда, ты? Какая встреча.

Хлопаю ресницами, покачиваюсь в бок и наблюдаю за тем, как десять минут назад еще мой бойфренд обжимается в углу бара с шатенкой. Мне плевать на отношения, мне глубоко плевать на Чеда Роэля и на те слова, что он мне говорил. Однако никто не вправе вешать мне лапшу на уши. Едва ли я закрою глаза на попытку выставить меня дурой.

— Родди? — Чед открывается от девчонки и впяливает в меня растерянный взгляд. Его черные зрачки огромные. — Детка, это совсем не то, что ты думаешь.

— О, милый, серьезно? — я дотрагиваюсь пальцами до его колючего подбородка и тут же продолжаю, — наверно, это моя вина. Я напилась и ничего не соображаю, а ты сейчас не целовался с этой тощей уродиной. Верно?

— Я просто...

Моя рука сжимается, и я с силой стискиваю лицо Чеда, как футбольный мяч. Чертов ублюдок. Возомнил себя крутым парнем. Меня тошнит от его самодовольного вида и от того, с какой безнаказанностью он осыпал поцелуями шею незнакомки.

— Прежде чем оправдываться, — рычу я, ухмыльнувшись, — вытащи руку из-под юбки.

Затем выпускаю вперед ногу и сбиваю парня со стула. Он громко визжит, а я уже тянусь пальцами к наполовину пустой кружке пива. Поднимаю ее, отпиваю пару глотков и выливаю остатки на его красное, опухшее лицо.

— Охлади пыл, Роэль, — пропеваю я, продолжая лить пиво на его темные волосы. Мне становится так жарко, что я невольно расстегиваю свободной рукой рубашку. Затем криво улыбаюсь и киваю, — до встречи, милый.

С грохотом ставлю пустую кружку и иду обратно к своему столику.

Люди смотрят, никак не угомонятся. Они не понимают меня, не знают, с чего вдруг какая-то девчонка возомнила себя мужиком. Они считают, будто только парни способны дать отпор, поставить на место, доказать правоту, ответить. Они ошибаются.

— Родди, — лыбясь во весь рот, тянет Саймон, — ты просто бешенная!

— Я домой.

— Уже? — друг подскакивает и вытирает ладони о джинсы. — Твое дело. Слушай, тебя подвезти? Ты много выпила.

— Справлюсь как-нибудь без твоих нравоучений.

— Тогда во сколько завтра приходить?

— Куда? — недоуменно вскидываю брови.

— На твои похороны.

Цокаю. Хватаю парня под локоть и морщу нос. Хотелось бы на него разозлиться, но тогда в этом городе не останется людей, с которым я еще могу разговаривать.

Мы бредем к выходу. Откидываю назад потяжелевшую голову и представляю себе прохладный ветер, завывающий на улице. Где же дождливый сентябрь? Такое ощущение, будто над нами нависло удушливое парниковое облако. И я как не стараюсь, все не могу припомнить более жаркой осени в Кливленде.

Саймон аккуратно поддерживает меня, когда мы подходим к парковке. Он тормозит лишь перед байком и выдыхает так громко, что вокруг содрогается обжигающий воздух.

— Это плохая затея.

Неохотно отлипаю от его плеча и улыбаюсь.

— Не выдумывай.

— Родди, ты еле стоишь на ногах.

— До завтра, — я приобнимаю друга за плечи. От него пахнет кофе с корицей. Терпеть не могу кофе, но не сам аромат. — Встретимся на социальной антропологии.

— Я оценил шутку, — усмехается Саймон. — Когда ты в последний раз там была?

— А когда ты стал таким занудой?

— Родди, ты в порядке? Чед, он...

— Перестань. Ты же знаешь, как я к нему относилась.

— Какая разница. У тебя есть чувства, ты ведь живая.

— Уверен?

— Родди..., — у Саймона ярко-зеленые глаза, которые сейчас светятся заботой. Но как он не пытается задеть во мне хоть что-нибудь — не выходит. — Может, поговорим?

— Не в этот раз. — Похлопываю друга по плечу. — До встречи, ковбой.

— Пока, бестия. Будь осторожна, договорились?

Киваю и, наконец, взбираюсь на байк. Ноги вяло находят опору. В глазах двоится, но так интересней. Почувствовать вкус можно тогда, когда висишь над пропастью. В том-то и прелесть сумасшествия — оно позволяет ощутить себя живой, позволяет заметить то, что раньше не имело никакого значения. Я сажусь на мотоцикл, заранее прощаясь со всем, что меня окружает: и с тем, как блестят от алкоголя глаза Саймона, и с горячим воздухом и даже с ярко-красной, кривой вывеской бара. Мне осточертел этот мир, но я буду по нему скучать. И поэтому завожу мотор, радуясь, что успела хотя бы что-то увидеть.

А затем наступает самое интересное. Я еду по проезжей части, мои мокрые от пота волосы развеваются на ветру, и, возможно, сейчас тот самый момент, когда я все-таки сорвусь и упаду. Асфальт манит. Огни проезжающих машин ослепляют. В ушах свистит воздух, и все это сливается в одну невероятную силу, с которой я пытаюсь свести счеты каждый вечер. И неважно, каким способом, главное, я мечтаю поставить жирную точку в моей бессмысленной жизни. Однако что-то мешает. Раз за разом я добираюсь до пункта назначения. Это наталкивает на мысль, что где-то впереди меня все же ожидает то, ради чего я втягиваю в свои легкие кислород. Я не умираю, значит, я живу для чего-то, верно? Торможу перед общежитием, и, едва ветер перестает хлестать по лицу, зажмуриваюсь. С каждым разом все труднее найти те нити, за которые стоит держаться. Человек устает ненавидеть всех и вся, как бы банально это не звучало. Мне плевать. Да, мне плевать. Но в то же время я безумно устала напоминать себе об этом.

Я просыпаюсь с безумной головной болью. Зажимаю руками лицо и взвываю:

— Шейлин, выруби свой будильник! — неохотно раскрываю глаза. — Шейлин?

Комната пуста. Постель соседки заправлена, будто она не приходила на ночь. Что ж, не мне судить. Надеюсь, она хотя бы хорошо провела вечер. Недовольно бросаю подушку в сторону ее тупого будильника и подавляю в груди рычания. Который час? Посещать занятия в университете — увлечение относительное. Я не в состоянии вынести социальную антропологию, а она стоит в расписании первой, что позволяет мне поваляться в кровати немного дольше, чем того требуют правила. Далее возрастная анатомия. Затем к моему огромному счастью — психология. Только лекции профессора Говарда усваиваются в моей голове, что в принципе нонсенс. Посещать семинары я не люблю еще и от того, что вечно наталкиваюсь на взгляды прохожих, которые меня не понимают. Если ты не такой, как все — ты чужой. Я — не такая. Мне в тягость носить платья, кутить с местными красотками и болтать об очередных контрольных тестах. Вместо того, я отдаю предпочтение свободной одежде, работе и чисто мужской компании. Кто поймет лучше, чем парень, не сгорающий от зависти и не желающий твоей скорой кончины?

Звонит телефон. Мелодия раздается прямо над моим ухом, и я взвинчено стискиваю зубы, не понимая, кому я понадобилась так рано. Протираю ладонью лицо.

— Да? — сотовый так и норовит выскользнуть из пальцев. — Если вы не в курсе, я...

— Это адвокат Колдера Эберди.

— Что? — Приподнимаюсь на локтях. — Кого?

— Меня зовут Спенсер Доусен, и я хотел бы поговорить с Эмеральдом Эберди.

— С Эмеральдом? — сонно ухмыляюсь. — Чего еще вы хотите?

— Я представляю интересы мистера Колдера и...

— Все, что касается моего отца, обычно проносится мимо моих ушей.

— Вашего отца? — на несколько секунд повисает нудная тишина. Мужчина собирается с мыслями, и я уже намереваюсь повесить трубку, но не успеваю. Слышу, как незнакомец выдыхает, и прикрываю глаза. — У меня указ связаться лично с вами, мисс Эберди.

— А сам Колдер не нашел минутки?

— Он скончался вчера ночью.

— Что? Вы шутите? — замираю. Понятия не имею, что чувствовать. Отсутствующим взглядом осматриваю комнату, а затем вспыляю. — Даже если это и так, причем тут я?

— Вы — его..., хм дочь.

— И что теперь? — сон как рукой сняло. Резко поднимаюсь с кровати и недоуменно впяливаю взгляд в окно, будто пытаюсь в нем кого-то разглядеть. Возможно, утраченные годы, возможно, потерянное детство. Если бы мне и представился шанс отправиться в мое прошлое, я бы непременно нашла отца и сказала ему о том, как сильно и искренне я его ненавижу. — Я даже не помню, как он выглядит. Вы это понимаете?

— Вы должны подъехать по адресу Эппл-и-Леин к полудню.

— Что?

— До встречи, мисс Эберди.

— Но...

Мужчина сбрасывает звонок, а я смотрю на трубку и растерянно хлопаю ресницами. Что за бред? Невидимый, неосязаемый, однако вездесущий Колдер Эберди мертв? Это же шутка какая-то. Ему и пятидесяти не было. С чего вдруг ему коньки отбрасывать? Он умудрялся не попадаться мне на глаза семнадцать лет.

Неужели не смог скрыться от смерти?

Хмыкаю и медленно прохожусь пальцами по волосам. Бросаю трубку на постель. Я и подумать не могла, что утро окажется таким странным. Вчера я могла смело говорить о том, как ненавистен мне отец. Но что теперь? Его больше нет. Хотя когда он у меня был?

До полудня еще пару часов. Всматриваюсь в циферблат на стене и понятия не имею, почему вообще собираюсь поехать на эту встречу. Есть девушки, для которых отцы много значат. Они всегда рядом, дуют на коленки, когда те стерты, держат за руку, когда грудь пылает от рыданий. Но есть и такие, как я. Если и восхищаться поступками моего отца, то принимая во внимание его бессердечную халатность ко всем, кто был рядом. Мать места себе не находила. Я не помню этого, но знаю. Она даже сейчас, когда вспоминает о нем, подергивает худощавыми плечами, и мне тошнить хочется. Этот человек оставил ее тогда, когда был нужен, а она и не думает злиться. Ничего, я злилась за двоих. Всю жизнь.

На улице прежняя жара. Когда я подъезжаю на Эппл-и-Леин, солнце палит во всю мощь, ярко поблескивая в витринах магазинов. Я паркуюсь на углу, хочу собрать волосы в хвост, как вдруг замечаю недалеко от себя мать, и грузно выдыхаю. Отлично.

— Родди? — мама у меня странная. Она худенькая и ниже меня на голову. На шее у нее блеклый, выпуклый шрам в форме корявого месяца. Признаться, не думаю, что в юности она бунтовала против правил, ведь тогда мы были бы схожи. На самом деле, я понятия не имею, как так вышло, что мы родственники. Ни одной аналогичной мысли у нас с ней в голове не найдется. — Ты тоже здесь!

— Да, мам, — поджимаю губы. — Я тоже здесь.

Бреду к ней навстречу медленной, ленивой походкой, и замечаю как с каждым моим сделанным шагом, ее лицо вытягивается все сильнее и сильнее. Ох, Господи, избавь меня от проповедей, пожалуйста. Пожалуйста!

— Эмеральд! Что с твоими волосами?

Мольбы — отстой.

— А что с ними не так? — невинно интересуюсь я.

— Но они..., — она эмоционально взмахивает руками, — они же сиреневые!

— Только концы.

— Только концы? Боже, да ты с ума сошла. Что люди подумают?

— Какая разница. Это мое дело, договорились? — облокачиваюсь спиной о какое-то здание и вальяжно пожимаю плечами. — А ты что тут забыла?

— Мне звонил Спенсер Доусен. — Она нервно кивает, отводя взгляд куда-то в сторону. Только сейчас я замечаю, что ее глаза красные и опухшие.

— Мам, ради бога, — завожусь я, — не устраивай сцен. Стоило плакать ради человека, который за семнадцать лет даже встретиться не нашел времени? Это глупо.

— Не говори так.

— Надеюсь, он хотя бы оставил нам что-то, — ухмыляюсь, — деньги, недвижимость...

Мама испепеляет меня ошеломленным взглядом, а затем резко отворачивается. Ей в тягость слушать мои слова о том, как глубоко и искренне мне плевать на Колдера Эберди. Но почему? Неужели спустя столько лет вечно взвинченная и занудная Патриция Рофали продолжает сходить с ума по невидимке? Наверняка, потому она так отчаянно и пытается доказать самой себе и всему миру, будто ее новый муж в лице Кеннета Рофали — истинная любовь на века. Но правда ли это? Лично меня тошнит каждый раз, когда ее худые руки оказываются на его толстенной, краснючей шее.

Приподнимаю одну ногу, облокачиваюсь стопой о стену и закрываю глаза, устав от ярких, солнечных лучей. Даже в майке печет тело. Плечи горят, приходится прикрыть их сиреневыми локонами. Почему-то я так и знала, что маме не понравится.

— Простите, что заставил вас ждать, — разносится по переулку голос, и я измученно вздыхаю. Открываю сначала один глаз, потом второй. Оценивающим взглядом пробегаю по физиономии низкого, седовласого мужчины и усмехаюсь — отличное доверенное лицо. Лично я не оставила бы ему даже телефон. — Пришлось отстоять в пробке.

— Ничего-ничего, — щебечет мама, — все в порядке.

Я молчу. Слежу за тем, как мужичок достает из кармана связку ключей и копошится с замком около меня. Оказывается, спиной я прикрывала блеклую вывеску: адвокатская контора Доусена. У мужчины бледноватая кожа. Для такой палящей жары — нонсенс. Даже я успела обгореть и превратиться в подгоревший тост.

Мы проходим в скромное, маленькое помещение, забитое книжными стеллажами и осунувшимися растениями. Мистер Доусен поднимает жалюзи, нервно кидает на широкий стол папку бумаг и вновь смотрит на меня.

— Выпьете чего-нибудь?

— Не думаю, что у вас есть что-то крепче черного чая.

— Родди! — мама пронзает меня недовольным взглядом. Затем оборачивается и тут же виновато улыбается. — Нет, спасибо. Давайте преступим к делу.

— Что ж, располагайтесь.

Патриция Рофали складывает на коленях руки, едва присаживается в продавленное, старое кресло. Я плюхаюсь рядом, закидываю одну ногу на другую и вздыхаю:

— Не будем затягивать.

Мистер Доусен кивает. Смотрит на меня как-то странно. Не знаю, когда я уже успела заслужить недоверие. Хотя, возможно, проблема все в тех же сиреневых волосах и байке, припаркованном за углом. Скучающе накручиваю на палец угольно-черный локон. Затем случайно замечаю, как мама нервно мнет ладони, и закатываю глаза: наверно, мне никогда ее не понять. Слишком это сложно.

— Итак, — Спенсер располагается напротив. Нервно подвигает кресло к заваленному документами столу и откашливается, — как вы уже поняли, я адвокат Колдера Эберди. Он скончался вчера ночью, непредвиденные обстоятельства. И, тем не менее, Мистер Эберди подготовил завещание. Основная его часть заверена на имя Патриции Фирберг...

— Но, — мамин голос срывается, — Фирберг — моя девичья фамилия.

— В завещание обговаривается та часть, где вы, возможно, выходите замуж и берете новую фамилию. Здесь описано все, что мистер Эберди передает в ваше распоряжение. — Спенсер передает маме конверт и снисходительно улыбается, когда замечает, как трясутся ее руки. — Колдер завещал вам почти все свое имущество.

— Не может быть. — Глаза Патриции округляются.

— На его имя ежемесячно приходят дивиденды со счета, номер которого я не вправе разглашать. Его распоряжением было перевести всю сумму на ваш депозит в банке.

— Вот это да, — ухмыляюсь я, откинувшись в кресле, — а папочка оказался полезным!

— Эмеральд, прошу тебя!

— Есть кое-что еще, и с меня было взято слово, что конверт будет распечатан лично мисс Эберди на следующий день после смерти ее отца Колдера Эберди, — вмешивается мистер Доусен. Он прожигает меня недовольным взглядом и поднимается с места. Почему-то мне кажется, что я задела его своим поведением. Но с какой стати? Мужчина медленно протягивает вперед запечатанный конверт и грузно, практически страдальчески выдыхает. — Ваш отец, Эмеральд, был замечательным человеком. Порядочным. Мы знали друг друга восемь лет, и никогда он не заставлял меня усомниться в своей честности.

Недоуменно морщу лоб.

— Вы так живо его описываете. Жаль, что мне не довелось с ним встретиться.

Мистер Доусен улавливает сарказм, растерянно округляет глаза и застывает в немом недовольстве. Почему-то решаю облегчить его страдания. Забираю конверт и говорю:

— Обещаю, что прочту письмо, а затем сожгу его, дабы скрыть улики.

— Родди, сядь на место! Пожалуйста, прояви хотя бы толику уважения.

— Что? — я недоуменно хмурю лоб и пожимаю плечами. — Прости, не знаю о чем речь.

— Родди!

Только на улице спокойно выдыхаю. С какой стати я должна притворяться той, кем не являюсь? Почему я должна улыбаться и кивать, когда не могу нормально переваривать информацию об отце? Однажды я получила от Колдера посылку. Да. На пятнадцатилетие. Меньше всего на свете, мне хотелось, чтобы он поздравил меня с днем рождения. Я глупо надеялась обрести отца в этом странном, невидимом образе, который преследовал меня всю мою жизнь. Но в той посылке была лишь открытка: броская, забитая блестящими до ужаса цветами, безвкусными розочками. А внутри сухая записка: с днем рождения. Могло ли что-то в тот момент обидеть меня больше? Я не помню его лица, но до сих пор помню его голос. Он звонил раз, может, два в год. Спрашивал: как дела? А потом вешал трубку, едва я отвечала. Позже мне просто надоело вести эти неоправданные диалоги-монологи, которые для меня кончались плачевно. Почти драматически. Я всегда знала, что у меня есть отец. Я знала, что он следит за мной, знала, что он иногда выходит на связь. Но при этом я никогда его не чувствовала. Общение с призраком отразилось на мне не совсем так, как хотелось бы окружающим. Папа ушел, папа исчез, папа бросил нас, но преподал мне бесценный урок: оказывается, быть рядом и быть далеко очень просто, если оставаться ледяным и неприступным с теми, кто в тебе нуждается — тогда и жить легче. Больно делают как раз те, кого мы любим. А если не любить, откуда боли взяться? Тогда-то я и пошла вся в отца: в человека, которого едва ли знала. Я начала смотреть на мир немного по-другому. Начала замечать насколько лицемерными, порой, бывают люди. Хороший человек тратит очень много сил, пытаясь остаться светлым в этой кутерьме из проступков и жестокости. Тогда зачем быть хорошим? Куда проще закрыться в себе и игнорировать то, что способно вывести из равновесия. Также можно взглянуть на мир шире. Наконец, перестать бояться людского мнения, их оценок. Делать то, что хочешь; что считаешь нужным. И, главное, не волноваться. Прекраснее философии не существует.

Я запрыгиваю на мотоцикл и подмигиваю прохожему парню. Он вскидывает брови, а я уже срываюсь с места, вновь бросив вызов своей судьбе. Дороги как всегда забиты до отвала машинами. Жара стоит неимоверная, асфальт плавает перед глазами, рассекая то вверх, то вниз. Я уверенно несусь по трассе, не обращая внимания на скорость. Мама бы пришла в ужас. Но когда меня волновало ее мнение? Закидываю назад голову, чувствую, как пот скатывается по шее.

— Эй!

— Черт, — резко торможу перед пешеходным переходом и всем телом подаюсь вперед. Ошеломленно распахиваю глаза, раскрываю рот и оглядываюсь. Дьявол, едва не вышибла из кого-то дух. Еще бы чуть-чуть.

— Сумасшедшая, — причитает кто-то из окна соседней машины. — Убьешь так кого-то!

Я замечаю лицо этой дамочки, но не отвечаю. Лишь пожимаю плечами и продолжаю ехать с прежней скоростью.

Я работаю в музыкальном магазине уже несколько лет. Это маленькое, кирпичное здание с карнизом, грязной витриной и бесящими дверными колокольчиками. Зимой тут жутко холодно, а летом — нечем дышать. Но, сколько бы нервов не уходило на починку кондиционера, это заведение — лучшее место, где мне приходилось работать. Во-первых, здесь не воняет жиром, как в замшелых забегаловках. Во-вторых, зарплата приемлемая. В-третьих, мой начальник — активная старуха, которая только и делает, что путешествует, лихо растрачивая собственные накопления. В итоге, каждый день, я предоставлена самой себе, и меня не тревожат проверками, контролем и прочей чепухой.

— Социальная антропология, значит, — сетует прямо над моим ухом знакомый голос, и я едва не роняю на пол стопку дисков. Резко оборачиваюсь.

— Саймон!

— Тише-тише, — парень в извиняющемся жесте приподнимает ладони. — Я и не думал выводить вас из себя, черная бестия.

Цокаю. Ставлю диски на полочку и вновь поворачиваюсь к другу. На нем дурацкая, широкая кепка, и я искренне усмехаюсь.

— Ты похож на пугало двадцатого века. Что это за реликвия?

— Когда тебя волновала мода?

— Я стала модницей прямо сейчас, когда заметила на твоей голове это. — Вновь криво улыбаюсь и бреду к кассе. Саймон идет следом. Он непослушно усаживает кепку глубже на макушке и вздыхает. — Что за вздохи?

— Ты какая-то тихая.

— Интересное наблюдение.

— Родди, ты даже не сорвала кепку с моей головы, не попыталась выкинуть ее в ведро на выходе. Может, это и не ты вовсе?

— Да, это не я.

— Серьезно, — парень останавливается напротив меня, облокачивается о кассу и мило прихлопывает ресницами. Он всегда строит глазки, когда добывает информацию. — У тебя точно все в порядке? А то как-то даже скучно. Никто не кричит, не выносится из магазина в агонии, не жалуется на твое ледяное гостеприимство...

— Я пытаюсь смириться с утратой.

— С какой еще утратой?

— Оказывается, вчера у меня умер отец. Теперь, наверно, положено носить траурные вещи, опускать взгляд при разговоре. Верно?

Я вновь дергаю уголками губ, а друг изумленно мешкает, то придвигается ближе, то опять отталкивается ладонями назад. Растерянно сводит брови и переспрашивает:

— Что?

— Я ведь хорошая дочь.

— Твой отец? — лицо Саймона вытягивается. Он не знает, как себя вести. Губы вроде растягиваются в улыбке, но рассмеяться — высшее проявление неуважения, чего мой друг не смог бы себе позволить. Он слишком добрый, обходительный, чтобы усмехнуться над тем, из-за чего люди плачут. — Ты серьезно? Черт, Эмеральд, это паршиво. Мне жаль.

— Жаль? — недоуменно вскидываю брови. — Чего именно? Папа не может скончаться, если его никогда и не было. Разве не так?

— В любом случае, умер человек.

— Так почему ты не плачешь? Реви постоянно, Саймон, ведь прямо сейчас умирают люди. Каждую секунду! Мы вот с тобой разговариваем, — я обхожу прилавок и театрально поджимаю губы, — а кто-то прощается с жизнью!

— Иногда ты меня пугаешь.

— Мог бы уже привыкнуть.

— Разве к этому можно привыкнуть? — парень встряхивает плечами и вновь смотрит на меня слишком пристально. Ненавижу такие взгляды. Они обозначают недопонимание, а Саймон — единственный человек, уважение которого я не хотела бы потерять. Порой, я думаю, что перегибаю палку. "Порой" наступает по вине Саймона Блумфилда, обычно в тот момент, когда он об этом даже не подозревает.

Мы познакомились девять лет назад. Тощий, русоволосый мальчишка в квадратных, несуразных очках, в болтающихся светлых шортах не мог не влипнуть в неприятности. Он боролся против всего мира, сосредоточенного в кулаках нескольких парней. Им что-то не понравилось, они почему-то решили внести лепту, а Саймон — зачем-то оказался рядом. Я возвращалась домой, когда заметила, как они избивают его за школьным корпусом. Парни били сильно, я слышала удары, взмахи, стоны, и каждый раз Саймон падал на асфальт. Но затем он поднимался. Вновь и вновь. Неугомонный, вялый мальчишка, вытирая сбитые в кровь локти, подрывался на ноги и опять падал. В его глазах горело яркое безумие. И что самое удивительное — он полностью отдавал себе отчет в своих поступках. Он вставал не потому, что он хотел убежать. Саймон поднимался, так как не мог иначе. В его характере смотреть проблемам прямо в лицо, даже если они норовят целиком поглотить тебя.

Я тогда прибежала на помощь. Тоже получила по заслугам. Уже к вечеру мы сидели в больнице, по бокам суровые, обеспокоенные мамы. У меня ручьем лилась кровь из носа, а у него на теле не было живого места. Впору бы реветь, а Саймон начал вдруг хохотать. Пожал мне руку, представился, прокартавил свой адрес и пообещал купить в парке что-то вкусное, если мама даст денег. Я повелась, но не на сладости. Я неожиданно поняла, что сойдусь с этим человеком, ведь он, пусть и лояльнее относился к миру, но не боялся того, что тот может несвоевременно дать нам под дых.

— Не смотри на меня так, — наконец, отмираю и грузно выдыхаю. — Ладно, может, я и перегнула палку. Но вот только это ничего не меняет.

— Как ты узнала?

— Встречалась сегодня с адвокатом. Колдер оставил мне письмо. — Киваю в сторону сумки. — Я еще не читала. Не вижу смысла.

— Отлично.

— Отлично?

— Наконец, тебе есть чем заняться.

— Смешно, — едва ли сдерживаюсь, чтобы не показать язык. Когда Саймон Блумфилд играет хорошего полицейского, меня так и тянет сыграть плохого. — Я и так на работе.

— И мы прекрасно знаем, что здесь нечего делать.

— Отвянь.

— Родди, — парень преграждает мне путь, когда я пытаюсь пройти к прилавку, и хитро кривит губы, — в чем проблема? Неужели тебе неинтересно?

— Очередное сопливое послание в стиле Колдера Эберди, — встряхиваю плечами, — что в этом интересного?

— Он ведь твой отец.

— Смотря, с какой стороны посмотреть.

— Да со всех сторон! — Саймон кивает. — Иди. Я постою за кассой, пока ты занята.

— Эй, но я не занята, ковбой, очнись! — машу рукой перед лицом друга и недовольно свожу брови. — Если ты не против, я...

— Против.

Удивленно вскидываю брови. Выпрямляю спину и ощущаю, как одна за другой во мне вспыхивают клеточки. Так всегда происходит, когда я недовольна и хочу дать отпор.

— Успокойся, бестия, я ведь не драться с тобой собираюсь. Твое дело: читать письмо или не читать. Но, Эмеральд, вдруг отец расскажет, почему он ушел? Вдруг он и, правда, имел на то причины? Хватит притворяться, я ведь тебя знаю. — Саймон довольно морщит нос и потирает подбородок. — Ты любопытная. Тебе интересно.

Ненавижу, когда он прав. Мне плевать на отца, но я не прочь узнать, о чем он думал, когда заранее оставлял мне посылку. Он будто чувствовал, что уйдет, и вместо знакомого ему равнодушия, раскошелился на сентиментальности. Откроет ли мне записка его тайну? Пойму ли я что-то, что раньше не давало мне покоя? Стану ли я ближе к отцу?

— Будь здесь, — на выдохе предупреждаю я. Вновь смотрю на друга и цокаю, заметив на его лице самодовольную ухмылку. — Узнаю, что отошел от кассы...

— Ничего ты мне не сделаешь.

Мы перекидываемся хитрыми взглядами, а затем я недовольно стаскиваю с прилавка сумку. Кожаный рюкзак нагрелся на солнце. Металлические вставки ошпаривают пальцы, и я прикусываю губу, гадая, что же мне предстоит увидеть. Вдруг это очередная шутка, на которую осмелился мой отец? Режим ожидания включен, я опять хочу разобраться в деле, из-за которого долгие годы сходила с ума. Вот только зачем мне все это?

Закрываюсь в кладовке. Осматриваю забитые дисками полки деревянных, высоких шкафов и усаживаюсь прямо на пол. Не думаю о том, что он грязный. Буркнув себе нечто несвязанное под нос, достаю запечатанный конверт и взволнованно втягиваю в легкие воздух, надувшись, будто воздушный шар. Ну, что ж, Колдер. Удиви меня.

Ловко раскрываю письмо. Достаю сложенный втрое листок бумаги и читаю.

Каждый день думаю о том, не подверг ли я тебя большей опасности, оставив одну? Ложь — спасение. Но во имя чего, если все бессмысленно?

Эмеральд, запомни, что бесстрашие — это не способность справляться со своими страхами. Бесстрашен тот, в ком есть силы справиться с самим собой. И, знаешь, мне не удалось победить внутренних демонов. Я люблю тебя и надеюсь, что это сделаешь ты. Моя дочь.

Дорогая Эмеральд.

Твой отец.

Сент-Клер Авеню, 777. "Краун Плаза".

Не знаю, как реагировать. Пробегаюсь глазами по тексту снова и снова, и никак не могу поверить в то, что держу в пальцах. Это письмо. Не два слова. Не два предложения. Он, действительно, потратил время на то, чтобы сказать мне нечто важное. Удивительно. Почему же раньше он не был так красноречив, и о какой опасности идет речь? Может, он бежал от закона, прятался по закоулкам? Что за адрес указан в конце письма? И почему он хотел, чтобы я о нем узнала? Столько вопросов. Голова просто взрывается!

Откладываю листок в сторону и ударяюсь затылком о стену. Тут же неприятная боль вспыхивает между висков, я прикусываю губы и зажмуриваюсь, невольно принявшись за давно забытое дело: рисую в мыслях его образ. Как же он выглядел? Мне всегда хотелось верить в то, что Колдер Эберди высокий, широкоплечий мужчина с грубо очерченным подбородком. Ладони у него огромные, а пальцы — вытянутые. Будто он пианист. К слову, таким я его себе представляла, когда была в хорошем расположении духа. То есть почти всегда он у меня выходил неуклюжим толстяком с волосами на груди и серыми глазами, прозрачными, как у рыбы. В детстве я много фантазировала. Однако даже прирожденного таланта ко лжи и к иллюзии не хватило, чтобы придумать себе настоящего отца.

Поднимаюсь и оттряхиваю шорты. Если в моей жизни и было место тайнам, то они касались оценок, парней и прочей чепухи, не имеющей никакой ценности. Данная загадка разжигает во мне нотку авантюризма. Почему бы не попробовать разобраться в том, что, наверняка, гораздо интереснее, чем работа за прилавком? Пусть речь идет об отце. Можно ведь притвориться, будто моя цель — жизнь абсолютно незнакомого мне человека.

Что тоже недалеко от правды.

Выхожу из кладовки и громко захлопываю дверь. Плечи Саймона дергаются. Парень переводит на меня обеспокоенный взгляд и протягивает:

— Тише, бестия, — он усмехается, — что бы ни случилось, не стоит крушить здание.

— Мне надо уехать.

— Куда?

— Потом объясню. — Уверенно шествую к выходу. — Побудь здесь, хорошо? Я приеду к вечеру и позволю тебе промыть мне косточки. Только без фанатизма.

— А есть, что обсудить? Тогда договорились. — Парень машет мне рукой и напоследок заботливо кивает, будто пытается подбодрить; согласиться с тем, что мой выбор — верный.

— Не скучай, ковбой.

— И не подумаю!

Черный мотоцикл накалился до предела. Еще утром я припарковалась в тени, однако сейчас солнце беспощадно прожигает сидушку, руль и коробку скоростей. Выругиваюсь, морщась, запрыгиваю на байк, и тут же взвожу двигатель. Прохожие оглядываются, им не по себе от безумного рева мотора, но я так привыкла слышать подобное рычание, что уже воспринимаю его как музыку. Срываюсь с места и в предвкушении прикусываю губы. Что же меня поджидает впереди? Что кроет в себе неизвестный адрес? Квартира? Работа? А, может, это потаенное место, где отец спрятал нечто противозаконное? Ох, если внезапно окажется, что Колдер Эберди беглец от закона, я буду счастлива. Кому еще повезло иметь отца-уголовника? У него и на зоне есть дружки, наверняка. Одного моего знакомого тоже посадили. Предбывшего парня, если быть точной. Вдруг он знал моего отца? Видел его?

Я еду минут пятнадцать. Огромный Кливленд — город не скупой на жителей, на жару и вечную суету. То и дело вокруг сигналят автомобили. Шумные, особо уверенные в себе водители грозятся разобраться с теми, кто пресекает их еще более больные идеи. А другие забвенно и лениво проходят знакомый до сумасшествия маршрут, уже не отдавая себе в этом отсчета.

На место я приезжаю часам к четырем. Паркуюсь около цветочного магазина, туго стягиваю ремень шорт и вскидываю брови: кажется, адрес отца привел меня к безвкусной и дешевой парикмахерской. Разочарованно хмурю лоб.

— Что за черт. — Оглядываюсь. "Краун Плаза" прямо по курсу, и это маленькое, серое здание с огромными алюминиевыми буквами. Через стеклянную витрину я вижу рабочих, осматриваю их несчастные лица и на выдохе заправляю за уши волосы. — Бред какой-то.

Неужели последней волей моего странного папаши была поездка в парикмахерскую? Вот дьявол. Что за чепуха? Иду к зданию, недовольно ломая пальцы. Если Колдер Эберди и хотел меня удивить, то у него непременно получилось.

Похожие, бесящие колокольчики звенят прямо над моей головой, когда я прохожу в помещение. Перекрашенная девица кивает мне, обнажив ряд белоснежных зубов, однако я не веду бровью. Иду, осматриваясь и надеясь найти то, не знаю что; затем, не знаю зачем. Большей несуразицы в моей бессмысленной жизни еще не было.

— Желаете подстричься? — внезапно спрашивает меня натянутый, как струна старик. Он лениво дергает уголками губ и вздыхает. — Сиреневые концы — последний писк моды?

— Вряд ли, — продолжаю изучать помещение. Пахнет цветами, по воздуху разносится сладковатый запах роз, слышатся тихие щелчки ножниц. Будто фон — играет музыка.

— Тогда что послужило толчком к такому безумию?

— Не ваше дело.

— Чье же тогда?

Оборачиваюсь. Мужчина сидит в широком кресле и аристократически, практически благородно приподнимает подбородок. Его волосы покрыты серебристой сединой, а около глаз и губ — кривые, угловатые морщины. Возможно, я бы решила, что он улыбается, если бы не читала в его взгляде открытого недовольства.

— Может, займетесь делом? — я пожимаю плечами. — Или вы, действительно, думаете, что ваше мнение сыграет решающую роль в моей жизни?

— Наглость — проявление слабости. Грубит тот, кто не умеет разговаривать.

— А вы умеете?

— Я лишь спросил, чего вы желаете.

— А я лишь ответила, что это не ваше дело.

Мужчина вдруг усмехается. Наклоняет в бок голову и протягивает:

— Удивительное равнодушие к тому, о чем идет речь. Зачем вы здесь?

— Ищу человека.

— Если вы назовете его имя, наш разговор приблизится к логическому завершению.

— Колдер, — рявкаю я, не на шутку разозлившись. Делаю несколько широких шагов к старику и повторяю, — Колдер Эберди.

Лицо незнакомца тут же вытягивается. Излучающие недовольство глаза, внезапно наполняются непередаваемым удивлением, и, рывком поднявшись со стула, он налетает на меня, едва не сбив с ног.

— Откуда вам известно имя этого человека?

— Разве это секрет?

— Ответьте. — Старик недоверчиво хмурит седые брови. — Откуда?

— Вы с ним знакомы?

— Более чем. Итак. Что вам известно о Колдере Эберди?

— Если честно, ничего. — Растерянно хмыкаю. Впервые мне не по себе от разговора с незнакомым человеком. Мужчина разглядывает меня так пристально, что тянет выбежать из здания или же накинуться на него с кулаками. — Колдер — мой отец.

— Эмеральд? — старик пошатывается в бок. Затем прикрывает морщинистой рукой губы и почему-то усмехается. — Эмеральд! Не могу поверить.

— Откуда вам известно мое имя?

— Девчонка...

— Что?

— Вы — девушка! — мужчина покачивает головой и продолжает бороться с усмешкой, которая то и дело проскальзывает на лице. Смутившись по самое не хочу, собираюсь, как следует пихнуть этого старика в грудь, но не успеваю. Он отрезает. — Я не тебя ждал.

— Что за чушь вы несете?

— Эмеральд, я был уверен, что у Колдера сын. Но..., — он замолкает. Осматривает мое изумленное лицо и по стойке опускает руки. — Вы пришли по адресу, мисс Эберди.

— По адресу?

— Мое имя Мортимер Цимерман. Следуйте за мной.

— Зачем?

Мужчина примерзает к месту и оборачивается, нахмурив брови. Что-то в его взгляде кажется мне знакомым. Наверно, я очень часто вижу людей, пытающихся поймать меня в ежовые рукавицы.

— Идем за мной. — Упрямо повторяет старик. Я лишь усмехаюсь.

— Мы уже на "ты"?

— Эмеральд, неужели ты решила, что Колдер просто так привел тебя сюда. Без цели? Отнюдь не случайность свела нас, мисс Эберди.

— Почему вы говорите так, словно вас воспитывали при дворе, мистер Цимерман? — Я пожимаю плечами и язвительно вскидываю брови. — Куда проще разговаривать на новом, современном языке, сударь. Не находите?

Понятия не имею, чего хотел добиться отец, но находиться здесь, среди цветочного, едкого запаха у меня уже нет сил. Черт со всем. Если бы его письмо что-то значило, он бы сам мне его передал. Если бы его слова были ценными и важными, он бы пришел ко мне, не испугался. Сказал бы лично то, что, действительно, имеет под собой вес. А довериться неизвестному старику, который смотрит на меня так, будто я — источник огромнейших и катастрофических проблем, свалившихся на его голову — нет, спасибо.

Разворачиваюсь, чтобы уйти.

— Эмеральд, — отрезает мужчина. Я не останавливаюсь. — Юная леди!

Так и тянет рассмеяться. Все-таки смотрю на него через плечо и пропеваю:

— Извините, милорд, у меня иные планы.

— Мы должны поговорить.

— Не должны.

— Ты ничего не понимаешь!

— Это вы ничего не понимаете, — порывисто примерзаю к полу и перевожу на старика недовольный взгляд. — Вы, Мортимер, и, правда, ошиблись. Мистер Эберди очень плохо меня знал, раз решил, что я соглашусь иметь с вами дело.

— Это не ты мне нужна, девочка, — дергая уголками губ, отрезает мужчина. — А я тебе.

— Серьезно? Я так не думаю.

Собираюсь уйти, как вдруг слышу:

— Эмеральд.

— Ну что еще?

Цимерман кидает в мою сторону связку ключей. Я ловко перехватываю их в воздухе и замираю, впялив в него озадаченный взгляд. Мужчина знатно расправляет плечи.

— Рано или поздно мы встретимся, хочешь ты этого или нет.

— Неважно.

— Думаешь? Ты и не представляешь, кем был Колдер, не знаешь, зачем пришла сюда, почему говоришь со мной. Вокруг тебя, милая, витают стаей вопросы, а ты отмахиваешься от них, как от надоедливых мух.

— Не лезьте ко мне.

— Как знаешь, — Мортимер послушано отступает назад. — Но, Эмеральд, постарайся не затягивать с возвращением. Тебе слишком многое предстоит узнать.

— Постараюсь, — с некрытым скептицизмом отрезаю я и иду вон из парикмахерской. Напоследок оборачиваюсь и вижу лицо старика за стеклянной витриной. Что ему от меня, черт подери, нужно? Зачем папаша дал мне этот адрес? Может, Колдер числился в какой-то секте для психопатов? Посещал проповедные семинары? Это бы объяснило странную любовь мистера Цимермана к древним словечкам. Полная глупость. Хотела развлечься, а вместо этого наткнулась на безумного аристократа с навязчивой идеей.

Поворачиваюсь лицом к мотоциклу и неожиданно вижу морщинистое лицо старика прямо перед своим носом.

— Какого черта вы делаете?

Мужчина резко выбрасывает вперед руки. Я пытаюсь отпрыгнуть в сторону, но не успеваю. Шею пронзает легкая боль, и, стиснув зубы, я проваливаюсь в темноту.

ГЛАВА 2. УНИВЕРСИТЕТ ИМЕНИ КЕЙЗА.

Какое-то время я думаю, что витаю в невесомости. Вещи кажутся размазанными, не такими как прежде, чересчур яркими и насыщенными. Правда, затем все вмиг исчезает, всасывается в гигантскую трубу. Звучит громкий хлопок, и я распахиваю глаза, ощутив, как нечто сдавливает ледяными клешнями горло.

— Нет! — подрываюсь. Растерянно кручу головой, пытаясь отыскать причину паники, но неожиданно понимаю, что нахожусь в своей комнате. В общежитии. Что за черт? Мне становится не по себе. Руками убираю с лица черные, угольные волосы и горблюсь. Как я здесь оказалась? Как такое возможно?

— Очнулась? Отлично! — резко оборачиваюсь. Шейлин корчит недовольное лицо и в который раз пронзает меня недружелюбным взглядом. — Ты забыла?

— Что? — Вновь осматриваюсь. Да какого черта вообще творится? — Не понимаю.

— Это я не понимаю, сколько можно просить тебя закрывать за собой дверь. Ты что, издеваешься? Я устала объяснять, что ключ изобрели не затем, чтобы он оттягивал твой карман, Эмеральд. Ты меня слушаешь?

— Прекрати галдеть, — перевожу на девушку уставший взгляд. Такое чувство, будто я и не спала вовсе. А даже если и спала, то, как добралась до дома? — Отвянь.

— Я просто...

— Просто иди, куда нарядилась.

Соседка оскорбленно поджимает губы и клокочет от лютой злости. А мне только и остается, что оглядываться по сторонам, не узнавая родных стен. Вот это да. По голове, будто ударили гаечным ключом. Может, я и старика не видела? Может, мне почудилось? Может, на самом деле, я приехала в магазин, Саймон повел меня в бар, там мы встретили ребят из "Кливленд Браунс", и хорошенько повеселились? Такой правде легче поверить.

За двадцать один год я четко уяснила: во-первых, не стоит ничего принимать близко к сердцу. Во-вторых, не каждый день — новый день. По большей части недели банально повторяют друг друга, а затем и месяца, и годы, и меняется лишь цифра, но не внутреннее ощущение. В-третьих, первое желание — самое лучшее. Первый порыв и есть то, что тебе нужно. Остальные думы привирают, переворачивают настоящую жажду, поэтому нужно давать выход эмоциям, словам и чувствам сразу же, как только они подкатывают к горлу. Ну, и, в-четвертых, отвечай за себя. Если человек сделал нечто такое, что пришлось тебе не по душе — дай ему об этом знать, иначе сыграешь с собой плохую шутку. Наверно, мне, поэтому и хочется прямо сейчас сорваться с места и найти этого старика, выяснить у него, какого черта он сделал, что это вообще было? Ведь если не сию минуту, то когда?

Решительно поднимаюсь с кровати. Натягиваю темно-сиреневую майку, хватаю с тумбы телефон и замираю, заметив на ней незнакомую связку ключей.

— Черт подери, — срывается с моих губ. Кажется, это именно те ключи, что кинул мне старик. Но если они тоже здесь, значит я, действительно, виделась со стариком, значит, он и, правда, каким-то образом заставил меня выкинуть из головы целый вечер!

Кулаки сжимаются. Никогда еще вещи, способные подкашивать у людей колени, не вызывали у меня страх. Наоборот. Проблемы, которые для кого-то являются концом света, для меня обычно являются точкой отсчета. Я выясню, что этот старик со мной сделал.

Выбегаю из общаги, уверенно запрыгиваю на байк и взвожу мотор. Ветер приятно обволакивает кожу, и я сильнее нагибаюсь вперед, клином расшибая воздух. Интересно, каким же образом Мортимер Цимерман сделал так, чтобы мой мозг отключился? Вколол наркотик? Вырубил хлороформом? А, может, его и не было вовсе? Может, я сошла с ума?

Посмеиваюсь. Пора бы мне повзрослеть. Ничего интересного в жизни не случается. Окажется, что я просто оступилась, а он, как джентльмен, довел меня до дома и передал управляющей. Она не церемонилась, бросила меня на кровать и оставила дверь настежь открытой. А Шейлин провыла всю ночь от негодования, что, она безумно любить делать.

Наконец, торможу перед знакомым блекло-серым зданием. Неаккуратно паркуюсь, едва не заехав на тротуар, срыгиваю с сидушки и облизываю засохшие губы. Заманчиво, какие же слова старик найдет в свое оправдание, если я случайно выбью ему пару зубов и сожму в тисках горло? Черт, да, мне и в голову прийти не могло, что какой-то незнакомец попытается поднять на меня руку! Мир куда занимательнее, чем я ожидала.

Подношусь, словно торнадо, к парикмахерской. Собираюсь зайти, как вдруг замечаю идеально-ровную вывеску: закрыто.

— Да вы, должно быть, шутите, — бурчу себе под нос. Стучусь, прикладываю ладони к стеклу и пытаюсь разглядеть хотя бы одну живую душу, но тщетно. Внутри невозмутимая тишина, которую прерывает лишь мое громкое дыхание. — Эй! — вновь тарабаню по двери. Кто закрывается в начале дня, да еще и в будни? — Есть тут кто? Эй!

Черт. Недовольно поворачиваюсь к зданию спиной и осматриваюсь. Улицы забиты людьми, все куда-то спешат, почти бегут. Но за мной устрашающая глушь, словно здесь никогда и не витал запах роз, не щелкали зубцы ножниц. Может, я, действительно, сошла с ума? Нет. Невозможно. Связка ключей в моем кармане говорит о том, что вчера я была здесь, и старик — не вымысел. Он говорил со мной, появился прямо перед моим носом и вколол что-то в мою шею. Я отрубилась, просто выключилась, как телефон! А затем, что куда увлекательней и забавней, я очнулась в своей же кровати. Как? Каким образом?

Вновь поворачиваюсь лицом к парикмахерской. Осматриваю закрытые окна, дверь и вывеску, а затем решаю оббежать здание сзади, не обращая внимания на странное чувство в груди. Почему-то мне кажется, что я ищу призрака. Вдруг мистер Цимерман — очередная пыль, пущенная мне в глаза? Я давно уяснила: то, что мы видим — не всегда правда. И я не имею в виду поступки, я говорю о жестах, взгляде, позах. Нам кажется, что человек перед нами — открытая книга. А на деле, нет более искусного лжеца, чем он, хлопающий своими густыми ресницами. С противоположной стороны строение выглядит довольно прилично. Широкая и до странного белоснежная дверь буквально светится, отражая яркие солнечные лучи. А окна, плотно закрытые, так и манят к себе, пробуждая мою темную сторону. Я не медлю. Ловко подпрыгиваю к раме и пытаюсь поднять ее, заламывая пальцы.

— Давай же.

Бесполезно. Прикусив губу, осматриваюсь, спрыгиваю на порожек рядом с дверью и вздыхаю. Достаю из кармана связку ключей, подкинутых мне стариком. Вдруг сработает? Но не нахожу ни одного подходящего варианта. Может, все это тупая шутка? Может, мой отец решил, будто к детской иллюзии стоит прибавить еще и погоню за призраком?

— Ладно, — тяну я и глубоко выдыхаю обжигающий воздух, — к черту. Просто к черту.

Поправляю волосы. Какая разница. Вернусь в общежитие и забуду обо всем. В конце концов, речь идет о Колдере Эберди. А его слова не имеют значения. Я давно смирилась с тем, что мой отец — лишь образ. Пусть так и останется.

Колледж — это место для тех, кто знает, чего хочет. Или же это отличное пристанище для потерянных душ, болванов и растерянных неумех, желающих потратить жизнь на то, что не имеет значения, ни к чему не приводит и просто тянет время. Дело в том, что я уже давным-давно не просыпаюсь рано утром, не занимаюсь исследовательской работой и не участвую в благотворительных-нудных-муторных мероприятиях. Моя лихая студенческая жизнь в стенах Западного резервного университета имени Кейза ограничивается только психологией, ночными кутежами и раздражающими преподавателями. Мне, естественно, грозили исключением, меня неоднократно ловили на прогулах, мое вальяжное отношение к предметам привело к тому, что аудитории перетрансформировались в кабинет декана, а лекции — в его вечные, скучные нотации. И, тем не менее, до сих пор я числюсь в одном из самых престижных университетов штата Огайо, наверно, благодаря профессору Говарду и его вере в то, что из меня и в самом деле что-то выйдет. Юрист, например, на которого я "учусь" уже мучительные и удручающие два года.

Приходится сменить одежду, чтобы пойти на семинар. К сожалению или к счастью, я не из тех серьезных принцесс, которые носят строгие серые костюмы и прячут плечики под шерстяную ткань даже тогда, когда на улице плюс тридцать три градуса по Цельсию. Однако в университете есть дресс-код, и на моем факультете он восхваляем до безумия. Собственно, поэтому я до сих пор не могу вписаться в эту компанию строго одетых ребят, и общаюсь лишь с Саймоном и доброй половиной тех, кого не отталкивает мой внешний вид и привлекает длина моих ног.

Сегодня я натягиваю черные джинсы, растянутую белую футболку — почти форма — и собираю в тугой хвост волосы. Паркуюсь с западной стороны кампуса и осматриваюсь, прежде чем схожу с места. До семинара осталось пять минут, на дорожках почти никого нет. Газон пустует, ярко-зеленые деревья шелестят от едва ли ощущаемого ветра, и мне вдруг кажется, что я — отдельно от всего, что находится рядом. Отдельно от университета, отдельно от предметов и потока студентов. Если среди ребят и есть тот, кто знает, к чему он стремится, он совсем на меня не похож. И мне даже нравится отличаться от всей этой массы. Они рвутся к одной цели, одной точке, а у меня море возможностей и целая тонна свободного времени. Наверно, поэтому я могу позволить себе получать удовольствие от жизни, а они зарываются с головой в книги и тухнут, как подожженные спички.

В коридорах университета пахнет свежим кофе. Я прохожу через аллею арок, грузно выдыхаю и вихрем врываюсь в аудиторию, где уже расположились мистер Говард, мои сокурсники и их ноутбуки. Шествую к первой парте.

— Мисс Эберди, — довольно протягивает профессор. У него нелепые очки, но я уже во второй раз не считаю их наличие идиотизмом. Что Саймон, что мистер Говард берут тем, что отличаются от остальных. — Вы все-таки нашли время.

— Я всегда его нахожу, — неуклюже сажусь за парту. Одна из девушек — Мэриэлла ОдВольф — отодвигается на край стула, защищая рукой правую сторону ноутбука, будто прямо сейчас я на него накинусь и выброшу в окно. — Продолжайте.

— Что Вы, Эмеральд. Без Вас мы и не думали начинать.

Растягиваю губы в скупой улыбке. Люблю лекции Говарда, но не люблю, когда все на меня пялятся и расширяют и без того широкие глаза. Плевать, что они обо мне думают, но их взгляды мешают сосредоточиться. У профессора широкие, древние брюки, похожие на мусорный мешок. Даже цвет не черный, а слегка черноватый, в каких-то выцветших пятнах. Мистер Говард носит футболки, тяжеленный рюкзак и килобиты информации в своей лысой голове. Обычно он начинает лекции с заявленной темы, а затем сменяет монолог диалогом, упрощая все возникшие сложности с помощью примеров из жизни и доводов специалистов. Наверно, поэтому его семинары — пожалуй, единственное место, где высказываться — не просто нужно, но и хочется.

— Как вы думаете, какая сегодня у нас тема?

— На прошлом семинаре мы разбирали дело Роберта Дерста. — Мэриэлла озадаченно хмурит брови и кивает, будто только что раскрыла строжайший секрет.

— Правильно, но разве это ответ на мой вопрос?

Я хмыкаю, а блондинка обижено поджимает губы. Профессор Говард, погодя пару секунд, обходит стол и останавливается по центру, водрузив руки перед собой. Его глаза изучают нас, будто мы очередной эксперимент помешанного адвоката, запертого в стенах университета, в то время как душа его тянется к маньякам, уликам и правосудию. Затем на его лице отражается хитрая ухмылка, а уголки губ взметают вверх.

— Замолчав, вы проиграли дело, мисс ОдВольф.

— Что? Но...

— Даже если вас загнали в угол, вы должны тарабанить любую несуразицу, причем убежденно, упрямо, заговаривая зубы себе и остальным несчастным, находящимся в зале.

— То есть, искусный адвокат — искусный лжец? — Я смотрю на профессора и лениво вскидываю брови. — Тогда в чем смысл правосудия, если оно строится на обмане?

— Разве я просил вас обманывать?

— Вы просили плести несуразицу.

— А несуразица — синоним лжи?

— Несуразица синоним глупости и ахинеи, — я наклоняюсь чуть ближе к концу парты, чтобы посмотреть преподавателю прямо в глаза. — Говорить ересь, чтобы выиграть?

— Чтобы выиграть что?

— Выиграть дело.

— Дело? — он эмоционально взмахивает руками и решительно приближается ко мне. В аудитории становится тихо: каждый знает этот сумасшедший взгляд. Профессор в курсе того, о чем мы даже и не догадываемся. — Мисс Эберди, вы не спасете клиента, выдумав галиматью и тарабарщину. Это же очевидно.

— Тогда какой прок в несуразице?

— Вы выиграете нечто иное.

— Что? — недоуменно откидываюсь назад. — Что я выиграю с бессмысленного потока речи, не имеющего под собой никакого веса?

— Время.

— То есть?

— Вы выиграете время на то, чтобы придумать нечто "смысленное". Есть каноны и те фразы, которые обязаны срываться с вашего языка непроизвольно. Рефлекторно! Пока вы диктуете номер статьи и вещаете залу ее содержание, вы не должны думать о пятой строке седьмого пункта. Вы должны заговаривать толпу и шевелить извилинами, спасая себя и своего клиента нелепой тарабарщиной, способной дать вам пару секунд на раздумья и поиск вариантов. Как вам такая несуразица? Вполне сойдет за ход ферзем. Верно?

Вскидываю подбородок.

— А что если присяжные сочтут мою тарабарщину — чистейшим бредом и решат, что я действительно заговариваю им зубы?

— Тогда вам не стоит учиться на моем факультете, мисс Эберди. — Профессор грузно выдыхает и принимается копаться в бумагах, сваленных на столе.

Я внимательно наблюдаю за Говардом, за его хмурым, задумчивым лицом. На самом деле, мне никогда не нравилось взвешивать за и против. Я действую по инерции, несмотря на последствия. Возможно, поэтому у меня столько проблем и неприятностей.

— Вам следует знать, что, — мистер Говард оборачивается и подергивает уголками губ, — существуют всего три вопроса, на которые стоит ответить в ходе судебного процесса. Вы думаете, что пришли копаться в информации, бороться с несправедливостью, искать тех, кто провинился и заслуживает наказания. Нет, — он эмоционально взмахивает руками. — Это чепуха. Вся проблема современных адвокатов состоит в том, что они возомнили себя не тем, кем являются. Мы не ищем убийц, мы не наказываем их. Мы считываем по лицам. Хороший адвокат — хороший психолог. Он говорит то, что люди хотят услышать, и оттого узнает то, что хочет узнать. Он не тратит время на пустую тарабарщину: каждое его слово имеет под собой вес и смысл. И даже заговаривая зубы, — он вдруг смотрит на меня, — он делает это таким образом, что люди не обращают внимания. Итак! — его рука взмахивает вверх, и мы как по команде следуем за ней взглядом. — Три вопроса. Всего три, и только. Кто передо мной сидит. Что ему нужно. И что я смогу ему дать.

— А как же причина? — недоуменно спрашивает парень с последней парты. Его глаза находят безумный взгляд профессора, и тут же спина превращается в крючковатую дугу.

— Что?

— Причина..., почему человек совершил тот или иной поступок...

Говард неожиданно смеется. Протирает руками лицо и говорит:

— Дорогой мистер Империолли, а разве ответив на вопрос — кто передо мной — я не пойму мотивов? Разве узнав, что ему нужно — я не отыщу правду? Причина, — профессор осматривает нас увлеченным взглядом и ударяет ребром ладони по другой руке, — это — не есть сам человек. Узнав "почему", мы не ответим на вопрос — кто? Но нарисовав портрет клиента, мы с легкостью скажет — зачем. Понимаете?

Озадаченные лица однокурсников заставляют меня усмехнуться. Тут же, уловив мой смешок в воздухе, мистер Говард встречается со мной взглядом.

— Эмеральд, — он вскидывает брови, — вы не согласны?

— Возможно.

— С чем именно?

— С тем, что я должна узнать личность человека, чтобы понять его мотивы. Как мне кажется, большинство преступников — скрытые психопаты, в поступках которых нет, и не было ничего странного. Они — обычные люди, у них есть семьи и клумбы, где они упрямо выращивают какую-то дрянь. Лишь иногда удается за что-то зацепиться, ведь вряд ли мы можем сказать, будто каждый маньяк имеет детскую травму или что-то вроде того. Роберт Дерст, например. Идеальный гражданин. Единственное его отклонение — слишком много денег в сейфе центрального Южного Банка. Кто бы сказал, что он ненормальный? Никто. Наверно, только тот сосед, которого он и порубил на мелкие части.

Мистер Говард согласно кивает, а затем вдруг резко сплетает на груди руки.

— Мисс Эберди, предлагаю пари. Если выигрываете вы — ставлю отлично автоматом, если же победа за мной — вам предстоит посещать дополнительные занятия каждую среду и каждую пятницу до конца этого семестра. Согласны?

Я заинтересованно облизываю губы. Мой сосед справа — Рори Аполски, невысокий, кучерявый брюнет с двумя выпирающими зубами — тихо шепчет:

— Не выдумывай, Родди. — У него дергается нижняя губа. — Профессор Говард сотрет тебя в порошок. Заставит посещать дополнительные кружки. Зачем тебе это?

Однако я не слушаю. Выпрямляюсь и на выдохе отрезаю:

— Ну, валяйте.

— Отлично! — аудитория оживляется. Мистер Говард приближается к моей парте, и решительно опирается о ее край широченными ладонями. — Итак, Эмеральд, мы сыграем в игру. Она называется — расскажи обо мне все.

— Интересно.

— Как я понимаю: ваше решение — логическое объяснение. Мое же — интуиция.

— Да.

— Что да? Это ответ? — Профессор ухмыляется. — На какой вопрос?

Я вальяжно пожимаю плечами.

— На любой, мистер Говард, раз отличный адвокат — талантливый болтун.

По аудитории проносится гул и вздохи, а я улыбаюсь, заметив, как лицо профессора вытягивается в изумлении. Он заинтересован не меньше моего. Выставив вперед две руки, он отворачивается и говорит:

— Выбирайте.

Я опускаю взгляд и замечаю две карточки, сжатые в его крючковых пальцах. Туз пик и восьмерка крести. Меня так и тянет к восьмерке, однако я упрямо встряхиваю головой. Что это за цифра, да и что за масть? Восьмерка ничего не значит, а по сравнению с тузом — она просто пустота, бессмыслица. Пика — сильная масть, а туз — высшая карта. Да. Мне по душе такой расклад. Я уверенно киваю.

— Выбрала.

— Точно?

— Да.

— Теперь моя очередь. — Профессор смотрит на две карты несколько секунд, а затем довольно кривит губы. — Что ж, и мое решение сделано. Теперь самое интересное, мисс Эберди. Кто начнет?

— Начнет что? — я недоуменно пожимаю плечами. Тишина в аудитории начинает не на шутку напрягать, а тяжелое дыхание Рори Аполски — бесить. — Я должна назвать вашу карту? Так ведь?

— Вы говорите, что вам необязательно хорошо меня знать, чтобы найти причину тем или иным моим поступкам. Я же видел ваше личное дело и могу делать выводы на основе определенных данных. Осталось только выяснить, кто из нас прав. Готовы? Кто первый?

— Позвольте мне. — Мои губы растягиваются в улыбке, и я легкомысленно откидываю назад хвост, зацепившийся за плечо. — Вы выбрали туз пик, потому что он из себя хотя бы что-то представляет. Он бьет любую карту. Он вершина колоды. А вы — зрелый мужчина. По логике ваш выбор — отражение вашего возраста и опыта. Вы слишком много знаете и слишком много видели, чтобы остановиться на несчастной восьмерке.

Мистер Говард кивает. Приподнимает подбородок и спрашивает у аудитории:

— Все согласны с Эмеральд Эберди? — большинство молчит, однако пара ребят все же решается поднять руки. Я с нетерпением жду правильного ответа, но профессор не думает признаваться. Хватает рядом стоящий стул, со скрипом ставит его напротив и садится так, что наши лица оказываются в зеркальном отражении. — Теперь моя очередь, мисс Эберди. Вы — выбрали туз пик. Верно?

— Почему вы так в этом уверены, профессор?

— Потому что вы, Эмеральд, — сплошное противоречие. Вам кажется, что вы боретесь со всем миром. Но боретесь вы сама с собой. Восьмерка — слишком тухло. Куда красивее и многообещающе выглядит туз, значит, его и надо выбирать! А вам противна сама мысль того, чтобы быть слабой. Отец ушел из семьи, вы выросли самостоятельной и уверенной в том, что обязаны стоять ровно, отвечать резко, отрезать, не задумываясь. Поэтому вам так сложно смириться со своей настоящей природой.

— Настоящей природой? — хмуро вскидываю брови. Мне не нравится, что профессор говорит обо мне, как о грошовом романе. — И что бы это значило?

— То, что восемь крести вам ближе, мисс Эберди. Вам и в радость стать слабой, но вы считаете, что не имеете на это право. — Мистер Говард улыбается. — Я бы с удовольствием попытался разубедить вас в этой глупости. Но вот в чем парадокс, — учитель неаккуратно поправляет очки и встает с места, — кажется, ваша изюминка как раз-таки в вашей борьбе.

В аудитории становится еще тише. Я крепко стискиваю зубы и выдавливаю из себя неискреннюю улыбку. С чего мне бороться с собой? Я точно знаю, чего хочу. Плевать, что этот профессор навыдумывал. Он ошибается.

— Нет, я прав, — будто прочитав мои мысли, восклицает мистер Говард и смотрит на меня через плечо. — Если вы считаете иначе, вы плохо себя знаете.

— Или же вы просто переоцениваете свои возможности.

Ребята в аудитории начинают шуметь, глядят на меня, как на сумасшедшую. А Рори и вовсе едва не дышит. Сжимает в руках уголок тетради и беспощадно мнет его, бросая маленькие клочья на пол. Профессор лишь усмехается.

— Ваша карта туз пик?

— Да. — Вскидываю подбородок. — А ваша?

— Я бы и рад выбрать "вершину" колоды. Но не считаю туз — великой картой. На этот счет у меня с детства сложности. Я писал задом-наперед, чтение начинал с эпилога книги, рисовал фигуры в объеме, и потому восьмерка для меня — не цифра, а знак бесконечности. И, простите, я не удержался. Выбрал то, что мыслям ближе.

Вновь пытаюсь улыбаться. Но выходит так себе. Мистер Говард поправляет нелепый галстук, повязанный поверх футболки, трет нос и смотрит на меня с умилением, словно он только что сообщил ребенку, что волшебства не существует. До волшебства мне дела нет. Но то, что ему удалось меня обойти — горькая правда. Я думала, все мужчины, которым за пятьдесят, стараются подтвердить значимость в любых мелочах, деталях. Опыт, знания — разве это не то, что делает человека самодостаточным? Туз соответствует моему полету мыслей, туз — отражение зрелости. Но, как оказалось, я не учла многих фактов. Например, того, что профессор Говард с детства отрицает все сложное, называя сложным — простое. Бог мой. Какая же чушь. Откидываюсь назад на стуле и вздыхаю:

— Ваша взяла, мистер Говард.

— Еще бы, Эмеральд. — Профессор усмехается и подергивает плечами. — Логика — это, действительно, замечательно. Но она ничто без информации. С помощью логики можно оправдать любое преступление, мисс Эберди; даже любое зло. Потому нам всем так важно подкреплять свои слова доказательствами, а не наспех сделанными выводами.

Он кивает, поворачивается лицом к доске и хватает со стола мел. Мы приступаем к новой теме, однако я все сижу и никак не могу убрать с лица натянутую улыбку. Внутри то и дело пляшет недовольство. Какая-то обида. Почему я не додумалась раньше? Почему вообще не обратила внимания, что это знак бесконечности? Исходя из той же логики, я бы связала математический иероглиф с профессией и отталкивалась от других факторов.

Поправляю пальцами тугой хвост и смотрю в окно. Палящее солнце издевается над верхушками деревьев. Вместо зеленых листьев, там притаились иссушенные рыжеватые останки. По газону плескает вода. Я вдруг решаю, что сразу после этой пары освежусь под струями ледяных капель. И еще мне не помешает освежить мысли.

— Квадрат Декарта — отличный прием для тех, кто не знает, как подступиться к задаче и как ее решить. — Профессор скребет мелом по доске, но я продолжаю праздно пялиться в окно, не обращая на него внимания. Подпираю подбородок рукой и неожиданно понимаю, что кто-то также на меня смотрит. Выпрямляюсь. — Квадрат состоит из четырех вопросов, которые необходимо задать самому себе. Итак, что будет, если это произойдет; что будет, если это не произойдет. — С интересом осматриваю лужайку за блестящей от солнца рамой и вдруг нахожу чью-то тень за четвертым математическим корпусом. Это девушка. Мне не удается разглядеть ее лицо, но я отчетливо вижу, куда повернут ее подбородок. Какого черта она сюда пялится? — Чего не будет, если это произойдет, и чего не будет, если это не произойдет. Уяснили? Похоже на беспредметную околесицу, но на деле отлично работает!

Ребята посмеиваются. Я натыкаюсь на взгляд Рори Аполски и вижу, как он искренне растягивает губы в улыбке. Люди любят семинары Говарда, им нравится, что профессор не пытается говорить с ними заумными фразами и предоставляет шанс каждому сказать то, что он думает. Я хочу вновь вклиниться в работу, однако никак не могу отделаться от чувства, что за мной наблюдают. Приподнимаю голову и опять вижу ее: девушку. Только теперь она стоит не в тени, а на солнце.

— Вот это да.

— Что? — Профессор Говард отворачивается от доски и вскидывает брови. — Вы что-то сказали, мисс Эберди?

— Нет, — покачиваю головой, поджав губы. Вновь бросаю косой взгляд на окно и как-то хрипло добавляю, — ничего.

Преподаватель продолжает лекцию, а я все не могу оторвать глаз от незнакомки, как не стараюсь. На ней красное, короткое платье, оборванное к низу. На голове два неровных хвоста, они падают на ее плечи и отражают яркое солнце, переливаясь и играя со светом. Девушка не просто блондинка. Такое чувство, будто ее волосы выгорели и стали белыми, как снег. Как чистый лист бумаги. Понятия не имею, чего она на меня пялится, но внутри ощущаю странную тревогу, словно в ее взгляде нет ничего хорошего.

Вздыхаю. Лениво кладу ногу на ногу и перевожу взгляд на доску, пытаясь отвлечься. Однако уже через секунду вновь смотрю в окно, правда, на этот раз никого в нем не вижу. Мои брови подскакивают вверх: какого черта происходит?

— Как вы думаете, Эмеральд?

Я недоуменно переспрашиваю у мистера Говарда:

— Что?

— Ваше мнение на этот счет. Что вы скажете?

Хмыкаю. Протираю пальцами лоб и наклоняюсь чуть вперед. Не знаю, что ответить и поэтому легкомысленно отрезаю:

— Я думаю, это отличная идея.

— Что ж! — профессор улыбается под тихие смешки ребят. Я тут же понимаю, что не попала в цель, сморозив глупость, и вздыхаю. — Хорошо, мисс Эберди. Завтра я поговорю со своим коллегой, и он сведет вас со своей ученицей, жаждущей женского внимания.

Замечательно.

Рори толкает меня локтем в бок и прыскает:

— Ты только что согласилась замутить с девчонкой.

— И почему мы вообще об этом говорим. — Мой вопрос риторический

— Мистер Говард рассказывал о вспышке бисексуалов в нашем университете. А ты, Родди, неудачно отключилась. Теперь помимо дополнительных занятий, еще будешь и с девчонкой встречаться.

— Почему бы и нет. — Аполски растеряно хмурит брови, а я усмехаюсь. — Забей.

Парень пожимает плечами и отворачивается, а мне приходится глубоко вздохнуть, чтобы взять под контроль мысли. Отвлеклась на какую-то чепуху, будто окружающим и так мало поводов считать меня странной и глазеть в мою сторону с недоумением и глухим замешательством.

В конце семинара я лениво поднимаюсь с места, распускаю волосы и прохожусь по спутанным, темным локонам пальцами, слегка массируя шею. Я определенно не спала, и мое тело неустанно напоминает мне об этом. Мышцы ноют, глаза слипаются. Может, тот старик подсыпал мне какой-то наркоты? Даже во рту пересохло.

— Мисс Эберди.

— Да? — перевожу взгляд на профессора. В аудитории уже пусто. Я и не заметила, что стою в гордом одиночестве.

— Не забудьте про среду и про пятницу.

— Не забуду.

— Надеюсь, вы не расстроены? Все по-честному.

— Переживу как-нибудь.

— Отлично, потому что потерять вас — огромное несчастье!

Профессор вновь криво улыбается, и я невольно дергаю уголками губ. Он уходит, а мне становится не по себе. Почему этот человек вообще видит во мне что-то хорошее? Да и когда мое умение грубить направо и налево стало ценным? Возможно, в детстве он не только любил писать задом-наперед, но еще и ударялся головой обо что-то тяжелое.

Я вырываюсь из аудитории, словно торнадо, и широко шагаю к выходу. Не хочу тут задерживаться ни на минуту. Пережить дополнительные занятия по психологии — проще простого, но пережить возрастную анатомию с миссис Брейнсик — больно физически. Она говорит таким писклявым и звонким голосом, что хочется зарыться с головой не то что в песок, но и в деревянное покрытие, а такое безумие оставляет следы.

Выбегаю на улицу, осматриваюсь и легкомысленно ступаю подошвой грязных кед на идеально-ровный газон. Он такой зеленый, что рябит в глазах. Вода из разбрызгивателя попадает мне на кожу, и я бросаю вниз сумку, подставив лицо безжалостному солнцу на растерзание. Возможно, меня заметят, но тогда я притворюсь глухой и недалекой, и убегу при первом же удобном случае, когда они отвернутся или чересчур увлекутся нотациями.

— Помогает? — спрашивает голос прямо над моим ухом, и я непроизвольно хватаюсь пальцами за чью-то руку, резко вывернув ее в сторону. — Ты чего!

Растеряно распахиваю глаза. Саймон глядит на меня испуганно, но все продолжает криво улыбаться.

— Прости. — Отпрыгиваю в сторону. Что на меня нашло.

— Дай угадаю, — разминая плечо, протягивает друг, — неудачный семинар?

— Неудачный день. Точно не больно?

— Нет. Так что уже случилось?

— Ничего особенного. Хотя знаешь, есть нечто странное. Хм. Как я вчера вернулась домой? Ты..., — сглатываю, — ты помнишь?

Саймон хмурит брови:

— Вообще-то я сам хотел тебя об этом спросить. Ты кинула меня. Мое сердце разбито на сотни частей, Родди Эберди.

— Подожди. В смысле кинула?

— Я ждал в магазине, а ты так и не пришла.

— Отлично. — Убираю капли воды с лица и усмехаюсь. — Просто замечательно.

— А ты не на шутку взвинчена.

— Считаешь? В письме был указан адрес парикмахерской, где меня поджидал тощий, сумасшедший старик: весь такой из себя, галантный и благородный, будто все детство провел на шикарной вилле у аристократа по совместительству отсталого толстосума. Мне даже поговорить толком с ним не удалось. Я ушла, а потом этот мутный кретин вспыхнул прямо перед моим носом, и все. Пустота. Я очнулась уже в своей комнате, недовольная и как ты сказал не на шутку взвинченная, потому что забыла прошедший вечер.

— Это самое красивое и сложнораспространенное предложение, которое я когда-либо от тебя слышал, Родди! — смеется Саймон. — Оказывается, ты умеешь чувствовать.

— Я просто злюсь.

— И это тоже чувство.

— Пытаешься меня добить? — вскидываю правую бровь. — Не надо, иначе я сорвусь и наговорю глупостей. Мне сейчас не по себе.

— Тогда я знаю, что тебе поможет. — Парень неуклюже поправляет челку и обнимает меня за плечи. Только ему это дозволено. — Я сделаю задание по компьютерной графике, а потом мы можем сходить в бар. Как тебе идея?

— Суперская, — поднимаю с газона сумку и полностью облокачиваюсь на друга. — Ты читаешь мои мысли, ковбой.

Саймон улыбается, и мы, переговариваясь, бредем к парковке.

Внезапно на долю секунды мне кажется, будто за мной вновь кто-то наблюдает, мне даже мерещатся неестественно белые волосы недалеко, где-то за углом кафетерия. Однако когда я оборачиваюсь — там никого нет. Пусто. Что со мной творится?

— Ты в порядке?

— Да, — встряхиваю волосами, — не бери в голову.

ГЛАВА 3. ПЕРВОЕ ВПЕЧАТЕЛЕНИЕ.

В баре полно людей. Я привыкла развлекаться здесь каждый вечер, и поэтому толпа не внушает мне особого ужаса. Наоборот я люблю, когда вокруг слишком много тех, кто перетягивает на себя одеяло, и мне не приходится ощущать себя белой вороной.

Мы заказываем выпивку и усаживаемся за барной стойкой. Саймон не подзывает своих друзей, полностью поглощен тем, как отчаянно и легкомысленно я закидываю одну за другой рюмку виски.

— Чед здесь

— Что? — я усмехаюсь. — Серьезно?

— Да, — парень кивает в сторону танцпола и морщится, — зря он пришел. Так ведь?

— Какая разница. Пусть развлекается.

— Что? И ты даже не попытаешься испортить ему вечер? Родди, ты меня пугаешь.

— Я хочу расслабиться, а не читать нотации. Тебе бы тоже не помешало найти какую-нибудь красотку и отдохнуть. Сколько можно сдерживаться? — я хищно улыбаюсь. — Пора отыскать тебе подружку, Саймон. Ты слишком долго ходишь один.

— Не нужна мне подружка.

— Всем она нужна.

— Нет, — парень открещивается. — Я не вижу смысла в этих знакомствах на одну ночь. Зачем? Это же глупо.

— О, Боже. А ты романтик. — Смеюсь в голос и пьяно покачиваюсь, едва не сбросив рюмки на пол. — Ой.

— Родди, осторожней.

— Я — сама осторожность. Саймон, неужели тебе не хочется оторваться? В этом баре полно девиц, готовых открыться тебе и твоему сердцу. Надо лишь сделать первый шаг.

— Ты не в себе.

— А в ком же тогда я? — хмурю брови и цокаю. Мне не нравится, что Блумфилд верит в законы арифметики, но абсолютно не верит в себя. Это глупая бессмыслица. — Давай же. Мы найдем тебе красавицу — если хочешь умную — и ты хорошо проведешь время.

— Я и так хорошо его провожу.

— Ну почему ты со мной споришь?

— Потому что ты пьяная и не понимаешь, что говоришь. Разве так просто найти себе пару? Родди, мы с тобой абсолютно разные в этом отношении.

— То есть? — меня почему-то задевают его слова.

— Я не романтик, но и не такой же беспечный, как и ты. Тебе никто не нужен. И это круто. Но у меня другие идеалы. Я хочу отношений, а не танцев в баре.

— О, Боже, прекрати. Меня сейчас вывернет наизнанку.

— Об этом я и толкую.

— Зачем тебе отношения? — горячо недоумеваю я. — Хочется разбить себе сердце? Или обжечься? Люди не любят. Они возгораются и тухнут, а потом просто мучают друг друга.

— Это ты так думаешь.

— Так и есть. — Я почему-то поднимаюсь на ноги. Запрокидываю очередную порцию виски и ощущаю жар по всему телу. — Пойду, пройдусь.

Терпеть не могу разговоры о любви. Ее ведь не существует. И мои родители — тому доказательство. Кто считает иначе, тот слепо обманывается. Людей может тянуть друг к другу, да, однако, потом все заканчивается, и начинается пустая повседневность, которая выкачивает из отношений любой намек на чувства.

Я здороваюсь с парочкой парней, когда иду к выходу. Один из них — Тейт Обрамс, нападающий нашей университетской команды по футболу — решает пойти со мной, чтобы поболтать. Я не хочу с ним болтать: не в настроении, но он не обращает внимания на мой кислый вид и идет следом. Мы вырываемся на улицу.

— Сегодня не так жарко, — сообщает он, словно это важно. У Тейт рыжеватые волосы и кривой, изломанный нос. Однажды во время очередной игры за кубок ему попали мячом прямо по лицу. Кровище было столько, что пришлось прервать тайм. — Ты с Саймоном?

— С Саймоном, — мы останавливаемся под навесом у черного выхода, и синхронно приподнимаем лица к небу. Сегодня, действительно, прохладная ночь. — И что?

— Просто интересуюсь. Вы вечно вместе.

— Тебя это волнует?

Парень усмехается. Достает сигареты и протягивает их мне. Я собираюсь отказаться, но затем вдруг киваю. Почему бы и не попробовать. Тейт показывает мне, как правильно вдыхать, и улыбается, когда после первой попытки я начинаю громко кашлять.

— Тише, тише, Родди, — в темноте у него светятся глаза, — ты так выплюнешь легкие.

— Ты же спортсмен, разве курить вам не вредно?

— Курить всем вредно, — умничает он, — но мне как-то все равно.

— Что ты хотел? Я пьяная и злая, Тейт. Если тебе приспичило поболтать — у меня нет настроения, прости.

— Может, я и не поболтать хотел. — Парень подергивает уголками губ и смотрит на меня так, будто я его добыча. Но вряд ли он охотник. — Мы постоянно пересекаемся.

— И что?

— Я хотел закончить эту череду случайностей, и...

— ...пригласить меня на свидание? — Отбрасываю сигарету в сторону. — Серьезно? Я похожа на девчонку, которая жаждет походов по кинотеатрам и планетариям?

— А чего ты тогда жаждешь, Родди?

Меня слегка покачивает, когда я делаю шаг к нему навстречу. Прикусываю губу и, не задумываясь, отнимаю из его пальцев подожженную сигарету. Делаю затяжку, а затем, смотря Тейт прямо в глаза, приближаюсь к его губам. Я медленно выдыхаю дым, который парень искусно вдыхает ртом. И мне неожиданно становится так холодно, как давно уже не было. Что происходит? Плевать. Бездумно и пылко я целую его в губы и постанываю, когда он сцепляет пальцы за моей спиной. Любви не существует. Бывают лишь мгновения страсти и разочарования. Сейчас он — лекарство против ненужных мыслей, но уже через секунду, он — пустота, не значащая ничего в моей жизни. Так всегда происходит. Иначе не бывает. Я знаю. Я в этом уверена.

Тейт покрывает поцелуями мою шею, а я откидываю назад голову и зажмуриваюсь, невольно прокручивая в голове слова Саймона: в этом отношении мы абсолютно разные. Что он имел в виду, и почему так сказал? Да, я не в ладу с чувствами, но почему-то меня всегда передергивает, когда мне об этом напоминают другие.

— Родди, — хрипит парень, — поехали ко мне.

— Что?

— Поехали. — Он отстраняется и смотрит на меня так, будто уже знает ответ. Будто я уже согласилась. Но впервые я понятия не имею, что сказать. — Что ты молчишь?

— Я не знаю.

— Не знаешь, почему молчишь?

— Не знаю, поеду ли я с тобой.

— Ты сама меня поцеловала. — Тейт хмурит брови. — Помнишь?

— Да, но...

Его кислый взгляд — это последнее, что я вижу, прежде чем по переулку разносится выстрел. Раньше мне не доводилось слышать ничего подобного. Уши закладывает, и меня отталкивают назад дубовые руки парня. Я ударяюсь о стену, а когда распахиваю глаза, то понимаю, что по моему лицу скатываются густые, горячие линии, толстые и соленые, как вода в море. Медленно я касаюсь пальцами своих губ. Все продолжаю стоять с открытым ртом и дышу так резко, что схватывает грудную клетку.

— Черт, — шепчет мой голос. Но я не слышу себя. Я вообще ничего не слышу. — Черт.

Опускаю взгляд себе под ноги, и, кажется, кричу. Хотя нет. Это не я. Я так не умею. Так громко и пронзительно, словно орет не испуганный человек, а дикое животное.

Здравый смысл заставляет оторваться от мертвого тела Тейт и поднять подбородок. Я поворачиваюсь в ту сторону, откуда стреляли, и каменею: под тусклым светом фонаря меня поджидает улыбающееся лицо незнакомки с неестественно белыми волосами, и мне неясно, отчего она смеется: оттого, что она убила человека, или оттого, что мне страшно.

— Ты...

Она вновь поднимает руку. Ее худая кисть сжимает в пальцах пистолет, и что-то мне подсказывает, что в ее глазах нет сомнения. Она не задумается, и даже то, что под моими ногами труп двадцатилетнего парня — ей тоже не помеха. Она нажмет на курок, а я умру.

— Бу.

Ее лицо трогает тень улыбки, и тогда мои ноги непроизвольно срываются с места. В следующее мгновение выстрелы звучат повсюду. Такое чувство, будто девушка оставляет следы за моей спиной, тщательно вырисовывая очертания моего бегущего тела. А я даже и не думаю останавливаться. Несусь к черному выходу и вихрем врываюсь в здание. Басы музыки не успокаивают. Они словно биение моего сердца, бешеный ритм моей несущейся крови. Я оказываюсь на танцполе, взмываю голову к потолку и судорожно хватаю губами воздух. Мне нечем дышать. Мне больше нечем дышать!

Саймон.

Я вижу парня за барной стойкой и, будто под дурманом, покачиваюсь в его сторону. Саймон! Так и хочется закричать. Непослушными руками стираю с лица кровь, моргаю и проталкиваюсь сквозь толпу к нему, как к единственному спасению. Что произошло? Я не могу понять. Неужели Тейт мертв? Неужели его застрелили? Как?

Саймон. Я должна до него добраться. Друг разговаривает с приятелем, улыбается и не видит, как я прорываюсь к нему, шатаясь из стороны в сторону. Мне паршиво. В горле стоит ком или крик. Я не знаю что именно, но хочу орать изо всех сил. Что произошло? Кто эта девушка, и зачем она убила Тейт? Почему собиралась застрелить меня?

— Черт, черт, — только и срывается с моих губ. Цветные шары из света путешествуют по моему лицу, и я никак не могу твердо устоять на ногах. Плыву, как в открытом океане, и борюсь с приступом паники. К счастью, я давно позабыла, что это за чувство, и как оно отдается в теле. — Черт. Какого хрена...

Люди движутся быстрее обычного. Их голоса сливаются в бессмысленный шум. Как под дозой, я бреду вперед, смахиваю с лица кровь или пот, или ужас, и неожиданно вижу лицо девушки-незнакомки у барной стойки. Мои ноги тут же примерзают к земле.

Внутри все холодеет.

Я не могу подойти к Саймону. Вдруг она причинит ему вред? Единственный выход — бежать и сообщить полиции о том, что произошло без лишних свидетелей. Пусть лучше она гонится за мной, чем причинит боль Блумфилду. Страх перерастает в ярость. Вновь смахнув с подбородка те линии, что сковали кожу, я срываюсь с места и бегу к выходу.

— Эй, красавица? — спрашивает кто-то в баре. — Ты в порядке?

— Убирайся с дороги! — отталкиваю незнакомца. Задыхаясь, несусь вперед и невольно оборачиваюсь, надеясь, что за мной нет хвоста. Что я творю? Что мной движет?

Обычно человек не покидает людных мест. Я же, растолкав людей, вырываюсь на свободу и пулей несусь к байку, думая лишь о том, какими испуганными были открытые глаза Тейт; какой яркой была кровь, заливающая его лицо.

Где мой телефон — взрывается подсознание. Я морщу лоб, запрыгиваю на мотоцикл и прикусываю губу. Черт! Я оставила его на барной стойке!

За спиной внезапно распахивается дверь. Тут же я выжимаю газ и срываюсь с места, словно ветер, вступив борьбу с ужасом. Я хотела острых ощущений — я их получила.

Нужно быть осторожнее с желаниями.

Очередной выстрел звучит прямо над моим ухом. Я резко выворачиваю руль и рычу, почувствовав, как ухо пронзает боль. Незнакомка меня зацепила.

— Черт! — еду еще быстрее. Если она гонится следом, я должна ехать так, как никогда раньше; должна действовать и думать по-другому, рефлекторно и разумно.

Срезаю путь через коттеджи. Ночью в Кливленде пусто, и меня злит, что никого нет поблизости. Я совершенно одна против чего-то неизвестного. Когда я успела нарваться на неприятности? Да я эту сумасшедшую впервые вижу! Какого хрена! Черт! Что б ее! Я уже не чувствую пальцев из-за того, как сильно сжимаю руль. Мне не по себе, и в то же время я почему-то знаю, что сумею выбраться. Я уже близко к полицейскому участку. Осталось дотянуть совсем немного. Давай же!

— О, господи, — срывается с моих дрожащих губ. Я и не думала, что дрожу. Понимаю это лишь тогда, когда не выговариваю и буквы.

Смотрю перед собой: по центру дороги расположилась чья-то тень. Мужская тень. С широкой спиной и сверкающими даже в темноте глазами. Он с вызовом ждет меня. Но я не собираюсь тормозить. В таком случае, чего он добивается?

— Отойди, — будто заклинание шепчу я и прибавляю газу, — отойди в сторону.

Незнакомец не двигается. В какой-то момент я верю, что объеду его, что смогу резко увильнуть вправо и выскочить на мостовую, прежде чем мы столкнемся, но затем я вижу его лицо и осознаю: он кинется под колеса, он пострадает, но собьет меня с места. Как и та незнакомка, в его глазах нет эмоций, но есть пугающая пустота. Они черные. Глаза. Как такое возможно? Как у акулы.

Его вызов не заставляет меня испугаться. Наоборот, до крови прокусив губы, я чуть наклоняюсь вперед и, рассекая воздух, улыбаюсь: кто кого. Кто первый сломается.

Остаются считанные метры. Вырисовываются грубые черты лица незнакомца: его скулы и расставленные в стороны пальцы, как у горгульи. Если он вонзит их в мою шею, я перестану дышать в ту же секунду, я уверена в этом. Но он не вонзит. Я не позволю.

— Отойди! — это мое последнее предупреждение.

Я упрямо смотрю перед собой, и через мгновение с криком налетаю на препятствие. Невесомость. Меня подкидывает вверх. Я раскидываю в сторону руки, переворачиваюсь и грубо валюсь на асфальт, проехавшись лицом по тротуару. Боль, которой раньше я еще ни разу не испытывала, пронзает все мое тело, и мне становится так паршиво, что я стону.

— Дьявол! — ору не своим голосом.

Дрожащими пальцами сжимаю голову, перекатываюсь на живот и, моргая, пытаюсь отыскать опрокинувшего меня незнакомца. Он также лежит рядом. Собирается встать, но я изо всех сил отталкиваюсь от него ногами и делаю подсечку. Он падает, а я смеюсь, не в состоянии унять рокот в груди. Или рыдать, или смеяться. Нет иных вариантов.

— Саймон, — почему-то шепчу я. Люди обычно зовут тех, кто им дорог; кто смог бы им помочь. Я никогда не звала отца, никогда не звала мать. Единственным моим близким человеком был он, и его имя — первое, что срывается с моих губ. — Саймон...

Встаю. Мне больно идти, однако я понимаю, что должна бежать, иначе я умру. Такая простая истина меняет во мне все, ведь если не прямо сейчас, то когда? Второго шанса не представится. Стискиваю зубы, прихрамывая, иду вперед, но вдруг чувствую, как чьи-то крепкие пальцы хватают меня за плечо.

— Нет! — кричу я, вырываясь вперед. — Нет!

Но незнакомцу плевать на просьбы. Резко развернув меня к себе, он тянется рукой к карману и рычит нечто невнятное. Как животное. Все его движения резкие, дерганные. На лице порезы и шрамы, часть кожи стерта, как и у меня, от удара об асфальт, в глазах мрак и холод, удивительное равнодушие к тому, что он собирается меня убить.

Пытаюсь оттолкнуться от его груди руками, молочу кулаками, но, правда, в том, что я лишь глупо выгляжу со стороны. Я слабая. Мне впору грубить и отрезать колкости. Но спасать себе жизнь — кто я вообще такая? Возомнила себя сильной — идиотка.

— Не трогай меня! — все продолжает вопить мой голос. — Отпусти! Отпусти меня!

Собираюсь ударить его коленом, однако парень, словно предчувствовав это, грубо и резко притягивает меня к себе. Я врезаюсь в его грудь и яростно откидываю назад голову. Я хочу видеть его глаза, когда он убьет меня, несмотря на то, что в них нет света. Пусть он знает, что я не боюсь. И даже мрак, огибающий его радужку, не внушает мне ужаса.

— Мне не страшно, — шиплю я ему в лицо. — Слышишь, ублюдок, мне не страшно!

Когда его рука, наконец, вытаскивает из кармана нож, воздух резко и судорожно выходит из моих легких. Я еле стою на ногах, но неожиданно начинаю вырываться еще сильнее, будто фурия, будто сумасшедшая.

— Нет! — я не стану звать на помощь. Гордая и глупая. — Отпусти, выпусти меня!

— Сделай себе одолжение, — вдруг говорит незнакомец. Голос у него ледяной и тихий, и то, что по его лицу стекает кровь — не помеха. Взгляд, способный прожигать насквозь, не оставляет на меня живого места.

— Одолжение? — Что? Он говорит со мной? Черт, надо убираться. Надо что-то делать. Но что? Я задыхаюсь от собственных воплей. Впиваюсь пальцами в плечи незнакомца и наблюдаю за тем, как он размахивается, чтобы вонзить лезвие мне в шею. — Почему? Что я сделала? Скажи, я должна знать. Скажи!

Он не говорит. Лишь протягивает:

— Шшш, — и касается ледяным лезвием моих губ; я в ужасе замираю. — Не дергайся.

Это конец. Он убьет меня. Я и не думаю закрывать глаза, я должна видеть все, что со мной происходит. Однако предательский стон все-таки срывается с губ. Я дрожу и гляжу на человека, сжимающего меня — наглую и сильную девушку — как добычу за глотку, и не могу сообразить, как спасаться. Надо бежать. Я должна убежать. В очередной раз пытаюсь вырваться на свободу, но лишь сильнее распыляю противника. Лезвие царапает мои губы, я быстро и отчаянно кренюсь в бок, и оказываюсь к парню так близко, что наши лица едва не сталкиваются. Поднимаю на незнакомца глаза. Хочу закричать, но внезапно теряю связь с реальностью и падаю в темноту.

Ночь, тусклый свет, запах крови одновременно исчезают. Я больше не вижу убийцу, но вижу нечто иное. Будто вспышка. Я вижу двух людей, крепко сжимающих друг друга в объятиях. Они стоят под ливнем, они молчат и глядят один в глаза другому так, словно не в состоянии оторваться. Парень целует девушку, а она прижимается к нему изо всех сил, будто пытается пройти сквозь него, пробраться внутрь его тела, мыслей. Девушка гладит ладонями его мужественную спину, а парень целует черты ее лица, смахивая кончиками пальцев капли воды с ее подбородка и ресниц. Я ничего не понимаю, до тех пор, пока не замечаю то, что ее лицо — мое лицо. А лицо парня — лицо убийцы, который еще несколько секунд назад пытался разорваться меня в клочья.

Моргнув, я вновь теряю равновесие, а когда прихожу в себя — вижу напротив взгляд незнакомца. Парень вдруг не смотрит на меня равнодушно. Он смотрит растерянно, и едва ли дышит. Его рука застывает с ножом около моей шеи, а черные глаза становятся темнее, глубже, и почему-то я думаю, что он тоже видел тех незнакомцев. Нас — но других людей.

— Эмеральд! — чей-то голос вырывает меня из транса. Собравшись с мыслями, я изо всех сил ударяю парня локтем по подбородку и изумленно оборачиваюсь. В метрах шести от меня ярко-желтый Корвет. — Скорее!

— Вот, черт.

Это тот старик, и он только что приехал за мной на спорткаре ярко-желтого цвета. Я не раздумываю. Срываюсь с места и, хромая, добегаю до машины. В тот же момент в себя приходит и незнакомец. Я слышу, как он с рыком кидается за мной, однако резко залетаю в салон и захлопываю дверцу. Его окровавленные руки оставляют следы на стекле, кулаки сжимаются и врезаются в раму с дикой силой. Правда, окно не поддается. Старик жмет на газ, и мы срываемся с места, оставив позади себя незнакомца, его дикие глаза и рев, вдруг вырвавшийся из его груди. Животное — думаю я, и оказываюсь права.

— Ты цела?

— Какого хрена! — ору я, ударив ногами по коврику. — Черт, черт! Что это было?

— У тебя кровь.

— Да, у меня кровь! Моя кровь, кровь того психа, кровь Тейт, — вспомнив о парне, я глубоко прокусываю губу и морщусь от боли. — Твою мать.

Старик выдыхает. Уверенно переключает передачу и несется вперед так быстро, что меня впечатывает в сидение. Не сопротивляюсь. Хочу оказаться от того места, как можно дальше, и как можно ближе к дому. Нервно прохожусь руками по волосам. Чувствую, как жжется губа, ухо, и растерянно оглядываю порванную одежду.

— Какого хрена это было? — перевожу взгляд на старика.

— Мы встретились.

— И все? Это все, что вы — мать вашу — можете мне сказать?

— Я предупреждал, что нам по пути, Эмеральд. Но ты не послушала.

— А вы не думаете, что стоило сказать, что за мной придут два чокнутых кретина, и они попытаются свернуть мне шею! Тогда, возможно, я бы восприняла ваши слова иначе.

— Прости, я не успел, — мужчина бросает на меня оценивающий взгляд. — Ты ранена.

— Правда?

— Нужно обработать раны.

— Как вы меня нашли?

— В твоем запястье передатчик, GPS. — Он кивает, будто сам себе. — Я вшил его, когда ты была без сознания.

— А, — тяну я, то ли от злости, то ли от облегчения, — теперь я знаю, чем я занималась в понедельник вечером. Чудно. Кто эти люди?

— А кто ты — тебя не волнует?

— Кто я — я и так знаю.

— Очевидно — нет. — Старик круто сворачивает, машина оставляет черные полосы на асфальте, и мы паркуемся около блекло-серой парикмахерской.

Не хочу выходить из салона, однако и слабой выглядеть не хочу, поэтому медленно и осторожно выбираюсь наружу, прижимая к груди, сбитые в кровь руки. Что черт подери происходит? Я оглядываюсь, нервно стираю со лба пот и прикусываю ободранные губы. Мне вдруг хочется вернуться в то время, когда моим самым безбашенным поступком был прыжок со второго этажа в университете. Но приходится встряхнуть головой и смириться с тем, что иначе не получится. Я хромаю следом за стариком, недоверчиво испепеляю его спину, а затем успокаиваю себя тем, что он вроде как спас мне жизнь. Так ведь?

— Эмеральд, мне жаль, что близнецы добрались до тебя. — Мужчина смотрит на меня через плечо и выдыхает. — Порой, не все можно предугадать.

— Близнецы? Хотя, знаете, наплевать. Пусть они будут кем угодно. Главное, что они добрались не только до меня. Эй! — я заставляю старика остановиться. Хватаю его за руку и резко поворачиваю к себе лицом. — Эти ублюдки убили Тейт. Они убили его! Девчонка прострелила его голову, словно яблоко. Вы это понимаете?

— Да.

— Да? — я ошеломленно вскидываю брови. — Какого черта здесь творится? Почему мы еще не обратились в полицию? Их ведь нужно поймать. Два психа на свободе!

— Это не так-то просто, Эмеральд.

— А что в этом сложного? Я их видела, вы их видели.

— Этого недостаточно. Устранение подобных проблем вне полицейской юрисдикции.

— И кто же тогда этим занимается?

Старик дергает уголками губ, а затем аккуратно берет меня под локоть.

— Пойдемте, дорогая, я расскажу вам обо всем.

Опять его древние фразочки, однако, у меня нет сил на злость. И даже на злость от того, что он назвал меня — дорогая. Перед глазами все стоит улыбка той девушки, ледяные и пустые глаза того парня. Близнецы? Возможно. Оба дикие и сумасшедшие. Что я им уже сделала? Как заслужила их презрение? Убивать — разве это так просто? Глядя на них — да.

Мы проходим в парикмахерскую. Тут никого нет, однако старик не останавливается. Ведет меня дальше, по коридорам, сквозь смежные комнаты и повороты. В конце концов, мы оказываемся лицом к лицу с высоким прямоугольным зеркалом, вмещающим весь мой рост, и замираем.

— За этой дверью...

— ... дверью? — перебиваю я и недоверчиво вскидываю брови. — Вы ведь шутите.

— Нет. — Старик — кажется, Мортимер — хмурится. — Если научишься слушать, то узнаешь много важного, Эмеральд. Попробуй.

— Думаете? — морщинка вновь появляется у него на лбу. — Ладно-ладно. Как скажете.

Я вздыхаю. Нервно откидываю назад волосы и шмыгаю носом, будто рыдаю. Но нет. Я не заплачу. И даже смерть Тейт меня не сломит. Кого спасали слезы? Только трусов.

Мортимер вновь хочет взять меня за руку, но я отпрыгиваю в сторону. Жду, когда он откроет дверь, прикоснувшись ладонью к сенсорному экрану на стекле, и решительно прохожу первой. Мои глаза широко распахнуты. Я, наверно, жду, что сейчас кто-то вновь накинется на меня со спины или сбоку. Кулаки так сжаты, что больно, но я их не разожму.

За зеркалом длинный, светлый коридор, покрытый белыми пластинами. Когда я на них ступаю, они неприятно скрипят под ногами, и заставляют все мое тело сжиматься от странного чувства беспокойства. Мистер Цимерман идет рядом. Он держит руки по швам и молчит, что сильно меня бесит. Однако я не уверена, что его болтливость доставила бы мне большее удовольствие. Пусть лучше держит рот на замке.

Пройдя по коридору, мы упираемся в еще одну дверь. Она высокая и переливается каким-то белым светом. Я растеряно сглатываю.

— Что это за фигня?

— За порогом — другая жизнь, Эмеральд.

— Можно менее пафосно?

— Твой отец работал на нас всю жизнь. Должность передается по наследству. Обычно от отца к сыну. Но...

— Но я не сын.

— Верно, — хмыкает старик и вновь оценивает меня пристальным взглядом. — Трудно поверить, что на сей раз ответственность ляжет на плечи женщины.

— Я могу уйти, — киваю в сторону коридора и скрещиваю на груди, содранные в кровь руки. — Но что-то мне подсказывает, что я вам нужна не меньше, чем вы мне.

— Можно менее пафосно?

Мортимер усмехается и одним ловким движением распахивает передо мной дверь.

Женщина, которая позавчера широко улыбалась мне в парикмахерской, сейчас стоит передо мной в белом халате и сыпет на содранную кожу на лице какой-то белый порошок. От него щеки начинают полыхать еще сильнее, и я рычу со стиснутыми зубами.

— Удивительно, — говорит она. У нее россыпь веснушек. Когда она морщит нос, они стягиваются и превращаются в рыжие пятна. — Ты жива.

— Это плохо?

— Это поразительно.

— Почему?

Женщина не отвечает. Встает со стула и оставляет меня одну в светлом и холодном помещении. Я сижу на кресле, которое обычно бывает у дантистов. Мои ноги свешаны, а на груди разрезана майка — женщина обрабатывала раны. Я терпеливо жду Цимермана, и говорю себе, что он ответит на все вопросы. И о том, где я; о том, что происходит. Но что, если ответы мне не понравятся? Что если лучше их не знать?

— Черт, — вновь шепчу я. Наверно, это мое любимое слово. Приподнимаюсь на локтях и осматриваюсь. Надеюсь, я доверилась тем людям.

Наконец, двери автоматически распахиваются, и в комнату входит старик. Он бредет ко мне и на ходу закатывает рукава новой, белоснежной рубашки.

— Вы принарядились.

— Я переоделся, — поправляет он и вздыхает. — Наша работа грязная. Но это не значит, что мы должны плохо выглядеть.

— Ого. Скажу об этом Тейт. А то он неудачно вышел, когда упал на асфальт и криво изломал себе руки. Да и кровь легла на его лице так себе.

Мортимер улыбается, но не доброжелательно. Постукивает пальцем по своим губам, и затем вновь тяжело выдыхает.

— Ты похожа на Колдера. Больше, чем представляешь. Он тоже пытался бороться, но потом понял — в этом не смысла. Я — твой друг, Эмеральд. И еще я друг твоего отца. Мы с ним проработали бок о бок семнадцать лет.

— Проработали, но кем?

— Ты можешь идти?

Я киваю. Слезаю с кушетки и мужественно стискиваю зубы.

— Пойдем.

Мистер Цимерман больше не поддерживает меня. Он смотрит на то, как я хромаю, но делает вид, будто не замечает этого. Что самое удивительное — я рада. Шок отошел, и теперь у меня ноют мышцы, каждая рана. Но я не хочу видеть в глазах людей жалость. Бывает и хуже. Бывает так, как у Тейт. Ты просто попадешь не в то место, не в то время и умираешь. Я крепко зажмуриваюсь. Я не виновата. Не виновата.

Мортимер приводит меня на подмостки огромного зала, с которого открывается вид на два стола, рояль и книжный шкаф. Это его кабинет? Просторно. Даже слишком.

— Здесь мы работали с твоим отцом, Эмеральд. За этим столом он проводил больше времени, чем где-либо.

— И чем вы занимались?

— Оберегали одну важную реликвию. — Мистер Цимерман спускается по ступеням и зовет меня за собой. — Что ты знаешь о своей семье?

— А я должна о ней что-то знать?

— Она берет начало из очень древнего рода. Как и моя.

— О, это объясняет вашу любовь к древним фразочкам.

Мортимер пронзает меня ледяным взглядом, однако не делает замечания. Потирает пальцами подбородок и идет дальше, маня за собой к старой дубовой двери, расписанной золотыми линиями. Я с интересом облизываю губы и задерживаю дыхание, когда старик пропускает меня вперед. Что за порогом? Что они с отцом охраняли? Что стоит стольких смертей и жертв? Я решительно проворачиваю ручку. Дверь распахивается, и передо мной оказывается небольшой, старенький столик, на котором стоит печатная машинка.

— Что? — озадачено морщусь. Подхожу ближе и наклоняю голову немного в бок.

Клавиши в пыли, лист — желтоватый и выцветавший. Мне приходится остановиться прямо перед ней, чтобы прочитать название, выгравированное мелкими, почти стертыми буквами: ундервуд. Что это значит? И почему оно кажется мне знакомым?

— Это не простой антиквариат, Эмеральд, — сообщает Мортимер. — Это история твоей семьи. Один предмет хранит в себе столько тайн и столько ответов..., ты даже понятия не имеешь, что видишь и как оно ценно.

— Тогда, может, объясните? — я перевожу взгляд на старика. — Меня хотели убить из-за печатной машинки?

— Из-за того, на что она способна.

— Машинка?

— Да.

Я невольно усмехаюсь, несмотря на то, что губы горят от легкой боли. Недоверчиво хмурю лоб и спрашиваю:

— И на что может быть способно это барахло?

— К сожалению, на все, что угодно.

ГЛАВА 4. 1869 ГОД.

Моя сестра — Аделина — самая красивая девушка из тех, что я видела. У нее есть все: молодость, ум и желание совершать невозможные поступки на поводу у сердца. Когда ее глаза находят ваши, вы замираете и перестаете дышать. Я знаю ее всю жизнь, но никак не могу привыкнуть к той силе, которой она владеет, которой она пользуется непроизвольно и наивно, словно маленький ребенок. Она говорит, что не понимает. Но я ей не верю. Как мне кажется, трудно сражать людей и не видеть их лиц.

Я люблю дышать свежим воздухом, а еще я люблю быть одна, читать и прикасаться к росе пальцами. По утрам наше поместье выглядит иначе — оно просыпается, а я смотрю на него и чувствую себя его частью. В остальные же мгновения мне кажется, что я чужая, и мне нигде нет места. И моя мать — прескверная женщина — никогда и не пыталась меня переубедить. Сила ее слов отражалась на мне клином. Я не соглашалась, но и не спорила. И потому мне так трудно находиться с кем-то рядом. Мы семья, но мы чужаки, во многом оттого, что я слышу в голове голос матери и ухожу в темноту, где совсем тихо.

Единственный свет — глаза Аделины, ее доброта и забота, будто она не замечает, как я, порой, смотрю на нее, и о чем я, порой, думаю.

Когда я выпрямляюсь, сестра поднимается на холм, где я перебираю пальцами траву. Она как всегда улыбается, поддерживает пальцами подол старого, кружевного платья и не морщится от солнца, наоборот подставляя лучам овальное лицо.

— Кайман, вот ты где, — шепчет она и усаживается рядом. Даже неуклюжие движения у нее мягкие и изящные, как у легкого ветерка. — Я ждала тебя в холле.

— Прости, потеряла счет времени.

— Ты опять..., — сестра улыбается и поджимает губы. Совсем недавно я поделилась с ней своей тайной, потому что решила, что хочу ее чем-то удивить. Теперь Аделина знает, кто я, и отчего мать против моих выходов в свет. — Так ведь? Оставила записи?

— Совсем немного.

— О, я вновь хочу это увидеть. Покажи! Давай же, Кайман.

Дергаю уголками губ. Мы — не родные сестры, но у нас похожие улыбки. Правда, я редко улыбаюсь, а Аделина всегда смеется, даже когда ей страшно или больно.

Зажмуриваюсь. Пытаюсь прочувствовать запах травы под ладонями, тепло утренних солнечных линий, прыгающих по моему лицу, шум неугомонного ветра; то, как близок и далек от меня горизонт, и скоро слышу раскат грома. Первые капли падают на макушку. Я невольно улыбаюсь, приоткрываю глаза и вижу, как Аделина, хихикая, падает на густую траву. Она раскидывает в стороны руки, яркие желтоватые пятна, прорывающиеся сквозь тучи, беспечно путешествуют по ее ангельскому лицу, и гроза послушно затихает, слушая ее звонкий смех и дикое, неровное сердцебиение.

— Ты чудесная, — говорит она, переводя на меня взгляд. — Кайман — ты чудо, которое сотворил Бог, чтобы делать людей счастливыми.

— Я — не чудо.

— Не спорь. Никто не способен на то, что делаешь ты.

— Но какой в этом прок.

— Не говори так! — Когда Аделина упрямится, у нее возникает складочка на лбу. Она приподнимается и пронзает мое лицо суровым, решительным взглядом, которым владеют лишь те единицы, чья уверенность в себе позволяет говорить им, что они думают. Я, как ни странно, не вхожу в этот круг. — Ты отличаешься ото всех, и это так прекрасно. Мне бы все отдать, чтобы хоть капельку быть на тебя похожей. Нет прока в человеческой фальши и лжи. Нет прока в злости и ярости. Но твой дар, твое искусство подчинять природу, даже людей, даже наши мысли — это удивительное превосходство, в котором больше прока, чем в любом другом человеческом отличии.

— Ты говоришь так, потому что не понимаешь.

— Я не понимаю, да! Потому и считаю тебя необыкновенной. Все, чего мне никогда, увы, не постичь, кажется мне удивительным и невозможным. Я неустанно буду повторять тебе, что ты — чудо. И когда-нибудь ты поверишь мне, и в себя тоже поверишь, Кайман.

Мои губы невольно подрагивают. Я киваю, а затем слышу, как над головой с новой силой взвывает ветер. Мокрые локоны щекочут шею, поправляю их и смиренно вздыхаю, поднимаясь на ноги.

— Пора идти, природа упрямится, прямо, как ты, Аделина.

— Значит, мы с ней похожи. Иногда я тоже лью слезы, как и тучи. Иногда я проливаю свет на вопросы. Возможно, все мы как-то связаны с ней, правда?

Я одаряю сестру улыбкой и молча бегу к поместью.

Мне никогда не понять ее странной, преданной любви к миру, как и она, никогда не поймет монстра, клокочущего внутри моей груди. Мы настолько разные, что от этого мне больно. Я стараюсь дышать с той же легкостью, говорить с той же простотой, но едва ли у меня получается. Что общего между розой и шипом? Ничего. Люди смотрят на цветок, но видят только алый бутон, а иглы остаются невидимым, пока к ним не прикоснуться.

Я — это иглы, пусть и не хочу ими быть.

Когда я добегаю до поместья, прозрачные капли дождя смешиваются, сплетаются и превращаются в маленькие бомбы, сталкивающиеся с разгоряченной землей. Пар тягуче поднимается до щиколоток. Я рассекаю его, разрываю дымчатое покрывало и уже скоро скрываюсь за широкими, дубовыми дверями дома.

— Кайман, что с тобой?

Мать оказывается рядом. Ее внешность — отражение моей души: острая, грубая и не цепляющая ничем удивительным. Она хватает меня за локоть и резко тянет за собой, из-за чего я спотыкаюсь о мокрый подол платья и пыхчу.

— Приехал Сэр Эмброуз. Приехала вся его семья, а ты позоришь меня — ей богу — что же с тобой не так, дикарка.

— Мама...

— Не произноси ни звука, Кайман. Не смей. Позови слуг и немедленно смени платье, бога ради. Иначе я не позволю тебе выходить из комнаты до следующего полнолуния.

Я послушно прощаюсь с мамой, опустив голову, плечи вниз, словно провинившийся каторжник. И во мне столько же милосердия, сколько в шипах розы — нисколько. Сейчас я шар из обиды и огня, который обжигает меня и портит, будто высасывает из души все то, что могло бы стать добрым или светлым. Я становлюсь темной рядом с матерью. Потому я провожу время с Аделиной, пусть и противоречу сама себе, пусть и завидую, и жду чего-то другого. О, боже. Кто я и что за мысли в моей голове? Что за мысли, желания? Чего монстр внутри меня добивается? Чего хочет? Я на перепутья добра и зла, света и тьмы, и я не знаю, что мне делать. Я разрываюсь на части и схожу с ума.

— Кайман, доброе утро, дорогая. — Отец встречает меня у центрального входа и тут же мрачнеет, увидев напухшие глаза и грязный подол платья. — Что произошло, время столь раннее, а на тебе уже лица нет.

— Мелочи, папа.

— Идем, я должен представить тебя семье Эмброуз.

— О, нет. Посмотри на меня, да, посмотри. — Я упираюсь отцу ладонями в грудь. — Не стоит. Не сейчас, правда. Дай мне несколько минут.

— Не накручивай себя. Семья Эмброуз — не те люди, оценки которых стоит бояться. Ты же знаешь, что они в нашем поместье только по приказу Сэра Темполтона. Иначе...

— Вы не переносите друг друга.

— Я не переношу их политику. А их лица — черты, с которыми можно смириться. Так уж и быть.

В холле, меж кресел и рядом с камином, нас ожидает трое мужчин.

Я не успеваю поправить юбку, встречаюсь взглядом с каждым из них и неожиданно каменею. Высокий незнакомец заставляет замереть меня, мое сердце, и даже время.

Я уверена, красота — это дар. Но иногда красота — еще и оружие, способное убивать лишь одним выстрелом, зато точным и беспощадным в самое сердце.

— Моя дочь, Кайман Прескотт, — говорит отец. Не пошевелиться. Я все смотрю в глаза молодому человеку, чей взгляд путешествует по моему лицу, и он улыбается и становится еще милее, мужественней и моложе. — Кайман?

— Да, добро пожаловать.

Мой голос сиплый.

— Столь юный цветок, как огонь, — говорит старший Эмброуз, его я уже видела как-то раз, когда проходила мимо кабинета отца, — вы совсем выросли, Кайман. Позвольте же и мне представить вам моих спутников, мой брат — Адриан, и мой сын — Сомерсет.

В росте мужчины — его очарование. В глазах — его сила. Я смотрю на сына Эмброуза и неожиданно понимаю, что больше не умею говорить, ведь никогда прежде мне еще не доводилось видеть того, что я вижу, и чувствовать того, что я чувствую.

Моя рука непроизвольно оказывается в его руке, а затем он подносит ее к губам и целует, не сводя глаз с моего алого лица. За окном полыхает молния, заставляет меня в ту же секунду вздрогнуть и ужаснуться, и я хочу извиниться за то, что не контролирую себя, но не могу, ведь это тайна. Ведь мои чувства — загадка, а мои силы — проклятие, о котором никто не должен знать. Это невыносимо и мучительно, но еще более невыносимо глядеть в изумрудные глаза молодого человека и представлять, как они смотрят в другую сторону. Пусть он всегда видит лишь меня и улыбается только мне.

— Удивительно, минутой ранее было так светло, — произносят его губы, — а теперь на небе не найти голубого просвета.

— Погода меняется.

— Как и все вокруг.

Завороженная и смущенная я стою неподвижно и жду, когда земля перевернется. Он — Сомерсет — отпускает мою руку, но не уходит. Следит за разговором, следит за тем, как я неуклюже кидаю в его сторону взгляды, и молчит, загадочно подергивая уголками губ. Я собираюсь спросить его, придет ли он к нам на ужин, посетит ли он бал, на который мне никогда не позволяли ходить, но застываю, услышав скрип дверей.

На пороге внезапно появляется Аделина. За ее спиной враждует ветер и ливень, а на ее лице горит яркий румянец, будто она только что пронеслась через весь холм нашего не столь маленького, старого поместья. Она делает шаг вперед, наступает на край подола и падает, изящно изогнув спину. В ту же секунду рядом со мной становится пусто.

Я оборачиваюсь, но больше не вижу его. И не чувствую.

Сомерсет оказывается рядом с моей сестрой молниеносно, протягивает ей руку и тут же замирает, едва она поднимает на него свои неестественно голубые глаза.

Нечто колючее трогает мое наивное сердце. Я гляжу перед собой, но не вижу ничего, кроме двух лиц, столкнувшихся в целом мире. Они не улыбаются, они не говорят. Они просто смотрят друг на друга, и меня накрывает волна из страха и отчаяния, размером с то небо, что еще совсем недавно подчинялось моим мыслям. Крик застывает на губах. Мне в тот же самый момент хочется раствориться, превратиться в пыль, но не стоять средь холла нагой и беззащитной, как обиженное дитя.

Сомерсет поднимает Аделину, не выпуская ее пальцев, не отрывая взгляда. Мокрые, золотистые локоны моей сестры касаются его ладоней и будто связывают его руки, крепко притягивая к себе в сети, в чары, о которых мне ничего неизвестно.

— Простите, — говорит Аделина. — Я слышала, что у нас гости, но не думала...

— Мое имя Сомерсет, — перебивает ее младший Эмброуз. Ее руку он не отпускает.

— Очень приятно, сэр.

— А вы?

— Представить меня обязан мой отец, простите.

Во мне не остается сил. Я отворачиваюсь и иду к противоположному выходу, горбя плечи и смотря куда-то вдаль, сквозь стены, сквозь колючую боль и горькую обиду. Никто не замечает, как я исчезаю. Никто со мной не прощается и никто не просит меня остаться.

Я выбегаю на улицу и поднимаю к небу голову. Я хочу кричать в него, но я молчу. Лишь смиренно принимаю то, что я обязана, и плачу.

Меня запирают в комнате. Я слышу музыку, доносящуюся из холла, и очень крепко прижимаю к груди колени. За окном бушует ливень. Отец не понимает, отчего погода так испортилась, а мать вспоминает обо мне, своих нервах и закрывает меня от глаз подальше, чтобы я не испортила ей вечер или жизнь. Моя белая накидка смята. Я беспощадно мну ее пальцами. Каждый раз, когда в сердце вонзает острая игла из ревности или обиды, на небе вспыхивает молния, и поместье содрогается от грома. Каждый раз я вздрагиваю. Печатаю о своих чувствах и вновь усаживаюсь на пол, сворачиваясь в клубок.

Хватит — вдруг шепчет голос в моей голове. Я встаю с постели и оказываюсь лицом к лицу с дверью, словно с огромным чудовищем. С детства меня запирали в этой комнате, и постепенно обычные предметы приобрели очертание монстров, не выпускающих меня наружу. Сейчас все иначе. Мне больше не страшно. Не страшно.

— Не страшно! — громко повторяю я, и тут же двери резко распахиваются.

Ветер порывисто откидывает назад мои огненно-рыжие волосы, я расширяю глаза и ошеломленно застываю. На что же еще я способна? Я должна это выяснить. Я больше не намерена прятаться в темноте, будто загнанное, дикое животное; не намерена бояться тех людей, что считаются моими родными. Я не пленница. Я свободная, и мне очень больно.

Спускаюсь вниз по лестнице. Накидка шелестит за спиной, свечи отражаются в моих глазах, а музыка становится все громче и громче, и громче. В холле люди танцуют, и нет ничего более правильного, чем танцы с человеком, который составит тебе отличную пару. Вы не стоите слишком близко, но вдруг оказываетесь друг к другу ближе обычного, и тут же ваши воспоминания сливаются, образуя единое, теплое одеяло из чувств и эмоций. Я никогда не испытывала ничего подобного, но читала об этом. Наверно, это очень приятно.

Я хочу повернуть в сторону зала, когда слышу знакомый голос. Голос Аделины, и в нем вдруг больше нет уверенности и прежней силы. Она пала перед ощущениями.

— Сомерсет, — шепчут ее губы. Я тут же проскальзываю вдоль коридора и оказываюсь перед раскрытой дверью. Щель позволяет мне увидеть растерянное лицо сестры и горячие глаза молодого человека. Он держит ее за руку — как совсем недавно — и не дышит, просто молча исследует ее взглядом, — это неправильно.

— Разве вам не все равно?

— Мой отец...

— Как и мой — будет против. Но это не имеет значения.

— О, имеет, право же, имеет! — Аделина касается пальцами молодого вытянутого лица младшего Эмброуза и судорожно выдыхает. — Вы должны уйти.

— Я не могу.

— Можете.

— Нет, Лина, я не посмею.

— Вы совершаете огромную ошибку!

— Ошибкой была вражда между нашими семействами. Ошибка в их ненависти и том презрении, которым они перекидываются из разных концов зала, будто фразами.

— Ваши слова, они обжигают меня, Сомерсет, — Аделина вырывается и идет в другой угол комнаты, сжимая пальцами платье. Во мне же бушует странное ощущение, словно я пребываю во сне и одновременно участвую в заговоре. Растерянная, покрасневшая я стою молча и смотрю вперед, скрывая за тихими вздохами рыдания, рвущиеся из груди. — В вас говорит предубеждение и наивное желание принять ложь за правду. Мой отец никогда не простит мне общения с вами, никогда.

— Наше общение отдельно от их политики.

— Но мы часть нашей семьи.

— О, какой же вздор! — Сомерсет дерзко отбрасывает с лица волосы. — Мы не обязаны повторять ошибки своих отцов. Их удел — вражда, но не наш!

— Каков же наш удел?

Молодой человек не произносит ни звука. Он подходит к Аделине и дрожащими не по годам руками касается ее лица. Девушка вздрагивает.

— Перестаньте, Сомерсет, прошу вас.

— Я не в состоянии от вас оторваться, моя милая Лина.

— Не надо, — девушка пытается опустить его руки, но не находит в себе сил. — Когда-нибудь вы забудете обо мне, и каждое мое слово сотрется из ваших мыслей. Я обещаю.

— Сотрется из моих мыслей? О чем вы? Теперь вы и есть мои мысли. Каждая мысль. Вы вторглись в мою жизнь и изменили все, даже меня.

— Нет, не говорите так.

— Я ослеп, Аделина. Я больше ничего не вижу. Только вас.

Скупая слеза катится по моей щеке, и в состоянии полнейшего опустошения и той самой боли, что разрывает на тысячи частей, я смотрю, как Сомерсет целует мою сестру и обнимает, прижимая к себе неопытно, но горячо, будто она и, правда, его свет и спасение. Будто она — его все. Я отворачиваюсь. Хватаюсь пальцами за рот и крепко закрываю глаза. Мне кажется, что сегодня меня лишили последнего, что имело значения. Во мне давно нет света, лишь иногда он мерцает, скрывая шрамы и ту обиду, что клокочет в груди. Но на сей раз во мне осталась темнота. Она пускает клешни к сердцу и сжимает его так неистово и иступлено, что с губ едва не срывается вопль.

Ненавижу. Ненавижу!

Окна внезапно разом распахиваются. Звучит раскат грома, и необузданные порывы ветра врываются в поместье, сметая на своем пути преграды.

Прислуги пытаются захлопнуть рамы, им удается только с третьего раза.

Смотрю себе за спину и вижу сестру. Она испуганно следит за тем, как Сомерсет придавливает ладонями окно. Его красивое лицо мокрое от дождя и пота. Они так заняты друг другом, что не замечают меня совсем рядом, всего в нескольких метрах.

— Я могу позвать прислугу.

— Не вздумайте, Лина. Я не хочу делить вас с кем-то еще. — Наконец, закрыв окно, он поворачивается к девушке и расслабляет плечи. — Вы должны довериться мне.

— Я и так верю вам, Сомерсет.

— Тогда давайте сбежим.

— Бежать? О чем вы. Это невозможно.

— Возможно, и не спорьте. Борьба с чувствами тщетна. Мне предстоит или сразиться с вашим отцом, или украсть вас, заручившись вашей поддержкой.

— Вы одержим идеей.

— Я одержим вами.

— Прекратите, мне не нужны ваши громкие слова. Они беспочвенны и глупы, им нет ни объяснения, ни причины. Вы говорите, что готовы сбежать, но вы меня едва знаете!

— Я знаю о вас все, я наблюдал за вами целый день, Лина, и я готов наблюдать целую вечность. Не бойтесь. Вы просто должны взять меня за руку, и наша жизнь изменится.

Она не посмеет — думаю я. Даже вольный нрав и желание идти на поводу у чувств не перевесят родительского слова. А Аделина — примерная дочь. Она любит своих родителей так безмерно и послушно, что не сумеет воспротивиться.

Я слышу чьи-то шаги и тут же срываюсь с места. Оказываюсь в своих покоях и как ни стараюсь, не могу привести себя в чувство. Окна распахнуты, ливень врывается внутрь и падает на мое лицо, перекошенное от гнева и ядовитой обиды. Они не убегут — говорю себе я. Они не посмеют — вторю и плачу. Но истина такова, что против любви одно лишь средство. И оно непременно убьет их, если чувства искренни.

Ненавижу — все повторяет голосок в моей голове. Ненавижу их всех.

Я сажусь на пол, гроза сверкает перед глазами, в моих глазах, и ветер подбрасывает мои рыжие волосы из стороны в сторону.

Я пытаюсь стать доброй и вспомнить о той стороне моей души, что блистала светом. Но я больше не нахожу ее. Теперь единственное, что пылает во мне — обида и огонь.

— Ненавижу, — шепчу я и резко зажмуриваюсь. Мне больно.

ГЛАВА 5. СОМНЕНИЯ.

Я вслух усмехаюсь и тут же замечаю недовольное лицо мистера Цимермана.

— Что?

— Удивительное равнодушие ко всему, что обычно трогает сердце.

— Вы уже говорили нечто подобное.

— Тебе не жаль?

— Кого? — вскидываю брови и на выдохе поправляю волосы. Мы разговариваем уже больше часа, и кого мне и, правда, жаль, так это потраченного времени. — Кайман, или как там ее, сдала влюбленную парочку. Парня убили. Все очень просто.

— Аделина — твой предок.

— Даже смерть Колдера не затронула мою темнейшую душу. Неужели вы думали, что я расплачусь по праху пра-пра-пра-прабабушки? Надеюсь, у истории есть кульминация? Я так и не поняла, причем тут печатная машинка.

— Сомерсета убили, Аделина не знала себя от горя, а Кайман сходила с ума от вины. Единственное, о чем она могла думать — об искуплении. Печатная машинка — ее подарок Лине, чтобы та вернула Эмброуза.

— Вернула откуда?

— С того света, — пожимает плечами старик. Он подливает мне чай и откашливается, как ни в чем не бывало. Я же недоуменно распахиваю глаза. — Ну, хоть какая-то реакция.

— Вы шутите? Это же невозможно.

— У Кайман был дар. Она его использовала. Однако каждое наше действие оставляет свой след. Сомерсет открыл глаза, но его сердце так и не забилось вновь.

— И что это значит?

— Он потерял всякую веру, он больше не чувствовал и не дышал. Он превратился в монстра, которому даже время — не помеха.

— Я не понимаю. — Встряхиваю головой. — В этом нет смысла. Вы себя слышите?

— Сомерсет перестал стареть, Эмеральд. Кайман так сильно хотела вернуть его, что создала чудовище без эмоций и милосердия. Единственная его цель — власть. А печатная машинка исполнит любое его желание. С тех самых пор семьи Эберди и Прескотт всеми силами укрывают реликвию. А мой род — второстепенная ветвь по линии твоей бабушки.

Такое ощущение, будто во мне вот-вот что-то взорвется. Я резко подрываюсь из-за стола и всплескиваю руками.

— Итак, — мой голос нервный и сбивчивый, — вы хотите сказать, что мой предок, Лина, или как там ее еще называют, влюбилась в парня, которого по ее же вине и грохнули. Так? Ей было слишком паршиво, она напрягла свою сестру ведьму, и та сотворила волшебную машинку, способную исполнять любые желания.

— Пишущую машинку создал Пеллегрино Турри, но в целом, ты права.

— Подождите, это не все. Парень воскрес, но лишился чувств. И на данный момент по Кливленду разгуливает двухсотлетний человек, желающий смерти всему моему роду.

— Да, так и есть.

— Ладно, — киваю и, прихрамывая, бреду в сторону выхода. — Мне пора.

— Эмеральд.

— Даже не вздумайте меня останавливать.

— Ты хочешь, чтобы пострадал кто-то еще? Кто-то кроме Тейт?

Я резко примерзаю к месту и оборачиваюсь. Во мне полыхает пожар. Я едва борюсь с гневом, едва сражаюсь с рациональностью. То, о чем он говорит — ложь. Не существует пишущих машин, исполняющих желаний. И люди, порой, не доживают и до шестидесяти. Его история — сказка, которой запугивают непослушных детей, мечтающий слинять куда-нибудь из дома и исчезнуть из-под контроля родителей. Но меня не обмануть. Нет.

— Вы сумасшедший.

— Я сказал тебе правду, Эмеральд.

— Неужели люди бы не заметили, что рядом с ними бродит нестареющий мужчина? Как мне кажется, его бы уже давным-давно заперли в лечебнице, вы так не считаете?

— Нет, не считаю, потому что видел Сета собственными глазами.

— Но его не видела я. — Подергиваю плечами и ощущаю неприятный жар по спине и торсу. Я и забыла, что пострадала. — Мортимер, я не могу. — Усмехаюсь. — Это дико.

— Это правда, моя дорогая. Знаешь, я ведь тоже был молодым. Как и Колдер. Никто из нас сразу не поверил в эту сказку.

— Скорее в кошмар.

— Но, — мистер Цимерман поднимается из-за стола и вздыхает, — это то, что мы имеем.

— Я не хочу в этом участвовать. Что мне надо сделать? Сбежать? Это просто смешно. Почему-то мне кажется, что у меня нет выбора, но знаете, я ненавижу это чувство. Очень редко оно толкает меня на обдуманные и хорошие поступки. Зачастую я лишь все порчу и схожу с ума. Поэтому не стоит сжигать мосты. Я сорвусь. Серьезно.

— Ты — свободный человек, Эмеральд. Ты можешь уйти. Правда, тогда, я боюсь, это наша последняя встреча. Близнецы узнали о тебе все. Вскоре они узнают о твоих друзьях, о матери, ее новом муже. Да, ты должна бежать, но не от меня. А от своей семьи.

— Как и поступил мой отец? — вдруг спрашиваю я и нервно хмыкаю.

Голова пульсирует от боли. Я прохожусь по лицу пальцами, зажмуриваюсь и крепко стискиваю зубы, пытаясь осознать все, что происходит. Что делать. Должна ли я поверить чужому человеку? Тейт умер. Его убили по моей вине. Стоит предположить, что попытки добраться до меня не прекратятся, но тогда, сколько еще людей пострадает?

Внезапно я усмехаюсь. Откидываю назад голову и стону.

— Эмеральд?

— Офигеть, — не время смеяться, но я не могу успокоиться. — О чем я вообще думаю, Мортимер? Это же не мои мысли. Знаешь, наплевать.

— На что?

— На все. На этот бред, машину, мой род и какого-то бессмертного старика. Меня-то и быть здесь не должно. Не собираюсь отвечать за грешки моих мертвых родственников!

— Но тогда...

— Что? Свергнуться небеса? Все люди сгинут? Да и бог с ними. Я никогда не любила своего отца, я его даже не знала. И почему? Потому что когда-то давным-давно девушка влюбилась не в того, в кого нужно? Это сущий бред, мистер Цимерман. И я не собираюсь умирать по глупости. Послушайте, — я приближаюсь к мужчине и глубоко вдыхаю, копя в себе остатки совести и рассудка, — вы просто должны обратиться в полицию. Близнецов поймают, они получат по заслугам. Не стройте из себя лигу справедливости. А машинку, если в ваших словах и есть доля правды, уничтожьте.

— Это невозможно.

— Невозможно прожить почти двести лет и не состариться! — горячо восклицаю я и в ту же секунду ощущаю жар по всему телу. Щеки горят, руки становятся мокрыми от пота, и я быстрым движением вытираю их о джинсы. — А разбить машинку — легче простого.

— Неужели ты вновь уйдешь? На твоих глазах произошло то, что едва не лишило тебя жизни. Это урок. Учись.

— Я учусь. Но остаться с вами, значит, признать себя ненормальной. А у меня, знаете, и так проблем немерено. Не хватало еще, и гоняться по городу за какими-то психами.

— Эмеральд.

— Вы ошиблись. Я не та, кто вам нужен.

— Ты — дочь Колдера. А он посвятил этой работе всю жизнь.

— Возможно, я бы ответила иначе. Но не теперь. Вы опоздали. Для меня уже давным-давно ничто не имеет значения.

Я прихожу в общежитие только утром. Прихрамывая, бреду к кровати и недовольно бросаю на пол разорванную майку. Стягиваю джинсы. Хочу открыть окно, но руки так сильно ноют, что решаю задохнуться от жары, но не тревожить лишний раз мышцы.

Смотрю на себя в зеркало. На лице тонкие, красные царапины, губа разбита. Если бы я не знала, что случилось, решила бы, что я люблю бойцовские клубы.

Прикасаюсь пальцами к подбородку и морщусь.

— Ах, — отдергиваю руку. — Черт.

Просто не верится. Меня пытались убить. Я бы разобралась в своем прошлом, если бы оно не имело отношения к моему отцу, к смерти и к мертвому Тейт.

Ладно, стоит просто забыть об этом.

Внезапно дверь комнаты распахивается. Я отпрыгиваю назад и рефлекторно хватаю со стола несколько карандашей, готовая вонзить их в глотку обоим близнецам. Однако на пороге появляется голова Шейлин, и мои мышцы разом расслабляются.

— Ого, — восклицает она. — Совсем с ума сошла?

Не отвечаю. Бросаю карандаши и сажусь на кровать, прикрыв ладонями лицо. Меня не на шутку трясет. Я была уверена, что пришли за мной.

— Что ты уже натворила, Эмеральд?

— Что?

— Вчера приходили копы. — Шейлин замирает и скрещивает на груди руки. — А мне-то казалось, что самое веселое уже пройдено.

— О чем ты?

— А как ты думаешь?

— Боже, Шей, — злюсь я и недовольно подрываюсь на ноги. Так и тянет врезать ей, но я сдерживаюсь, заметив испуг в ее глазах. — Просто ответь мне, и все. Давай. Ну?

— Твое лицо...

— Да, это мое лицо, мои руки и мои кулаки, которые так я чешутся.

— Полицейские сказали, что вчера убили парня. Черт, я думала, они ошиблись. Но ты вся в ранах. Они не выдумали?

Отворачиваюсь. Откуда копы знали, что я замешана? Наверно, люди видели, как мы вдвоем выходим из бара. О. Просто замечательно. Теперь я еще и в числе подозреваемых.

Морщусь от боли в животе и потираю пальцами глаза. Я в заднице. Немыслимо. Тут же в голове вспыхивает образ мертвого Тейт, и приходится крепко сжать зубы. Я обязана рассказать то, что знаю, но вдруг это боком отразится на мне? Вдруг близнецов не найдут и обвинения повесят на меня! Черт, фантазия у меня — чудо.

— Знаешь, — мнется Шейлин, — я пойду.

— Иди.

— Ты точно в порядке?

Так и тянет рассмеяться. Перевожу взгляд на соседку и хмурю лоб: с каких это пор она за меня волнуется? Мда, наверно, я действительно паршиво выгляжу.

— Все просто отлично. Шрамы украшают.

— Мужчин, — добавляет она, а затем с облегчением выдыхает. Не удивлюсь, если быть милой со мной — не очень-то приятное занятие. — До завтра. И, Родди, сходи к врачу.

Небрежно киваю. Слышу, как закрывается за девушкой дверь и беру в руку кружку. Она холодная. Я прикладываю ее к разбитой губе, вздыхаю и почему-то усмехаюсь. Кто бы мог подумать, что я ввяжусь в подобные неприятности? Улыбка не сходит с лица даже тогда, когда я вспоминаю о Тейт. Только теперь мне не смешно, а жутко. Парень умер. Но мне все кажется, что он просто исчез. На время. Вот прямо сейчас Обрамс войдет ко мне и вновь предложит сходить в кино. Скажет, что на улице тепло и пройдется пальцами по рыжеватым волосам. А затем как-то криво улыбнется. Да. Прямо сейчас. Через секунду.

Я вновь перевожу взгляд на дверь.

Жду. Еще жду.

Отворачиваюсь.

— Он не придет, — шепчут мои губы. Я крепко поджимаю их, моргаю, хочу верить, что я не виновата, но кто тогда? Тейт убили потому, что он был со мной.

Черт, господи, просто хватит об этом думать! Я с грохотом ставлю чашку на тумбу. Ноющая боль стреляет в спине, но я не обращаю внимания. Упрямо игнорирую ее, достаю ноутбук и сажусь за стол, намереваясь отключиться. Надо просто забыть обо всем. Просто притвориться, будто предыдущие два дня — глупость и вымысел.

Открываю почту. Пробегаюсь взглядом по новым письмам в надежде заметить нечто такое, что отвлечет меня. Реклама, университет, перед глазами опять мертвое лицо парня. Встряхиваю головой. Осенняя распродажа, литературный портал, в ушах звучит выстрел.

— О, хватит, — взвываю я и отбрасываю в сторону мышку. Хватаюсь пальцами за лицо и заправляю назад волосы. Наплевать на Тейт, наплевать на все. Я тут не причем! Это не мои проблемы, а давно умерших влюбленных идиотов! Не мои! — Что это?

Недоуменно морщу лоб. Взгляд натыкается на еще одно новое сообщение, но оно не от рекламной службы. Тема: от папочки.

Лицо вспыхивает. Я так устала сталкиваться с тем, что не имеет рационального объяснения, что сейчас готова орать. Что это — твою мать — за письмо? Откуда оно? Рычу и придвигаюсь ближе к ноутбуку. Еще одна тайна? Еще одна шутка?

Открываю сообщение, к нему прикреплено видео. Едва я на него нажимаю, как тут же экран темнеет, передо мной появляется незнакомое лицо, и я слышу:

Привет, Эмеральд.

Дыхание перехватывает. В шоке распахиваю глаза и вдруг понимаю — это и, правда, мой отец. Это Колдер.

— О, Боже.

Растеряно хлопаю ресницами. Изучаю узкое лицо мужчины, его черные волосы, его глаза и тонкие губы. Смотрю на то, как он смущенно улыбается, словно боится, что мне не понравятся или слова, или его голос... Его голос. В груди что-то екает, едва я слышу те знакомые ноты, что когда-то звучали на другом конце провода.

— Как всегда по плану. Сегодня восемнадцатое сентября. Я вновь записываю видео, и вновь не отправляю его тебе. Возможно, Морти покажет мои записи, когда меня не станет. Но я надеюсь, что ты никогда их не увидишь. Зачем? — он усмехается. — Это будет плохо и для тебя, и для меня. Я умру, а ты окажешься в опасности. Верно? — Колдер поправляет волосы и придвигается ближе к камере. Он сидит за столом, позади видна дверь, люстра и книжные полки. Мне бы выключить видео, но я не могу оторваться, как не пытаюсь. Так и застываю в полном смятении. — Что ж, первые предложения — стандарт. Теперь по дню и по прошедшим неделям.

Отец что-то рассказывает, но я не слушаю. Смотрю на него. Он красивый, и не знаю, нравится мне это или нет. Как предмет ненависти — не очень подходит.

Мне вдруг кажется, что я на него похожа. Что за детские уловки? Но воображение не сдается. Оно говорит, что у нас похожий цвет глаз и форма губ, носа. Что Колдер также морщит лоб, хмурится, также криво улыбается. Я резко отворачиваюсь.

Хватит строить иллюзии. Мы не можем быть похожи. Мы вообще никто друг другу. Что с того, что у нас синие глаза? Даже если бы я была его копией, это не сблизило бы нас ни на сантиметр. Он ушел. Он бросил меня и маму.

— Эмеральд, — говорит он, и я послушно оборачиваюсь. Встречаюсь с ним взглядом и покрываюсь дрожью, — очень важно помнить о безопасности. Сегодня я отвлекся всего на минуту и едва не лишился жизни. Наверно, хладнокровие — залог спасения.

Знакомые обои за его спиной заставляют меня задуматься. Я видела эту комнату. Но где и когда? Колдер продолжает говорить, поясняя детали своей работы; делает ударение на то, что ситуация накалилась, и враги совсем близко. Мне хочется его понять, но я сижу в полном недоумении, прогоняя сквозь себя огромное количество новой информации. Что он имеет в виду? Враги близко — речь идет о близнецах?

— Вчера мы обсуждали с Мортимером возможность встречи с семьей Прескотт. Если честно, понятия не имею, выйдет ли у нас что-то, но я хочу попытаться. Знаешь, род Кайман ведь мощный союзник. Он нам нужен. И еще, Эмми, я должен рассказать тебе о...

Отца прерывает грохот. Дверь за его спиной резко распахивается и внутрь внезапно врываются люди.

— О, Боже мой, — срывается с моих губ.

Закрываю ладонями рот и, не моргая, слежу за тем, как Колдер подрывается с места. Он ловко достает нож, взмахивает им и поражаешь сразу двух мужчин. Правда, людей не становится меньше. В темной одежде они заполняют комнату, будто молекулы. Нападают с разных сторон, выбивают из отца последние остатки сил. Он стонет, а я непроизвольно сжимаю в кулаки руки. Давай — шепчет голос в моей голове. Сделай же что-нибудь! Мне в тягость смотреть на происходящее. Впервые я забываю о ненависти и хочу, чтобы отец не пострадал, чтобы он смог выбраться. Давай!

Колдер стойко держит равновесие. С его лица стекает кровь, но он не сдается. Лишь яростнее бьет противников. А затем я вижу девушку с неестественно светлыми волосами, и каменею. Она лениво заходит в помещение, улыбается, встретившись с отцом взглядом.

— Вот мы и нашли тебя, — смеется она детским голосом, — а ты сомневался.

Люди отходят от Колдера на приличное расстояние. Расступаются, будто знают, что настало время для очередного поединка. Но ничего подобного не происходит. Нет больше никакого поединка, и слов я больше никаких не слышу. Ни речей, ни предупреждений.

Она стреляет отцу прямо в грудь. Два раза. Он застывает с выгнутой спиной, и она стреляет вновь, правда, на этот раз в голову.

— Нет, — глухо шепчу я. Его колени подгибаются, тело валится вниз. — Нет.

Колдер умер. О, Боже мой. Во мне вспыхивает дикая злость или ярость. Или же это страх? Девушка продолжает улыбаться, приказывает обыскать помещение, а сама вдруг смотрит на меня. В камеру. Она ухмыляется и поднимает браунинг.

— Ты следующий.

Звучит выстрел, и видео прерывается.

Несколько минут я смотрю сквозь экран и не шевелюсь. Нечто замирает во мне в эту секунду, перестает дышать. Руки сжимают рот, тело тяжелеет. Не верю, не верю тому, что видели мои глаза, не верю тому, что слышали мои уши, вспыльчиво откидываю ноутбук, и подрываюсь на ноги. Рычу, сквозь стиснутые губы. Нет, нет, нет. Не может быть!

Они убили его, они убили Колдера.

— О, Боже, — трясусь я. Закрываю ладонями глаза и горблюсь. Мне становится жутко холодно, и я изо всех сил пытаюсь взять себя в руки. — Черт, господи! — вновь порывисто сажусь рядом с ноутбуком. Это же доказательство. Улика. Наверно, надо отнести видео в наш участок. Надо сделать все, чтобы эту девушку нашли. — Боже мой.

Руки холодеют. Я замираю, смотря в темный экран, и неожиданно понимаю, что уже не играю в игры. Моего отца, как и Тейт, действительно, убили. Что-то происходит, и это что-то касается меня. Сейчас я должна встать, взять себя в руки и пойти в полицию.

Или я должна бежать.

Так начинаются многие истории. Главный герой попадает в большие неприятности и до него никак не доходит, что пора уносить ноги. Самопожертвование и совесть — верные спутники смерти. Тогда к чему геройствовать? Мне, как никогда прежде, стоит поступить эгоистично и разумно: собрать вещи и уехать туда, где меня не смогут найти. Если даже отца убили, то и меня скоро сживут со свету. А разве я этого хочу?

— Нет, вашу мать, — рычу, подрываясь на ноги, — еще чего.

Спину обжигает боль. Одеваюсь. Хватаю сумку и кидаю деньги, зарядку — черт, мой сотовый остался в баре! Как и мой байк больше не ездит.

— Дьявол! Ох! — Я кидаю рюкзак на кровать и хватаюсь пальцами за лицо.

Что мне делать? Вдруг я выйду за дверь, а на пороге меня поджидают близнецы? Что если они готовы, что если их цель — убить меня? Это дерьмо.

Кто-то стучит, и я резко оборачиваюсь. Испепеляю дверь взглядом и непроизвольно хватаю со стола ножницы. Два раза Шейлин не зайдет, верно?

— Родди?

С криком я несусь к порогу, выставляю перед собой ножницы и едва не оставляю без глаз Саймона. Он неуклюже отклоняется в сторону. Упирается спиной о стену и орет:

— Ты что творишь, твою мать, Эмеральд! О, Господи!

— Саймон? — выпрямляюсь. Пальцы, сжимающие ножницы, дрожат. — Это ты?

— Нет, черт подери, это не я! Был бы я, если бы ты воткнула эту штуку в мою шею! Черт! — он нервно встряхивает плечами. — Дьявол, какого хрена, Родди? Что с тобой?

— Я..., я...

Воздух уходит из моей груди. Покачнувшись, я отступаю назад, кладу ножницы и не знаю, что ответить. Молчу. Перед глазами все кружится. Я не вижу парня. Все смазано.

— Саймон...

— Что с тобой? — Друг озадачено морщит лоб. — Бестия, ты чего? Твое лицо...

— Я в заднице.

— Что уже случилось?

— Скажу — не поверишь.

— В смысле?

Я усмехаюсь. Убираю с лица волосы и протяжно выдыхаю. Тут же в груди колет, и я невольно касаюсь пальцами торса, пытаясь заглушить легкую боль, вспыхнувшую искрой внутри моих легких. Как рассказать ему о том, что происходит? Да и стоит ли?

— Куда ты вчера пропала? Откуда это? — Саймон сокращает между нами дистанцию и касается пальцами моего разбитого подбородка. — Почему ты не позвонила мне, Родди?

— Я забыла телефон в баре.

— Взяла бы сотовый Шей.

— Я не могла. — Отворачиваюсь и хмыкаю. — Как-то не хватило времени.

— Ты можешь объяснить мне, что происходит? Тейт мертв. Представляешь?

Киваю. Не хочу отвечать, пусть и вижу до сих пор его лицо и кровь, и дыру в голове. Сложно будет отделаться от этих воспоминаний. Меня передергивает, я нервно отхожу в сторону и искоса гляжу на друга.

— Я собираюсь уехать.

— Эм..., подожди, я..., — парень усмехается, — я не понял. Что?

Не отвечаю. Гляжу в глаза Саймона, и вижу, как его лицо вытягивается. Хотелось бы мне сказать, что это шутка. Но сейчас даже мне не до смеха.

Вновь поднимаю с кровати сумку, укладываю в нее ноутбук, зарядку и перекидываю ремень через плечо. Он неприятно жжет кожу. Есть ли на мне живое место?

— Я должна разобраться кое с чем, — или же я должна просто сбежать от этого, — и мне придется уехать. На время.

— Что за бред? Родди, подожди, — парень останавливает меня на пороге и морщит лоб, вид у него недовольный, — куда ты собралась? Что вообще происходит! Это связно с твоим отцом? С тем стариком?

Удивленно хмыкаю. Саймон всегда мог сложить два и два. Скрывать от него правду будет сложно и утомительно. Я вальяжно передергиваю плечами.

— Допустим.

— Что за тупой ответ? Нормально объясни мне, в чем проблема!

— Тебя это не касается.

— Ого! — Парень уязвленно отступает назад. — Вот это новости. Может, теперь ты еще и скажешь, что не доверяешь мне?

— Я доверяю тебе, но...

— Что, но?

— Это сложно. И что куда важнее — опасно. — Нервно выдыхаю. — Просто забудь.

— Издеваешься? Значит так, бестия, ты никуда не пойдешь. Поняла? Мне не нравится этот твой взгляд и сумка на плече, и легкомысленность, которая попахивает отчаянием. И я не собираюсь стоять и смотреть на то, как ты сходишь с ума.

— Ну так иди домой.

— Смеешься?

— Делать мне больше нечего, — огрызаюсь я. — Единственное, чем на данный момент я занимаюсь, так это спасением своей задницы! И, если это не очевидно, мне и без твоих нравоучений паршиво. Поверь, сейчас лучше держаться от меня подальше, вот и все.

— Неудачная попытка, — хмыкает Саймон. Загораживает дверь собой и сводит густые брови. Он всегда такой упертый! У меня в груди нечто возгорается, и я стискиваю зубы то ли от легкой боли, то ли от злости. — Ты поступаешь неправильно.

— Откуда тебе знать? Ты ведь и понятия не имеешь, о чем идет речь!

— Так объясни!

— Бог мой, Саймон, отойди! — Я рвусь к двери, но парень выставляет вперед блок и не позволяет мне сдвинуться с места. — Что за бред? Ты хочешь, чтобы я...

— Что? Ударила меня? Валяй. А еще можешь не сходить с ума и отдышаться! М? Что думаешь на этот счет? — Он неуклюже подергивает плечами и смотрит на меня обижено, в глубине души еще надеясь увидеть во мне здравый смысл. — Знаешь, я думаю, стоит взять себя в руки и обратиться к человеку, которому не плевать. Ко мне, Родди.

— Не хочу.

— Почему?

— Потому что..., — громко выдыхаю. Вместо лица Саймона, я вдруг вижу лицо Тейт, и все тут же становится на свои места. Я не скажу правду, потому что не смогу его потерять.

— Что?

— Я разберусь, — киваю, — разберусь со всем и приеду обратно. Обещаю.

— Боже, Эмеральд, что за дикость!

— Мне нужны твои ключи.

— Еще чего!

Не дожидаюсь, пока парень вытащит их из куртки. Подаюсь вперед и ловко достаю бренчащую связку из кармана. Саймон стонет, а я виновато подергиваю уголками губ.

— Прости.

— Хотя бы скажи, куда ты собираешься!

— Не знаю, — сжимаю в пальцах холодный металл, — куда-нибудь.

— Родди, стой!

Но я уже бегу по лестнице. Парень выкрикивает мое имя, но мне наплевать.

Неожиданно я понимаю отца. Он ушел, чтобы мы с мамой не пострадали. Что теперь мне чувствовать? Я должна винить себя за то, что ненавидела его всю жизнь? Или же мне стоит позабыть обо всем, и просто принять новую правду: правду, в которой Колдер — не предатель, а герой? Бред. Как же все могло так круто измениться? Неужели я ошибалась? Неужели у меня был нормальный отец? Вот только нормальной дочери у него не было.

Я сажусь в старый джип Саймона, хлопаю дверью и сжимаю пальцами руль. Упрямо игнорирую дрожь внутри. Мне не страшно, и я знаю, что делать. Я должна прямо сейчас завести двигатель, нажать на газ и уехать. Куда? Как можно дальше.

Только где это "как можно дальше" находится? Есть ли такое место? Я могу вдавить педаль до упора и нестись вперед столько, сколько вытянет развалюха Саймона. Но спасет ли меня это? Сбегают в никуда лишь идиоты. Мне нужно укрытие, которого у меня нет.

Неожиданно я вспоминаю лицо Колдера. Он смотрел на меня сквозь экран и говорил о том, что хладнокровие — залог спасения. Но как заставить пульс утихомирить пыл? Такое чувство, будто мое тело горит. Не думаю, что это ужас. Я просто не в себе от злости и от странной безысходности. Я бегу, но от чего? И зачем?

Ловлю свой взгляд в зеркале и внезапно вспоминаю, как когда-то испытывала нечто подобное. Детские воспоминания — лишь фантазии, обрисованные реальностью. Говорить, что они правдивы, значит обманываться.

Всем известно, что дом, где я родилась, сгорел из-за испорченной проводки. Мне же всегда казалось, что его поглотил дым, сотканный ночными чудовищами, клокочущими в моих кошмарах. Но теперь я смотрю в свое отражение и думаю: а вдруг его подожгли те люди, что сейчас пытаются убить меня; что убили моего отца? Мутные отрывки из моего прошлого воспроизводят лишь куски ощущений: ужас, панику, дикую усталость. В руках меня несли вглубь леса, однако через плечо я видела, как горит мой дом, и не плакала, но тряслась от страха. Теперь эти воспоминания кажутся выдумкой. Кто меня спас? Кого он оставил в горящих коридорах? Неважно. Главное, сейчас я чувствую то же самое.

— Ох черт, — складываю голову на руль и распахиваю глаза. Те обои, что были за спиной Колдера на видео, показались мне знакомыми не просто так. Я знаю их. Я видела их почти каждый день, когда была совсем маленькой. — Не может быть.

Моего отца убили в его старом доме. Дом, который сгорел, дом, в котором погибли его родной брат и его жена — теперь унес и его жизнь.

Я выпрямляюсь и ошеломленно застываю, прокручивая в голове картинки из видео. Ох, черт, как же я раньше не догадалась, откуда мне знакомы эти обои, книжный шкаф и люстра? Она еще была покрыта странной бронзовой краской, которая во время пожара отражала языки пламени в их истинном цвете. Я думала сгорело все. Даже подвал. А мама не пускает меня туда оттого, что боится: конструкция едва ли стоит, если дом и вовсе еще не сравнялся с землей. Теперь я знаю, что есть уцелевшие комнаты. Возможно, Колдер не один день провел там, скрываясь от близнецов. Теперь я знаю, куда должна ехать.

Прокручиваю ключи, нажимаю на газ и дергаюсь, когда машина срывается с места. Я до крови прокусываю нижнюю губу. Ран и так на мне достаточно, но адреналин не дает взять себя в руки. Я еду, как сумасшедшая, обгоняя по двойной сплошной, не тормозя на светофорах. Мне вслед кричат незнакомцы, а я не обращаю внимания. И не потому, что не хочу. А потому что не могу не смотреть вперед, не могу не выжимать газ.

Мне было четыре, когда случился пожар. Через месяц ушел отец. Всегда я думала, что он бросил нас подыхать в нищете, и что ему нет никакого дела до того, что он в одно мгновение разрушил все то, что строилось на протяжении многих лет. Годами. Но теперь я в недоумении. Теперь было бы хорошо пересмотреть свое мнение.

Я торможу перед полуразрушенным, гниющим зданием и задерживаю дыхание. Не так-то просто поверить в то, что я жила здесь, что я здесь родилась. Заглушив машину, я не очень уверенно расправляю плечи и открываю дверь. Здесь слишком тихо. Коттеджи рядом напоминают мне домики из книжки, которую я раз за разом перечитывала в детстве. Тогда я думала, что дело в истории. Теперь ясно, что они просто напоминали мне родные стены.

Выбираюсь наружу. Черный и обугленный дом, будто зверь с раскрытой пастью, меня поджидает. У него нет дверей и окон. Лишь дыры, из которых открывается вид на то, что когда-то было мебелью и чьими-то воспоминаниями.

— Моими, — почему-то вслух поправляю себя я и иду к калитке. В груди громко стучит сердце. Каждый шаг отдается эхом в голове, и я упрямо стискиваю в кулаки пальцы, таким образом пытаясь успокоить себя и привести в чувство. — Отлично, — шепчу я, — все хорошо.

Трудно сказать, что мои воспоминания похожи на то, что я сейчас вижу. Позади меня притаился искусственный лес, парк. Кажется, туда меня отнесли, когда спасли из горящего дома. И все равно я не помню этой скамьи и колонн, с витыми каменными цветами. Вроде я смотрела на сверкающий и тлеющий коттедж, но не запомнила, вид обваленной крыши, не обратила внимание на то, что в некоторых местах провалилось покрытие.

Каким же образом Колдер попадал внутрь?

Приходится осмотреться. Подувает горячий ветер, и я почему-то ощущаю запах гари, который должен был давным-давно исчезнуть. Ступаю на хрустящие доски, прохожу два пролета по крыльцу и оказываюсь лицом к лицу с дверью, ведущей в подвал. Мое лицо тут же вытягивается в изумлении. Осторожно спускаюсь вниз, почему-то не задумываясь над тем, что в любую секунду на меня может обрушиться целая тонна сгоревшей древесины, и замираю перед замком. Просто так дверь не откроется, нужен ключ. Но где, черт подери, я должна его найти? Где?

— Да вы должно быть шутите, — бурчу себе под нос и достаю из сумки связку ключей, которую несколько дней назад мне вручил старик Мортимер, — если это правда, я...

Замок поддается с первого раза. Дверь со скрипом откатывается назад, а я только и делаю, что удивленно хлопаю ресницами. Офигеть. Кому рассказать — не поверит.

За небольшим порожком совсем другой запах. Я вдыхаю его полной грудью, и вдруг понимаю, что чувствовала его каждый день рождения. Так пах вязанный свитер, что Колдер подарил мне на десять лет. И так пахло шерстяное одеяло, которое он оставил на пороге, когда я отмечала семнадцатилетние. Внутри все сжимается при мыслях об отце. Никогда бы не подумала, что буду испытывать нечто подобное. Он ведь предал меня и маму. Он был предателям..., он и есть предатель. Верно? Так?

— Хватит забивать себе голову, — злюсь я, переставляя ноги в кромешной темноте. Мое тело содрогается при каждом ударе сердца, будто его бьет током. — Соберись, идиотка.

Ругать себя и ненавидеть весь мир — мое любимое занятие. Когда я, наконец, нахожу включатель, и коридор озаряется светом, дышать становится легче.

— Слава богу.

Стены подвала сваливаются на мои плечи и давят на виски, словно огромные тонны ненужных воспоминаний. Я вдруг вижу себя же — только низкую и худую — бегущую вдоль этих блекло-зеленых стен, под освещением этих старых, бронзовых люстр. Прошло столько времени, а мне до сих пор снятся эти книжные полки.

Я останавливаюсь, когда прихожу в ту комнату, где блондинка застрелила Колдера. Моргаю и мужественно осматриваю сваленную мебель, шкафы и книги. Прямо перед моим лицом располагается стол, на котором до сих пор стоит компьютер. Однако вместо экрана у него огромная дыра, и из нее будто открытые переломы торчат провода и бесформенные куски металла. Я подхожу ближе, касаюсь пальцами клавиатуры и медленно оглядываюсь, заметив кровавые следы на полу и обоях. Вот здесь она выстрелила. А вот здесь — он упал.

Сажусь в кресло. Сжимаю непослушными пальцами рукоятки и сглатываю. Горло у меня почему-то сводит. Я все пытаюсь разглядеть нечто, из-за которого я приехала, но не выходит. У меня была причина, правильно? Я хотела найти убежище. А молния, как все мы знаем, не бьет в одно место дважды. Значит, тут безопасно. Но сюда меня привело отнюдь не желание отыскать бункер, а желание на один шаг приблизиться к истине.

О чем бы я не говорила, и как бы не пыталась сопротивляться — побег не принесет мне ничего, кроме бессонных ночей и угрызений давно уснувшей совести. Оставив позади этот город и этих людей, я, к сожалению, не избавлюсь от воспоминаний, а они куда живее, чем те, кто пытается меня схватить. Я зря стремилась к выходу из клетки. Оказалось, что моя свобода — в ответах, а не в тупом забвении и иллюзиях, будто горячий ветер Огайо унесет с собой все мои проблемы и неприятности.

Громко выдыхаю. Встаю с кресла и вновь пробегаюсь взглядом по комнате. Я должна хотя бы попытаться принять то, что мне выпало. Ногой ломаю побитый корпус процессора. Затем нагибаюсь и ловко вынимаю жесткий диск. Уверена, блондинка уже давным-давно владеет нужной информацией. Однако и мне надо войти в курс дела.

Я выхожу из подвала, запираю его на ключ и несусь через ноющую боль по всему телу к джипу Саймона. Колдер умер не просто так. Разберусь со всем и уеду из города.

Через полчаса прикладываю ладонь к зеркалу в парикмахерской и не удивляюсь, когда дверь послушно открывается. Несусь вперед. Прохожу по коридору, пересекаю очередной порог и оказываюсь на балконе, с которого открывается вид на два стола и рояль. Мортимер с мистером Доусеном — адвокатом Колдера — замолкают. Одновременно они поднимают на меня головы.

— Эмеральд? — удивляется Цимерман. Он делает пару шагов вперед, собирается что-то сказать, но я опережаю его. Спускаюсь по лестнице и со стуком кладу жесткий диск на стол.

— Я согласна. И я никуда не уйду. Но при определенных условиях.

— Я слушаю.

— Во-первых, моя мать и ее новый муж уедут из этого города. Как можно скорее. Мне важно, чтобы их не было рядом, когда эти чокнутые близнецы вновь решат взяться за дело.

— Что еще?

— Умер парень, Тейт. Сегодня в моем общежитии были копы, но я не хочу ввязываться ни в какие подсудные дела. Надеюсь, разрешить вопрос с полицией — не проблема.

— Мы подбросим им ложный след, — вмешивается мистер Доусен. Его маленькие глаза смотрят на меня серьезно, с опаской, будто в любой момент я могу сорваться, как бешеный пес. — Это сложно, но реально. Главное, чтобы не было прямых улик против тебя, Эмеральд.

— Их и не может быть, — горячо восклицаю я, — Тейт убила блондинка, а не я.

Ты, Родди. Именно ты. Он умер из-за тебя. Я растеряно встряхиваю головой.

— Хорошо, что дальше? — Мортимер послушно кивает. — Я знаю, тебе есть, что сказать.

— Да. Ваше укрытие — полной дерьмо. Кто скрывается на желтом Корвете? Также мне нужны имена всех, кто прикрывает мне спину. И, конечно, тех, кто пытается меня убить. К вашему огромному сожалению, у меня было целых два года безделья, я пересмотрела кучу сериалов и теперь знаю, что не стоит вступать в войну с психами неподготовленной.

— Вот как.

— Да! — взвинчено откидываю с лица волосы. — Поэтому я хочу знать все, что касается моего отца. И еще, Колдер собирался встретиться с семьей Прескотт.

— Ты хочешь поговорить с ними?

— Я хочу, чтобы они были на нашей стороне против..., не знаю против кого. Поверьте, моя голова пульсирует, и все, что сейчас я говорю, кажется мне полнейшим бредом. Но мне хочется верить, что я поступаю правильно. Поэтому..., поэтому...

— Поэтому ты всегда можешь спросить меня о том, что тебя волнует. — Старик делает шаг вперед и кладет ладонь на мое плечо.

Я недоверчиво морщу лоб, но не отхожу в сторону. Лишь коротко киваю. Надеюсь, я доверилась тем людям.

— Еще мне нужен мой друг. Саймон.

— Эмеральд...

— Рано или поздно он узнает о том, что здесь творится! В итоге я лишь подвергну его опасности, скрывая то, что может в корни изменить его мысли. Блумфилду можно доверять. К тому же, он помешан на компьютерах, создает программы, взламывает сайты, его помощь может нам пригодиться. Поверьте, мне.

— Нам не нужны лишние уши.

— Я же объясняю, он не бросит меня просто так. Он мне как брат, Мортимер.

— Ты подвергаешь его жизнь риску, — старик покачивает головой, — исключено.

— Я подвергаю его не меньшему риску, обманывая. Это последнее условие.

— Эмеральд...

— Он нужен мне, — переминаюсь с одной ноги на другую и вскидываю подбородок. Не знаю, когда решила, что Саймон должен быть рядом. Наверно, это, само собой разумеется.

Мистер Цимерман сдавливает пальцами переносицу и неожиданно кивает.

— У меня тоже есть ряд условий, дорогая, — смеется он. — Ты ведь не думала, что пришла к нам в лагерь на летние каникулы, правильно? Что ж. Ежедневные тренировки. Подъем и отбой по расписанию, без опозданий. Беспрекословное повиновение до тех пор, пока я не скажу, что ты можешь сама принимать решения. Также никаких подруг, парней и свиданий. Ты спрашиваешь у меня: можно ли выйти. И только когда я киваю — отходишь в сторону и вдыхаешь кливлендский воздух. Уверена, что сможешь выполнить все это, милая?

Хмыкаю. Вызов в его глазах не дает мне права усомниться. Пусть я и ненавижу быть под чьим-то контролем, я сама же лишила себя выбора. Сжимаю на груди руки и киваю.

— Я справлюсь.

— Точно?

— Да. — Сглатываю. — И я готова начать хоть прямо сейчас.

— Отлично. — Мортимер усмехается и складывает на столе стопку бумаг. Затем кривит губы и лениво переводит на меня взгляд. — Мы переезжаем в другое место, ты знаешь. Что ж, наверно, тебе стоит оставить сумку на входе и приняться за уборку. — Минуту погодя, он с издевкой добавляет, — дорогая, — и одаряет меня очередной недоброжелательной улыбкой.

Что ж, к счастью, я тоже не люблю улыбаться.

— Как скажешь, — ухмыляюсь, — Морти.

ГЛАВА 6. ВСЕМ КТО-ТО НУЖЕН.

— Еще, — спокойным тоном приказывает Цимерман, и я свирепо выпускаю воздух через ноздри. Мое тело мокрое от пота. Я рывком заставляю себя бежать дальше, но неожиданно ноги сплетаются, и я едва не падаю.

— Черт! — Покачиваюсь в сторону, выравниваюсь и бегу, уже не чувствуя ступней. Мой живот превращается в один гигантский нерв, который пульсирует с такой силой, что мне трудно дышать. Я резко работаю руками, наворачиваю круги по зеркальной комнате, и, как мне кажется, схожу с ума. Несущееся за мной отражение тоже так считает.

— Такое чувство, что ты сейчас упадешь без сил, дорогая.

— Что вы, сударь, — задыхаясь рычу я, — никак нет.

— Уверена? Эмеральд, нам ни к чему жертвы.

— То есть я могу остановиться?

Мортимер недоуменно вскидывает брови и отвечает:

— Нет.

Рассерженно стискиваю зубы. Ощущаю, как огнем вспыхивают ноги и непроизвольно торможу на повороте. Руки влетают в стену, отпружинивают назад и валятся вниз, будто их залили бетоном, и мне внезапно становится так паршиво, что к горлу подкатывает колючий ком из какой-то дряни. Нагибаюсь.

— Разве я разрешил остановиться?

Крепко зажмуриваюсь и облокачиваюсь ладонями о трясущееся колени. Мое сердце бьется где-то в шее. Тяжело присвистываю, проглатывая воздух, и ненавижу себя за то, что еще не врезала этому старику по довольной физиономии.

— Ты меня слышишь?

— А ты меня видишь? — перевожу глаза на Мортимера и выпрямляюсь. — Чего вы, мать вашу, добиваетесь? Хотите, чтобы я коньки отбросила?

— Ты злишься.

— Да я просто в бешенстве!

— Ты устала — это плохо.

— Правда так думаешь?

— Да, я думаю, тебе стоит пробежать еще пару кругов и перестать ныть, дорогая. — Кто знает, что творится в голове у этого сумасшедшего аристократа, но неожиданно он лукаво кривит губы и вздыхает. — Ты шесть лет занималась гимнастикой, но потом бросила. Ходила на кикбоксинг, и что сделала? Ах, да. Бросила. Кажется, тебя замечали даже на спортивной стрельбе на первом курсе университета, правда...

— К чему вы это мне рассказываете?

— К тому что ты постоянно сдаешься. Не доводишь дело до конца.

— Довести сейчас дело до конца, это подождать, пока из носа кровь польется? — Тяжело дыша, смахиваю со лба пот и делаю шаг вперед. — Я не на это подписывалась. Какой вам от меня будет прок, если я с кровати встать завтра не смогу? Разуйте глаза, Морти. Ваш метод устарел. Люди не занимаются бегом, не накручивают круги в импровизированном зале. Все учатся нажимать на курок и целится в голову.

— Так посмотришь, ты и побольше меня понимаешь в нашей ситуации. — Цимерман не очень доброжелательно улыбается. Подходит ко мне и хмурит морщинистое и осунувшееся лицо, отчего его седые брови намерено ползут вниз, домиком. — Близнецы не станут ждать, пока ты отыщешь браунинг, милочка. И никто из них не подарит тебе свой ствол, дабы ты попала им ровно в голову. Тебе стоит лишь надеяться, что однажды, когда вы встретитесь, ты успеешь унести ноги, но с этим у тебя будут огромные проблемы, потому что даже пять минут ты не в состоянии проконтролировать свое тело. Ты начинаешь ныть и жаловаться, как слабачка и маленькая девчонка.

— Да что ты...

— Ты тратишь мое время.

— Но...

— За каждое неповиновение — наказание. Спор, равняется прогулам. Сказала слово мне поперек, пробежала еще два круга.

— Да что за чушь, мне плевать на ваши правила!

— Уже четыре.

— Наплевать.

— Шесть.

— Издеваетесь?

— Я? — Старик смеется и пожимает плечами. — Нет, моя дорогая. Это тебе себя не жалко. Восемь кругов, прямо сейчас.

Рассерженно рычу, но все же срываюсь с места. Тут же мое тело взывает еще сильнее, начинает вопить какую-то оперу, в которой каждой конечности предписано соло, и пальцы сердито сжимаются в кулаки, вымещая злость на порозовевших ладонях. Мне кажется, что я никогда не остановлюсь, однако минут через пять старик позволяет мне отдохнуть.

Падаю на кушетку, хватаю бутылку с водой и залпом выпиваю половину. Морти даже не пытается скрыть недовольство. Наблюдает за тем, как капли одна за другой скатываются по моему подбородку и причитает:

— Какое бескультурье. Тебя учили манерам?

— Манерам пить?

— Ты выглядишь дико. На столе есть стакан. Специально для тебя, Эмеральд.

— А знаете, я ведь еще и из-под крана воду пью, — довольно улыбаюсь и киваю, — да-да. Со мной вообще опасно рядом находиться! Еще заразитесь варварством, мистер Цимерман.

Мортимер хмыкает, а я смеюсь и откидываюсь назад в кресле. Надеюсь, он не думал, что справиться со мной будет так просто. Отставляю на стол бутылку и разминаю ноющие плечи. Они до сих пор саднят от ран. Теперь еще и горят от нагрузки. Ненавижу жаловаться, но сейчас мне и, правда, паршиво.

Слышу, как распахивается дверь и приподнимаю подбородок. В зал входит женщина, которая совсем недавно обрабатывала мне раны. На ней все тот же белый халат, на лице у нее все те же бесформенные веснушки, а у меня все так же нет никакого желания говорить с ней по душам, пусть она и пытается пробиться ко мне со вчерашнего вечера. Уверена, это происки Морти. Наверняка, он хочет, чтобы какая-то более-менее подходящая по возрасту особа прониклась ко мне симпатией, мы подружились, и я как на духу выложила ей все свои тайны и чувства. Ой, смешно, какой же это бред.

— Добрый день, Эмеральд.

— Разве он добрый?

— Все в порядке, Лис? — на выдохе интересуется мистер Цимерман. Он обходит меня и кладет ладонь на плечо женщины. Я часто замечаю, как он делает это: прикасается к людям, будто действительно хочет их успокоить. — Вы с Террансом перевезли все свои вещи?

— Да. Мы...

— Лис? — вдруг вклиниваюсь я и беспечно пожимаю плечами. — Это от Элисон? Или от Элизабет? Элиза? Элайза?

Женщина почему-то улыбается. Она покачивает головой и отрезает:

— Даже не пытайся.

— Чего не пытаться?

— Догадаться.

— Почему? — встаю с кушетки и потягиваю спину. — Это какая-то тайна?

— Скорее это скороговорка. Я принесла тебе это. — Доктор Фонзи — да, я успела выучить ее фамилию, когда переносила коробки с ее инициалами — протягивает мне толстую папку. Губы ее дергаются, но не от улыбки. Будто ей становится не по себе. — Здесь имена тех, кто угрожает тебе и, собственно, нам. Уже много лет и даже столетий.

— Отлично. — Сглатываю, открываю первую страницу и усмехаюсь, прочитав надпись. Не дурно! — Имена этих психов зубрить необязательно, но лица лучше запомнить. Кто тут такой шутник? Я непременно хочу с ним познакомиться.

— Мой муж, Терранс, решил, что будет проще, если страшное мы совместим с толикой юмора. Ну, ты сама понимаешь, — Лис взмахивает руками и широко улыбается, — как-то нам всем легче становится, если смеяться над тем, что обычно приводит в ужас. Так ведь?

— И что вас пугает? Это просто люди. И все.

— Люди, которые привыкли убивать других людей, дорогая, — добавляет Морти. — Тебе не кажется это страшным?

— Скорее опасным. Бояться нужно того, чего не понимаешь. А поступки людей обычно предсказуемы и банальны. Ладно, что у нас дальше. — Перелистываю страницу и каменею. Сердце мое екает и отдается где-то в глотке, потому что я вижу фотографию блондинки, по совместительству психопатки, что убила Колдера. Пальцы, сжимающие папку, леденеют, и я стискиваю их сильнее и сильнее. — Вот мы и встретились, — читаю, — Эриния. Что за чертово имя? Боже, ее мамаша была явно с прибабахом. Я точно знаю.

Лив нервно усмехается, а затем подергивает плечами.

— Этой девушке двадцать три года, а она уже убила столько человек...

— Мы называем ее фурией.

Смеюсь вслух и перевожу взгляд на Цимермана.

— Что? Как еще раз?

— Наверно, помимо возрастной анатомии, ты пропускала еще и историю, моя милая. В древнегреческой мифологии Эринии — богини мести. В римской — им соответствуют фурии.

— И что? — возмущаюсь я. — Тогда давайте дадим прозвища всем этим психопатам! Ох, Морти, посетите лекции профессора Говарда. Он всегда говорил, что мы даем имена своим страхам. Вот и вы страдаете полной фигней. Это просто девушка, и зовут ее черти как. Вам самим не тошно, что вы прозвали еще в честь чего-то? Боже, — закатываю глаза. — Кажется, я связалась с фанатиками.

— Кажется, сейчас, моя милая, вы пробежите еще один километр.

— Ладно-ладно, чего ты, Морти? Не надо заводиться, хорошо? Это вредно. В твоем-то возрасте. — Старик бурчит что-то, а я листаю дальше. Мне так приятно, когда он злится. Ох, даже не знаю почему. Просто нравится его бесить, и все тут. — Так, что тут у нас, это кто?

— Это Тейгу Баз, — поясняет Лис. — Охранник сама-знаешь-кого.

— Его лучший друг?

— Скорее лучший щит.

— Он старый для телохранителя, вам так не кажется?

— Поэтому еще есть он, — Цимерман листает вперед и указывает пальцем на лицо того парня, что едва не убил меня в переулке. — Хантер Эмброуз. Последний из сыновей Сета.

Я осматриваю прикрепленное фото, и почему-то дергаю уголками губ: какой суровый. В глазах у него темнота, даже мрак того вечера, и я вдруг вспоминаю, с каким равнодушием он собирался перерезать мне горло, вспоминаю его ледяной голос. Ох. Да уж, у этого парня вряд ли бывают другие фото, на которых он улыбается или хотя бы не сводит брови.

Мне вдруг становится не по себе, и я протягиваю:

— Морти, а что, если я видела нечто странное, когда Хантер едва не перегрыз мне шею.

— То есть?

— Я прикоснулась к нему, и..., — почему-то смущаюсь, — вспышка. Как воспоминание. Но раньше мы с ним не встречались, значит, мне предвиделось..., — о, боже, я не скажу этого вслух, нет, — будущее?

Прищуриваюсь и замечаю, как лицо старика вытягивается. Он недоуменно смотрит на меня, пока я сгораю от стыда. Что вообще за идиотизм приходит ко мне в голову? Может, я еще и время останавливаю, и предметы двигаю силой мысли. Ха-ха.

— Возможно, это адреналин? — вмешивается Лис и кивает. — Очень часто человек видит то, что видеть не должен, когда находится на грани. Ну, знаешь, боится или паникует.

— Я не боялась. Просто на какое-то мгновение, мы замерли и увидели нечто странное.

— Вы? — переспрашивает Цимерман. — Вдвоем?

— Да.

— И что же это было?

— Ну, я..., — поцеловала его, — мы, — поцеловались, — он пытался вонзить нож мне в горло, а я оттолкнула его и вовремя убежала.

Выдыхаю. Наблюдаю за тем, как Мортимер переглядывается с доктором Фонзи, и тут же перелистываю страницу. Я не хочу, чтобы меня словили на лжи. Наплевать, конечно, на их мнение, но все же нет толка в том, чтобы на место Колдера пришла обманщица.

— Так, — энергично восклицаю я, — а это у нас...

— Сомерсет.

— Что? Не может быть!

Я и раньше видела его лицо: в газетах, на уличных щитах, экранах с яркими световыми надписями. В конце концов, вряд ли сейчас найдется тот, кому не известен Саммер Теодор Эмброуз — глава Э.М.Б Инкорпорейшн; основатель центра высоких технологий. Его семья — прародители научно-производственного комплекса и инновационного бизнес-инкубатора. В этой компании ведется разработка и производство инновационных лекарств, за которыми тенью плетется мистическая тайна вечной молодости главного Эмброуза. Кто-то говорил о магии исцеления, я — как и остальная здравомыслящая половина города — наблюдала за тем, как поразительно схожи отец и сын, владелец и приемник. Могла я предположить, что он и есть Сомерсет Эмброуз: двухсотлетний, бессмертный психопат, желающий моей смерти?

— Черт, — срывается с моих губ. — Вот это да. Как такое возможно?

Мало того, что ненормальные, сумасшедшие вещи есть и крутятся вокруг моей жизни. Так теперь еще и оказывается, что они у всех на виду. Мужчина гуляет по Кливленду двести лет, а никому нет до этого дела! Боже, какие же мы слепые идиоты!

Пластическая операция, чудо-таблетки — нелепейшая чушь! Сомерсет Эмброуз уже не прячется в тени. Он ходит среди нас, живет по соседству и не боится разоблачения.

— Вы шутите? — вновь переспрашиваю я. — Он ведь ученый. Он помогает людям.

— Думаешь?

— Такие, как он даже злиться не умеют.

— Он и не злится, — пожимает плечами Цимерман и отбирает из моих рук папку. — Он, моя дорогая, отдает приказы спокойным и ровным голосом; говорит убивать, не ощущая ни капли жалости. Вряд ли ты застанешь его в ярости. Скорее тебя испугает его равнодушие.

— Ах да, точно, и сердце у него не бьется, и веру он тоже всякую потерял. Я помню эту историю, Морти. А что насчет близнецов? — вновь плюхаюсь на кушетку. — Они тоже какие-то особенные, или их просто натренировали смотреть так пронизывающе и испепеляюще.

— Тебе смешно? — удивляется Лис.

— Ей смешно, — отвечает Цимерман.

— Подождите, а что вы мне предлагаете? Расплакаться? Не вижу в этом смысла.

— А в чем же ты его видишь?

— Ни в чем. — Взмахиваю руками и поднимаюсь. — Ни в чем я его не вижу, Морти, и в ваших тупых тренировках тоже его не вижу. Пока что я вообще не понимаю, что вам нужно.

— Мы хотим убить Сомерсета, Эмеральд.

— А я тут причем? Убивайте, ради бога. Убивайте основателя огромной компании. Что в этом такого? Ну, посадят вас. Ну, накажут. Он ведь злодей, верно? Убивайте!

— Мы не можем.

— Почему? Ну, почему, Морти, в чем же я такая особенная?

— Убить Эмброуза может только Эберди.

— Что?

— Ты последняя. Да, дорогая. Кроме тебя больше никого не осталось, и хочешь ты этого или нет, тебе придется быть здесь.

— Но почему именно Эберди? — не понимаю я. — В чем загвоздка?

— Я разговаривал с Пэмрол Прескотт всего однажды — это внук Кайман Прескотт, той самой девушки, что подарила Лине пишущую машинку — и он сказал мне, что вечная жизнь Сета продлится до тех пор, пока он не умрет так, как должен был.

— И как он должен был умереть?

— От потери крови, от пули, выпущенной из револьвера Дезмонда Эберди.

Наконец, некоторые детали становятся на свои места. Я отхожу немного в сторону, и киваю, будто сама себе. Теперь все сходится. Я должна быть здесь оттого, что у других нет ни сил, ни возможности справиться с этим двухсотлетним неудачником.

— Есть еще кое-что.

— Это не все?

— Ты должна найти револьвер, Эмеральд.

Усмехаюсь. Протираю ладонями лицо и хмыкаю.

— Это ведь сущие пустяки. Подумаешь. Правда, мне интересно, чем же вы занимались все это время, раз даже оружие отыскать не смогли. А? Играли на рояле в четыре руки?

— Не стоит прикрывать страх сарказмом, Эмеральд.

— Страх? — пронзаю старика недоуменным взглядом. — Я ничего не боюсь, Морти.

— Это вряд ли, дорогая.

— Нет, вряд ли вам удастся меня запугать. А я найду этот чертов револьвер, слышите? И от Сета тоже избавлюсь. Просто дайте мне время, — взвинчено встряхиваю головой. — Все будет сделано. Я сделаю. Да, — вновь нервно подергиваю плечами. — Я справлюсь.

Иду к выходу, разминая на ходу пальцы. Я справлюсь. Я все сделаю. Сама. Как всегда.

— Ты куда собралась? — Цимерман следует за мной. — Разве я...

— Вы можете сколько угодно прятаться здесь, Мортимер. Но вы ничего не измените.

— Что? Куда ты идешь?

— Делать вашу работу.

— Эмеральд, остановись, — железным тоном приказывает старик, я даже бровью не веду в его сторону, — Эмеральд. Поступи грамотно хотя бы раз в жизни и прекрати упрямиться.

— Мое упрямство помогает мне поступать верно. — Накидываю у выхода легкую куртку и пронзаю Цимермана серьезным взглядом. — Вам пора выходить из норы. Давать указания и причитать может кто угодно, но до сих пор это не давало результатов. Разве вы не видите? Сколько поколений пытается справиться с Сетом? Сколько раз вы могли найти револьвер, но так и не сошли с мертвой точки?

— Колдер был сильным и бесстрашным человеком. Но даже он отличал безумие от той паники, которая сейчас завладела тобой, дорогая.

— Какая паника, Морти? — поражаюсь я. — Я говорю адекватные вещи. Вы ввязались в эту опасную переделку. Так действуйте, а не отсиживайте штаны.

— Эмеральд.

— Я скоро вернусь. И если дело сдвинется, вы примите мои условия. Договорились?

— А если не вернешься? — складывая на груди руки, спрашивает он. — Что тогда? Кроме тебя, дорогая моя Родди, никто больше не сможет убить Сомерсета.

— У вас было двести лет, Морти. Если и на этот раз ничего не выйдет — не судьба.

Я оставляю старика наедине с Лис и выхожу из зала. Коридоры в этом здании до сих пор пахнут краской. Мы специально выбрали дом-новостройку, решили, так будет лучше после старой развалюхи в виде парикмахерской. Если честно, я пока с трудом понимаю, что делаю: что верно, а что нет. Но приходится слушать интуицию. В таких делах, наверно, мне больше не на что опираться. Здание находится в центре города, что тоже плюс. Кто будет прятаться у всех на виду? Я надеюсь, Сомерсет не смотрит сериалы и не поймет, что это очередной хитрый ход, дабы сбить его людей со следа. Я выбегаю на улицу и сразу замечаю машину Саймона. Она стоит на парковке, в самом углу. Даже прикрыта тенью от соседнего дерева. Но, если парень и хотел спрятаться — у него не вышло.

Без лишних слов забираюсь в салон и хлопаю дверью. Я ужасно рада видеть Саймона, но не в моих правилах показывать чувства, поэтому я лишь втягиваю в легкие его знакомый запах кофе с корицей и улыбаюсь. Блумфилд молча оценивает меня взглядом.

— Выглядишь ты вполне нормальной, бестия.

— Разве?

— Да, что странно, ведь если ты веришь в двухсотлетнего негодяя, разгуливающего по Кливленду, твой мозг вполне рационально подвергнуть электросудорожной терапии.

— Считаешь, я обманываю.

— Представляешь? — нервно смеется он. — Да! Я почему-то именно так и считаю.

— Тогда что здесь делаешь?

— Слежу за тобой, Родди. Жду момента, когда можно будет схватить тебя за шиворот и отвезти в клинику для умалишенных.

— Слушай, ковбой, успокойся, пожалуйста. — Смотрю в глаза другу и киваю. — Не хочу и с тобой бороться. И так неприятностей хватает.

— Ты серьезно.

— Да, я серьезно.

— Отлично! — взвывает он и ударяет ладонями по рулю. — Она серьезно говорит о том, что какой-то старик завербовал ее глушить бессмертных психопатов! Просто замечательно.

— Не психуй.

— Я не психую.

— А что ты делаешь?

— Не психую! — громко орет друг. — Я вполне нормально реагирую. Я даже сижу здесь, а не несусь по улицам с воплями. Ты ведь это понимаешь, да?

— Да, Саймон, — касаюсь пальцами плеча парня и хмурюсь. — Прошу, не заставляй меня усомниться в том, что я правильно поступила. Без тебя мне будет сложно.

— О, боже...

— Что?

— Вот черт, Родди, нет.

— Я не понимаю...

— Теперь тебе придется меня убить, да? — Блумфилд поджимает губы и выругивается. На его лице появляется отчаянное выражение ужаса, словно он не верит своим ушам. — Вот же я попал, я много знаю, да?

— Господи, что ты несешь? — встряхиваю головой.

— Ты сама сказала, что...

— Все, хватит, угомонись, ради бога! Никто тебя и пальцем не тронет, ясно?

— Замечательно, но знай, что твое присутствие не внушает мне спокойствия.

— Ты принес?

— Принес. — Парень достает из кармана флешку. — Я перебросил всю информацию с жестокого диска, которую успел спасти.

— Там было что-то интересное?

— Я не смотрел.

— Ладно, — прячу флешку и протираю ладонями лицо, — хоть что-то. На самом деле, я и не знаю, что делать. Столько навалилось. Черт, наверно, сейчас я должна отыскать семью Прескотт и уговорить их сотрудничать, чего никто еще не смог провернуть почти за сто лет. Как тебе перспектива? Паршиво, не правда ли?

— Но зачем? Чего ты добиваешься? И чего добиваются эти люди. Я никак не могу вас понять, Родди. Вы спасаете человечество? Может, тогда тебе стоит и костюмчик сшить.

— Может, — пожимаю плечами, — займешься?

— Господи, бестия! Я пошутил.

— Я тоже. Поверь, мой внешний вид волнует меня в последнюю очередь.

— Ладно, допустим, ты не сошла с ума. Зачем нам эта семья?

— Они особенные, — настороженно гляжу на друга и шепчу, — наверно, они ведьмы.

— Ах, ведьмы.

— Ну да.

— Круто.

— Ага.

— Можно я кое-что еще спрошу?

— Нет.

— А у тебя есть сверхспособности? Нет, ну, серьезно. Вдруг я чего-то не знаю. Бывает ведь такое, что растешь с человеком рядом, а потом внезапно оказывается, что он маньяк и растлевает малолетних в подвале. Ну, понимаешь.

— Нет, не понимаю. Ты несешь полную чушь. И у меня нет никаких способностей.

— Тогда у тебя есть друг, у которого есть способности.

— Нет.

— И драться ты тоже не умеешь. Ты не Баффи, и не Кларк Кент. Правильно?

— Боже, Саймон, что ты от меня хочешь?

— Хочу понять твои мотивы. И знаешь, единственное, что я пока понял — это то, что ты сумасшедшая и тебе надоело жить. Вот и все.

— Отлично! — завожусь я. — Классно, что ты пришел к этому выводу. А знаешь, чего хочу я? Хочу вытащить тебя из машины и хорошенько...

Внезапно раздается стук. Я оборачиваюсь и едва не вскрикиваю, увидев за окном лицо Мортимера. Он помахивает мне костлявой рукой и растягивает губы в лукавой улыбке. Что ж, видимо, ему тоже нравится меня бесить. Я недовольно распахиваю дверь.

— Что? — вываливаюсь наружу. — Пришел отчитать меня за что-то? Мы припарковались в неположенном месте?

— Мне еще работать и работать над твоей вежливостью, дорогая.

— Удачи вам.

— Кхм-кхм.

Я и Цимерман одновременно смотрим на Саймона.

Прочистив горло, Блумфилд подходит ближе и морщит и без того недовольное лицо. Вид у него еще тот. Напыщенная серьезность выглядит нелепо в комбинации с широкими брюками и детской футболкой, на которой изображены трансформеры. Мой друг как всегда хочет быть защитником, и я ценю это, пусть и не показываю. Он оценивает костюм Морти, поджимает губы. Видимо, ему, как и мне не нравится иметь дело с напыщенными идиотами.

— Здравствуйте, — серьезно говорит он, — я...

— Саймон Аарон Блумфилд, — перебивает Цимерман. — Двадцать один год, не переехал от родителей, учишься на факультете информационных технологий и программирования, и дружишь с Эмеральд, что плохо отражается на оценках. Твой IQ 164, и это, как мне кажется, достойно уважения. Но, друг мой, мир не стоит на месте, и твой коэффициент интеллекта изменится, если ты не возьмешься за голову. — Морти серьезно кивает Саймону, а тот лишь тупо хмурит брови. — Твои родители — оба учителя. Раньше жили в Оклахоме. Но переехали в Кливленд из-за бабушки, которая серьезно заболела. Она умерла, когда тебе исполнилось тринадцать, и Эмеральд подарила тебе наручные часы, которые стащила у матери, чтобы ты всегда точно знал, сколько времени люди тратят на чепуху, и не терял ни минуты.

Тут и я недоуменно смотрю на старика. Откуда он знает? Открываю рот, но Морти и не думает останавливаться. Чуть приближается к Блумфилду и складывает на груди руки.

— Ты смелый парень, но прилежный. Довериться тебе можно, правда, не факт, что ты не спасуешь перед тем, что кажется тебе неправильным. А таковым тебе кажется многое. Даже наш разговор. И, если честно, я пока не решил, что с тобой делать, мой друг. Ты нужен Эмеральд, но нужен ли ты мне? От тебя жди проблем. Столько чувств и эмоций в одном не очень опытном мальчишке. Когда-нибудь ты взорвешься, и нам с этим разбираться. Готов ли я рискнуть? — Мистер Цимерман глубоко выдыхает и внимательно исследует изумленное лицо друга. Блумфилд не двигается. Стоит и пялится на Морти, будто тот Моисей, и только что он раздвинул перед ним море. — Что скажешь?

— Я? — переспрашивает парень. Откашливается и смеется, переведя на меня взгляд. Вид у него ошеломленный. — Я скажу, что вы классно подготовились.

— Это точно, — поддакиваю я. — Откуда столько подробностей, Мортимер? Вы ведь и не знали, что у Колдера дочь.

— У меня свои источники, дорогая.

— Какие же?

— Всему свое время, а сейчас вернемся к тому, из-за чего я пришел. — Цимерман глядит на часы и кивает. — Без четверти три. Твоя мама должна уехать в половину шестого.

— Ох. Вы предлагаете мне уговорить ее за три часа? — поражаюсь я.

— Нет. Я предлагаю не только уговорить ее, но и собрать вещи.

— Это же невозможно. Почему вы не сказали раньше? Как я должна прийти к матери и сообщить ей о том, что она переезжает? Господи, Морти. Вы слишком долго не покидали стен своей разваливающейся парикмахерской!

— Не решай за других, моя дорогая Эмеральд. Патриция поймет, если ты правильно все объяснишь. Запомни: если человек не услышал, это отнюдь не означает, что он не слушал. Это значит, что ты слишком тихо говорила.

— Спасибо, — взмахиваю рукой, — нет, правда. Прямо сейчас запишу эту неповторимую цитату и буду читать ее маме до тех пор, пока она не сойдет с ума и не согласится уехать, лишь бы я в ту же секунду замолчала и прекратила нести полную околесицу.

— Ты опять грубишь.

— И в мыслях не было.

— Надо ехать, Родди, — вмешивается Саймон, — не трать время попусту. Если у тебя три часа, нужно торопиться. Слышишь?

— Что ж, ты принят.

— Что?

— Я даю тебе работу. — Мистер Цимерман поправляет рукава серого костюма и дергает уголками губ. В блекло-голубых глазах у него светится покой и удовлетворение, будто он только что купил счастливый билет.

— Работу? — Блумфилд сбит с толку. — Что я..., я не понимаю. Что еще за работа?

— Будешь совестью Эмеральд.

— Ах, очень смешно, Морти, — огрызаюсь я. — Кажется, сарказм — высшее проявление бескультурья. Разве вы так не считаете?

— Просто ты плохо на меня влияешь, дорогая.

— Отлично. Ладно. Мне пора ехать. Надеюсь, вам, мистер Цимерман, есть чем заняться, пока я буду из кожи лезть, чтобы сделать вашу работу.

— И исполнить свои обязанности, — добавляет старик. — Удачи, дорогая. И еще кое-что, возьми. Ты должна быть уверена, что сможешь защититься.

Морти протягивает вперед длинный, серебряный браунинг, поблескивающий в лучах солнца. Он кажется ненастоящим, игрушечным, но едва мои пальцы сжимаются на рукояти, я осознаю, что держу в руках орудие убийства. Если я спущу курок, кто-то умрет.

Тело тут же пронзает ледяная судорога.

— Используй его по назначению, Эмеральд, — шепчет мужчина. Впервые я смотрю ему в глаза и не могу даже усмехнуться. — Убить человека очень просто, но вот жить с этим...

— И вас совсем не волнует, что она не умеет стрелять, — внезапно вмешивается Саймон. У него дрожит голос, и челюсть вот-вот упадет на асфальт. — Это не игрушки, а вы вручаете ей пистолет, словно внутри пластиковые пульки.

— Она справится. Нужно просто поверить, правда дорогая? Так вот слышишь, я верю.

Мортимер кривит губы и уходит, а я так и смотрю ему в след, ничего не понимая. Что вообще произошло? Неужели в моих руках пистолет. Нервно потираю пальцами лицо и тут же смотрю на друга. Он не знает себя от недовольства. Хмурит брови и на ходу бросает:

— Спрячь его, ради бога.

— Спрятала.

— И не вытаскивай. — Мы садимся в джип. Блумфилд пристегивается и резко трогается. Зубы у него стиснуты, а ноздри так и пыхтят от злости. Когда же мой друг взорвется? — Ты хотя бы представляешь, сколько ответственности легло только что на твои плечи, Родди? Это не игрушки. Это настоящий браунинг, а внутри у него настоящие пули.

— Что ты от меня хочешь?

— Не знаю.

— Тогда просто помолчи.

Отворачиваюсь к окну. Если Саймон думает, что мое бедро не жжет металл пистолета, он сильно ошибается. Всю дорогу чувствую вес браунинга, думаю о том, что случится, если я нажму на курок. Какой-то незнакомец только что позволил мне стрелять в людей, а я и не сопротивлялась, потому что вдруг решила, что это правильно. Но правильно ли? Кто сказал, что моя жизнь стоит жизни других? Я могу защищаться. Но могу ли я кого-то калечить? Да, постоять за себя нужно и верно, но будет ли так просто спустить курок? Смогу ли я, будто Эриния, смотреть в глаза человеку и выстрелить, не сметая с лица улыбки?

— Ты не обязана делать это, бестия, — не своим голосом протягивает Саймон. Он глядит на меня и нервно усмехается. — Тебя выбрали для особой миссии, что звучит просто дико, и ты знаешь об этом. Но даже если пути назад нет, ты не должна слушать их.

— Пойми, на моих глазах убили Тейт. И пострадают еще многие, если я не закончу то, что начал мой отец. — Поправляю волосы. Они скатываются вниз волнистыми линиями, и я вновь пытаюсь заправить их за уши. — Это глупо, но у меня нет выбора.

— Просто подумай, прежде чем воспользоваться этой штукой, Родди, хорошо?

— Хорошо, подумаю.

Парень кивает. Сворачивает на нужную улицу и паркуется около блевотно-зеленого коттеджа. Кто выбирал цвет? Не моя мама. И кого она послушала? Не моего отца.

Выбираюсь из салона, глубоко вздыхаю и осматриваюсь, пытаясь отыскать нечто мне знакомое и родное. Что ж, я ничего не нахожу. Этот дом был проклятым местом. Я никогда не могла тут находиться, особенно после того, как появился Кеннет Рофали. Мама смотрела на него влюбленными глазами, а меня жутко воротило и тошнило, даже если он просто шел мимо. Я понимала и понимаю сейчас, мои детские капризы — полное дерьмо, и мама должна жить так, как хочет; и как считает нужным. Но никакая ненависть к отцу не переплевывала того жгучего презрения, которое возникало, едва Кеннет пытался со мной заговорить. Мне приходилось молиться всем богам, чтобы не сорваться и не надрать его толстый зад.

— Чего ты застыла?

Я не застыла, но ноги так и норовят повернуть обратно. Сначала ушел Колдер, и жить здесь, ненавидя его, было невыносимо. Потом появился этот недоумок, лапающий маму. В итоге отправиться в колледж стало целью жизни, дерьмовой целью, раз я толком больше не учусь и не пытаюсь. Сдуваю со лба волосы и иду за Саймоном, будто это его дом, а не мой.

Мама открывает со второго раза. Оказывается на пороге и удивленно расширяет глаза. Уверена, она не ожидала меня увидеть. Никто не думает, что о нем думаю я. Так уж вышло, что мне всегда было на всех плевать. Злость — это часть меня. Иногда она отходит на второй план, но, по большому счету, ей подчинены все мои поступки, мысли. Я не бываю спокойна, но я бываю слегка раздраженной. Лучшего не случается, да и никто не ждет просветления.

— Эмеральд? — мама шагает вперед. — Все в порядке? О, здравствуй, Саймон!

— Добрый день, миссис Рофали.

Слух режет эта фамилия. Прошло почти пять лет, а я никак не могу привыкнуть.

— Я по делу. — Тяжело выдыхаю. Прохожу в дом и по-хозяйски иду на кухню. Не хочу думать, что рядом где-то ошивается Кеннет и не хочу даже слышать его. Надеюсь, он сажал на заднем дворе свои отвратительно-вонючие розы, и они затащили его под землю.

— Что у тебя с лицом, Родди? Ты подралась с кем-то? — отличный вопрос для мальчика, но, когда его задают дочери — становится как-то не по себе. — Боже, кто это сделал?

— Мам, тише, не заводись раньше времени.

— Но Эмеральд, я...

— Послушай, — останавливаюсь перед окном и поворачиваюсь к маме лицом. Та глядит на меня с нескрываемым волнением. Обычно наши серьезные разговоры не заканчиваются ничем хорошим, — это касается Колдера.

— Что? — Патриция пошатывается назад. Упирается ладонью о стену и вновь смотрит на меня, правда, на сей раз удивленно. — Ты хочешь поговорить об отце?

— Как ни странно, да. Хотя знаешь, я не то, чтобы хочу говорить о нем. Тебе нужно как можно скорее уехать отсюда — из Кливленда — и мне лень выдумывать какую-то чушь.

— Я..., я не понимаю.

— Поэтому давай опустим ту часть, где я на ходу сочиняю околесицу и сразу перейдем к проблеме. Согласна?

— Родди, о чем ты говоришь?

— Миссис Рофали, — вмешивается Саймон и пронзает меня колючим взглядом, — лучше бы вам присесть, иначе ваша дочь задавит вас своей горячей правдой.

— Подождите, Эмеральд, в чем дело? У тебя опять проблемы в университете? Что..., я не..., почему ты смеешься? Родди?

— Это у нее нервное, — поясняет Блумфилд.

— Я не смеюсь. Просто университет не причем, даже близко. Проблемы куда серьезнее. И если честно, у меня нет времени подробно все расписывать. Просто поверь мне. Сейчас я не выдумываю и не схожу с ума. Тебе надо уехать, ведь тебя мои неприятности не должны коснуться, понимаешь?

— Нет.

— Мам, — подхожу к женщине, которая ни одну ночь проплакала в своей комнате, но и не подумала признаться вслух о том, насколько ей больно и сложно, и неуверенно потираю ладонями плечи, — Колдер оставил после себя не только счет в банке. Я должна разобраться с этим, но не смогу, если ты будешь рядом.

— О, Боже, Эмеральд, о чем ты вообще говоришь?

— Есть люди, которые хотят причинить нам вред. Причинить вред мне. Ты в опасности, они ищут меня, но могут прийти за тобой. Понимаешь? Все очень сложно.

— Тебе кто-то угрожает? — Моя мама вдруг становится выше и серьезнее. Я и не думала, что она может быть такой. — Родди, что происходит. Никто не имеет права причинять тебе вред, слышишь? Надо пойти в полицию. Это они избили тебя?

— Нет, нет, мама остановись. Не выдумывай лишнего. Я ведь сказала, что дело в отце. Эти люди преследуют нашу семью давным-давно. Именно они убили Колдера. Понимаешь?

— Его убили?

— Да.

— О, Боже мой. — Мама прикладывает пальцы к губам и смотрит на меня, не отрываясь. Что-то в ее взгляде кажется мне знакомым. И это не удивление. Внезапно до меня доходит, что Патриция Рофали в курсе многих событий, о которых я даже не подозреваю. — Родди...

— Мам, только не говори мне, что ты знала.

— О чем, милая? О том, что твой отец — самый странный человек из всех, кого я только встречала? О том, что за его плечами история, о которой даже говорить нет желания? Да, у него было прошлое, шествующее за нами по пятам, однако единственное, что я знала — это то, что он никогда бы не ушел просто так. Он бы не бросил нас, Эмеральд, ведь любил тебя до безумия. Когда он уходил, в его глазах не было ни капли решительности. Обернись он на пороге и остался бы с нами, я знаю. Но над ним нависло нечто такое, что не дало ему возможности выбирать. — Мама пожимает плечами и проходится пальцами по щекам. Мне вдруг кажется, что она плачет, но нет. Освещение. — Тот пожар убил его родного брата. Мы чудом выжили, ты и я. Меня подлатали в больнице, а ты ничуть не пострадала. Никто так и не понял, как ты оказалась на улице, но разве мы задавали вопросы? Это сейчас я думаю о том, что именно Колдер вынес тебя из дома, пусть и не знаю, когда он успел сделать это.

— То есть ты понимала, что отец замешан в чем-то? — удивляюсь я.

— Догадывалась. Он часто говорил о своем отце и каком-то предназначении. Конечно, я его не слушала. И даже сейчас не представляю, о чем шла речь.

— Лучше и не знать.

— Эмеральд, — мама берет меня за руки. Я так давно не чувствовала ее прикосновений, что растерянно замираю, — тебя не должно касаться его прошлое.

— О, мам, поверь, — усмехаюсь, — я тоже не очень-то этому обрадовалась.

— Тогда давай уедем вместе, Родди.

— Что? Ты готова все бросить ради меня?

— Конечно! Мы соберем вещи и поедем куда-угодно. А как же иначе? Боже, я не хотела быть плохой матерью, милая. Ты всегда была на первом месте, слышишь?

— Ладно, какая разница.

— Нет, Родди, я хочу, чтобы ты знала. Я...

— Мам, — встряхиваю головой и усмехаюсь. Неужели она пытается извиниться? Зачем? Я не вижу в этом никакого смысла. Все равно ничего не изменится, прошлое не вернется, и мы не проживем годы еще раз. А слова — кому они нужны? — Хватит, это просто глупо.

— Ты злишься.

— Нет, боже, мам, на самом деле, мне все равно. Правда. Я не горю желанием слушать эти истории об отце. Если он ушел не просто так — и прекрасно. Но сейчас речь не об этом.

— Эмеральд...

— Ты должна уехать. Поезд отходит в половину шестого. Здесь номера телефонов, — я протягиваю Патриции лист и шмыгаю носом. — Узнаешь насчет квартиры, а пока останетесь в отеле. Денег хватит, Колдер хорошо зарабатывал.

— Я не оставлю тебя.

— Оставишь.

— Родди, прекрати так со мной разговаривать. Я твоя мать, и я...

— ...уедешь, — настаиваю я и недовольно морщусь. Почему-то мне становится паршиво. Отворачиваюсь от матери и смотрю в окно. Сколько раз я стояла на этой кухне, на этом же месте и думала о том, что я никому не нужна. Когда у людей есть возможность стать ближе, они ею не пользуются. А когда возможности нет — в них вдруг просыпаются чувства. Разве это не полная чушь? Мы просыпаемся тогда, когда уже поздно, и начинаем оправдываться. Но почему было бы сразу не бодрствовать? Кто вам мешал смотреть, а не закрывать глаза? А теперь внезапно посыпались красивые слова, и, конечно, вдруг оказывается, что и ближе-то никого нет. Но вот в чем дело — время-то уже прошло. Я хотела, чтобы мама была рядом. Но не сейчас. Теперь я научилась жить без нее, и пусть это паршиво и сложно — это правда.

— Почему ты ведешь себя так, Эмеральд? — спрашивает она, но я не оборачиваюсь. — Я же здесь, прошу, не молчи.

— Мне нечего сказать, мам.

— Ты хочешь, чтобы я уехала?

— Да. Так будет лучше. — Патриция поджимает от обиды губы. Я все же смотрю на нее через плечо и криво улыбаюсь. — Будем созваниваться, как все нормальные люди.

— Ты не позвонишь мне, Родди, — дрожащим голосом шепчет мама, — а даже если буду звонить я — не возьмешь трубку.

Мы глядим друг на друга. В чем-то она права, я бы не взяла трубку, если бы не видела, как быстро свет тухнет у людей в глазах. Эти несколько дней изменили меня. Немного. Но я определенно ощущаю нечто новое. Оно заставляет меня думать, прежде чем действовать, прежде чем говорить. Я раньше и не подозревала, что могу быть такой.

Что мне будет не все равно.

— Я возьму трубку, мам, если ты позвонишь. Каким бы монстром ты меня не видела, я еще умею чувствовать, поэтому и прошу тебя уехать.

— Скажи хотя бы, кто тебя преследует? Я хочу помочь, Эмеральд.

— Ты поможешь, если прямо сейчас пойдешь собирать вещи. — Смотрю на Саймона, но он почему-то отводит взгляд в сторону. — Времени мало. Найди Кеннета и спускайтесь вниз.

— Как же я все брошу? Работу, дом...

— Начнешь все заново, мам. Многие отдали бы все за такую возможность.

Почему-то я думаю о том, что сама бы не отказалась убежать. Вот бы мне кто-то взял и купил билет, вот бы и я унеслась подальше от этой бессмыслицы. Адреналин и риск — это одно, но здесь все запутано. На кону жизни, и я за них ответственна. Это не по мне. Не вижу я себя в роли серьезного человека, вершителя судеб. Мне бы набираться мелких проблем и заниматься тем, что решать их. Вот и вся моя жизнь — без смысла, но со вкусом.

— Хорошо, — Патриция кивает и заправляет за уши волосы, — я сейчас вернусь, Родди.

— Поторопитесь, мам. Второго шанса не будет.

Когда она уходит, Саймон, наконец, отмирает и сдвигается с места. Подходит ко мне и вдруг обнимает за плечи, словно пытается согреться. Я грузно выдыхаю.

— Что ты делаешь, ковбой?

— Не знаю, Родди, — отвечает он. — Просто мне вдруг показалось, что тебе кто-то нужен.

Я бы поспорила, но не спорю. Разве не странно, что все мы в ком-то нуждаемся? Люди такие слабые. Но я бы хотела стать сильной, и стану, правда, чуть позже.

— Этот дом совсем не изменился, — говорит Блумфилд и отстраняется. Он подходит к окну, кривит губы и отодвигает занавеску. — Такое чувство, будто и не проходило столько лет, а мы ведь не приходили сюда года три, верно?

— Я уже не помню.

— Ты ненавидела этот коттедж.

— Я все здесь ненавидела, — хмыкаю и придвигаюсь к парню. — Это не мой дом. Знаешь, это какая-то глупая замена. Копия копии. Колдер не был близким, но..., как бы объяснить, он ушел, и все полетело к черту. Обычно такое происходит, когда исчезает родной человек.

— Он и был родным человеком, бестия.

— Разве? Если так, почему я его совсем не помню?

— Потому что тебе было четыре, Эмеральд, — ворчит Саймон. — Ты была маленькой.

— И что?

— И то, что никто не помнит себя в этом возрасте. Не только ты. Прости, но здесь тебе не получится выделиться. Увы.

— Издеваешься, — смеюсь я. Становлюсь рядом с парнем и смотрю в окно. — Если бы я могла выбирать, то не за что бы не захотела оказаться в этой передряге.

— Да, ну. Бестия, ты же обожаешь приключения! Кого обманываешь?

— Я не обманываю. Это не мой стиль. Я бы..., я...

Язык заплетается, едва мои глаза натыкаются на светло-белую макушку незнакомки. Я и заорать не успеваю, а она уже взмахивает рукой, и по всей улице раздается череда грома и выстрелов; череда моих воплей.

— Осторожно!

Руками тяну Блумфилда вниз. Мы падаем на пол, а пули прорываются сквозь стены и превращают мамин сервиз в горсть пепла. Парень кричит, затыкая уши, а я смотрю в никуда и распахиваю глаза так широко, что становится больно. Голова вдруг ядовито вспыхивает. Я говорю себе: встань, поднимайся на ноги, Эмеральд. Но я не могу. Ступор, будто большая и гигантская судорога сотрясает мое тело. Я больше не слышу выстрелов. Оглушенная и не на шутку растерянная, я валяюсь на покрытии и понятия не имею, что происходит.

— Родди! — не своим голосом кричит Саймон. Он сжимает пальцами мою руку. Глядит на меня и корчится от ужаса. — Родди, Родди!

Мы ввязались не туда, куда следует. Если это и есть папино наследство — я чертовски с ним не согласна. Заледеневшими пальцами касаюсь металла на бедре. Браунинг сразу же вспыхивает огнем, и я вспоминаю о том, что он создан убивать, а не навивать страх.

А как же мама — звучит голос в моей голове.

А как же Саймон — вторит он.

Я должна встать ради них, пусть и сложно пошевелиться. Я должна.

Сначала приподнимаюсь на локтях. Потом, стиснув зубы, становлюсь на корточки. Я не знаю, где Эриния, не знаю, что она предпримет, но у меня нет времени на размышления. Решительно поднимаюсь на ноги, выставляю перед собой пистолет и стреляю в окно; туда, где, как мне кажется, стояла она. Стояла и улыбалась. Тело отпружинивает назад от отдачи. Я думаю, что закрываю глаза, ведь становится темно. Но на самом деле, я гляжу ровно перед собой, а черные точки — это последствия резкого подъема.

Меня пошатывает, выстрелы прекращаются. Сквозь полуразрушенную стену я вижу лицо блондинки и внезапно понимаю, что она больше не смеется. Ее бледная рука касается окровавленной щеки. Пальцы прокатываются по ране, как по маслу, и застывают, не веря в то, что они чувствуют. Я тоже не верю. Черт, я ранила ее. Я ее задела!

— Саймон, — хрипло говорю я, не отводя глаз от девушки, — Саймон.

— Да..., я..., я здесь. Я..., — парень хватается руками за лицо, а затем резко опускает их вниз, — я здесь, Эмеральд. Я рядом.

— Найди маму с Кеннетом. И срочно садитесь в машину.

— Но...

— Срочно, — шиплю я и иду вперед. — Прямо сейчас.

Я стреляю еще раз, но на этот раз я готова к отдаче. Плечо откидывается назад, а затем возвращается на место, пальцы крепко сжимают рукоятку. Инстинкты говорят мне, куда я должна целится, и все равно, я не знаю, что руководит мной. Может, опыт? Я стреляла и не один раз, когда училась спортивной стрельбе в университете. Но тут что-то другое. Меня будто кто-то направляет, берет за дуло пистолета и целится туда, где есть противник.

Эриния испепеляет меня удивленным взглядом. К сожалению, я не вижу в нем страха. Она вновь растягивает миловидное лицо в ухмылке и внезапно несется на меня, что как ни странно, отдается во мне целым калейдоскопом эмоций. Что теперь, мать вашу? Что теперь мне делать, ведь я коньки отброшу от первого же ее удара!

Несмотря на скверные мысли, скорость не сбавляю. Продолжаю целиться и стрелять, но так и не попадаю в блондинку. Она ловко уворачивается, будто торнадо несется на меня, и уже скоро оказывается так близко к моему лицу, что я чувствую запах крови, исходящий от раны на ее щеке. Мы врезаемся друг в друга, словно грозовые тучи, и с наших губ тут же срываются вопли. Я выставляю вперед локоть, но неожиданно ощущаю, как нечто острое вонзается в мой бок. О, Боже! От боли пошатываюсь назад, хватаюсь пальцами за живот и понимаю, что Эриния сильно меня ранила. В то же мгновение перед глазами темнеет.

— Раз, — тихо смеется она и вдруг вновь резко прокалывает мой бок тонким, серебряным ножом, — два, — и еще раз, — три, — и еще...

Я не могу стоять. На губах проступает кровь, а все тело взвывает от дикой боли. Мне вдруг больше совсем не смешно. Эти голубые и жестокие глаза заставляют меня оцепенеть от безысходности. Сколько еще раз она взмахнет своей худой рукой? Сколько еще раз она не побоится причинить мне вред? Надо бежать. Как и говорил Морти. Надо уносить ноги!

Но что, если ноги больше не слушаются? Боже, Родди, ты же должна была раньше об этом подумать. А что теперь? Теперь уже поздно.

— Раз, два, три, — все щебечет блондинка. Она невысокая и красивая, но такая жестокая, что убивает взглядом. — Эмеральд, усни.

Вяло отмахиваюсь от нее руками и отхожу назад. Девушка же наступает следом. Вряд ли бы этот танец кончился, если бы не еще один выстрел, который вдруг разносится за моей спиной. Я не уверена, что слышу его. Но чувствую, как кто-то хватает меня под плечи и тащит в сторону машины.

В салоне мама начинает орать не своим голосом, а я то и дело усмехаюсь.

— Все хорошо, — отмахиваю я и замечаю, как перед глазами летают звезды. Они разных цветов: желтые, красные, зеленые, синие. Я никогда не видела такого неба. И по-хорошему я не должна его видеть, ведь у Саймона нет откидного верха. — Я в порядке.

— О, Боже мой, дорогая, нет! Эмеральд, не спи, Родди!

— Она справится, Патриция, — говорит знакомый голос. До меня не сразу доходит, что это Морти. Но когда наступает просветление, я почему-то еще шире улыбаюсь. — Мы прямо сейчас отвезем ее к доктору Фонзи.

— Лучше отвезите меня в Диснейленд.

Это последнее, что я говорю. Затем краски сгущаются, я вижу перед глазами вспышки из странных воспоминаний, или же из того, что еще произойдет. Я вижу рыжую девушку и то, как она смеется, сидя в зеркальной комнате. Я вижу Саймона, вижу, как он на нее глядит необычным, пылким взглядом. Вижу Сомерсета. Да, его. Он приближается ко мне, и тут же воздуха моим легким не хватает, словно он способен отнимать то, что поддерживает во мне жизнь. А затем я вижу карие и красивые глаза. Они смотрят на меня, смотрят иначе. Не так, как глаза тех, кого я знала. Эти глаза смотрят сквозь меня, смотрят в мою душу, и они все видят. Видят мои шрамы и слезы, которые копились столько лет.

Это лицо я уже видела. Как и эти глаза. Хантер Эмброуз. Почему-то только после него наступает беспросветный мрак. Может, потому что он несет его в себе? Или же потому что Хантер Эмброуз и есть темнота.

ГЛАВА 7. ПЕРЕПЛЕТЕНИЕ ЖИЗНЕЙ.

Бесконечные книжные полки поглощены оранжевыми языками пламени. Я смотрю на них и не двигаюсь, боюсь даже моргнуть. Мне очень жарко, а горло саднит от слез. Наверно, мама уже мертва. Я видела ее на втором этаже, и она не шевелилась. Скорее всего, из-за той раны на ее шее, кривого, кровавого пореза, а, может, она просто притворилась, чтобы ей не пришлось слышать вопли папиного брата.

Бесконечные книжные полки рушатся, они охвачены пламенем, падают к моим ногам, но я все равно не двигаюсь. Поднимаю взгляд вверх и смотрю на бронзовые, какие-то живые люстры. В них языки пламени не уничтожают мой дом, а танцуют и извиваются.

Кто-то подхватывает меня на руки и прижимает к себе. Я не знала, что уже давно лежу на полу. Моя голова слабо покачивается. Я кладу подбородок на чье-то плечо и наблюдаю за тем, как мой дом превращается в гигантский костер. Он светится, и я тяну к нему пальцы, ведь не хочу уходить. Куда мне идти? Где мне жить?

Рука резко валится вниз. Меня кладут на землю, поправляют мне волосы, а я начинаю дрожать, потому что становится очень холодно, и сил сражаться со сном нет. Горло сводит, дышать нечем. Боль проносится сквозь тело, а потом я исчезаю, как растворяются в воздухе слова, или как незаметно взрываются звезды.

Я не прихожу в себя.

— Эмми, очнись, — слышу шепот в голове. Я люблю этого человека. Он заставляет меня бороться. — Моя, Эмми. Ты самая лучшая, веришь? Ты мой изумруд. И я всегда буду рядом.

Всегда.

Я открываю глаза, но не вижу того, кто со мной разговаривал. В этой комнате вообще никого нет. Только я. Еще здесь темно и очень холодно, и мои руки покрываются дрожью.

Растерянно приподнимаюсь, и тут же падаю вниз от жуткой боли.

— О, господи! — зажмуриваюсь, корчусь, вновь открываю глаза и ошеломленно смотрю на свой торс. Он перебинтован, в некоторых местах марля даже покрыта корявыми пятнами крови. Моей крови, что куда занимательнее. — Черт, черт! О, боже. — Злость вспыхивает во мне, как фейерверк: взрывается и разлетается в стороны. Я упрямо выпрямлюсь, пусть тело и взвывает от недовольства, и спускаюсь с кушетки.

Господи, я вся в каких-то бинтах, моя грудная клетка горит пожаром! Неужели все это со мной сделала Эриния? Ах, да. Кажется, она три или четыре раза проткнула ножом мой живот. Черт, какого хрена я ввязалась в этот идиотизм!

Облокачиваюсь руками о стену и обессиленно поникаю. У меня совсем не получается ровно стоять, я даже ногами еле передвигаю. От этой безысходности хочется заорать во все горло, но я только крепче стискиваю зубы. Отлипаю от стены и ковыляю к выходу, надеясь найти Мортимера и поговорить с ним. Мне нужно сказать ему, что я пас. Что это слишком. Что умирать в двадцать один год неправильно, и что он полный кретин, раз считает иначе. А еще я должна сказать ему спасибо.

— Чертов ублюдок, — посмеиваясь, хриплю я, — вновь спас мне жизнь.

Улыбка не сходит с моего лица, изредка превращаясь в гримасу боли, но я иду дальше и вскоре оказываюсь в одной из комнат — мини-конференц-зале. Здесь широкие окна, и свет такой яркий, что глазам становится неприятно. Еще здесь стоит овальный стол, за которым сидят Морти, мистер Доусен и супруги Фонзи. Они одновременно оборачиваются, когда я переступаю через порог, и Лис тут же вскакивает с места.

— Ты что творишь? Вернись сейчас же в комнату, Эмеральд.

— Я хочу поговорить.

— Послушай, — Морти встает из-за стола, — вид у тебя неважный. Отдохни.

— Да уж, вид у меня и, правда, неважный, ведь психопатка едва не прикончила меня на пороге моего же дома. — Заправляю за уши волосы и впиваюсь в старика взглядом. — Морти, как же так? Я едва не умерла, представляешь.

Цимерман подходит ко мне. Покачивает головой и собирается что-то сказать, но вдруг замолкает. Просто проходится пальцами по моим волосам и шепчет:

— Такое случается.

— Случается? — переспрашиваю я. — Нет, не случается. Пойми, только в фильмах злодеи знают, куда идти. Только в фильмах у них поразительная интуиция, которая позволяет им оказываться в нужном месте, в нужное время. В реальном же мире, появление Эринии лишь одно означает, Морти.

— Что ты имеешь в виду?

— То, что кто-то рассказал ей, где мы будем. Вот и все.

— Что? — Терранс — муж Лис — откидывается в кресле. У него кудрявые, темные волосы и огромные очки: типичный умный парень. — Среди нас не может быть предателя. Разве это не очевидно? Мы не один год работаем вместе.

— Значит вы не один год заблуждаетесь.

— Эмеральд, — вмешивается Мистер Доусен. — Это просто дико. Люди Сомерсета следят за нами изо дня в день. Поэтому и стоит быть осторожной, не болтать о миссии с друзьями.

— Я никому не рассказывала.

— Никому? А как же тот парень..., твой друг.

— Что? — я недовольно ступаю вперед и тут же все мое тело взвывает от боли. Чертовы бинты, чертова Эриния! — Вы говорите о Саймоне? Вы спятили?

— Он ведь совсем молод, — пожимает плечами Терранс. Наши взгляды встречаются, и мне почему-то кажется, что он не верит мне. Как и все, кто находится в этой комнате. — Мы никогда раньше не поднимали этот вопрос. И только сейчас...

— Он бы никогда не сделал ничего подобного.

— Тогда ты просто ошиблась, и среди нас нет предателя.

— Сомерсет повсюду, Родди, — серьезно говорит Морти. — Не стоит его недооценивать. В конце концов, у него было двести лет, чтобы разгадать тайну человеческих мыслей.

— Мне не нужно жить двести лет, чтобы понять, насколько люди лживы и лицемерны. Я знаю, кто-то стоит за всем этим, и я найду его. — Осматриваю лица всех, кто находится в комнате, придавливаю пальцами пульсирующий от боли торс и шепчу. — Будет лучше, если я ошибаюсь, иначе этому человеку не поздоровится.

Цимерман кладет ладонь на мое плечо, но я отстраняюсь. Никому нельзя доверять. И ему в том числе. Я киваю в сторону выхода, и старик на выдохе следует за мной, поправляя запонки на светло-голубой рубашке. Мы выходим в коридор, я осматриваюсь и лишь потом облокачиваюсь спиной о стену. Мортимер купил целый этаж, и нам принадлежит огромное количество комнат — семь или восемь. У каждой есть свое предназначение. Я спросила как-то у Цимермана, откуда у нас — то есть у них — столько денег, и он ответил, что семья Эберди корнями уходит в то время, когда зарабатывать могли единицы, но если им и удавалось, то они обеспечивали будущее не одного поколения. Не знаю, как Дезмонд Эберди — обычный врач — сумел обеспечить мое безбедное существование, но, видимо, он был счастливчиком.

— Где мама? — спрашиваю я, вырвавшись из мыслей. — С ней все в порядке?

— Да. Я оставил тебя с Лис, а ее с мужем отвез на вокзал.

— Не называй его так.

— Мистера Рофали?

— И мистером тоже. — Смахиваю со лба пот. — Жизнь этого человека совершенно меня не интересует. Главное, чтобы мама нормально добралась. Вы проконтролировали это?

— Да, Эмеральд. С ней все в порядке.

— Сколько дней я была в отключке?

— Почти две недели.

— Две недели? — восклицаю я.

— А чего ты хотела, дорогая? — удивляется Мортимер. — Тебя серьезно ранили.

— Вот, черт. Я многое упустила. Что с Саймоном?

— Он был здесь утром. Сказал, чтобы Лис проводила меньше времени со своим мужем и больше уделяла его тебе. Командовать, я думаю, он у тебя научился?

— Из меня плохой учитель, Морти. — Морщусь от легкой боли в пояснице и порывисто откидываю назад голову, поддавшись слабости. — Знаешь, эти бинты сильно жгут.

— Жгут не бинты, а колотые раны, дорогая. — Цимерман кривит губы. Провожает меня до комнаты и на пороге останавливает. Его костлявая рука вновь оказывается на моем плече и сжимает его, несильно. Словно старик пытается мне что-то сказать. Но, к сожалению, мне не понятен язык жестов. — Ты сильно устала?

— А что?

— Я хочу тебе кое-что показать.

Покачиваю плечами. Какая разница. Все равно от меня сейчас мало толку.

Словно калека я плетусь за Мортимером, опираясь ладонями о стены, и думаю о том, как хорошо было бы сейчас выйти на улицу, пройтись по набережной, окунуться в ледяную воду, но выбраться из этой клетки как можно дальше. Взаперти мне не хватает кислорода. Наверно, так у всех людей, но мне становится совсем невмоготу. Когда кто-то пытается мне приказывать, я отпираюсь любыми способами. Но теперь у меня нет выхода, и я медленно схожу с ума. Скоро совсем с катушек съеду.

— Мы с Колдером были молодыми, когда встретились. Точнее он был молодым, а мне уже стукнуло тридцать, и все равно жизнь тогда казалась беззаботной. И если ты считаешь, что никто из нас не столкнулся с подобными проблемами — ты ошибаешься, Эмеральд. Как никто другой, я тебя понимаю, хочешь ты этого или нет. — Старик заходит в комнату и зовет меня за собой. Это пустое, огромное помещение с белыми стенами и легкими занавесками. Они колышутся от ветра, ласкают воздух прозрачными лоскутами, разносят по комнате тот запах, что я почувствовала в парикмахерской — запах роз. — На первом же задании я серьезно пострадал. Сломал ногу в двух местах, и провыл три ночи, будто девчонка. — Старик кивает в сторону черного рояля и улыбается краями губ, будто вспомнил о чем-то веселом, а не об одном из самых жутких дней в его жизни. — Тогда-то Колдер и научил меня играть, научил контролировать себя и свои чувства.

— Как игра на пианино...

— На рояле.

— На рояле, — парирую я, — может успокоить?

— Музыка творит чудеса. Твой отец отлично играл, и я мог часами его слушать. А затем он показал, как делать то, что он делает, и я стал немного счастливее. Попробуй.

— Как-то нет желания.

— Эмеральд, — старик присаживается на вытянутую кушетку и пронзает меня сердитым взглядом, — не спорь. Просто сядь рядом.

— Это глупо.

— Эмеральд.

— Ладно! — закатываю глаза. — Господи, как скажете. — Плюхаюсь рядом с Мортимером и тут же чувствую, как вспыхивает грудная клетка. Черт, как же больно. Я прокусываю до крови губы, потираю их пальцами и вздыхаю. — Мне уже гораздо легче.

— Людям бывает больно, это естественный процесс. Мы злимся и волнуемся, и сходим с ума. Но нельзя, чтобы эмоции руководили тобой.

— Считаете, я действую сгоряча?

— Считаю тебе нужна отдушина. Как и мне, когда я был разбит. Колдер играл, я слушал и жизнь становилась проще.

— Если честно, я не любитель классической музыки.

— Как и я. — Улыбается старик, и я вдруг тоже дергаю уголками губ. — Смотри, просто повторяй за мной. Одну руку сюда, другую — на эти клавиши.

— Так, отлично. А с этим что?

Мы сидим очень долго, как мне кажется, и даже бинты перестают пылать. Или раны. Кто разберется. Пытаюсь повторить за Цимерманом и прикасаюсь к клавишам осторожно, удивляясь тому, какие получаются звуки. Мы сидим вдвоем бесконечное количество часов, а когда становится темно, продолжаем играть молча, наслаждаясь тишиной и музыкой. Мне никогда раньше еще не было так спокойно. Возможно, внутри меня просто тайно жил жутко талантливый композитор. А, может, я просто думала о том, как играл отец и успокаивалась. Странно, что мысли о нем, больше не приносили мне боли.

Наверно, так на меня подействовали таблетки Лис. Определенно.

Просыпаюсь с ужасной болью в пояснице. Комната, которую мне определил Морти, похожа на тюремную камеру. Здесь всего одно маленькое окно, одна кровать и один шкаф. В смежном помещении — душ и раковина. Я умываюсь, завязываю волосы и иду обратно к кровати, кряхтя, как старуха. Присаживаюсь, натягиваю джинсы, кофту. Но когда очередь доходит до кроссовок — вся морщусь, почувствовав, как сводит живот. Наклоняться больно и сложно. В итоге я маюсь минут десять со шнурками и выхожу из комнаты злая донельзя.

В зеркальной комнате еще никого нет. Глубоко вдохнув воздух в самые легкие, я вяло схожу с места и набираю скорость, приказав себе быть сильной. Почти две недели я лежала в кровати и ничего не делала. Две недели было у близнецов, чтобы узнать о чем-то, что для меня — загадка. Придется наверстывать упущенное, а встречаться с ними неподготовленной — очень плохая идея. Правда, уже через пару минут мне становится так плохо, что комната переворачивается и падает, прокрутившись, будто юла. Уже лежа на полу до меня доходит, что упала я, а не комната.

— Черт, — присаживаюсь и подтягиваю к себе ноги, — вот это да.

Перед глазами прыгают черные точки. Я моргаю пару раз, но лучше не становится. В груди клокочут рычания, я так зла на себя, что готова прямо сейчас сорвать эти ужасные и тугие бинты! Правда, кому от этого будет хуже?

Вновь стойко поднимаюсь на ноги. Пытаюсь пробежать еще пару кругов. Бегу, бегу и врезаюсь в стену, приложив голову к холодному стеклу. Черт. Ничего не получается.

— Будет легче, если ты перестанешь издеваться над своим телом, — неожиданно говорит незнакомый голос, и я перевожу на него взгляд. На пороге стоит Терранс. В руках он держит два тонких мата, держит неуклюже, к слову. Не думаю, что он когда-то занимался спортом.

— Ты не похож на того, кто смыслит что-то в драках.

— В драках я и, правда, ничего не смыслю. Но знаю, как это — лежать после поражения.

— Знаешь?

— Да. Школа — паршивое время. — Терранс кидает маты на пол и отряхивает руки. — Ты не должна сейчас бегать, Эмеральд. Даже идиот это понимает.

— Сама разберусь.

— Пойдем, я покажу тебе кое-что, что поднимет тебе настроение.

— Вряд ли что-то может поднять мне настроение.

— Идем, — Фонзи машет мне рукой и смущенно улыбается. Кто бы мог подумать, что в его голове вертятся безумные идеи. — Уверен, ты будешь в восторге.

Я читала о нем в досье. Терранс Фонзи — гений машинной техники. Мортимер считает его незаменимым работником, потому что он изобретает поразительные вещи, едва касаясь их пальцами. Пару минут и вместо чайника у вас орудие убийства. Думаю, старик как всегда преувеличивал, но хотелось бы верить, что гении существуют. Также Морти говорил о Лис и о том, что выгодно иметь дело с ними обоими. Семейка-то у них талантливая: супердоктор и суперинженер. Кто был бы против такого персонала?

— Я видел тебя в деле, ты сумасшедшая, Эмеральд, — восхищается Терранс.

— Видел меня в деле? — не понимаю я. — То есть?

— Мы следили за тобой, после того, как ты ушла из парикмахерской в первый раз.

— Отлично.

— Да, именно я вшил датчик в твое запястье.

— Надеюсь, ты этим гордишься. — Мы перекидываемся взглядами, а затем парень тихо усмехается. — Что?

— Ты всегда такая?

— Какая еще такая?

— Резкая. Это особая философия, или ты не видишь смысла в дружелюбном общении?

— Дружелюбное общение нужно заслужить.

— Что ж, и то верно.

Мы заходим в лифт, спускаемся в самый низ и оказываемся на минус втором этаже. Я недоуменно вскидываю брови, перевожу взгляд на Терранса и замечаю его довольный вид.

— Ты решил меня убить?

— Да. Сейчас ты умрешь от радости.

— Если бы ты меня знал, то не сказал бы такую чушь. Я не умею радоваться.

— Уверена?

Парень подходит к огромному, черному Харлею и широко лыбится. До меня не сразу доходит, что происходит. Пару секунд я просто пялюсь на него, а затем расширяю глаза от шока и восклицаю:

— Не может быть!

— Я же говорил, что тебе понравится.

— Черт подери, о, боже! — как маленький ребенок, который вдруг встретился с Санта-Клаусом, я подпрыгиваю к мотоциклу и касаюсь его пальцами, не зная себя от счастья. Что еще от жизни-то нужно? Только сверкающий байк, браунинг и эпичная черная одежда. Нет ничего лучше, чем свобода, которую я чувствую, рассекая воздух. — Как ты узнал?

— Я же сказал, что видел тебя в деле. Ты ездишь, как псих, Эмеральд. Но, наверняка, и у этого есть причина, верно?

— Понятия не имею. Боже, это лучшее, что могло со мной случится. Я даже постараюсь говорить с тобой доброжелательно.

— Постарайся уж.

Остаток дня чувствую себя лучше. Представляю, как сажусь за руль и вдохновляюсь на часы вперед. Осталось только выздороветь. Надеюсь, это не займет много времени.

В комнате вспоминаю про жесткий диск Колдера. Достаю ноутбук, флешку Саймона и сажусь на кровать, подперев спину подушкой. Поясницу то и дело сводит.

— Так, — открываю папки. Каждая из них названа по числам и месяцу. Изучаю первую: 12.09.1998 и натыкаюсь на короткое видео. Неужели еще одно послание? Открываю файл. Загорается экран, и я вдруг вижу молодого парня со жгуче-черными волосами. Глаза у него светятся, словно кристаллы.

— О, боже мой, — срывается шепот с моих губ. Касаюсь пальцами лица и ошеломленно замираю: это же отец, только семнадцать лет назад.

— Не знаю, что делаю, — говорит он в камеру и смущенно улыбается. Внутри у меня в ту же секунду завязывается тугой узел. Дышать становится так больно, что я отворачиваюсь и крепко стискиваю зубы. — Я решил говорить с тобой, Эмми. Говорить через камеру. Если честно, я надеюсь, что ты никогда не увидишь это видео.

Он откашливается. Скулы у него острые, а лицо совсем детское. Ни одной морщинки. Отец рассказывает про свою семью, про род Эберди и Прескотт. Говорит, у нас нет иного выбора, и мы должны разрешить то, что не разрешат другие.

Следующее видео датировано двухтысячным годом. Колдер включает камеру. Лицо у него в крови, и он смывает алые разводы какой-то тонкой тряпкой. Отец грузно и неровно дышит, но он не говорит ни слова о том, что ранен. Также смущенно улыбается. Признается, что видел меня на улице и извиняется за то, что не подошел.

Новая папка — новая дата. На этот раз 25.02.2004. На отце огромный, вязаный шарф, и он признается, что Морти умеет вязать. Почему-то я усмехаюсь. Колдер обещает попросить его связать мне свитер или перчатки на день рождение.

1.08.2007. Лицо отца совсем другое. Он жутко устал, щеки впали, а глаза не святятся. Колдер пытается улыбаться, но, когда говорит о Саймоне, о том, что я подарила тому после смерти его бабушки наручные часы Патриции, сникает. Сдавливает пальцами переносицу и неожиданно встает со стула. Я жду несколько минут, а когда отец возвращается он кратко и сухо пересказывает план Мортимера по захвату старшего сына Сомерсета и отключается.

Что его так расстроило? Почему он больше не захотел говорить?

Следующая папка — 10.04.2010. Волосы Колдера стали короче. Седина поблескивает на висках. Отец стал крупнее и серьезнее. Все также улыбается, но как-то через силу, будто чувствует себя обязанным говорить со мной легко, тогда как внутри все горит от усталости.

29.03.2013. Колдер переставил стол и говорит, что решился сменить обстановку. Хоть как-то разукрасить свою жизнь, пусть — как он выражается — и так эмоций хватает. С семьей Прескотт не удалось связаться. Отец нашел старый дом, в котором когда-то жили Аделина и Кайман, но так и не съездил туда: слишком далеко за городом в имении Форест-Хилл. Он осматривается и как-то странно хмыкает. Говорит, что сейчас у всего есть уши, даже у стен.

— Никому не верь, Эмеральд, — настаивает отец, — ты думаешь, люди вокруг тебя хотят помочь, но запомни: никто не действует ради чьей-то выгоды. Каждый сам за себя. Просто иногда цели бывают схожи. Но как люди работают вместе, так они могут и возненавидеть друг друга до безумия. Все в этом мире относительно, поэтому будь осторожна.

18.09.2014. Я включаю видео, вновь вижу лицо отца, слышу, как он говорит: привет, Эмеральд — и тут же захлопываю экран. Это то видео, где Эриния прострелила ему голову. Я не хочу его видеть. Ни сейчас, никогда.

Тяжело выдыхаю, протираю руками лицо и только сейчас понимаю, что дрожу. Отец записывал мне послания почти каждый год. Он думал обо мне, он следил за мной. А чем же занималась я? Ненавидела его. Люто и свирепо, будто он самый ужасный монстр, будто он тот, из-за кого ломаются жизни. Я ненавидела его и ослепла, не замечая звонков, не обращая внимания на подарки и странную тень, что следовала за мной по пятам. Я так погрузилась в себя и в свой ядовитый мрак, что упустила самое важное — его присутствие.

Резко подрываюсь с кровати и плюю на боль. Мне все равно, что грудь вспыхивает от ран, мне наплевать, что лицо горит от стыда. Я просто не знала. Я не знала! Я думала, отец бросил нас, потому что не захотел быть рядом. Я думала, он забыл про меня; думала, что я ему не нужна, и мама ему не нужна.

— Черт, — хватаюсь пальцами за волосы и откидываю назад голову, одолеваемая обидой и стыдом. Почему я такая? Почему я не умею любить, а только ненавижу? Он ведь был так близко, а я не видела. Колдер знал обо мне так много, в то время как я о нем — совсем ничего.

Выхожу из комнаты и иду на звуки музыки. Мортимер исполняет очередную унылую мелодию, а меня раздирает от ярости. Со мной всегда так. Я загораюсь и сжигаю все вокруг. Распахиваю дверь, вхожу внутрь и говорю:

— Он не должен был уходить.

Цимерман не прекращает играть. Переводит на меня взгляд и спрашивает:

— Кто?

— Отец, — обхватываю себя за талию и неуклюже покачиваюсь на носках. Мне так дико стоять здесь и говорить о своих чувствах, но я не могу молчать. — Если он любил меня, если он любил маму, то должен был остаться.

— У Колдера не было выбора, Эмеральд. Ты ведь знаешь.

— Лис и Терранс работают вместе. Они рискуют, но все равно держатся друг за друга.

— У Лис и Терранса нет предков, из-за которых появляется столько проблем. — Морти вздыхает и вновь смотрит на клавиатуру. Его плечи подрагивают в такт. Я же обижено мну перед собой пальцы и не думаю сдаваться. Подхожу к старику еще ближе.

— Мне наплевать, конечно, но, наверно, было бы лучше, если бы отец был честен и со мной, и с мамой. Мы бы избежали многих неприятностей.

— Тебе не наплевать.

— Морти, мне все равно.

— Дорогая, если бы тебе было все равно, ты бы не пришла ко мне. Ты бы посмотрела то видео и забыла о нем, как о страшном сне. Но ты здесь. — Цимерман, наконец, перестает играть. — Зачем притворяться? Колдер сделал тебе больно, но и ты позволила маме уехать. Разве это равнодушие?

— Нет, но...

Я вдруг запинаюсь. Гляжу в светло-голубые глаза Мортимера и растерянно отступаю назад. Внезапно мне становится очень обидно. Мозаика складывается в голове, и ничего не остается, кроме правды, режущей уши. Я спрашиваю:

— Откуда ты знаешь о том видео? — Покачиваю головой. — Мы ведь не говорили о нем.

Цимерман молчит. Не отрываясь, он смотрит на меня, а затем поднимается с кресла и виновато вскидывает подбородок. Что же он ответит? Какое придумает оправдание? Но он не спешит делиться своими мыслями. Мы долго стоим в тишине. И лишь через пару минут старик отрезает:

— Прости.

— Прости? — переспрашиваю я.

Все становится на свои места. Стала бы Эриния отсылать мне видео, на котором есть прямая улика против нее? Стала бы она оставлять жесткий диск, зная, что на нем столько информации о моем отце и о их с Морти планах? Нет. Блондинка не причем.

— Я должен был вернуть тебя. — Вновь нарушает тишину Цимерман. Гордо расправляет плечи и дергает уголками губ. — Я должен был привлечь твое внимание, дорогая.

— Не называй меня так.

— Эмеральд, мне очень жаль.

— Мне тоже.

Теперь ясно, откуда он знал о наручных часах; откуда у него столько информации обо мне и о Саймоне. Мортимер видел послания Колдера, которые предназначались мне. И он воспользовался ими, как очередным оружием. Я разворачиваюсь, чтобы уйти.

— Эмеральд, постой, — просит он, но я не замедляю шаг. — Послушай, ты должна была узнать, за что борется твой отец. Также ты должна была узнать, как он умер. Я знаю, нет ни грамма совести в моем поступке, но я просто открыл тебе глаза на правду, и ты пришла, ведь не могла остаться в стороне.

— Ты обманул меня.

— Я не хотел обижать тебя.

— Меня нельзя обидеть. Я ничего не чувствую.

Старик остается позади, а я хватаюсь руками за талию и плетусь вперед, изнемогая от незнакомой обиды. Именно поэтому я ненавижу людей. Поэтому я не общаюсь близко. Они все только и ждут, когда предать или бросить. Более того, все они одинаковые. Поначалу у них добрые намерения, но затем открывается правда, и она — полное дерьмо.

Врываюсь к себе в комнату, хватаю с кровати ключи от мотоцикла и иду к выходу, не зная, что делать и куда спрятаться. Бежать глупо. Все равно мне придется вернуться. Но как бы то ни было, я должна проветриться и привести в порядок мысли, иначе даже порезы не остановят меня, и я случайно перегрызу кому-то шею.

Решаю совместить относительно приятное с полезным. Попробую связаться с семьей Прескотт, тем более, что теперь у меня есть их адрес.

— Эмеральд? — неожиданно спрашивает мистер Доусен. Я и не заметила, что он рядом.

— Я спешу.

— Разве тебе разрешено покидать дом?

— А разве вам не пора заняться своими делами? — останавливаюсь перед лифтом и тут же перевожу взгляд на низкого мужичка. Он совсем растерянный. Смотрит на меня, молчит и выглядит умственно отсталым. — В чем дело?

— Мортимер будет недоволен. Ты опять идешь поперек его слов.

— Пусть Мортимер будет каким угодно. Мне наплевать.

— Но куда ты?

Я захожу в лифт. Нажимаю на кнопку и вздыхаю.

— Попытаюсь сделать то, что уже давно планировал мой отец: найду семью Прескотт.

Дверцы захлопываются и за ними остается кругловатое лицо адвоката. Наверняка, он прямо сейчас побежит к Цимерману и пожалуется на то, какая я непослушная и непокорная девушка. Ну и черт с ним. Черт с ними всеми! Надо забыть о Морти. Он такой же, как и все: поставил перед собой цель и добился ее.

— Ублюдок, — шепчу я и сажусь на байк.

Только сорвавшись с места, начинаю нормально дышать. Сильнее наклоняюсь вперед, стискиваю пальцами руль и поджимаю губы от тупой обиды. Бока сводит, но я еду вперед. Наплевать на все. Если мне суждено сегодня отбросить коньки, то и бог с этим. Как-нибудь мир справится без меня. Смахиваю со лба испарину и продолжаю бороться с ветром, забыв на несколько секунд о проблемах. Может, стоит свернуть на незнакомом повороте и больше не возвращаться?

— Очень смешно, — бурчу себе под нос, — если бы.

Через несколько минут останавливаюсь на заправке и понимаю, что оставила сумку в комнате. Черт подери, ну, почему я такая безмозглая. Проверяю, на сколько еще хватит мне байка, и нахожу карту Кливленда в телефоне — слава богу, хоть его не забыла. Он, конечно, старый и работает хуже прежнего, но хотя бы какой-то.

— Так, — облизываю губы.

Ехать мне еще минут пятнадцать. Торопиться я не собираюсь, ведь не горю желанием возвращаться обратно. Да и вообще, надеюсь, я приеду к ночи и не увижу ни Морти, ни его аристократичного лица. Пусть играет на своем тупом рояле и притворяется, будто музыка спасает его душевное равновесие. Может, она еще Сомерсета за меня убьет?

Неожиданно чувствую на себе чей-то взгляд. Недоуменно приподнимаю подбородок, осматриваюсь и обхватываю пальцами руль. Не хотелось бы мне встретиться с Эринией. Я еще не успела выучить золотую формулу кунг-фу.

Вновь ощущаю чье-то присутствие. Гляжу вверх и неожиданно натыкаюсь на плакат Э.М.Б. Корпорэйшн. Огромное лицо Сета нависло прямо над моей макушкой, и если это не знак, то что тогда? Может, прямо сейчас рекламный щит свалится на мою голову, и история подойдет к концу? Уверена, я бы в кино на такое дерьмо не пошла.

Почему-то усмехаюсь. Нервы сдают.

Завожу двигатель, оглядываюсь и срываюсь с места, оставляя позади клубья дыма. Не думаю, что глава фармацевтической фирмы убивает ради забавы. Это не в его стиле, и уж тем более не в стиле человека, утерявшего способность чувствовать. Сомерсет преследует определенную цель, но какую? Чего хочет добиться двухсотлетний мужчина, повидавший в своей жизни столько, что любой бы отдал за это все, что у него есть? Что нужно человеку, для которого не существует красок; для которого все белое и черное? К чему он стремится и почему так упорно пытается отыскать пишущую машинку? Как-то раз Мортимер говорил о мести, но разве способен на месть мужчина, у которого и вовсе нет чувств?

Совсем скоро город остается позади. Я оказываюсь на извилистой дороге, покрытой, будто крышей, спутанными ветвями высоких кустов. Арка над моей головой не дает солнцу прорваться внутрь, и я еду в тени, сбавив скорость и наслаждаясь легкими порывами ветра, который не раздражает, а успокаивает. Здесь другой запах: свежий и осенний. Втягиваю его глубоко-глубоко и хмыкаю: эта вылазка напоминает мне путешествие в прошлое.

Поместье Эберди трудно не заметить. Едва я сворачиваюсь с извилистой дороги, как тут же мне открывается вид на высоких холм, где стоит огромное, ветхое здание, покрытое заросшими ветвями акации. Оно не выглядит заброшенным, но краска давно слезла со стен, а колонны разукрашены тонкими трещинами, словно морщинами.

— Ого, — присвистываю я.

Останавливаюсь напротив высоких ворот и прохожусь взглядом по медным прутьям. Я и не верю, что когда-то здесь жили мои предки. Разве это возможно? Моя семья когда-то гуляла по этому холму, встречала гостей на широком крыльце и приглашала пить чай в сад. Просто невероятно! Как бы я хотела увидеть и Аделину, и ее сестру — Кайман. Впервые я по-настоящему чувствую свою причастность к тому, что происходит.

Отталкиваю ворота и пробираюсь внутрь, запачкав о прутья джинсы. Сколько же лет здесь никого не было? И почему отец решил, что семья Прескотт до сих пор тут живет?

Внезапно за моей спиной разносится хруст. Я оборачиваюсь и замираю, встретившись взглядом с карими, практически черными глазами. О, нет.

Хантер Эмброуз стоит за воротами и смотрит прямо на меня. Правда, он не двигается, и не несется на меня с лезвием, не спешит разрывать меня на части. Но почему? На этот раз я не собираюсь долго раздумывать и стискиваю в кулаки пальцы. Если придется драться, я проиграю, а значит мне нужно бежать.

Срываюсь с места. Тут же слышу, как парень несется за мной, как листва скрипит под его ботинками, как на ветру развиваются края легкого пальто. Он собирается пробраться на территорию поместья, но вдруг сталкивается с невидимой преградой около ворот. Заметив, как Эмброуз впечатывается в несуществующую стену, я громко выругиваюсь и спотыкаюсь о собственные ноги. Мое тело валится вниз прямо на порожках, я ударяюсь виском о острый угол и застываю на несколько вечных секунд, ощутив небывалый прилив слабости.

— О, боже, — рычу я, коснувшись пальцами раны. Господи, сколько можно!

Мои глаза немедленно отыскивают глаза Хантера. Будто дикий пес, которому нельзя проникнуть в дом, он ходит из стороны в сторону, рычит и разглядывает прутья, а я пялюсь на него и не верю, что какая-то сила не позволяет ему пройти.

— Мисс Эберди! — зовет чей-то голос за моей спиной. — Аделина!

— Что? — мой язык заплетается, когда я оборачиваюсь. Не понимаю, что делаю, почему отвечаю, почему откликаюсь на чужое имя. Скорее это и вовсе не было моим желанием, но я не успеваю воспротивиться. Перед глазами все смазывается и становится слишком ярким, но я продолжаю говорить не своим голосом. — Уже иду, дайте мне две минуты, сэр.

Мои ноги куда-то несутся. Они спускаются по деревянной лестнице, а затем едва не расходятся в стороны, зацепившись за подол белоснежного платья. Но я ловко удерживаю равновесие, словно уже привыкла спотыкаться на ровном месте.

— Уже иду!

Это не мой голос. И я ненавижу платья. А еще это не мои руки и, кажется, не мое лицо. Проношусь мимо широко распахнутых окон, мимо незнакомых людей в серой одежде, они кивают мне, а я им улыбаюсь. Проношусь мимо комода, хватаю белоснежный шарф и вдруг оказываюсь перед зеркалом. Здесь и происходит самое интересное.

Вот, черт — думаю я, но губы мои не двигаются. В отражении совсем другой человек, и это не я, а небывалая красавица с золотистыми локонами и сапфировыми глазами. Она не ждет больше ни минуты. Бежит вперед и управляет мной, будто марионеткой. Я понимаю, что не мне принадлежит это тело, что выгляжу я иначе, но ничего не могу с собой поделать. Просто несусь вперед и ощущаю, как от ужаса из груди вырывается сердце. Вот только, мои ли это эмоции? Я ведь ничего не боюсь.

— Кайман, дорогая! — пропеваю я чужим голосом. Приближаюсь к невысокой, рыжей девушке и беру ее за руки, будто они мой спасательный круг. — О, Кайман, что я делаю?

— Прошу, останься, пока не поздно, слышишь? — умоляет незнакомка. На долю секунды ее лицо искажается, и передо мной появляется совсем другая девушка. Но видение быстро исчезает, и я вновь смотрю в зеленые глаза молодой Прескотт.

— Разве можно остановить поток бурной реки, сестра? Мои чувства — и есть этот поток.

— Нет ничего правильного в твоем поступке.

— Но кто сказал, что мы всегда обязаны поступать правильно? Иногда можно и сердце послушать, Кайман. Какой же прок в жизни, если и, жизни-то нет?

— Ты заблуждаешься.

— Возможно. Думай обо мне иногда, слышишь? Знаю, есть и плохое, но думай только о хорошем, прошу тебя.

— Аделина...

— Я каждый день буду скучать по тебе, Кайман, — мои руки обнимают девушку, а глаза неожиданно покалывает от слез. — Ты заставила меня поверить в то, что есть вещи, которые не видишь, но чувствуешь; что все не так просто в нашем мире. Прощай.

— Не оставляй меня!

— Прощай, Кайман.

Я отпускаю девушку и бегу к выходу, не оборачиваясь, то и дело смахивая слезы. Этот человек много для меня значит, но сердце тянется к свободе и к тому, кто меня там ожидает. Я вырываюсь из поместья, оказываюсь в карете и смотрю в окно до тех пор, пока колонны не исчезают из вида. Кучер останавливается. Дверь мне открывают чьи-то теплые руки, и я взволнованно улыбаюсь, встретившись взглядом с родным человеком.

— Сомерсет, — шепчут мои губы.

— Лина.

Младший Эмброуз прижимает меня к себе, и я припадаю к его губам так пылко, что в груди загорается огонь из страсти. Никогда раньше я не испытывала ничего подобного. Мы не можем оторваться друг от друга. А когда наши лица все же отстраняются, я сжимаю его крепкие плечи пальцами и жадно вдыхаю воздух.

— Я и не верил, что ты придешь, — шепчет Сомерсет.

— Разве я могла иначе?

Мы смотрим друг на друга, но неожиданно земля вновь сотрясается под ногами. Лицо Сета искажается, и передо мной внезапно появляется Хантер Эмброуз. О, Боже! Я хочу тут же отстраниться, но не получается. Его руки так крепко прижимают меня к себе, что мне не сдвинуться ни на сантиметр! В ужасе пялюсь на парня и непроизвольно замечаю нежность, проскользнувшую в его глазах.

— Я люблю тебя, — шепчут его губы. Хантер проникает вглубь моего сердца взглядом, и я оказываюсь пораженной и беззащитной перед ним. — Аделина, я люблю Вас.

Мои щеки вспыхивают. Смущенная я приподнимаюсь на носочки и медленно касаюсь губами его губ. Что я делаю? Но я не могу остановиться. В моем поступке столько трепета и волнения, что даже ледяное сердце дает осечку. Поддавшись течению чувств, я ощущаю теплоту губ Хантера Эмброуза на своих губах, и вдруг не собираюсь отстраняться. Моргаю, правда, когда вновь смотрю на парня, то вижу молодого Сомерсета и его изумрудные глаза.

— Нам пора уходить, — говорит он, сжимая меня за руку. — Бежим, Лина.

Мы несемся сквозь лес на звуки приближающегося поезда. И нам кажется, что нет ни одного более варианта, чем то, на что мы решились. Сомерсет сжимает мои пальцы, а я так боюсь, что едва сдерживаю слезы. Что же будет, если нас найдут? Что будет, если...

Позади раздается выстрел, и мои ноги прирастают к земле.

— О, Боже мой, — прикрываю ладонями рот, — о, нет, не может быть.

— Лина, мы не имеем права вернуться.

— Они нашли нас, Сомерсет.

— Еще нет, — упрямится он и тянет меня за собой.

Моя грудь горит от усталости. Дышать нечем, а поезд еще далеко. Подол платья то и дело цепляется за ветви деревьев, но я прорываюсь к заветной мечте, как к единственному спасению и не медлю ни секунды. Нет для нас пути назад.

Вот и он — последний вагон. Если поторопиться, то мы успеем выбраться из ловушки.

— Не выпускай мою руку, — горячо восклицает Сомерсет, когда замечает за моей спиной погоню. Его нижняя губа дрожит, но он говорит решительно и властно, словно сможет меня защитить и уберечь от любых бед и неприятностей. — Моя милая Лина, мы справимся.

— Я верю.

Мы несемся за поездом, и оказываемся к нему так близко, что даже ветер отбрасывает мои волосы назад. Позади кричат люди. Мой отец — Дезмонд Эберди — сечет бока лошади с такой силой, что даже издалека я слышу ее вопли, и я еле сдерживаю слезы, ведь мне как никогда больно и страшно. Но я должна быть сильной ради Сомерсета.

Он запрыгивает в вагон и протягивает ко мне руки. В его глазах столько надежды, его широкая улыбка и мне ее внушает. Я без ума от этого человека, но более того, я бы хотела, чтобы он не просто был рядом, но был повсюду: в окружающих меня предметах, в памяти, в небе. Я люблю его, как любят воздух: он нужен мне, иначе я задохнусь.

Я хватаюсь за его теплую ладонь и улыбаюсь. Я здесь, и я всегда буду рядом.

Делаю еще один шаг и внезапно цепляюсь за подол платья. Мое тело кренится в бок, пальцы скользят по руке Сомерсета, и уже через секунду, я падаю на гравий, ударившись всем телом о острые камни.

— Лина! — кричит на отдаляющимся поезде Эмброуз. И я поднимаю подбородок.

Мы с ужасом глядим друг на друга. Моя рука тянется к нему, но я порывисто опускаю ее вниз, ведь не хочу, чтобы Сомерсет возвращался за мной. Что же я натворила?

— Нет, — шепчу я, — не надо, прошу тебя. Оставь меня, уезжай.

Но он не уезжает.

Кто-то поднимает меня с земли. Я вижу отца, он незамедлительно бьет меня по лицу, а затем рядом появляются его руки, они тянутся ко мне и пытаются прикоснуться к красной щеке. Я наклоняю голову им навстречу, но меня отталкивают в сторону и сжимают в тисках, не позволяя приблизиться к Сомерсету и на несколько шагов.

Младший Эмброуз ровно держит спину. Даже когда отец приказывает слуге подвязать его к повозке, он не пророняет ни слова.

Сомерсета Эмброуза тащат вплоть до поместья. Все это время я извиваюсь возле отца и ору со всей мощи, наблюдая из окна за тем, как камни царапают его лицо, и как тело его цепляется о ямы. Мне так трудно дышать, что я хочу задохнуться.

У поместья собралась вся семья Эберди и Прескотт. Лишь Кайман нет рядом, пусть я и ищу ее взглядом. Пусть она остановит это безумие. Пусть она сделает хоть что-нибудь!

Но людская жестокость — животная слабость. Начав, они уже не могут остановиться, как и пес, сомкнувшись пасть на кости. Будто стая коршунов, они толпятся вокруг молодого Эмброуза и орут что-то, чего я не могу разобрать.

Дезмонд Эберди кидает перед Сомерсетом револьвер.

— Нет! — кричу я, подавшись вперед, но моя мать крепко сжимает мои запястья. Я плачу так сильно, что мне жутко больно. — Прошу, не надо, отец, остановись!

— Не слова больше! — вопит он.

— Пожалуйста, это мое решение, это я виновата! — горло саднит. Сомерсет поднимается на дрожащих ногах с колен и берется за рукоять оружия. Его красивое лицо избито. Кровь скатывается линиями по щекам и подбородку, и мне становится совсем невмоготу. — Отец, я умоляю Вас. Остановитесь!

Он не слушает. Первый выстрел за Эмброузом, и я закрываю глаза от страшного горя, которое постигнет меня в любом случае. Потерять отца или любимого? Без кого моя жизнь не лишится красок? Без кого дышать будет проще? Я закрываю трясущимися руками лицо, и вскрикиваю, когда слышу выстрел.

— Нет, — шепчу я, горбя спину. Не хочу смотреть, — о, боже, нет.

Все-таки выпрямляюсь. Встречаюсь взглядом с Сомерсетом и вдруг понимаю, что его кольт направлен в воздух. Мои рыдания прекращаются. Недоуменно и ошарашено я гляжу в его изумрудные глаза и шепчу:

— Что ты натворил?

— Я люблю Вас, Аделина, — тихо говорит он, но я слышу, и услышала бы, находясь на другом конце света. — Люблю Вас.

Мамины руки ослабевают, я вырываюсь вперед и несусь к Сомерсету, но звучит еще один выстрел, и на моих глазах спина Эмброуза прогибается.

— Нет, — срывается с моих губ.

Застыв, Сет расставляет в стороны руки, словно птица, и падает на колени, приклонив их перед моим отцом. Однако Дезмонд Эберди даже не смотрит на парня. Опускает кольт, и в то же мгновение валится и тело Сомерсета, притянутое землей.

— Сомерсет! О, мама, пожалуйста, я нужна ему, нужна! — Но меня тянут к поместью, в ловушку. Сразу несколько рук пытаются оттащить меня дальше от разбитого сердца. — Нет, я должна быть рядом с ним! О, папа, как же ты мог! Как ты мог!

Утреннее небо озаряет молния. Люди поднимаю головы вверх, а я вырываюсь из оков, и подношусь к телу Эмброуза.

— О, мой милый, — плачу я, упав рядом с ним на колени. Сомерсет едва ли дышит. Кровь заливает его грудь и шею, но он борется, не проронив ни звука. — Я люблю вас, люблю тебя, я здесь, слышишь? Я здесь!

Мои губы целуют его лоб, затем касаются его губ и застывают, почувствовав ледяной холод. Покачиваю головой.

— Нет, — он все еще жив, он жив! — Я ведь люблю тебя, Сомерсет. Очнись, я ведь люблю!

Но любовь не возвращает к жизни. В отличие от Аделины Эберди, мне об этом хорошо известно. Я прижимаю к себе изо всех сил тело Сомерсета Эмброуза, но, моргнув, понимаю, что обнимаю его сына — Хантера. Без сознания он лежит передо мной и кажется уснувшим. Что мешает ему оставаться таким же безмятежным и добрым вечно?

— Я должна была убедиться. — Говорит женский голос, и я растеряно оглядываюсь. Без лишних слов ко мне приближается девушка и хватает холодными пальцами за подбородок. Я хочу отстраниться, но до сих пор плохо контролирую тело. Тем временем незнакомка все глядит на меня странными, светло-зелеными глазами. Изучает. — Ты Эберди?

Киваю. Встряхиваю головой и пытаюсь выпустить из рук Хантера, но не выходит. Он лежит на моих коленях и кажется обычным человеком, которому просто нужна помощь. Но я прекрасно понимаю, что держу в объятиях чудовище.

— Зачем ты пришла? — спрашивает девушка. Волосы у нее отливают бронзой, а на лице возникает задумчивое выражение. — Тебе нужна я? Но зачем? Чего ты хочешь? Ах да, дело в Сомерсете. Тебе придется его убить. Но причем тут моя семья? Союзники?

Смотрю на незнакомку, едва сдерживая в груди нервный смех. Ее монолог поражает и обезоруживает, как вписавшийся в голову гаечный ключ. Она что, сама с собой общается? Отлично, просто замечательно. Почему бы и нет, да? Ну, ненормальная она. И что? Любой союзник ценен. И не важно, что ее глаза путешествуют по моему лицу, потом смотрят куда-то в сторону, потом вновь загораются изумлением. Главное, что она просто есть с нами.

Вот же дерьмо.

— Все в порядке? — ее пальцы стирают с моих щек мокрые полосы, и я вдруг понимаю, что плакала. Но я не умею плакать, никогда не умела. — Твое тело, ему плохо.

— Что ты со мной сделала? — Язык заплетается. — Я не могу пошевелиться.

— Сейчас тебе станет лучше. Ты до сих пор там.

— Где?

— С Аделиной.

Отлично. Боже, связалась с какой-то психопаткой! Неужели это и есть Прескотт? Она и колдовать умеет? Резко прыскаю со смеху и замечаю, как лицо девушки вытягивается.

— Мне сложно тебя понять, — растягивая буквы, признается она. — Ты недовольна?

— Что? Господи, просто подожди пару секунд.

Упрямо стискиваю зубы и, наконец, поднимаюсь с земли. Тело Хантера валится вниз, и я осматриваю его, остерегаясь рецидива. Вдруг он набросится на меня? Нужно как можно скорее разобраться с ним. Убить? В груди что-то взвывает, словно я не имею права лишать его жизни. Но что мне тогда с ним делать? Разве он бы колебался, будь я на его месте?

— Почему он спит?

— Я так захотела. Здесь мой дом, ни один Эмброуз не может проникнуть на территорию без моего согласия. Но я сделала исключение.

— С какой стати?

— Он, как и ты, должен был увидеть то, что свело вас. — Девушка невысокая, но мне кажется, что в глазах у нее горит нечто опасное и неизведанное. — Вы похожи. Ваш цвет, он темный, почти черный. С ним все ясно, но ты..., — незнакомка вдруг решительно подходит ко мне и прикладывает ладонь к яремной впадине. Я недовольно отскакиваю назад, но она лишь сильнее надвигается. Распахивает глаза и шепчет, — что с тобой? — Ее глаза сверлят во мне дыру. — Почему ты такая? Ты...

— Хватит, — убираю ее руки и растерянно выпрямляюсь. Мне не по себе от ее взгляда. Что-то в нем пугает до чертиков. — Меня зовут...

— Эмеральд, — кивает девушка.

— Отлично. — Что за шутки? Я пытаюсь выглядеть уверенно, но внутри так и сгораю от безумного желания удариться головой обо что-то тяжелое. Почему она так смотрит? Откуда ей известно мое имя? Вздыхаю — наплевать. Все под контролем. — Ты из семьи Прескотт?

— Я — Венера.

— Венера?

— Если ты хочешь, чтобы я помогла тебе — поторопись. Какой-то человек наблюдает за нами все это время вон оттуда. — Она кивает в сторону ворот, и я резко оборачиваюсь. — Не думаю, что он на твоей стороне. Ему больно, он порезал руку, и он считает тебя виноватой.

— В том, что порезал руку? — ворчу я.

— В том, что боится жить.

Не понимаю, о ком она говорит. Более того, я никого не вижу.

Поправляю волосы и смотрю на Венеру Прескотт. Ума не приложу, как эта пугливая девушка поможет мне справиться с Сомерсетом.

— Ты знала, что я приду? — почему-то спрашиваю я. — Поэтому соглашаешься помочь?

— Я еще не согласилась.

— Тогда чего ждешь?

— Не знаю. Если бы моя мама услышала нас сейчас, ей бы не понравился наш разговор.

— Давай поговорим с ней.

— Давай, правда, это проблематично. Она умерла. — Венера поправляет бесформенную кофту и пожимает плечами. Сколько ей лет? Наверно, и восемнадцати нет. — Ты также, как и я потеряла кого-то близкого. Верно?

— Это написано у меня на лбу?

— Зачем ты это делаешь? — неожиданно горячо спрашивает девушка. — Зачем говоришь так? Я не пытаюсь пролезть в твою голову, но, Эмеральд, правда в том, что ты сама делаешь свои же страхи очевидными. Нападая на людей, ты говоришь им, что тебе больно; что тебя укусили, и теперь ты не в состоянии себя контролировать.

— Ох, что за бред? Ты меня совсем не знаешь.

— Ты сама себя не знаешь.

Венера делает несколько шагов назад и осматривает меня с явным сожалением, каким-то состраданием. И я ничего не могу с собой поделать, в тот же момент начинаю ненавидеть ее. Никто не должен лезть ко мне, говорить со мной. Мне наплевать на ее мнение, и я жутко сожалею, что нам придется уйти вместе. Была бы моя воля, я бы оставила этого мудреца по середине леса и уехала, забыв о ее странных и необычных замашках.

— Нам надо..., надо...

Запинаюсь, увидев, как Венера подходит к Хантеру Эмброузу. Она садится на колени, прикладывает ладони к его лицу и закрывает глаза. Моя челюсть отвисает: что, твою мать, она вытворяет? Может, мы с ним еще и подружимся? Возьмемся за руки и ускачем на пони.

— Ты бы не трогала его, — советую я, — этот человек опасен.

— А ты?

— Что я?

— Ты не опасна? — девушка переводит на меня взгляд и усмехается. — Вы очень похожи.

— Хватит выдумывать чушь. Я и так впечатлена до следующего нового года. А теперь вставай. Нам пора ехать. Ты ведь не станешь сопротивляться, иначе...

Венера переводит удивленный взгляд на парня, а затем смотрит на меня ошеломленно и довольно, будто не верит тому, что увидела.

— Что? — Ее светло-зеленые глаза не дают мне сосредоточиться. — В чем дело?

— И тебя это не пугает? — шепчет она. Наклоняет голову и задумчиво прикусывает губы. Я растерянно складываю на груди руки, понятия не имея, о чем идет речь. — Ваша связь...

— Что? Какая еще связь.

— Ты видела. Ты понимаешь, о чем я говорю.

Внезапно вспоминаю, как Хантер притронулся ко мне в переулке, и как перед глазами появилось странное видение. Мы поцеловались, что невозможно, но мы оба почувствовали нечто странное. Я собиралась выкинуть этот момент из головы. Правда, сумасшедшие глаза Прескотт талантливо пробуждают во мне дрожь и недоумение, и я раздраженно подергиваю плечами, словно ни черта не помню.

— Какая разница. Мне наплевать на твои видения и на этого психа.

— Но ты не убила его.

— А ты думаешь, убивать так просто?

Венера вновь поднимается на ноги. Она отряхивает от листвы штаны и приближается ко мне почти вплотную. Я стойко выдерживаю ее взгляд.

— Убивать ужасно сложно, но только не для тебя. Что-то не позволило тебе лишить его жизни, но я уверена, речь здесь идет не о колебаниях твоей совести. К сожалению.

Рука так и сжимается в кулак. Неужели мне досталась эта заноза в заднице? Сколько у нее еще умных фразочек? Надо ее познакомить с Морти. Они быстро найдут общий язык и даже смогут составить словарь ненужных, пафосных выражений.

— Поехали. — Отрезаю я ледяным голосом. — Возьмем его с собой.

— Я должна попрощаться с семьей.

— Так в доме есть кто-то еще?

О, да! Пусть окажется, что мне не придется иметь дело с этой сумасшедшей! Я готова сотрудничать даже с толстым, вонючим кретином.

— Есть. Бабушка. Она слепая, и за ней присматривает подруга моей матери.

Громко выдыхаю. Очень жаль. Венера уходит, а я звоню Блумфилду, прошу приехать за добычей. Интересно, подозревал ли Хантер, что схватить его будет так просто? Придется признать: союз с семьей Прескотт имеет свои плюсы.

— Твоя злость убила в тебе человека. — Говорит чей-то голос, и я оборачиваюсь, но никого не вижу. Ветер разгоняет листья, тень опускается на поместье, будто одеяло. Я и не заметила, как изменилась погода. Больше нет изнуряющей жары.

Еще раз осматриваюсь, не понимая кому принадлежали эти слова, а затем откидываю назад голову. Это место плохо на меня влияет. Надо выбираться отсюда.

ГЛАВА 8. ВПЕРВЫЕ.

Мы ждем Саймона уже минут двадцать. Венера сидит рядом со мной и молчит, но ее взгляд то и дело пробегается по моему лицу, излучая недоверие. Меня это начинает не на шутку бесить. Я громко выдыхаю:

— Если у тебя есть вопросы — задавай.

— Я и не знаю, с чего начать.

— С чего-нибудь.

Девушка смущенно пожимает плечами. Такое чувство, будто я навлекаю на ребенка беды и напасти, ей богу. Она совсем юная. Еще и с парнями, наверно, не целовалась. Хотя вряд ли это определяет этап зрелости.

— Отлично, если вопросов нет у тебя, начну я. Сколько тебе лет?

— Семнадцать.

— Семнадцать, — эхом повторяю я, — отлично. И, конечно, ты понимаешь, кто есть Сет, и почему мы должны его убить. Верно?

— Да. Я знаю свою историю; историю своей семьи, — кивает девушка. — Жаль только, что я раньше не покидала это место. Мне было страшно.

— И чего ты боялась?

— Умереть, наверно. Родителей убили, когда они покинули поместье. Не хотелось бы мне повторить их ошибку.

— И ты осталась одна?

— С бабушкой и братом.

— Братом? — удивляюсь я. Куда лучше сотрудничать с парнем, чем с его стеклянной и хрупкой сестрой. — Тогда почему он нам не поможет? Пойми меня правильно, я просто не вижу тебя в роли головореза.

— Я и не собираюсь им быть.

— Считаешь, устранить противника можно, связав ему венок из одуванчиков?

— Я не хочу никого убивать. — Венера растерянно моргает и поджимает к себе колени. Сейчас она еще больше похожа на испуганного ребенка. — Это неправильно. Спасти Сета можно иным способом. Нужно просто уничтожить печатную машинку, и все.

Я широко распахиваю глаза. Смотрю на Прескотт и едва сдерживаю торжественный крик внутри: неужели она серьезно? Неужели мы можем покончить со всем уже сегодня!

— Что? Но Мортимер говорил, это невозможно.

— Возможно, если машинку уничтожу я.

Чертов ублюдок, и тут соврал! Что еще он скрывает? Приедем домой, и я выпотрошу из него всю правду. Как можно доверять человеку, если он постоянно лжет? И было бы наплевать, если бы мы обсуждали всякие мелочи. Но речь идет о моей, мать его, жизни, и я больше не хочу влипать в неприятности от того, что Цимерман — шутник и скрытник.

Неожиданно слышу, как шумит двигатель. Поднимаю голову и вижу джип Саймона. Парень паркуется возле ворот, выпрыгивает из салона и, мягко сказать, удивляется. Глаза у него становятся огромными, а губы растягиваются в улыбке.

— Ого, — восклицает он, — почему бы нам не устроить здесь вечеринку, Родди? Кто же знал, что у тебя есть шикарный особняк специально для таких мероприятий.

— Шикарный? — переспрашиваю я, двигаясь к парню. — Скорее гниющий.

— Не притворяйся, будто тебе не понравилось.

Откуда он так хорошо меня знает? Иногда это обескураживает. Мы перекидываемся теплыми взглядами — люблю, когда Саймон на моей волне, а затем он глядит мне за спину и растерянно вскидывает брови. Ах, да. Девчонка. Я совсем про нее забыла.

— Спокойней, ковбой, — язвительно присвистываю я, — это Венера Прескотт, и она не привыкла общаться с мальчиками. Так что давай без фокусов.

— Каких еще фокусов? — теряется он.

— Саймон — опасный сердцеед, — заговорчески шепчу я, провернувшись к Венере, — но не бойся, иногда он бывает очень даже милым. Что ж, — смотрю на друга, — знакомьтесь!

Ребята растерянно замирают, а я иду к Хантеру Эмброузу. Усмехаюсь — как легко их вывести из равновесия. Что Саймон, что Венера — оба зависимы от чужого мнения, чужих слов и мыслей. Они так друг на друга посмотрели — просто с ужасом — словно им придется остаток дней провести вместе. А ведь, по сути, какая разница? Ну, подумают о нас плохо, и что дальше? Не понимаю. Блумфилд уже успел сто фраз в голове прокрутить, а Венера и вовсе к месту примерзла. Ей Богу, им срочно нужно научиться показывать себя и не ждать того, что кто-то непременно их осудит. Наплевать! Пусть лучше люди сразу поймут, с кем имеют дело. Не собираюсь смеяться над шутками, которые не смешны, и кивать тогда, как ни черта не понимаю. Так ведь даже проще: сразу ясно, кто способен находиться рядом с тобой, а кого нужно отсеять. Почему до них не доходит эта простая истина? В жизни все очень просто. Но люди настолько тупые, что только и занимаются тем, что усложняют ее.

Подхожу к Хантеру. Во сне он куда красивее, чем в обычном его злом и разъяренном виде. Присаживаюсь рядом с ним, вздыхаю и не собираюсь задерживаться: сейчас позову Блумфилда, и понесем этого психа в машину, правда, не успеваю среагировать и убираю с его лица прилипшие, сухие листья. Мои пальцы застывают над его щекой: что я сделала? Черт подери, я сошла с ума. Растерянно прижимаю ладони к коленям и смотрю на парня с опаской, словно жду, что сейчас он откроет глаза и накинется на меня. Но он просто спит. Его грудная клетка то поднимается, то опускается, а ресницы подрагивают, будто Хантер видит страшный сон.

— Хватит пялиться, — шепчу сама себе и немного нервно поднимаюсь на ноги. Что на меня нашло? Наверно, чувства Аделины до сих пор блуждают внутри моих заледеневших эмоций. Сама я не способна и на толику того, что испытывала Лина по отношению к Сету.

Мы забрасываем Хантера на заднее сидение.

— Вы поедете вместе, а я за вами — на мотоцикле.

— А этот псих не очнется? — интересуется Саймон, косясь на Эмброуза. — Не хотелось бы умирать оттого, что он проткнет меня со спины ножом.

— Этот псих без сознания, и не проснется, пока она не захочет.

— Я не захочу, — обещает Венера.

Никогда бы не подумала, что буду ждать встречи с Морти. Мне так много придется ему сказать, что слов может не хватить, но я выжму из себя все соки и донесу до старика, что игры со мной — опасное и гнилое дело. Раны вновь напоминают о себе, но я стараюсь игнорировать их зов. Когда-нибудь мне станет легче, пусть сейчас в это сложно поверить.

Мы приезжаем к новостройке на закате. Поднимаемся на лифте на последний этаж и уже в коридоре натыкаемся на аудиторию не на шутку взвинченных умников. Мортимер и не думает скрыть свое недовольство. Стоит передо мной, сощурившись так сильно, что и глаз-то его прекрасных не видно.

— Всем добрый вечер.

Первой отмирает Лис. Она отходит от мужа и неодобрительно покачивает головой.

— Я не для этого пыталась тебя спасти, Эмеральд. Не для того, чтобы ты умерла из-за своего трудного характера и упрямства.

— Мой трудный характер добыл это, — я отхожу в сторону и довольно улыбаюсь.

О, этот момент триумфа. Когда вперед выходит Венера, а рядом с ней показывается кряхтящий Саймон, со спящим Хантером на спине, я и вовсе ликую. Мистер Доусен не на шутку пугается. Отходит назад и вспыхивает:

— Это же один из близнецов.

— Так и есть. Но еще я хотела бы вам представить Венеру Прескотт — наследницу той великой силы, что поможет нам надрать задницу Сомерсету.

Мне смешно, но потом я неожиданно вспоминаю о том, как Эмброуза застрелили, и ощущаю внутри холод. Сета волокли по улице, заставили выбирать между жизнью и тем, что важно для любимой. Наверно, его желание искоренить весь род Эберди — не такая уж и неожиданная реакция. Я бы вряд ли сумела такое простить. Тогда почему он должен?

— Терранс, — говорит Цимерман, — отнесите Эмброуза на чердак, если вам несложно.

— Сейчас сделаю.

— А ты, — теперь Морти смотрит на меня. Я инстинктивно вскидываю подбородок. Не думаю, что по злости он меня переплюнет. Я тоже хочу поболтать. — За мной.

— Как скажете, сударь.

Венера смотрит на меня широкими, испуганными глазами, но я отворачиваюсь, ведь не собираюсь ее поддерживать или что-то вроде того. Пусть сама справляется. Тут никто не собирается с ней нянчиться, как и держать за руку, если вдруг на нее нахлынет паника.

Морти заводит меня в белую комнату. Крышка рояля закрыта. Я усмехаюсь.

— Почему же ты не успокаивал себя и свои нервы? — Мы встречаемся взглядами. — Ты же говорил, что это работает.

— Я и не волновался.

— Правда?

— Да. Я был зол, но не взволнован. Эмеральд, — он резко подходит ко мне, — что же ты творишь? Тебя не было целый день.

— И что с того? — завожусь я. — О себе побеспокойся.

— Хватит так разговаривать со мной. Никаких пререканий! Твоя жизнь — моя забота.

— Поэтому ты обманываешь меня? Поэтому ты лжешь мне в лицо, а потом требуешь честности? Да какого черта, Морти! Я думала, мы на одной стороне.

— Я тоже так думал.

— Но в чем я прокололась? С какой стати заслужила твое лицемерие? Мне ничего из этого мира неизвестно, а ты — единственный, кто в состоянии открыть мне глаза на многие вещи. Но довериться тебе — полное безумие, ведь ты только и делаешь, что обманываешь.

— Я уже извинился. — Ледяным голосом отвечает Цимерман. — Продолжим взвывать к моей совести, или поговорим о твоей? Как человек, отрицающий правду, может требовать ее от кого-то другого? Сколько раз врала ты? Сколько раз скрывала то, что было важным? Но ни это главное. Главное то, что я обманул, но не из злости или желания причинить тебе вред. Я хотел вернуть тебя, Эмеральд; хотел пробудить в тебе чувства!

— Но как мои чувства должна была пробудить ложь о печатной машинке? Ты сказал, ее невозможно уничтожить. Сказал, что только убийство Сомерсета положит конец этому безумию. Но это полная чушь!

— Эмеральд...

— Ты ведь знал об этом, — разочарованно покачиваю головой, — ты знал, но солгал мне.

— Нет. — Старик тяжело выдыхает. Его костлявая рука вытирает испарину со лба, а на лице вдруг появляется выражение растерянности. — Я не лгал тебе. Не в этот раз.

— То есть? Хватит нести бред. Венера сказала, что она способна уничтожить машину.

— Она, может, и способна. Но мы не сделаем этого.

— Что? — возмущаюсь я. — По какой причине? Разве есть что-то важнее смерти Сета?

Мортимер стареет на глазах. Я не понимаю, почему он бледнеет и отходит в сторону рояля. Руками он облокачивается о крышку инструмента и замирает на несколько секунд.

— Что с тобой? — спрашиваю я. Неожиданно я ловлю себя на мысли, что волнуюсь за старика. Вдруг ему плохо? — Ты в порядке?

— Эмеральд, я клянусь, что не сразу понял, в чем дело. Я не знал, а когда все осознал, то просто испугался. Я ведь не ты: я умею бояться и часто это практикую.

— Что ты несешь?

— В первый раз я задумался над этим, когда ты рассказала мне о вспышке; о видении, которое возникло между тобой и Хантером Эмброузом. Простые люди так не могут.

— В смысле — простые люди?

— Сомерсет видит нечто подобное.

— И? — недоуменно хмурю лоб я. — Причем тут он?

Цимерман практически страдальчески выдыхает. Пытается улыбнуться, но выходит просто ужасно. Меня начинает бесить этот разговор.

— Очень давно, когда я еще не работал с твоим отцом официально, он пришел ко мне в штаб, держа в руках обмотанного в одеяло ребенка. Мальчишку. — Морти кривит губы и делает несколько шагов ко мне навстречу. — Он запретил мне об этом рассказывать, а я так и не понял, что произошло. Уже на следующей неделе Колдер стал моим напарником.

— Не понимаю...

— Эмеральд, как ты выжила? — спрашивает Цимерман, расширяя светлые глаза. — Как ты пережила тот пожар? Никто ведь так и не сказал, что с тобой случилось; каким образом ты оказалась на улице живая и невредимая. Это было чудом. Однако единственное чудо, о котором мне известно, стоит здесь. В соседней комнате.

Мне нечем дышать. Мысли взрываются в моей голове, и я растерянно отхожу назад, все больше и больше расширяя глаза.

— Нет, — встряхиваю волосами, — не может быть.

— Я тоже не поверил. Но потом Эриния нанесла тебе четыре ножевых ранения, а ты, моя дорогая, осталась в живых. Это странно, тебе так не кажется?

— Но это невозможно! — вспыхиваю я. Лицо обдает холодом. Впервые мне становится по-настоящему страшно. — Я старею. Я чувствую. Я...

— Это лишь очередная загадка, ответ которой нам неизвестен. — Мортимер подходит ближе и поджимает губы. — Мне очень жаль.

— Ты лжешь!

— Твой отец пожелал, чтобы ты очнулась. И вот, Эмеральд, ты жива.

— Я не могла умереть. Не могла! — Нервно пожимаю плечами и пронзаю Цимермана обиженным взглядом. — Ты опять пытаешься меня обмануть?

— Нет, дорогая. Не в этот раз. Мы не уничтожим печатную машинку, ведь если с ней что-то случится, умрет не только Сомерсет. Но и ты.

Я резко отворачиваюсь. Сжимаю пальцами талию и смотрю перед собой, пытаясь не сойти с ума, не сорваться на крик. О чем он говорит? Чего от меня хочет? Если бы я была такой, как Сомерсет, я бы не чувствовала. Я бы перестала стареть, перестала замечать, как скоро несется время. Я была бы совсем другим человеком!

— Эмеральд.

— Замолчи! — взрываюсь я и вновь гляжу на старика. Внутри клокочет дикая злость. Я буквально ощущаю, как кожа покрывается жаром, как лицо вспыхивает от испуга и какой-то странной обиды. Так и хочется заорать во все горло: я не верю! Но это будет ложью. Я всю жизнь только и делала, что боролась с темной стороной. Я ненавижу всех, мне чужды людские эмоции, их переживания. Они любят, волнуются, ждут, верят, а я..., я ничего не ощущаю. Во мне живет пустота, и только ярость заполняет уголки рассудка. Как долго не осознавала я, что давно перестала жить. Я умерла семнадцать лет назад, и вместе со мной умерли все мои чувства.

Глаза покалывает. Я порывисто сжимаю их пальцами, а затем обессиленно опускаю руки вниз. Они падают, наливаются свинцом и тянут меня за собой.

— Венера сказала, что я темная, — шепчу я, разглядывая взволнованное лицо Морти.

— Это не так. Дорогая, ты исцелилась, ты чувствуешь!

— Разве? Нет, Морти, нет! Я ничего не чувствую. Уже давно. Мне наплевать на тебя и на мою мать, на отца. Я смогу спокойно жить, если все вы умрете, и в груди у меня ничего не екнет, потому что там ничего и нет.

— Не говори глупостей.

— Так и есть. Я..., я..., — зажмуриваюсь и распахиваю глаза, потерявшись во времени. Голова вдруг кружится. Оглядываюсь и шепчу. — Я — чудовище.

— Эмеральд...

А как иначе? Чего еще я ожидала? Думала, не любить это нормально? Да люди ведь только и делают, что живут ради чувств, ради отношений, ради волнений и удовольствий, ради тепла, грусти, бешеного калейдоскопа эмоций. Жизнь и есть — сплошное ощущение в какой-то момент каких-то событий. А я всегда бегу по острию, надеясь испытать хотя бы толику того, от чего у других сносит крышу. Я испорченный продукт. Девушка без чувств. Полагала, что сама выбрала равнодушие. Но оказалось, что это бесчувствие выбрало ее.

— О чем бы ты сейчас не думала, ты ошибаешься, — восклицает Мортимер. — Человек не может быть темным, когда он отдает свою жизнь за других. Это противоестественно.

— Я не собираюсь ни за кого отдавать свою жизнь.

— Ты так думаешь.

— Я уверена.

— Хватит говорить о том, о чем ты понятия не имеешь!

— А ты имеешь?

— Эмеральд...

Внезапно распахивается дверь. Я и Цимерман одновременно поворачиваем головы. Не хочу никого ни видеть, ни слышать, и поэтому когда на пороге показывается голова не на шутку перепуганного мистера Доусена, сжимаю в кулаки пальцы. Как же все надоело!

— Мортимер, — отрезает он, запыхавшись, — я не хотел врываться, но Прескотт только что разбудила Эмброуза. И вы...

— Зачем она это сделала? — удивляется старик. — Надеюсь, Хантер на чердаке?

— Терранс связал его.

— Ладно. Сейчас мы подойдем.

Я не собираюсь произносить ни звука. Однако растерянно выдыхаю, заметив на руке мужчины глубокий порез. Прямо на ладони. В ушах у меня что-то взрывается. Сирена! Не понимая, что творю, я, будто гарпия, прыгаю вперед и хватаю Доусена за локоть, когда он почти выходит из комнаты. Мои глаза горят огнем.

— Что это? — рычу я. Мужчина испуганно пятится назад. Мямлит что-то, правда, мне наплевать. С силой дергаю его на себя. — Что это такое, вашу мать, мистер Доусен?

— Я..., я...

— Что ты делаешь, Эмеральд?

— Замолчи, Морти! Отвечайте, ну! — я испепеляю адвоката яростным взглядом. Меня так и покачивает в сторону от потока ядовитой злости. Венера сказала, что за нами кто-то наблюдает, что этот человек хочет причинить мне вред, что он — предатель. — Вы порезали руку, когда следили за мной? Так ведь?

— Спенсер..., — запинается Цимерман.

— Говорите же!

— Я..., я не...

В глазах мужчины что-то меняется. Они становятся ледяными — как и у меня, когда я намереваюсь разодрать кому-то глотку. Не успеваю среагировать, пусть и невольно этого жду. Доусен размахивается, испускает вопль и вонзает сжатый кулак в мой торс.

— О господи! — От боли я стону, прогибаюсь вперед и едва не падаю на колени.

Чертов ублюдок! В глазах прыгают черные точки. Я цепляюсь пальцами за дверь, не сразу прихожу в себя, лишь спустя мгновение. Но эти секунды переворачивают все, что когда-то было важным; все, что во мне хотя бы казалось светлым. Я выпрямлюсь, полная не той злости, что копилась у меня много лет. Это нечто новое. Оно черное, ядовитое и не прощает ошибок. Я иду за Доусеном не с целью проучить его. Я хочу его убить.

— Эмеральд! — кричит позади Цимерман, но я уже несусь вперед.

На ходу выхватываю браунинг. Бегу, не взирая ни на боль, ни на сомнения. Плевать, что грудь разрывается от досады и от разочарования. Я ничего не чувствую, ничего! Это в правилах тех, кто испытывает жалость за свои поступки. А я не такая. Мне все равно!

Я нагоняю Спенсера Доусена у лифта. Выпускаю вперед ногу и валю его на пол. С воплем он переворачивается на спину и поднимает взгляд, полный нескрытной паники. Не хочу, чтобы ему было страшно. Я хочу, чтобы он был в ужасе. Направляет дуло пистолета на его голову. Шею ломит. Передергиваю плечами и тут же вновь смотрю на адвоката.

— Из-за вас я могла умереть. — В горле першит. Пару раз грузно выдыхаю. — Из-за вас могла умереть моя мать, мой друг. Вы — ничтожество, Мистер Доусен.

— Я просто пытался спастись! Я устал бояться, устал служить тем, кто превратил всю мою жизнь в кошмар! Я устал!

— Теперь вы отдохнете.

Я собираюсь спустить курок, но неожиданно чувствую, как кто-то оттаскивает меня в сторону. Резко сбрасываю с себя руки и разворачиваюсь. В глазах у Морти безумие. Он глядит на меня, не узнавая.

— Ты что творишь? — шипит он. — Опусти пистолет.

— Он заслужил.

— Иди в свою комнату. Я разберусь.

— С чем вы разберетесь? — кричу я. — Что вы сделаете? Он предал нас, он рассказывал обо всем Сомерсету, потому что решил спасти свою тупую жизнь! Но, знаете что, мистер Доусен, всем наплевать на вас! — теперь я смотрю на адвоката. — Вы — пустое место, и если вас не станет, никому до этого не будет никакого дела! Никому!

— Эмеральд, успокойся!

— Нет, не трогай меня! — вновь отталкиваю руки Морти от себя. Он и не знает, что со мной делать. Стоит и растерянно хлопает седыми ресницами. — Он должен умереть, иначе умрем все мы. Слышишь? Он должен...

— Он ничего нам не сделает. Я позабочусь об этом.

— Я сам уйду, я клянусь, я..., — Спенсер замолкает, когда я пронзаю его взглядом. Мне так и хочется свернуть ему шею. — Прошу. Вы больше никогда меня не увидите... Просто я не смог. Не смог! Я устал, мне надоело просыпаться и думать о том, что я могу умереть. Я неосознанно стал частью этой группы, я был глуп и не понимал, чего это может стоить!

Мужчина начинает рыдать, а я отворачиваюсь. Мерзкий трус. Цимерман кладет руку мне на плечо и медленно кивает.

— Уходи. Я подойду к тебе через пару минут.

— Плевать.

— Эмеральд.

— Оставь меня в покое.

Срываюсь с места. В груди до сих пор клокочет ярость, а торс сжимается от боли. Я и подумать не могла, что могу ощущать нечто подобное. Это ведь не злость. Это безумие в чистом его виде. Поджимаю губы: теперь все позади, успокойся, Родди, все нормально.

— Я не хотел, — за спиной мямлит Спенсер. Морщусь. Еле сдерживаюсь от того, чтобы не закрыть ладонями уши. — Я не думал, что все так произойдет! Мортимер, я лишь хотел стать свободным, хотел...

— Закрой рот, Спенсер!

— Боже, я не желал смерти Колдеру. Я просто..., просто сказал, а они..., господи, мне так жаль! — Замираю. Мои ноги прирастают к полу. — Колдер верил, что я на его стороне, а я подставил его, но это помогло мне выбраться из сумасшедшего круга! Это сдвинуло мне жизнь с мертвой точки! Я ведь так желал этого! Я так хотел исчезнуть!

Я слышу этот щелчок. Он делает меня другим человеком. Я больше не пытаюсь себя успокоить; не пытаюсь стать другой. Бесстрастно достаю браунинг. Разворачиваюсь и иду обратно к Мортимеру, дыша ровно и тихо, будто совсем ничего не ощущаю в своей груди.

Глаза Спенсера Доусена становятся огромными, когда он меня замечает. Мужчина в панике отползает к двери, пытается достать пальцами до кнопки вызова лифта, но только выглядит глупо. Я уже рядом.

— Эмеральд, что ты...

Не слышу Цимермана. Поднимаю руку, целюсь и...

Раздается выстрел. Кровь попадает мне на лицо, но я не собираюсь закрывать глаза. Стою с вытянутой рукой и смотрю на мертвого мужчину, говоря про себя: это за Колдера. Правда, не думаю, что он слышит. Не думаю, что ему теперь есть дело, до моих слов. Но, тем не менее, я шепчу.

— Теперь ты исчез, — и опускаю руку.

Я выполнила его желание.

В ту же секунду на меня обрушиваются чьи-то руки. Цимерман с силой встряхивает меня, будто куклу и начинает что-то орать, но я просто зажмуриваюсь. Я убила Спенсера, но он этого заслуживал. Я убила его.

— Что ты натворила! Как ты могла!

Моя голова наполняется шумом. Я хватаюсь за нее пальцами, сжимаю и испускаю не человеческий вопль. Пусть меня оставят в покое, пусть никто не прикасается ко мне!

— Эмеральд! Что ты сделала? — Мортимер все-таки заставляет меня взглянуть на него. Но зачем? Я лишь вижу то, что видела всегда: презрение к себе в глазах у других людей.

— Он заслужил.

— Ты убила человека!

— Он заслужил. — Повторяю я.

Морти отшатывается назад и протирает костлявыми руками лицо, я же срываюсь с места. Несусь куда-то по коридору и ничего не понимаю. Только и делаю, что сжимаю и разжимаю пальцы. Внезапно наталкиваюсь на Саймона. Он тянет ко мне руки, но я ловко проскальзываю мимо.

— Родди!

Это не мое имя. Я никого здесь не знаю. Бегу изо всех сил, хватая дрожащим ртом воздух. Что я сделала? Я убила его. Зачем? Я отомстила за отца. Я поступила правильно.

Он заслужил.

Не понимаю, как оказываюсь на чердаке. Захлопываю дверь, облокачиваюсь об нее головой и зажмуриваюсь: все в порядке, все хорошо, все в порядке.

— О, боже мой, — вдруг срывается стон с моих губ. Я тут же зажимаю рот ладонями и кричу в них, испустив не человеческих вопль. Что я сделала? Что я натворила! — О, Боже, я не..., — поникаю от слабости, — я не хотела, я не...

— Считаешь, он слышит?

Со свистом оборачиваюсь. Приподнимаю подбородок и вижу Хантера Эмброуза. Но я не хочу его видеть. Я никого не хочу видеть! Просто молчу и дышу так тяжело, что тело то и дело дрожит от неприятной боли. Парень смотрит на меня. Наклоняет голову и вдруг усмехается. Я и не думала, что он на это способен.

— Добро пожаловать.

— Что? — это не мой голос. Он дрожит и кажется слабым.

— Теперь ты похожа на нас куда сильнее, чем могла предположить.

Я не понимаю, о чем он говорит. Просто резко приближаюсь к парню, размахиваюсь и со всей силы ударяю его по лицу. Хантер лишь улыбается. Его руки подвязаны к балкам на крыше. Ноги твердо стоят на земле, но это временно. Я уверена.

— Не разговаривай со мной, — рычу я, испепеляя его взглядом.

— Или что ты сделаешь?

Почему он смотрит на меня? Почему говорит что-то? Он должен закрыть свой рот и никогда его не открывать. Ни при мне, ни при ком-то еще.

Неожиданно слышу, как за порогом раздаются шаги.

— Черт! — Тут же я срываюсь с места, придавливаю всем телом дверь и запираю ее на несколько оборотов. Я не хочу ни с кем разговаривать. Не хочу видеть Морти. Что он обо мне скажет? А Саймон? — Дьявол!

Резко подаюсь вперед и ударяю кулаком по двери. Мои пальцы вспыхивают от боли, а внутри образуется странная пустота. Я словно лишилась какой-то важной части.

— Ты убила человека?

— Замолчи.

— Тебе понравилось?

— Я сказала, заткнись! — Перевожу на парня взгляд, но Хантер спокоен.

Его лицо безмятежно, лишь губы трогает ухмылка. Я уже ее ненавижу. Ненавижу то, как он доволен собой, как он бесстрастен и равнодушен. Ему наплевать, что мы схватили его и захотим выведать информацию. Хантер Эмброуз ничего не боится. Он темный, как и говорила Венера, и ему все равно на то, что будет дальше.

— Думаешь, папочка очень расстроится, когда узнает, что ты мертв? — интересуюсь я и пожимаю плечами. Жду хотя бы какую-то реакцию, но на лице парня не дрогает ни один мускул. Он лишь слегка подается вперед.

— Думаю, сейчас ты видишь его лицо.

— Чье лицо?

— Того человека, которого убила.

— Я не..., — запинаюсь. Стискиваю пальцы и оказываюсь прямо перед лицом Хантера. Не знаю, что руководит мной, ведь никогда раньше я не испытывала подобной отчаянной ярости. Она сжигает все хорошее, что когда-то было во мне. — Еще одно слово, и я тут же проделаю дыру в твоей голове.

— Уверена?

Эмброуз нависает надо мной. Я смотрю в его черные глаза и понимаю, что не смогу вновь нажать на курок. Мои пальцы дрожат. Я пытаюсь сжать их, но рука трясется, будто в судороге. Мне становится больно.

— Это пройдет, — внезапно тихим голосом обещает парень. Теперь он выглядит иначе и глядит на меня с понимаем. А я растерянно поджимаю губы. — Ты привыкнешь.

— К чему привыкну?

— К этой боли.

— К какой еще боли? Я не...

— Ты привыкнешь, — вновь повторяет он, — как и все убийцы.

Убийцы. Это слово пробуждает во мне череду бешеных чувств. Я стараюсь смотреть на парня решительно, но едва не валюсь на колени. Что я сделала? Что бы мне сказал мой отец? Я — чудовище. Я лишила человека жизни.

Я должна уйти.

Бросаю последний взгляд на Эмброуза и иду к двери. Нужно подумать, прокрутить в своей голове то, что успело произойти, и сделать это лучше вдалеке от Морти и Саймона.

— Страшно, да? — вдруг спрашивает меня парень, и уже на пороге я останавливаюсь.

— Я не боюсь тебя, Хантер.

— Я и не про себя говорил, Эмеральд. — Странно слышать из его уст свое имя. Оно тут же кажется мне неправильным и чужим. — Страшно быть самой собой.

ГЛАВА 9. ДВУХСОТЛЕТНИЙ ЧЕЛОВЕК.

Я не помню, как оказываюсь в общежитии. Вообще не понимаю, что происходит. Во мне пылает недоумение, и от него ноет все тело, будто я страдаю неизлечимой болезнью. Я сажусь на кровать, складываю на коленях руки и думаю: что дальше? Шейлин О'Брайн сопит и ворочается. Сейчас раннее утро, все еще спят, и, может, и моя совесть тоже спит. Я ведь ее совсем не чувствую. Хотя, что тогда во мне дерет и будоражит мысли? Сейчас я кажусь себе взвинченной или наоборот безразличной. Я не знаю. Я не понимаю себя.

Руки неприлично тяжелые. Такое ощущение, будто я даже сейчас сжимаю в пальцах пистолет. Но это неправда. В них ничего нет. Тогда почему я представляю то, как сверкает металлический корпус? Почему я знаю его точный вес и помню отдачу при выстреле?

Встряхиваю головой. Я сделала то, что должна была. Спенсер Доусен заслужил мое презрение. Но заслужил ли он смерть?

Я поднимаюсь на ноги. Перебинтованные раны вспыхивают, а внутри все мгновенно переворачивается и фальшиво взвывает. Мне должно быть плохо, но я борюсь с виной, не осознавая, что именно я натворила. Одна моя часть кричит — ты монстр, вторая спокойно и размеренно выдыхает, шепча — ты спасла многие жизни, убив предателя, и отомстила за отца. Правда, легче мне отнюдь не становится. Я разрываюсь на части и начинаю мерить комнату шагами, нервно покусывая пальцы и безнадежно размышляя о том, чего никогда не поймет моя темная сторона, но всегда будет пробуждать — светлая.

Если она у меня есть.

— Эмеральд? — сонно спрашивает Шейлин. Я перевожу на соседку взгляд и неуклюже замираю, свесив вниз руки. — Это ты?

— Да.

— Где ты пропадала?

— У меня были дела.

— Что еще за дела на две недели? — девушка потирает лицо пальцами. На ней широкая пижама, а волосы связаны в косу. — Преподаватели не любят, когда ты исчезаешь. К тому же, сюда вновь приходила полиция. Ты разобралась с ними?

Хороший вопрос. Я пожимаю плечами и отворачиваюсь. Голова так и ждет, чтобы взорваться. Она пульсирует, и эхо разносится по всему телу.

— Еще приходила эта..., как ее... Миссис Обервиль?

— Абервиль, — шепчу я и выругиваюсь. Черт! Мой работодатель! Я совсем забыла, что должна хотя бы изредка появляться в музыкальном магазине. Кошмар, что я делаю? Моя жизнь рушится на глазах, а я просто стою и пялюсь на это представление. — Черт, надо ей позвонить. Из головы вылетело.

— С тобой точно все в порядке, Родди?

Я вновь смотрю на Шейлин. Не думаю, что она хочет знать правду. Киваю, а сама то и дело ощущаю, как грудь пылает от сомнений. Меня словно душат чьи-то руки. Они изо всех сил стискивают мое горло, мое тело. Я связана, мне не пошевелиться. Будто в клетке, я дергаюсь из стороны в сторону, но не могу сойти с места. Замкнутый круг Эберди. Все мои родственники побывали на моем месте, и я уверена, каждый из них хотел все бросить и начать заново то, что как он думал, он уже потерял. Но ни у кого не получалось, ведь это наша тупая обязанность: отвечать за поступки близких людей.

Ненавижу. Хочу заснуть и проснуться в том мире, где я вольна делать то, что хочу, а не то, что обязана. Какого черта мне приходится копаться в себе, выяснять, кто прав, а кто нет. Я просто должна жить, и все. Как живут все! Ладно, хорошо, да, я не хочу, как все. Не так уж и скрыто мое желания быть подальше от этих тупых людей и их бессмысленных и обреченных отношений. И все равно мне нужно избавиться от моих проблем. Они не дают мне дышать. Они заставляют меня меняться, а я хочу остаться той, кем еще когда-то была.

Ложусь на кровать. Закидываю за голову руки и смотрю в потолок. Неожиданно мне даже нравится находиться здесь — в своей комнате, на своей кровати. Если притвориться, можно сделать вид, что жизнь не менялась; что я как всегда прогуливаю учебу, и меня как всегда тянет к вечеринкам, к выпивке и к спорам с крашенными, тупыми красотками. Или же можно просто закрыть глаза. Я никогда еще не пробовала убегать от проблем. Раньше мне казалось, что так поступают только трусы. Но вдруг, притворившись, будто ничто не беспокоит и не дышит в спину, станет проще?

Неожиданно распахивается дверь. Шейлин недовольно восклицает:

— Ты опять не закрыла дверь, Эмеральд! — приподнимается и замирает. Ее руки сразу же впиваются в простынь, а взгляд косит в мою сторону. Впервые мне жаль Шейлин, ведь я прекрасно понимаю, что пришли за мной.

— Мисс Эберди?

На пороге двое мужчин. Один из них смотрит на меня так пристально, что я почему-то усмехаюсь. Так ведь и дыру прожечь можно.

— Допустим, — ухмыляюсь я. — И что теперь?

— Вы должен проследовать за нами.

— Прямо-таки должна.

— Мы ведем расследование. Недавно ваш дом подвергся нападению. Вам известно об этом, мисс Эберди?

— То есть вы копы, — я медленно приподнимаюсь с кровати. Изучаю угрюмые, грубые лица незнакомцев и на выдохе пожимаю плечами. — Что-то вы совсем на них не похожи.

— Пройдемте с нами.

— Приглашаете меня на свидание?

Видимо, мой лимит шуток исчерпан. Один из мужчин подается вперед, хватает меня за локоть и тащит на себя с такой силой, что я едва не валюсь на колени. Свирепо сжимаю в кулаки руки, выкручиваюсь и, рыча, ударяю незнакомца по животу.

— Родди! — пищит Шейлин. Я отпрыгиваю в сторону, вынимаю из-за пояса пистолет и целюсь в голову одному из мужчин. Тут же и они достают оружие.

— Назад! — приказываю я, сжимая в пальцах холодный металл.

— Опустите руки вниз, мисс Эберди.

— Я сказала, пошли к черту из моей комнаты!

— Наверно, мы неправильно поняли друг друга. — Говорит незнакомец. Он больше не целится в меня. Переводит дуло пистолета в сторону, снимает браунинг с предохранителя. Не сразу понимаю, что происходит, но мужчина заботливо поясняет свои действия. — Если вы прямо сейчас не пойдете с нами, мисс Эберди, вам придется искать новую соседку.

Шейлин взвывает, а я от злости стискиваю зубы. Приподнимаю подбородок, смотрю на незнакомца прямо, не собираясь поддаваться.

— Вы не тронете ее.

— Я дам вам пару секунд, мисс Эберди.

— Родди! — стонет Шейлин и вжимается в угол кровати. — Что происходит?

— Успокойся, — приказываю я. — Они ничего не сделают.

— В ваших же интересах пройти с нами.

— Зачем?

— Скоро узнаете.

— Нет, я узнаю прямо сейчас, тупой ты болван, — рычу я. — На кого вы работаете? Или же его имя нельзя произносить?

— Мой Босс ждет вас, мисс Эберди. Завтрак остывает. Я должен привести вас до того, как он закончит трапезу.

Усмехаюсь. Смотрю на высокого незнакомца, потом на перепуганную Шейлин и без особой радости выдыхаю. Похоже, у меня и, правда, нет выхода. Медленно опускаю руки и только сейчас понимаю, что они дрожат.

— Что ж, я проголодалась.

— Верно. Пойдемте. — Мужчина опускает пистолет. Касается ладонью моего плеча и ведет меня к выходу. Я же отстраняюсь. Не хочу, чтобы он меня трогал. — Надеюсь, мы не доставили вам неудобств.

— Надейтесь.

Незнакомец не отвечает. Мы едем до центра. Останавливаемся около стеклянного, одного из самых красивых зданий города и застываем на входе. Я догадывалась, что меня сопровождают до Э.М.Б. Корпорэйшн, но я даже не думала, что окажусь в главном офисе фармацевтической компании. Удивленно хмыкаю, изучая огромные, алюминиевые буквы. Красивое и внушающее зрелище. Это здание уникальной конструкции в виде зеркального куба. Когда мы оказываемся внутри, я поднимаю вверх голову и улыбаюсь, осматривая этажи офисных помещений, лифты и стеклянные перегородки между кабинетами. Люди, словно молекулы, передвигаются по периметру и носятся, шелестя документами, сжимая папки, черные кейсы и груды тубусов. Почему-то мне кажется, что здесь творят великие вещи. Может, и плохие, но великие. Понятия не имею, в чем цель Сомерсета, но под его началом процветающая, едва ли не лидирующая компания, производящая инновационные лекарства. И если он и хочет быть злодеем, то у него плохо выходит. Плохие мальчики не спасают людям жизнь.

Меня проводят до ресторана на минус первом этаже. Двери лифта распахиваются. Я думаю, что попаду в очередное светлое помещение, но вдруг оказываюсь в мрачном зале. Люди переговариваются, еле шевеля губами, словно здесь нельзя говорить громко; словно это место построилось для одного человека, а остальное: музыка, красиво одетые рабочие бизнес центра, официанты, приглушенный свет — лишь удобные ему декорации.

Следую за мужчиной. Он идет вглубь ресторана, иногда смотря на меня через плечо. Не думаю, что он боится меня потерять в этом молчаливом, темном лабиринте из столов и колонн. Скорее ему любопытна моя реакция, а я приятно удивлена.

Неожиданно замечаю, как из-за стола поднимается высокий и худой мужчина. В его глазах отражается тусклый свет ламп. Он расставляет в стороны руки и кивает, будто уже давно хочет со мной познакомиться, а я лишь хмыкаю, неуверенно расправив плечи.

— Как я рад! — восклицает он, делает шаг вперед и оказывается ко мне так близко, что я вижу его молодое лицо. Сомерсет Эмброуз. Дух у меня перехватывает, как я не пытаюсь сопротивляться. — Дорогая Эмеральд, здравствуй.

Главный антагонист моей жизни — высокий, красивый мужчина с открытой улыбкой и яркими зелеными глазами. У него вытянутое лицо и черные, густые волосы. Галантно и вежливо он пожимает мне руку. Затем спрашивает:

— Вы проголодались?

— Не думаю, что сейчас мне есть дело до еды.

— До нее всегда есть дело. Харрисон, принесите мисс Эберди то же, что мне. Уверен, наши вкусы схожи. Итак, я должен представиться.

— Я знаю, кто вы. — Я смотрю на Сета и дергаю уголками губ. Этот мужчина внушает панику. Как только я думаю о том, что ему уже двести лет, меня начинает мутить. — Зачем притворяться. Вы вполне можете показать то, что чувствуете.

— Разве вы забыли, Эмеральд. Я ничего не чувствую.

Мы смотрим друг на друга. Я бы хотела, чтобы его слова не тронули меня, но вдруг ощущаю, как в груди что-то вспыхивает. Сомерсет утерял способность к эмоциям. Может, он даже понимает, что испытываю я. Может, мы с ним даже похожи.

Мы садимся друг напротив друга. Я складываю на коленях руки, а Эмброуз изящно потягивает из бокала вино. Не время молчать, но в горле у меня так и застревает ком. Что сказать человеку, который хочет меня убить, а сейчас угощает завтраком? Не знаю, как ни странно, в университете меня этому не учили.

На Сомерсете черный костюм. Он идеально подчеркивает его худобу, а еще навивает мысли об агентах из кино. Так и не скажешь, что человек, сидящий напротив, руководит и распоряжается фирмой по производству инновационных лекарств.

— Вы доктор? — почему-то спрашиваю я и пожимаю плечами. — Это странно.

— Я — ученый.

— И что исследуете?

— Людей. — Сомерсет кладет вниз руку и ударяет пальцами по столу. Затем взгляд его находит мои глаза и становится серьезным, будто я — очередной объект для изучения. Мне не нравится то, как он пристально меня разглядывает. — Вы так молоды.

— Зачем я здесь?

— Познакомиться. Разве можно воевать, не зная соперника в лицо?

— Ваше лицо мне знакомо. Как и всем жителям Кливленда.

— Правда?

— Да. Я каждый день просыпаюсь и пялюсь на вас в окно, на рекламный щит. — Кладу руку на сердце и театрально вздыхаю. — Могла ли я подумать, что эти добрые глаза хотят моей смерти?

— У вас есть чувство юмора, мисс Эберди.

— У вас тоже. Сначала вы приказываете меня убить, а потом угощаете завтраком. Как мне кажется, такие вещи должны стоять в иной последовательности.

— О чем вы, Эмеральд? Я не желал вам смерти. — Сомерсет пожимает плечами. — Мне прока в этом нет. Ох..., простите, никак не могу отказаться от привычки говорить словами того века. Раньше предложения были короче, но смысла в них было больше. Мы могли и не говорить вовсе. Просто смотрели друг на друга и все понимали. Вы тоже так думаете?

— Откуда мне знать? — усмехаюсь я. — Это не мне двести лет.

— Молодежь говорит странно. Я не могу привыкнуть, как ни стараюсь. Эти фразочки, вроде "типа", "ок", "заливать", "облом"...

— Чувак.

— Да! Как жаль, что сейчас это стало модным.

— Сейчас многое популярно. Например, одеваться, как шлюха. Я о вашей дочери. Вы бы проследили за ней. Эти хвосты и юбки, словно девочка начиталась комиксов..., они не доведут до добра, только неприятностей накликают.

— Думаю, Эрин сможет постоять за себя.

— Все бывает в первый раз.

Сомерсет криво ухмыляется. Придвигается к столу и наклоняет голову в бок, изучая меня и сканируя, словно я редкая картина. Меня это начинает раздражать.

— Что именно вас так интересует в моем лице? — рявкаю я, не подумав. Возможно, он злится, но вида не подает. — Хватит играть. Я хочу понять, что я здесь делаю.

— Я уже сказал.

— Вы солгали.

— Я не лгал. Я должен был с вами встретиться, мисс Эберди, ведь хотел проверить то, что у меня вышло, результат. Это важно для меня.

— Какой еще результат? — не понимаю я.

— Я — ученый, Эмеральд, и дело моей жизни — найти лекарство от болезни.

— Вы болеете?

— Да, и уже давно. Заболел, когда одна девушка — не будем называть имен — дала мне второй шанс, не догадываясь, нужен ли мне он.

— Вы говорите о Кайман Прескотт?

— Наверно.

— Не притворяйтесь, будто вы не помните ее, Эмброуз.

Мужчина хмыкает. Поправляет пальцами ворот рубашки и улыбается:

— Да, вы правы, я помню все до мельчайших подробностей. И цвет ее глаз, и волосы и то, как она говорила со мной, и как на меня смотрела.

— И чем же вы заболели?

— Вы ведь знаете.

— Честно? Я понятия не имею.

— Я перестал чувствовать.

Удивленно вскидываю брови. Смотрю на Сомерсета и растерянно затихаю, не веря в то, что слышу. Неужели двухсотлетний человек живет не для того, чтобы отомстить, а для того, чтобы вновь начать чувствовать? Не понимаю. И думаю, что он лжет.

— Вы ведь шутите, верно?

— Я не умею шутить.

— Хватит, мистер Эмброуз. Неужели единственное, что вам нужно — это лекарство от безразличия? Так не бывает.

— Почему?

— Потому что злодеи не хотят чувствовать.

— Злодеи — от слова злой. А я злиться не умею. Так что наверно, ваш источник солгал вам, мисс Эберди. Я просто иду к цели. И только. Вот уже двести лет я пытаюсь понять, в кого я превратился. А вы считаете, что убиваю я ради забавы. Так ведь? Нет. Я добываю информацию. Провожу исследования. Когда-то жить, ничего не ощущая, было правильно, но не теперь. Я думаю о запахах, о вкусе, об эмоциях..., это то, чем владеет каждый, но то, чего лишили меня. Разве это справедливо, скажите? Вы знаете, вы ведь чувствуете, что я считаю потрясающим, ведь наслышан о вашей истории.

— Что? — недоуменно морщу лоб. — О моей истории?

— Да. О пожаре. Я ведь знаю, что мы с вами похожи, Эмеральд, — Сомерсет наливает себе еще вина и отпивает его, не отводя от меня глаз. Его губы дрогают от легкой улыбки.

Меня же пронзает холод. Эмброуз знает, что меня, как и его воскресили. Знает, что между нами существует связь. Но откуда? Я нервно сглатываю и закидываю ногу на ногу.

— Как видите, не всем повезло так же, как и вам. — С сарказмом протягиваю я. — Мне не представился шанс оставаться всегда молодой. Хотя, если честно, паршивая бы была у меня тогда история: четыре года — это не время для вечеринок и парней.

— Пожалуй, это и поражает меня, мисс Эберди. Мой эксперимент прошел успешно, а я так и не понял, почему именно.

Хмыкаю.

— Что значит, ваш эксперимент?

— То и значит. Я годы потратил на то, чтобы понять свою суть. Но это сложно, когда изучаешь самого себя. Мне же нужен был новый объект, научно-исследовательская работа со стороны. Я хотел заметить то, чего не замечал у себя, ведясь на поводу у субъективных оценок. Понимаете?

— Как-то не очень, мистер Эмброуз.

— Я не мог воспользоваться машинкой, пытался забрать ее множество раз, но всегда сталкивался с проблемами и препятствиями — с вашим отцом в том числе. Сколько же мне можно было ждать? И чего ждать? Если эксперимент не поддается воздействию снаружи, стоит организовать его изнутри. Машинка была далека для меня, но не для вашего рода. И мне просто осталось выбрать ведущие фигуры, распределить роли.

Живот сводит. Я крепко поджимаю губы, смотрю в безумные глаза и никак не могу поверить в то, что слышу. Нет, не может быть.

— Мой выбор пал на вас, мисс Эберди, ведь Колдер так любил свою дочь. Я наблюдал за вами много лет, изучал повадки, привычки. Я должен был знать о вас все, чтобы потом составить точный отчет.

— Значит, пожар устроили не для того, чтобы устранить противников?

— Это стало приятным бонусом. Но, в целом, да. Я искусственно создал ситуацию, а вам осталось отыграть свои роли. Правда, эксперимент мог провалиться, когда вы едва не сгорели заживо. Тогда мне пришлось вмешаться.

— Что?

— Я запомнил ваше лицо в тот момент, Эмеральд. Когда вы умирали. Знаете, вы ведь не плакали. Я вынес вас из дома и оставил на земле, а вы крепко за меня держались, молча задыхаясь. Это поразило меня, если признаться. Но главное, пожалуй, в том, что ваш отец, как я и предполагал, вернул вас к жизни. А вы..., — Сомерсет довольно ухмыляется, — вы не утеряли способность чувствовать. Да, действие пишущей машинки отразилось и на вас. В вас проснулась холодность и жестокость, равнодушие. Но вы излечились от безразличия.

— Какая жалость.

— Это прорыв, Эмеральд. Вы и есть мое лекарство. Но в чем секрет? Почему мое тело подверглось изменениям, почему мои эмоции исчезли, но не ваши?

— Вы плохо меня знаете. — Растерянно закрываю глаза. В груди громко стучит сердце. Я и не знала, как долго являлась лишь экспериментом сумасшедшего гения. Обиженного и покинутого мужчины. Я вновь смотрю на него, но почему-то больше не вижу красивого, галантного человека. Я вижу растерянного мальчишку, утратившего способность любить.

— А сейчас вы расстроены, — широко раскрыв глаза, шепчет Сомерсет. — Я не помню, как это. Что вы чувствуете, мисс Эберди?

— Разочарование.

— Поразительно.

— Нет, это довольно-таки паршиво, мистер Эмброуз. — Хочу подняться из-за стола, но вдруг ощущаю чью-то ладонь на своем плече. Кажется, это Тейгу Баз — личный охранник Сомерсета. Я недовольно скидываю его руку. — Не прикасайтесь ко мне, иначе я выбью из вас все ваше дерьмо, сударь.

— Эмеральд, вы никуда не уйдете. — Наконец, Сет берется за еду. Отрезает кусочек от омлета и медленно прожевывает его, разглядывая мое лицо. — Я не упущу возможность, а вы — мой ключ к излечению.

— Будете ставить на мне эксперименты? — смеюсь я. — А вы шутник, мистер Эмброуз.

— Но я не шучу. Я долго изучал людей. Изучал своих детей. Они ведь отличаются от всех: безэмоциональные, равнодушные, как я, но смертные, как каждый из вас. Проклятие отразилось и на них — сердца моих детей не бьются. Но они стареют, умирают..., разве это не поразительно, мисс Эберди?

— И сколько же родственников вы похоронили, Сомерсет?

— Много.

— И вас это не тронуло?

— Хотелось бы, но знаете, мне всегда было как-то все равно на тех, кто находится со мной рядом. Наверно, вам знакомо это ощущение.

Я не отвечаю. Наблюдаю за тем, как он ест, и думаю, что делать. Как мне выбраться отсюда? Я в ловушке. Черт. Лучше бы позволила им застрелить Шейлин. Она постоянно галдит и мешает мне расслабляться.

— Попробуйте омлет, — предлагает мужчина. Он кивает на мою нетронутую тарелку с едой и пожимает плечами. — Сколько я за вами наблюдаю, вы всегда отличались хорошим аппетитом. Что-то не так?

— Решила следить за своей фигурой.

— Вы отлично выглядите, Эмеральд. Придумайте другое оправдание.

— Ладно. Я ненавижу омлет.

— Опять лжете.

— Мне абсолютно наплевать на вашу тупую еду, и я хочу как можно скорее убраться отсюда. Такое оправдание сойдет?

Сомерсет пожимает плечами. Вытирает салфеткой рот и улыбается:

— Не стоит оскорблять повара. Он отлично готовит.

Я собираюсь сказать, что мне плевать и на повара и на Сомерсета, и на его желание ставить на мне эксперименты, но не успеваю. Вижу, как столовые приборы подрагивают, и замираю: какого черта? Стол дребезжит. Люди вокруг взрываются нервным шепотом, а у меня перехватывает дыхание. Что это? Землетрясение?

— Тейгу, — отрезает Эмброуз и кидает перед собой салфетку. — Надеюсь, вход хорошо охраняется? У нас гости.

— Гости? — переспрашиваю я и невольно слышу за своей спиной грохот. Подрываюсь со стула. Кто это? Почему коридор заполонил дым? Ничего не понимаю. Чувствую, как у меня безумно громко бьется сердце, и тяжело выдыхаю, приказав себе успокоиться. Кому понадобилось пробираться в главный офис Сомерсета Эмброуза? Это ведь самоубийство.

Сквозь пелену дыма показывается лицо молодой девушки. Приглядываюсь, щурюсь и едва не вскрикиваю от изумления: это Венера Прескотт, и она пришла за мной. В тот же момент дребезжание прекращается. Со скрипом столы отрываются от пола и зависают над ним, словно волшебные свечи, парящие в воздухе.

— Мне нужна Эмеральд Эберди, — громко восклицает Венера, а я теряю дар речи. Не могу поверить, что вижу перед собой некогда хрупкую и стеклянную девушку. — Если вы отпустите ее, я ничего вам не сделаю.

Эмброуз не спешит. Медленно поднимается со стула и со вздохом подходит ко мне. Кладет ладонь на мое плечо, сжимает его — сильно — и пропевает:

— Какая жалость. Я и не думал, что семья Прескотт снова в деле. Неужели вы будете играть против меня, юная Венера. Ваши родители были убиты, они попытались сбежать, и пересекли мою территорию, то есть покинули территорию поместья, а я слежу за этим, личная неприязнь, увы. Вы же еще решили и дорогу мне перейти.

— Я пришла защитить Эмеральд Эберди.

— Не думал, что она нуждается в защите. А вот вы...

— Не трогайте ее, — вмешиваюсь я, переведя взгляд на Сомерсета. — Она не понимает, что делает. Она глупая девчонка!

— Она знает, с кем имеет дело, мисс Эберди. Мистер Баз, будьте добры...

— Стойте, я ведь здесь. Зачем делать ей больно?

— Эмеральд, она сама пришла.

— Она — не Кайман. Она не заслужила вашей мести.

— Мести? — переспрашивает меня Сомерсет, и в его зеленых глазах застывает вопрос. Мужчина смотрит на меня, но будто не замечает. Он поджимает губы и говорит так тихо, что я едва слышу. — Я помню только то, что Дезмонд Эберди мог прострелить мне голову, но прострелил грудь. Помню, только Аделину и ее красные глаза. Но еще я помню рыжие волосы Кайман за окном. Ее никто не видел. Все смотрели на меня; на то, как я умираю, а я смотрел на человека, из-за которого валялся на земле. На нее, естественно. И я не помню чувств, помню лишь факты, но даже они заставляют меня убивать ее род интуитивно.

— А что если она знает, как вернуть вам чувства? — я цепляюсь за последнюю нить.

— Есть вещи, важнее работы, Эмеральд.

— Вы же хотите этого больше всего!

— Я ничего не хочу.

Разочарованно выдыхаю. Как манипулировать человеком, которому на все плевать? Это невозможно! Боже, Венера, зачем ты сюда пришла? Фокусы с летающими столами не спасут нам жизнь! Глупая, наивная девчонка. Почему Мортимер позволил ей это сделать?

Неожиданно резкий поток воздуха откидывает меня в сторону. Недоуменно я гляжу на Прескотт и понимаю, что возникший ветер — ее рук дело.

— Венера! — Но девушка меня не слышит. Она поднимает вверх руку, и тут же все те, кто находится в зале, подлетают с мест, сбитые с ног невидимым, силовым полем. Звучит грохот. Переворачиваются столы, вдруг падают люстры, а Прескотт стоит посередине зала без единой царапины и пронзает решительным взглядом Сомерсета. Я не узнаю в ней того человека, которого повстречала совсем недавно в поместье.

— Я сказала, что не трону вас, если вы добровольно отпустите Эмеральд, — серьезно и громко говорит она, а затем делает несколько шагов вперед. — Почему вы мне не верите?

Эмброуз поднимается на ноги. Его охранник — Тейгу Баз — ловко достает из-за спины пистолет, но Венера силой мысли обезоруживает его.

— Я же предупреждала! — внезапно мужчина подлетает над полом. Словно распятый, он висит в воздухе с широко распахнутым ртом. — Я не хочу никому причинять боль!

— У меня много времени, — говорит Эмброуз, встретившись с Прескотт взглядом. — Я живу вечно, мне некуда спешить. — Он отряхивает костюм и осматривает тело охранника, весящее в воздухе. Неожиданно его губы трогает улыбка. — Как вы думаете, юная Венера, он заслуживает того, чтобы вы опустили его на землю?

— Я отпущу.

— Серьезно? Я бы не отпускал. Если ситуация выходит из-под контроля, значит есть в этом виноватые. Вы так не считаете?

— Эмеральд, — зовет меня Прескотт. Она до сих пор стоит с вытянутой рукой и слегка морщится, выгибая пальцы. — Нужно уходить. Скорее.

Я поднимаюсь на ноги. Прохожу мимо Сомерсета и ловлю его спокойный взгляд. Не думаю, что после нашего ухода Тейгу Баз останется в живых. Не думаю, что каждый, кто сейчас находится в этом зале, легко отделается. Но мне все равно. Я подбегаю к Венере и решительно хватаю ее за руку.

— Пойдем.

Она отворачивается от Эмброуза, и тут же тело охранника падает к его ногам. Я уже представляю, как владелец компании наказывает провинившегося сотрудника. Или же о злости Сомерсету известно столько же, сколько и о милосердии?

— Мы скоро увидимся, Эмеральд. — Обещает Сет.

Я не отвечаю. Буквально тащу Прескотт за собой и иногда смотрю на нее, широко и удивленно распахивая глаза. Что это было? В кого она превратилась? Совсем недавно она не собиралась и пальцем трогать противников. А теперь вторглась на чужую территорию, да еще и перевернула все вверх дном! Даже я не способна на похожую легкомысленность.

— Зачем ты это сделала? — вырвавшись на улицу, вспыхиваю я. Мы перебегаем через дорогу и вдруг натыкаемся на джип Блумфилда. Я растерянно вскидываю брови. — Что тут происходит? Как вы меня нашли?

— Твоя соседка позвонила Саймону. Она сказала, что тебя забрали неизвестные люди.

— И вы кинулись в главный корпус Э.М.Б. Корпорэйшн?

— Тот мужчина..., кажется, Терранс, назвал адрес. У тебя в запястье датчик, или что-то вроде того. Я..., я не поняла.

Слов нет. Блумфилд выпрыгивает из салона и накидывается на меня, будто на давно умершего родственника. Я пытаюсь отстраниться, но не выходит. Парень слишком крепко прижимает меня к себе.

— Какая ты дура, — злится он прямо мне на ухо.

— Сам ты идиот, Саймон.

— Я чуть с ума не сошел.

— Ну, и какого черта вы приперлись? — завожусь я. — Кто вас просил?

— Нас и не надо просить.

— Блумфилд, ты спятил? Я не собираюсь жить, зная, что тебя убили по моей вине, ты меня услышал? Чтобы такого больше никогда не повторялось. Нашелся герой! Не хватало мне еще тебя по кусочкам собирать.

— Что ты орешь?

— Я не ору.

— Нет, ты орешь, — возмущается друг. — Думаешь, я мог остаться в стороне? Шейлин позвонила и сказала, что какие-то психи утащили тебя, что они вам угрожали.

— И что?

— И что? — удивляется парень. Смотрит на меня, как на идиотку и встряхивает руками в стороны. — И то, что я не смог оставить это без внимания, Родди. Мне как-то не очень-то и хочется хоронить тебя, знаешь ли.

— Ну и с какой стати?

— Ты бы поступила точно также!

— Не поступила бы!

— Поступила, — вмешивается Венера и с интересом рассматривает мое лицо. Черт, я уже и забыла, как жутко меня бесит ее пронизывающий взгляд. — Ты лучше, чем думаешь.

— По-моему, именно ты сказала, что я темная.

— Я сказала, что ты похожа на них, но...

— Все. Нам пора ехать. Но знаешь что, Родди, одного спасибо было бы достаточно.

— Не собираюсь я вас благодарить. Я бы и сама со всем справилась.

— Ты так считаешь?

— Да.

Парень смотрит на меня обижено, а затем на выдохе несется к машине. Я закатываю глаза. Не собираюсь обращать на него внимания. Побушует и успокоится.

— Зря ты так.

— Как? — рявкаю я, повернувшись к Венере. — Почему ты вообще меня лечишь? Мы с тобой едва друг друга знаем. Может, хватит копаться в моей голове и делать вид, словно тебе обо мне все известно, как думаешь?

— Я думаю, что за Саймона ты отдашь свою жизнь.

— Я не способна на такие благородные поступки.

— Ты ошибаешься.

Ух, как же бесит этот ее умный тон. Но Прескотт не дает мне возможности ответить. Она идет к машине, а я раздраженно откидываю назад голову. Почему все пытаются что-то мне объяснить или вбить в голову. Я — бесчувственный кусок дерьма, и то, что им всем не хочется в это верить — ничего не меняет. Они могут доказывать мне обратное до потери пульса, до пены изо рта. Но я-то знаю правду. Я-то знаю, что чувствую.

— Давай же, Родди. Мы ждем! — восклицает из окна Саймон, и я невольно выплываю из мыслей. Усаживаюсь в салон и крепко придавливаю к коленям ладони. Надеюсь, никто не заметил, как они дрожат.

ГЛАВА 10. БЕССЕРДЕЧНЫЕ.

Я занимаюсь до двух часов ночи. Затем просыпаюсь в пять утра и вновь бреду в зал, не чувствуя усталости, не чувствуя ничего. Мне совсем несложно стрелять. Я целюсь и не промахиваюсь. Самое трудное начинается после выстрела, после того, как отдача толкает меня назад и отрезвляет. Я вижу дыру в мишени, но мишень — не пластмассовый человек, а мистер Доусен. И дыра у него в голове; ровно там, куда я выстрелила позавчера.

— Черт, — резко нагибаюсь. Мне нечем дышать, но я борюсь с собой. Выпрямляюсь и стреляю вновь. А потом опять складываюсь пополам и облокачиваюсь ладонями о колени. Пот скатывается по лицу. Я широко раскрываю глаза, слежу за тем, как капли ударяются о пол, разлетаясь в стороны, и говорю: хватит, возьми себя в руки. А тело все равно дрожит.

Так проходит немало дней. Иногда я наталкиваюсь на Морти. Он хочет поговорить, но я убегаю. Не собираюсь выслушивать то, что и сама прекрасно понимаю. Запираюсь в зале и занимаюсь до тех пор, пока ноги не взвывают, а тело не валится от усталости. Меня только тренировки и спасают. Они изматывают, и я засыпаю, несмотря на то, хочу я этого или нет. В противном случае закрыть глаза и не увидеть кошмар — гнилое дело. Постоянно мне видится лицо Спенсера Доусена, лицо Сомерсета и почему-то лицо отца. Правда, он не причиняет мне боль. Он просто во мне разочарован.

Саймон приходит каждый день, но мы не общаемся. Он встречает меня в коридоре, а потом уходит в комнату Венеры. Я знаю, что парень хочет помириться, но не могу найти в себе силы согласиться. Мне комфортно быть одной. Да. Точнее, может, и нет, но просто я не вижу смысла и дальше втягивать его в это безумие. Я помню, что сама пригласила его в дом Морти, но, может, я ошиблась? Может, нужно было отпустить его?

Тупые мысли. Они не дают мне покоя. Честно, я и не знаю, из-за чего ломать голову усерднее: из-за Сомерсета, из-за Доусена, из-за Саймона или Венеры. А, может, даже из-за Хантера Эмброуза, которого уже не один день пытает Цимерман на чердаке? Я не слышу криков, но часто вижу старика с окровавленными руками. Жуткое зрелище. Сегодня день такой же, как и все предыдущие дни. Я выхожу из коморки, бреду по пустому коридору в зеркальную комнату и ни о чем не думаю. Иногда мне кажется, что я превратилась в нечто несуществующее. Что сейчас отличает меня от моего отражения? Ничего. Я погрязла там, где нет места ни рассуждениям, ни эмоциям. Я, возможно, готовлю себя к какой-то битве и знаю, что должна завершить дело столетней давности, но в то же время, я абсолютно не врубаюсь, что со мной творится. Я несусь по залу, моя копия несется следом за мной, мы все вертимся и вертимся в этом круговороте, бежим, рвемся куда-то изо всех сил. Нам без разницы, куда именно. Мы просто пытаемся испариться. И я ощущаю, как горят легкие, и ноги меня уже не держат, и копия в зеркале валится на пол, я тоже на полу, и я смотрю на свои руки, а на них кровь. Поднимаю взгляд, встречаюсь им со смазанным отражением. И я не вижу себя больше. Наверно, я схожу с ума.

— Черт, — прохожусь пальцами по волосам. Впервые во мне так пусто. Облокачиваюсь спиной о зеркало и закрываю ладонями лицо. Мне никто не нужен. Я со всем справлюсь в одиночку. Но почему же тогда мне так паршиво?

— Мистер Цимерман сказал, ты занималась спортом, — неожиданно говорит знакомый голос, и я поднимаю голову. Венера стоит на пороге и неуверенно мнет перед собой руки. Она вновь кажется мне хрустальной. — Это правда?

Я вздыхаю. Не уверена, что хочу с ней разговаривать, но и прогонять ее нет сил.

— Да. Было дело.

— И каким видом спорта?

— Гимнастикой.

— Серьезно?

— Я угробила на нее шесть лет. Но потом бросила: надоело издеваться над собой, над своим телом. Ты ведь знаешь, что гимнасткам даже парней иметь запрещается.

— Почему? — У Венеры удивительные глаза. Они светлые и блестящие, как у ребенка, который только начал познавать мир. — Что в этом такого? Занимает много времени?

— Причем тут время. Дело в гормонах. Ну, ты понимаешь, о чем я.

Прескотт смущенно усмехается. Подходит ко мне и медленно усаживается рядом. У нее вид какой-то испуганный, и я недоверчиво морщу лоб.

— Что? — интересуюсь я. — Только не говори, что ты не в курсе.

— Просто..., ну, знаешь я..., это сложно. — Девушка прикусывает губу. — Я жила одна так долго, и со мной рядом не было того, кто пояснил бы, что к чему. Поэтому я толком не понимаю, о чем идет речь.

— О, боже мой, я была права, — хватаюсь за сердце и усмехаюсь. — У тебя никогда не было парня, так ведь?

— Смеешься? Я и из дома редко выходила. Единственным представителем мужского пола был мой брат. Но мы с ним никогда не говорили на подобные темы.

— И где же он сейчас?

— Сбежал. Эней оказался самым умным из нас. — Венера пожимает плечами и грустно вздыхает. — Я не видела его уже года четыре. Он до последнего не признавался, что хочет уйти. А потом однажды вручил мне это. — Девушка показывает мне цепочку, на ней висит блекло-голубой камень. Он неровный, а его контур розового, переливающегося цвета. Не видела никогда ничего подобного. — Я сразу поняла, что брат прощается. Это турмалин, а он защищает от бед и отражает негативную энергию. Такое не дарят просто так, я ведь не глупая. Я тут же почувствовала нечто неладное.

— И он ушел?

— Да. Я осталась с бабушкой.

— Хм, — задумчиво смотрю в потолок. Интересно, смогла бы я вынести подобное? Не представляю себе жизни, в которой нет места свободе. Дом — тюрьма, и не как метафора, а в прямом смысле. Мне бы стало худо. — Наверно, тебе пришлось несладко.

— Если честно, я избежала многих проблем. Меня не бросали, не обижали, не считали странной. Я ведь ни с кем не общалась, потому осталась целой и невредимой, и не только снаружи, но и внутри. Относительно, конечно.

— И теперь тебе страшно.

— Не то слово. — Венера поправляет рыжие волосы и обхватывает руками колени. — Я не знаю, что чувствовать, и более того, чувства меня пугают. Наверно, хорошо вообще не ощущать ничего. Так спокойнее.

— Наверно...

Мы молчим. Прескотт смотрит куда-то вдаль, а я смотрю на нее и гадаю, в каком же сокровенном уголке ее души живет та смелая и сильная девушка, что разнесла к чертям и едва не смела с лица земли зал Эмброуза? Люди — поразительные существа. Они бывают и храбрыми и трусливыми одновременно. Но как? Даже не знаю. Сначала любишь, потом ненавидишь. Сначала нуждаешься, потом видеть не можешь. Сначала боишься, потом не представляешь себе без этого жизни. А главное — эти эмоции иногда приходят синхронно и разрывают на части. Приходится колебаться, чтобы сделать выбор. Какой же сейчас я не хочу быть: слабой или небезразличной? А какой должна стать: сильной или расчетливой?

— Я не могу тебя осуждать, — шепчет Венера, и мы с ней встречаемся взглядами. — Ты, возможно, поступила правильно. А, может, совершила самый ужасный в жизни поступок.

Я понимаю, о чем идет речь.

— Я сделала то, что сделала. То, что хотела в тот момент сделать. Не думаю, что если бы время повернулось вспять, я бы поступила иначе. Это то, кто я есть.

— Хм, знаешь, я предпочитаю думать иначе. Я думаю, что ты убила того человека, не потому, что тебе попросту захотелось лишить его жизни, а потому что ты отвечала за то, что имело для тебя большое значение. За твоего отца. Это ведь разные вещи.

— Ты пытаешься меня успокоить? — нервно усмехаюсь. — Признавайся, тебя подослал Морти. Хитрый старик.

— Нет, на самом деле, он не причем. Я сама пришла.

— Для чего?

— Я просто видела нас. Мне недавно приснилось... — Прескотт смущенно улыбается и передергивает плечами. — Это не так уж и важно, но...

— Что ты видела? — спрашиваю я. Неожиданно мне становится жутко интересно. — Не бойся. Расскажи мне. Я опять натворила что-то? Из-за меня случился Армагеддон, да?

— Нет, что ты. Мы просто ехали на мотоцикле, и мне никогда еще не было так весело. Мы смеялись, и, знаешь, мы были похожи на друзей.

— Друзей?

— Ну да. В это сложно поверить, я понимаю. Мы с тобой совсем разные, и ты никогда бы не стала со мной общаться, если бы не Сомерсет. Я знаю. Это же очевидно, Эмеральд.

Мне вдруг становится неловко. Впервые в жизни, я ощущаю легкий стыд. Ну почему же в моей голове такая каша? Мне ведь должно быть абсолютно плевать на эту девчонку. Но нет. Что-то внутри не дает так просто промолчать, и я прочищаю горло.

— Ну, зря ты так думаешь. Мы ведь с тобой сестры в четвертом поколении, верно?

— Ну да, пусть в это трудно поверить.

— Почему? Сама смотри, — я кладу ладонь на плечо девушки и поворачиваю ее лицо к зеркалу. — У нас одинаковые носы и скулы. Ты какая-то низкая, это, конечно, портит нам с тобой всю картину, но зато у тебя есть слегка заметные веснушки, и у меня они тоже есть.

— Нет у тебя их.

— Есть, надо просто присмотреться.

— Все равно нет.

— Ладно, хорошо, допустим, и нет, — я пожимаю плечами, — но мы одинаково морщим лоб, когда смеемся, и волосы не укладываем в уродливые прически. Чувствуешь связь, да?

— Определенно, — смеется Венера, — еще ты, как и я закатываешь глаза, когда злишься.

— Ты умеешь злиться?

— Ну, иногда.

— Пожалуй, это единственное, что нас отличает. Ты редко злишься, а я редко бываю милой. Вот и вся разница. А в остальном...

— ...точная копия, — заканчивает девушка. Она, наконец, смотрит на меня без страха и недоверия. Поправляет волосы и облокачивается спиной о зеркало, повторив мою позу. Я почему-то дергаю уголками губ. — Как думаешь, мы будем общаться, после того, как Сет умрет, Эмеральд?

Я застываю. Мне бы не хотелось врать, как и обещать я ничего ей не могу. Кто знает, что будет завтра? Кто знает, что будет через минуту? Жизнь — такая непредсказуемая, что строить планы смешно и глупо.

— Возможно.

— Хороший ответ. В нем есть надежда.

Я киваю. Думаю, что пора продолжил тренировку, как вдруг дверь в зал открывается и на пороге показывается голова Саймона. Я неуверенно сглатываю: что за черт?

— Привет, — протягивает парень. Мы встречаемся взглядами. — Уже не спите?

— Как видишь, — я встаю на ноги и потягиваю спину. Наверно, нужно просто подойти к парню и обнять его, но я так делать не умею, и поэтому продолжаю строить из себя одну огромную и неприступную глыбу льда. — Ты что-то хотел?

— Да, я нашел классный новый трек. Вы должны его услышать.

— Трек? — не понимает Венера. — Что за трек?

— Трек — это предлог увидеться, — с сарказмом парирую я, — верно?

— Трек, — настойчиво протягивает Саймон, — это песня. А чтобы прийти, мне предлог никакой не нужен, ясно?

Я пожимаю плечами. Слежу за тем, как парень достает из кармана телефон и ставит на плей какую-то быструю музыку. Уверена, что он пришел сюда не за этим, но решаю не вмешиваться. В конце концов, дружить со мной сложно, и я бы на месте Блумфилда уже давно бы унеслась с дикими воплями.

— Прикольно, — радуется Венера. Такое чувство, что осчастливить ее смог бы и дождь из сосновых иголок. — Мелодия такая быстрая. Мне нравится.

— А тебе? — нерешительно спрашивает Саймон. Он смотрит на меня, а я готова тут же провалиться сквозь землю. Чертов умник. — Как песня тебе?

— Ну, сойдет.

— Сойдет?

— Ничего так. Бывает и лучше, конечно. Но слушать можно.

— Слушать можно, — будто эхо повторяет он, — понял.

— Саймон...

Я замираю. Гляжу в глаза парня и неожиданно понимаю, что веду себя, как полная и бесчувственная идиотка. Сколько можно страдать фигней? Это ведь Блумфилд, мой друг. Я не должна разговаривать с ним в подобном тоне. Я вообще должна схватить его за руку и никогда не отпускать, ведь если он до сих пор рядом со мной — после стольких проблем и неприятностей, после того риска, что навис над его головой — это что-то значит. И такое нельзя просто взять и не заметить. Друг познается в беде, верно? Саймон не бросил меня и не испугался опасностей. Что мне еще, черт подери, нужно? Чего я вообще добиваюсь? Я хоть сама понимаю, на что обиделась? Почему молчу? С какой стати строю из себя фифу?

— Вообще-то песня хорошая. — Я сглатываю и криво улыбаюсь. — А если честно, мне всегда нравится то, что нравится тебе, ковбой. Мог бы и не спрашивать.

Блумфилд довольно лыбится. Кивает мне, а затем переводит взгляд на Венеру. Мне почему-то кажется, что делает он это непроизвольно. Просто смотрит на девушку, ведь не может на нее не смотреть. Саймону определенно по вкусу находиться рядом с Прескотт. Так что, может, я чересчур наивная, раз решила, что он пришел, чтобы со мной мириться?

— Музыка — это так интересно, — восклицает Венера и подходит к парню. Он сразу же напрягается и вытягивается, будто струна. — У тебя есть что-то еще? Я не помню, когда в последний раз слушала нечто подобное. Мне даже захотелось танцевать, представляешь?

— Правда?

— Да!

— Ну, я бы смог найти что-то похожее. Может, эта?

Блумфилд меняет трек, а Прескотт еще шире улыбается. Пока они изучают плейлист и строят друг другу глазки, я разворачиваюсь и незаметно покидаю комнату. Уверена, им мое присутствие необязательно. Даже интересно, кто из них первый поймет, что бешеное сердцебиение и жар возникают не из воздуха. А то решат, что это грипп или еще что-то.

Я бреду в комнату, когда замечаю Мортимера. Первый порыв, сорваться с места, но я не поддаюсь соблазну. Разглядываю его белую рубашку с каплями крови на воротнике и рукавах, и недоуменно вскидываю брови: сколько можно безрезультатно пытать Хантера? Неужели этот человек не поддается никакому воздействию?

— Привет, Морти, — вздыхаю я. Старик некоторое время просто смотрит на меня. Мне даже становится не по себе. — Ты на чердак? Опять к Эмброузу?

Он не отвечает. Просто кивает и собирается уйти, но я останавливаю его, схватив за локоть. Не знаю, что сказать. Просто крепко стискиваю зубы и шепчу:

— Прости меня. — Мне стыдно поднять глаза. — Я не понимала, что делаю. Мне очень жаль, пусть я априори и не могу испытывать жалость. Ты вправе ненавидеть меня теперь.

— Считаешь, я могу тебя ненавидеть? — наконец, подает голос старик. Он поднимает мое лицо за подбородок и тяжело выдыхает. В его глазах проскальзывает тень сожаления, а затем там загорается тепло, о которое так и хочется греться. — Все мы успели запачкать в крови руки, дорогая. Я просто не хотел, чтобы у тебя это произошло так рано. Вот и все.

— То есть ты не собираешься изгонять меня из вашего уютного братства?

— Нет, Эмеральд, не собираюсь.

— И презирать не станешь?

— Я не имею права. Да, я и не смог бы. Мы прощаем близким даже самые ужасные из грехов, разве ты не знала? Обвинять себя можешь лишь ты одна. Это не моя обязанность.

— А какая твоя обязанность?

— К сожалению, воспитать война, а не флориста. Но лучше бы мы учились составлять букеты, чем убивать людей.

— Эмброуз рассказал что-нибудь?

— Нет, — выдыхает Цимерман и зовет меня за собой. Мы поднимаемся на чердак. — Я думаю, пора воспользоваться услугами мисс Прескотт.

— Какими еще услугами?

— Нам нужно понять, знает ли Хантер что-либо о револьвере, из которого застрелили его отца. Есть два варианта: поговорить с ним или проникнуть в его мысли, что возможно благодаря нашей новой знакомой.

— Ого, а она способная.

— Очень. Правда, у всего есть побочные эффекты. Проникая ему в голову, она точно заденет что-то важное. Иными словами, наша милая Венера может прожечь ему мозги, а я не хочу лишать рассудка человека, знающего так много о Сомерсете.

— Но, насколько я понимаю, Хантер молчит.

— Ни слова. За четыре дня, он даже звука не вымолвил. И я понятия не имею, как же к нему подступиться. У него будто нет ни сердца, ни эмоций, ничего.

— В каком-то смысле так и есть, Морти. Сет сказал, что сердца его детей не бьются. И как ни странно, ты забыл об этом упомянуть в нашем разговоре...

— А что об этом говорить, — старик небрежно пожимает плечами и смотрит на меня с тенью усмешки, — обычное дело в мире, где нашел себе место двухсотлетний мужчина.

— Ну, да. Конечно. Ничего особенного. И даже ведьма в тренажерке — сущий пустяк.

— Знаешь, ведь есть те, для кого это не является странностью. Мы привыкли думать, что люди смотрят на мир одинаково. Но разве это правда? Наивно полагать, что мысли у нас совпадают, что они идентичны. Даже мы с тобой по-разному смотрим на многие вещи. Что уж тут говорить о других? Соберись незнакомцы в одной комнате, и случится драка, ведь истина на простые вещи у каждого своя. Для тебя черное — это черное. А для кого-то, черный цвет — цвет зарождения жизни, цвет фантазий. Ты скажешь: небо синее. Но физик вдруг приведет огромное количество доводов, отрицающих это. Тогда ты заорешь: трава зеленая! И биолог отрежет свое грубое — нет, заставляя тебя ощутить себя растерянным и сбитым с толку. Ты спросишь: как же нет, если так думают все? Но все ли? И правильно ли это? Потому не стоит смеяться над тем, что кажется странным. Мы многого не знаем, а даже то, что знаем — очень часто не понимаем.

Смотрю на Цимермана и усмехаюсь:

— Ты еще не думал заняться писательством? Создай свой паблик, пиши цитаты. Мне кажется, ты преуспеешь в этом дельце.

— А ты все смеешься.

— Я от чистого сердца, Морти. Когда-то же надо начинать.

Старик вздыхает. Закатывает рукава и глядит в мои глаза как-то печально, будто я в очередной раз не оценила отличную мысль. Он раскрывает передо мной дверь и с грустью протягивает:

— Ни на кого не действуют мои слова, дорогая. А писателя должны слушать.

— Я слушаю!

— Но не слышишь.

Закатываю глаза, хочу ответить, но растерянно примерзаю к месту, увидев распятое над потолком тело Хантера. Говорить тут же пропадает желание. Лицо парня в крови. На нем нет верхней одежды, и потому я вижу все раны на груди и торсе. Они свежие и из них линиями катятся красные полосы. Мне становится не по себе, пусть я и не подаю вида.

— Ты..., — сглатываю, — ты отлично постарался, Морти.

— Думаю, он еще даже и не разогрелся, — внезапно хрипит низкий голос. Я удивленно смотрю на Эмброуза и замечаю ухмылку на его избитых в кровь губах, — Эмеральд.

Цимерман тут же переводит на меня взгляд. Сказать, что он сбит с толку — не сказать ничего. Морти, будто спрашивает: какого черта он разговаривает с тобой, Родди? Почему этот парень молчал четыре дня, а теперь вдруг открыл рот? Я расправляю плечи и бреду к Хантеру, не отрывая глаз от его самодовольного лица. Спрашиваю:

— Как себя чувствуете, мистер Эмброуз? Надеюсь, Вам у нас нравится?

Парень резко дергается вперед, будто сорвавшийся с цепи пес, почуявший запах еды или крови, однако застывает прямо перед моим лицом. Я не двигаюсь. Продолжаю ровно смотреть ему в глаза и не колеблюсь ни секунды. Я его не боюсь.

— Я ждал тебя, Эмеральд.

— Может, ты еще и скучал?

— Это было бы слишком.

Смотрю на Цимермана. Мортимер понимает, что я хочу сказать, и покидает комнату. Выдохнув, вновь поворачиваюсь к парню и пожимаю плечами:

— Паршиво выглядишь, Хантер. Боюсь, ты не понравился Морти. Интересно почему, правда? Ты ведь такой хороший парень. Тихий, скованный.

— Скованный — это в точку.

— Ты недоволен?

Эмброуз ухмыляется. Губы у него дергаются резко, также неожиданно изменяется у него и настроение: то он рычит, рвясь вперед, то отстраняется, сгорбив спину от боли и от усталости. Правда, единственное, что не меняется — его карие глаза. Они смотрят на меня с интересом, и я никак не могу понять, чем он вызван.

— Я хочу, чтобы ты рассказал мне все, что знаешь о револьвере.

— А я хочу, чтобы ты подошла ближе.

— Я отлично тебя слышу.

— Но я не вижу твоего лица. Кровь залила глаза.

— Чтобы говорить, глаза тебе не нужны.

— Ты играешь не по правилам, — холодно отрезает парень. Он кривит губы, но на этот раз раздраженно. — Услуга за услугу.

— Пошел к черту.

— Мне нравится смотреть на то, как ты злишься. Когда ты краснеешь, а твои пальцы тянутся к пистолету за спиной. Ты выглядишь растерянной, собираясь совершить ужасное и непоправимое преступление, за которое лишают титула спасителя человечества. Я могу смотреть на это снова и снова. Снова и снова.

Свирепо выдыхаю. Делаю шаг вперед и рычу:

— Ответь на мой вопрос, Хантер.

— Скажи это еще раз, — шепчет он, — попроси меня.

— Ты выведешь меня из себя.

— Именно этим я и занимаюсь.

— С какой стати?

— Это заставляет меня чувствовать. Твое испуганное лицо и покрасневшие щеки..., я никогда не был так заинтересован человеческой реакцией на мои действия. Если я смотрю тебе в глаза, ты вскидываешь подбородок, а когда я придвигаюсь ближе, — Хантер лениво шагает вперед и едва не сталкивается со мной носом, — ты придвигаешься в ответ, считая, что так выказываешь свою решительность. Но, Эмеральд, ты просто идешь мне навстречу, так как не можешь наблюдать за мной со стороны.

— Я не понимаю, что ты пытаешься мне объяснить. Захотелось высказаться за те дни, что ты молчал? Но я не затем здесь. И мне наплевать, что ты чувствуешь, и чувствуешь ли вообще. Я не...

Парень вдруг делает шаг вперед. Выставляю перед собой руки. Хватаюсь пальцами за плечи Эмброуза, но почему-то не отталкиваю его назад, а застываю, ощутив странную дрожь, пронесшуюся по коже. Глаза закрываются. Я проваливаюсь в пустоту, вижу себя на кровати в общежитии, и я не одна. Хантер Эмброуз рядом. Он сжимает меня в объятиях и шепчет мне что-то на ухо. А я улыбаюсь, прикасаюсь носом к его подбородку, и кажусь ложью и вымыслом, наполненным неизвестными мне эмоциями. Ничего не понимаю.

Когда я прихожу в себя, меня волной отталкивает в сторону. Я хватаюсь пальцами за талию, поднимаю взгляд и вижу, как Хантер сгибается от боли. С поникшей головой он рычит, а я замечаю вены, проступившие на его шее. Понятия не имею, что сказать. Просто пялюсь на парня и ни черта не понимаю. Что это за вспышки? Откуда они? И почему они касаются только меня и Эмброуза?

— Что с тобой? — небрежно бросаю я. — Хватит уже, иначе...

— Не прикасайся, — внезапно сквозь стиснутые зубы чеканит он, когда я протягиваю к нему руку, — не делай этого.

— Морти убьет меня, случись с тобой что-то.

— Я опережу его, если ты приблизишься ко мне.

— Не опередишь, если я прострелю тебе голову. — Достаю из-за спины браунинг. Я не знаю, зачем я это делаю. Парень выпрямляется, на его губах играет ухмылка, а я уверенно приставляю дуло пистолета к его груди. Снимаю орудие с предохранителя. — А что теперь ты скажешь? Может, все-таки захочешь подружиться и ответишь на мой вопрос?

— Нет.

— Я выстрелю.

— Стреляй.

— Ты же этого не хочешь.

— Ты тоже.

Недоуменно замираю. Отскакиваю назад и злюсь:

— Твою мать, Хантер, просто скажи, где твой папаша прячет револьвер!

— Нет.

— Хорошо. Тогда попробуем по-другому. — Я откладываю браунинг на стол. Бреду к парню и протягиваю к нему руку. Тут же в глазах Хантера появляется какая-то реакция, и вместо того, чтобы стоять неподвижно, он отпружинивает назад. Но я наступаю. Слышу, как из его груди вырывается рычание, и прикладываю ладонь к его окровавленной, потной щеке. Тут же — в мгновение ока — колени Эмброуза подкашиваются. Его вены распухают, с его губ срывается стон. Парень испуганно распахивает глаза и смотрит куда-то вверх, не понимая, что происходит и почему ему так больно.

Я отстраняюсь и прижимаю руку к себе.

— О, Боже, — шепчу я. Изучаю потное лицо Хантера и каменею, не зная, почему мои прикосновения так на него влияют. — Что с тобой? Что это было?

— Не прикасайся.

— Почему тебе больно? — вновь тянусь к нему.

— Нет, нет, — будто испуганный мальчишка, Эмброуз пошатывается в сторону и вяло подергивает цепями, — не надо.

— Что ты чувствуешь?

— Я чувствую! — просто отрезает он. — И это неправильно. Здесь, — он смотрит куда-то вниз, на свою грудь и тяжело дышит, — чувствую здесь.

Не понимаю. Мне становится интересно. Может, я, как и Венера обладаю какими-то способностями? Не бывает ведь такого, чтобы прикосновения причиняли боль. Тем более, что боль я причиняю только ему. Как такое возможно?

— Ты тоже это видишь, — тяжело дыша, хрипит Хантер. Мы смотрим друг на друга. Я хочу отвернуться, но не отворачиваюсь. — Видишь нас.

— Нет.

— Ты лжешь.

— А ты спятил.

— Тогда почему я здесь? — гортанно спрашивает он. Эмброуз шагает вперед, а я будто магнит притягиваюсь к нему. Его лицо в паре сантиметрах от моего, и становится трудно дышать. — Что ты чувствуешь?

— Я ничего не чувствую.

— Я тоже.

Его взгляд прожигает кожу. Он проскальзывает куда-то внутрь моих мыслей. Мне не пошевелиться, пусть я знаю, что должна отступить. Но нечто сильное удерживает меня на месте, и я понятия не имею, что именно. Глаза Хантера Эмброуза кажутся мне красивыми и знакомыми. Когда я смотрю в них, я не вижу убийцу, не вижу окровавленного лица и не помню о том, что творится за дверью. Все теряет смысл.

— Ты расскажешь, где находится револьвер, хочешь ты этого или нет, — тихо шепчу я и вскидываю подбородок. По венам проносится адреналин. — Иначе я убью тебя.

— Попробуй. Я буду ждать этого, Эмеральд.

Когда я выбегаю из комнаты, ноги кажутся ватными. Бегу вниз по лестнице, громко и недовольно выругиваюсь, а затем останавливаюсь возле зеркала и хватаюсь ладонями за лицо. Что это было? Почему этот парень так влияет на меня? Почему на него так влияю я? Это ненормально. Я должна срочно разобраться, в чем дело.

— Черт.

— Эмеральд? — Морти появляется рядом неожиданно. Я перевожу на него взгляд и не успеваю привести в порядок мысли. Глаза у меня, наверняка, дикие. — Что происходит? С какой стати Хантер Эмброуз говорит с тобой?

— Я..., просто....

— Ты ничего не хочешь мне рассказать?

— Все в порядке, не стоит волноваться.

— Он смотрит на тебя так, будто...

— Что?

— Будто знает, что ты на его стороне.

Я складываю на груди руки. Что за глупость? Как я могу быть на стороне Хантера?

— Не говори чепухи.

— Несколько минут назад даже мне это чепухой не показалось.

Цимерман кивает и уходит, а я недовольно потираю пальцами глаза. Надо привести себя в чувство и узнать, почему мои прикосновения причиняют парню боль. Может, тогда я пойму, откуда появляются видения, и что они означают.

Возвращаюсь в комнату. Решаю отдохнуть, но никак не могу прийти в себя. Черт.

В голове крутится лицо той девушки, что лежала на кровати и улыбалась. Почему она так на меня похожа? Неужели я когда-нибудь почувствую то же, что и она?

ГЛАВА 11. СВЯЗЬ МЕЖДУ НАМИ.

Мне снится, как я бегу по коридору. За мной кто-то следует, но я не оборачиваюсь. Я просто хочу добраться до двери, которая находится в конце туннеля и светится яркими и переливающимися цветами. За ней спасение. Я точно знаю.

— Эмеральд, — зовет меня голос. — Эмеральд, я прямо за тобой. Давай же, посмотри на меня, Родди.

Не слушаюсь. Присвистывая несусь к двери и дрожащими руками отталкиваю ее от себя. Наконец-то! Я выбралась, я....

Падаю. За порогом оказывается обрыв.

— Нет! — кричу я, но уже поздно. Мое тело несется вниз, внутренности подскакивают к горлу. Грубые порывы ветра откидывают назад мои волосы, заставляют глаза слезиться и жмуриться, чтобы летела я в кромешной темноте. А потом я врезаюсь в землю. Боль у меня такая дикая, что я истошно кричу. Извиваюсь, ощущая, как вспыхивает спина, ноги и понимаю: я вся в крови. Мое лицо, мои ладони... Рыдая, протираю глаза. Еще раз, и еще, и вдруг просыпаюсь в кровати.

— Черт, — тело все еще клонит в сон, голова взвывает. Я переворачиваюсь на спину, на центр кровати, и закрываю ладонями лицо: ночные кошмары изматывают. Опускаю руки вниз, шмыгаю носом и неожиданно замечаю в углу комнаты лицо Хантера Эмброуза. — О, господи! — меня передергивает. Хочу встать, но вдруг понимаю, что парень совсем другой. Он не злой. Его глаза теплые и светлые, будто они и не его вовсе. — Что ты...

Хантер подходит к кровати. В темноте его лицо выглядит иначе, но впервые я знаю, что он не сделает мне больно. Он даже двигается по-другому. Медленно и плавно, все его резкие движения исчезли, а ухмылка сошла с губ.

— Что ты делаешь?

Молча парень прикасается ледяными пальцами к моей щеке. Я растерянно застываю и глубже впечатываюсь в матрас и подушку. Что происходит? Хантер закрывает глаза от легкой боли, а я наблюдаю за ним и не могу пошевелиться. Все ясно. Это очередной сон, в котором я не могу убежать, потому что тело меня не слушается. Единственный выход — проснуться. Если я, конечно, хочу этого. А я хочу.

Закрываю глаза и не потому, что мне приятно, а потому что я должна провалиться в сон и очнуться в реальности. Там, где у этого человека злые, черные глаза, и где его губы похожи на оскал, а не на улыбку. Я медленно выдыхаю горячий воздух, обжигающий мои легкие. Я должна успокоиться, просто взять себя в руки.

— До встречи, — шепчет Хантер Эмброуз, а когда я открываю глаза, в комнате никого нет. Переворачиваюсь на бок, поджимая под себя ноги. Дурной сон. Не хочу видеть мрак в глазах этого парня. Меня пугает то, что я чувствую, я ведь должна ненавидеть его, а мне становится интересно. Это неправильно. — Идиотка.

На выдохе зажмуриваюсь. Надеюсь, мои мысли останутся при мне, и никто никогда о них не узнает. Иначе все изменится. Я чувствую это.

Не знаю, сколько проходит времени. Когда я открываю глаза, из маленького окна на кровать светят блеклые солнечные лучи. Я недовольно отворачиваюсь от них и бурчу себе под нос какие-то ругательства. Я не выспалась. В последнее время это обычное дело. Как же мне спасать человечество, если я просто — черт подери — хочу нормально отдохнуть и не видеть кошмары, не слышать чьи-то голоса, не ворочаться то от холода, то от жара, то от солнца! Господи, как же все надоело. Наверно, я самый обычный и капризный человек. Я не герой, который внезапно подрывается утром и рвется побороть мега-плохих парней. Или нет — что уж там подрывается? Герои вообще не спят! А зачем им это? Они ведь все такие крутые и классные. Они могут не есть, не пить. Существуют благодаря солнечной энергии и фантазиям о завтраках. Также на плаву их поддерживает постоянный стресс. И он никогда плохо на супергероях не отражается. Наоборот придает шарма и обаяния. Что? Разве это странно? Да, конечно же, нет. Крутые девушки расчесываются один раз в начале первой серии и ходят с великолепной прической аж до конца сезона! Они не красятся, но посреди ночи просыпаются с подведенными глазами и румянцем на щеках. Они забивают на школу, но учатся отлично. Не бегают, но находятся в прекрасной форме. Все это ведь так просто и очевидно! Быть героем замечательно! Быть смелой девушкой-кошкой еще и в сто раз круче! Модная одежда, каблуки — даже когда бежать надо пять километров — и ни по чем им ни дождь, ни грозы.... В общем, хотите быть несоизмеримо классными? Будьте спасителем рода человеческого, и тогда даже природа побоится соперничать с вами.

— Родди!

Ох. Я рычу и недовольно открываю глаза.

— Я. Хочу. Спать.

— Родди, поднимайся! — Лис подносится ко мне и хватает за руки. — Быстрее, кое-что случилось. Ты должна это увидеть.

Еще одно преимущество героя — сверхинтенсивная озадаченность. Его волнует все и вся, и всегда, и везде. Поэтому мне приходится встать с кровати, пусть я жутко мечтаю не убежать, а уткнуться носом в подушку и отрубиться месяца так еще на два.

Мы приходим на чердак. От холода я потираю руки и сонно спрашиваю:

— В чем дело? — Зеваю. — Это очень важно, так ведь? И часик не потерпит.

— Эмеральд, — Цимерман поворачивается ко мне лицом и выдыхает, — Хантер сбежал.

— Что?

Я выпрямляюсь. Смотрю старику за спину и лишь сейчас замечаю цепи, валяющиеся на полу. Одна из них выдрана прямо из стены. Черт подери, мы недооценили Эмброуза и его силу. Если он смог вырвать деревянную балку, составит ли ему труда свернуть кому-то руками шею? Я так не думаю.

Неожиданно внутри у меня все холодеет. Только теперь до меня доходит, что сон не был сном, и что Хантер Эмброуз действительно был в моей комнате. Твою ж мать. Грубо и свирепо я отпихиваю ногой цепи и вскидываю к потолку голову: какого черта творится? Почему он оставил меня в живых, почему ушел тихо и не тронул никого? Господи, как бы было замечательно залезть к нему в голову, и...

Я перевожу взгляд на Морти.

— Где Венера?

— Я еще не видел ее.

— Отлично. Значит, мы должны ее найти.

— Но зачем Эмеральд? — Цимерман останавливает меня на проходе и сводит брови. У него вид недоуменный и какой-то растерянный. Наверняка, он не ожидал, что Хантер так просто сможет улизнуть. — Что ты собираешься делать?

Недовольно выдыхаю. Убираю руку старика с плеча и отрезаю:

— Поджарить Эмброузу мозги.

Я нахожу Венеру в ее комнате. Она сидит на подоконнике и глядит вдаль. Уверена, она знает, какая суматоха творится снаружи, но почему-то не подает вида. Откашливаюсь.

— Он сбежал. — Прескотт переводит на меня озадаченный взгляд. — Так ведь?

— Да.

— Ты же не собираешься винить себя, верно?

— Что? — растерянно вспыхиваю я. — С какой стати?

— Ну, не знаю. Ты — единственная, с кем он пошел на контакт. Возможно, он перестал бояться, когда понял, что бояться нечего.

— И в этом ты винишь меня?

— Нет. Здесь что-то другое. — Девушка спрыгивает с подоконника и медленно идет ко мне. Я интуитивно отхожу назад. — Что между вами происходит? Он волнует тебя, я даже сквозь стены это ощущала. И ты его тоже.

— Сейчас вопрос не в этом.

— Но ты хочешь узнать ответ.

Я немного медлю, но затем признаюсь:

— Да, я хочу понять, что творится. Однако это никак не влияет на то, что мы имеем. А имеем мы — ничего. Ни единой зацепки. Наш единственный источник снял с себя цепи и тихим, размеренным шагом покинул штаб, как ни в чем не бывало! Если это не говорит о том, что мы — кучка идиотов, то о чем тогда вообще можно разговаривать?

— Ты слишком предвзято к себе относишься. Скорее всего, у нас не было выбора. Мы решили, что словили опасного парня. Но что, если это он словил нас?

— Считаешь, он все спланировал? Специально попался, чтобы оказаться в штабе?

— Может быть, — Венера поправляет рыжие волосы и медленно выдыхает, прикрывая глаза, словно засыпая. — У него были личные мотивы. Он понял нечто важное и исчез.

— Как трогательно.

— Ты ведь пришла ко мне не просто так, верно? Ты хочешь, чтобы я залезла к нему в голову. Но разве тебе не сказали, чем это может обернуться? Хантер пострадает.

— И что?

— Сильно пострадает.

— Я не понимаю. Какое мне дело? Пусть у него башка хоть взрывается. Главное, что я должна найти информацию о револьвере и уничтожить Сомерсета. Наверняка, пролезть в мысли двадцати трех летнего парня проще, чем в мысли его двухсотлетнего отца. Верно?

— Тебе совсем его не жаль?

— Боже, Венера, о чем ты говоришь? — удивляюсь я и складываю на груди руки. — Что на тебя нашло? Почему я вообще должна думать об этом человеке?

— Это ты скажи. Почему ты о нем думаешь, Эмеральд?

— Я о нем не думаю.

Прескотт смеется. Пожимает плечами и восклицает:

— Но я ведь слышу! Твои мысли: они такие громкие. Мне даже вмешиваться не надо. Ты, будто открытая книга: рассказываешь мне все подчистую.

— Что ты несешь...

— Не обманывай меня. Я все вижу. И вижу, что ты в замешательстве. — Венера вдруг касается пальцами моего плеча и дергается. — Когда ты его трогаешь, он мучается. — В тот же миг ее глаза становятся огромными. — Но почему? Ему больно, ему очень больно.

— Хватит, перестань, — я отстраняюсь и встречаюсь взглядом с девушкой. Она глядит на меня иначе: испуганно. — Сейчас это не самое важное. Пожалуйста, помоги мне. Нужно как можно скорее найти револьвер, иначе потом будет поздно.

— Еще пару минут назад ты даже с постели не хотела подниматься...

— Все изменилось.

— Но что именно? — Девушка проницательна не по годам. Мне так и хочется треснуть ее по голове, но рука не поднимается. Едва ее светлые глаза находят мои, меня одолевает стыд и стеснение, будто я стою нагая перед огромной толпой. — Знаешь, мне кажется, что очень многое в нашей жизни зависит не от нас. Мы думаем, что контролируем ее, но я не верю в это. Обычно судьба предписана, и если кто-то сбивается с пути, он возвращается на перекресток; в ту самую точку, где свернул неправильно. Иногда человек не успевает за одну жизнь исправить все свои ошибки. И тогда они перекладываются на его семью, на его род. Потому люди так часто и говорят: истории повторяются. Просто окончание у них разное. А мы год за годом исправляем те же ошибки, что совершили наши предки.

Сглатываю. Покачиваю головой и недоуменно застываю. Что она имеет в виду? Мне даже не хочется об этом думать. Я просто потираю пальцами глаза и резко опускаю вниз руки. Хватит с меня философии.

— Отлично. А теперь давай приступим к делу.

— Эмеральд, — Венера берет меня за руку, — возможно, то, что вас тянет друг к другу, не случайность. Когда-то давным-давно была прервана сильная связь. Возможно, теперь у жизни на вас свои планы, и она ждала вашего появления очень и очень долго.

— Нет никакого плана. И ни к кому меня не тянет.

— Ты же чувствуешь это!

— Я не...

— Чувствуешь! — настаивает Прескотт и впервые смотрит на меня недовольно. Глаза у нее становятся темного цвета, а на лбу появляется складочка. — Знаешь, проблема ведь как раз-таки в том, что не ты, не он чувствовать не должны. Но что-то щелкнуло между вами, что-то изменило вас самих. Ему больно, потому что его сердце просыпается.

— Что?

— И тебе страшно, потому что раньше ты никогда не испытывала ничего подобного. И, скажу тебе сразу, я, может, боюсь эмоций, и я отдала бы все, чтобы не ощущать ужас и страх потерять близких, страх быть отвергнутой или непонятой. Да, я хотела бы стать ко всему безразличной. Но даже это не позволит мне совершить то, что ты просишь.

— Ты не залезешь ему в голову? — поражаюсь я и раздраженно стискиваю зубы. — Что за бред, Венера?

— Это не бред. И я не собираюсь вмешиваться в судьбу. Сначала разберись с тем, что ты чувствуешь. А потом уже приходи ко мне за помощью.

— Но я и так прекрасно понимаю, о чем говорю!

— Может, ты и понимаешь, но это не значит, что это правильно.

— О, Господи, — взвываю я, эмоционально взмахнув руками, — что за ахинею ты мне в голову пытаешься вдолбить? Мне абсолютно наплевать на Хантера. И если ради нашей безопасности нужно пожертвовать его жизнью — я не против. Это стоит того, Венера.

— Ты так не считаешь, Эмеральд.

— Да, что ты...

Неожиданно дверь в комнату распахивается и на пороге оказывается Лис. Но она тут же замолкает, увидев наши перекошенные от гнева лица.

— Простите. Я не хотела вмешиваться, но...

— Так и не вмешивайся! — вспыляю я.

— Не кричи на нее. Разве можно быть такой грубой?

Прескотт подходит к Лис и виновато ей улыбается. Затем девушка легонько касается плеча доктора Фонзи и спрашивает:

— Как вы себя чувствуете?

— Ну, — теряется женщина и смотрит на меня недоуменно, — вроде все в порядке. Я не думаю, что у меня есть причины беспокоиться. А должны быть?

— Нет. Я просто надеюсь, что у вас все хорошо сложится. Вы ведь уже разговаривали по этому поводу с мистером Террансом?

Лицо доктора вытягивается. Она покачивается на носках и кивает, словно понятия не имеет, что за игру затеяла Прескотт. Я вздыхаю.

— Ты что-то хотела, Лис?

— Да, я..., — женщина поправляет белый халат, — я собиралась сказать вам, что мистер Цимерман ждет вас в конференц-зале. Есть вопросы, которые надо обсудить немедленно.

— Хорошо, мы сейчас подойдем.

Доктор Фонзи покидает комнату, а я перевожу взгляд на Венеру.

— И что это было? О чем она должна поговорить с Террансом?

— Это ее дело. — Прескотт подходит к комоду и достает теплую кофту. — Если тебе на все наплевать, зачем мне этим делиться?

— Ого, да ты язвишь.

— Как иначе, если я живу с тобой под одной крышей. Ох, — она неуклюже натягивает свитер и придавливает ладонями наэлектризованные волосы, — очень легко стать похожей на тех, кто рядом. Даже невольно. И если честно, я не хочу быть похожа на тебя, когда ты теряешь над собой контроль.

— Ужасное зрелище?

— Нет. Мне становится тебя жаль.

Прескотт выходит из спальни, а я задето поджимаю губы. Что она имела в виду? Не думаю, что ее слова искренни. Если я и могу какие-то чувства пробуждать у людей, то уж точно не жалость. Скорее презрение. Да. С ним мы хорошие друзья.

— Черт. — Убираю с лица волосы. Надоело ощущать себя неправой. Да и почему вдруг всегда именно я оказываюсь агрессором? Я просто поступаю так, как подсказывает мне не только интуиция, но и здравый смысл. Я ведь знаю, что делаю. И Хантер Эмброуз ничего для меня не значит. Совсем ничего.

Тяжело выдыхаю. В последний раз оглядываю комнату и иду в конференц-зал. Разве есть объяснение моим поступкам? Я надеюсь, что да. Но вдруг нет? Наплевать.

Когда я захожу в помещение, Мортимер и Венера уже сидят за столом. Старик тихо говорит ей что-то, а она улыбается. Она всегда улыбается. Откуда в ней столько света? И почему она до сих пор не превратилась в тлеющий уголь? Что ж, будем ждать, ведь рано или поздно это происходит со всеми, кто сталкивается с человеческой жестокостью.

— Итак, — Морти кивает мне, — надеюсь, ты понимаешь, что теперь придется залечь на дно. Правда, Эмеральд?

— Что? — я растерянно распахиваю глаза. Ушам своим не верю! Неужели они не хотят предпринять какие-то действия? Сколько можно отсиживаться в стороне? Это ведь глупо и наивно. Так Сомерсет проживет еще и не одно столетие. — О чем ты вообще говоришь? Я тебя не понимаю. Что за стратегия, в которой мы опять ничего не делаем?

— Хантер Эмброуз обвел нас вокруг пальца. Он видел машинку. И нам поразительно повезло, дорогая, что до этого — пару дней назад — Венера наложила на комнату оберег от врагов и неприятелей.

— Ну, и аминь. Спасибо, рыжая благодетельница. Но почему опять прятаться?

— Потому что мы ничего не узнали о револьвере, а предпринимать что-либо вслепую глупо. Разве ты так не считаешь?

— Да. Глупо надеяться, что все будет легко. Но нельзя сидеть без дела, Морти. Мы попусту тратим время.

— Я попытаюсь разузнать что-либо о револьвере, — вмешивается Венера и неуверенно выпрямляется. — Я свяжусь с Кайман.

— Свяжешься с Кайман? — прыснув, переспрашиваю я. — Ты ведь шутишь. Скажи, что ты шутишь. Иначе я сойду с ума. Сюрпризов хватает.

— Души наших предков всегда рядом, Эмеральд. И я действительно могу с ней выйти на контакт, если постараюсь.

— Вот и отлично! — Цимерман прихлопывает в ладоши. — Венера разузнает что угодно о револьвере, а ты Эмеральд..., ты.... Приготовь нам завтрак.

Мои брови подскакиваю вверх, и я невольно отшагиваю назад.

— Что?

— Ты умеешь готовить? Как раз обновим кухню, а то мне уже плохо от той еды, что мы заказываем на дом. Согласна?

— Нет.

— Вот и договорились.

Морти и Венера встают из-за стола, а я недовольно складываю на груди руки. Если у них не все хорошо с головой — это их проблемы. Но неужели только до меня доходит, что теперь Сету и его очаровательным детишкам известен наш адрес! Нам нужно не просто предпринять что-то. Нам надо срочно избавляться от семьи Эмброуз, или она избавится от нас! Очевидные факты, которые трусливые люди предпочитают не замечать.

— Послушайте, — пробую вновь я, — я знаю, что Хантер и его сестричка скоро придут за нами. Они не могут не прийти. Вновь менять дом — глупо. Но надо защищаться. Надо...

— Дорогая, — Цимерман снисходительно поглаживает меня по плечу, будто я грустная девочка, потерявшая воздушный шарик, — не паникуй. Все идет по плану.

— По какому плану, Морти? Если есть более подходящий момент свернуть нам шею — вот он. Как же ты не понимаешь?

— С нами Венера. Она сумеет защитить и нас, и себя.

Я смотрю на девушку и поджимаю губы. Никогда не ощущала ничего подобного. Я вдруг чувствую себя ненужной. Вот это да. Пожимаю плечами и срываюсь с места. Если у них есть план — ради Бога. Главное, чтобы потом мне не пришлось все это расхлебывать.

Я жарю яичницу. Оглядываю огромную, новую кухню и вздыхаю. Мебель пахнет не стариной, как в общежитии, а пластиком и каким-то клеем. Она темно-бардового цвета со странной, блекло-красной подцветкой. По центру вытянутый стол, на стенах — подвесные шкафы разных размеров. Они пустые, как и серебряный холодильник. Из еды лишь яйца, пакет молока и заплесневевший сыр. Идеальное место для гурмана, или для ленивого зада, не щадящего лишние деньги. Я зову всех завтракать, а сама прячусь в комнате. Достаю из сумки ноутбук и, наконец, провожу спокойные несколько часов за просмотром сериалов и каких-то новых трейлеров. Я уже так давно не заходила в интернет, что отстала от жизни. В социальных сетях меня уже похоронили. На почте несколько писем из ректората, и мне становится не по себе, когда я их читаю. Что ж, проблемы с университетом — совсем уж и не шаблонная ситуация. Раз я герой, мне все должно сходить с рук. Правда, холодная речь мистера МакШэлвуда — деканата моего факультета — не внушает радости, а наоборот лишь заставляет меня поверить в печальный конец. Неужели меня исключат? Черт. Я, конечно, никогда не любила занятия и правила, не любила делать домашнюю работу и, к слову, ни разу ее не делала, но вылететь на пятом семестре — это как-то даже стыдно, что ли. Нужно хотя бы раз появиться в университете и принести справку..., или что-то вроде того. Надо выдумать оправдание, плюс заручиться поддержкой мамы. Не думаю, что после того, что случилось, она не захочет помочь мне.

К вечеру мне надоедает сидеть без дела. Я шатаюсь по комнате, то распахиваю окно, то закрываю. То надеваю шорты, то джинсы. Иными словами, я начинаю сходить с ума, и поэтому уже через пару секунд вырываюсь из спальни, намереваясь занять себя хоть чем-то. Иду в комнату Венеры. По пути встречаю Лис и Терранса. Они улыбаются друг другу и кажутся беззаботными, поглощенными чем-то личным. Доктор Фонзи такая счастливая. Она смотрит на мужа огромными, влюбленными глазами и выглядит юной. Они оба ведут себя, как шестнадцатилетние подростки. Не знаю, раздражает меня это или удивляет.

Я проношусь мимо и хмурюсь: что заставляет нас терять голову? Как мы понимаем, что перед нами именно тот, из-за кого можно и с ума сойти, и кучу ошибок натворить? Не бывает ведь так просто: жил себе жил, и вдруг потерял сон, аппетит. Самого себя потерял. Есть же какие-то предпосылки, определенные факты, фетиши. Не каждый переворачивает у нас в груди чувства. Но если попадается тот самый — он не щадит не единого нерва. Еще когда-то адекватный человек превращается в одержимого романтика, ждущего встречи, и боже, как же глупо это выглядит со стороны. Да, разве вообще возможно думать лишь об одном человеке, когда их так много, и каждый по-своему хорош и по-своему ужасен? Мне кажется, в любом случае рано или поздно ты оказываешься у разбитого корыта. А как же иначе? Ну, любите друг друга, смотрите друг на друга огромными, блестящими глазами. А потом что? Наверняка, когда-нибудь Лис надоест эта тупая привычка у Терранса громко чихать, пять раз повторять одно и то же. А его взбесят ее веснушки, и вообще он внезапно проснется и поймет, что на свете море девчонок, у которых и ноги худее, и лица получше смотрятся. Я уверена. Так и будет. Люди — непостоянные существа, вечно ищущие чего-то неосязаемого. Нам недостаточно просто отношений, мы хотим любви. Нам недостаточно просто работы, мы хотим много денег. И всегда и во всем нас что-то не устраивает, ведь мы априори не в состоянии быть довольны чем-то одним очень и очень долго. Если брать в расчет отношения — это правило все рушит подчистую. Но, что поделаешь? Так мы все устроены. В постоянном поиске. Постоянно обделенные.

Я врываюсь в комнату Венеры и закрываю за собой дверь. Честно, я и не думала, что когда-нибудь увижу нечто подобное в реальной жизни. Девушка сидит на полу. Свет в ее спальне выключен, а по кругу стоят горящие свечи.

— Ты ведь не собираешься еще и спиритическую доску доставать? — усмехаюсь я.

— Я забыла ее дома, в поместье. Не волнуйся.

— Отлично. Ну, и как продвигаются ведьмовские фокусы?

— У меня ничего не получается. Кайман не выходит на контакт, молчит с самого утра, будто ее что-то сдерживает. — Прескотт взмахивает рукой, и свечи вспыхивают ярче. — Не могу понять, в чем дело. Это меня беспокоит.

— Не парься. Призраки, они ведь такие, — смеюсь и сажусь напротив, поджав под себя ноги, — молчаливые, мертвые.... Ну, что там у них еще бывает? Проблемы на той стороне, разборки, литературные вечера с давно умершими поэтами...

— Ты всегда все высмеиваешь.

— Ладно, забыли. В чем проблема? Почему Кайман не отвечает?

— Не знаю, — Венера поправляет рыжие волосы и горбит спину. — Что-то закрывает ее от нас, какая-то причина: день, число или лунная фаза.

Прескотт задумчиво хмурится, а я чувствую вибрацию в кармане. Достаю телефон, и тут же усмехаюсь. Точно...

— А как она относится к Хэллоуину?

— Что? Сегодня Хэллоуин?

— Да, и все веселятся на вечеринках. — Я листаю новости. Один парень из спортивной секции зовет меня на пьянку в "Летающую обезьяну". Имя — плод воображения парня, что сходит с ума по "Гориллаз", но пиво там лучшее в городе. Уже представляю, как осушаю ни один стакан бродящего напитка и, не задумываясь, что правильно, а что нет, надираюсь по самое не хочу. — Интересное предложение...

— Как я раньше не додумалась? — Прескотт на своей волне. Она поднимается с пола и расстроено поджимает губы. — Придется попробовать завтра. Мне так жаль, Эмеральд, мы просто зря потратили время.

— Что ж, — я тоже встаю, — у нас есть отличная возможность наверстать упущенное.

Печатаю сообщение Саймону, затем криво улыбаюсь и перевожу взгляд на Венеру. Она смотрит на меня недоуменно. Да и вообще, вид у нее чудной. В растянутой одежде, она выглядит постраннее меня.

— Что? Мы просто отдохнем один день, а потом продолжим спасать человечество.

— Ты ведь не серьезно, — покачивает головой девушка. — Это полное безумие!

— А что в этом такого страшного? Вы сами настаивали, что сегодня нужно переждать денек. Правильно? Вот и переждем с выгодой. Как сказал Морти, ты можешь защититься. Тогда чего бояться? Быть запертыми здесь или танцевать в баре?

— Эмеральд, так ведь нельзя. Что подумает мистер Цимерман? Сейчас не время...

— Что? — перебиваю я. — Не время, что делать? Жить? Получать удовольствие? Это же абсурд, Венера. Не сопротивляйся. Другого шанса может и не быть.

— Но...

— Не бойся. Тебе понравится.

— Я не пойду.

— Пойдешь еще как! — я беру девушку за руку и тяну на себя. — Ты ведь хочешь стать нормальной, правда? Я дарю тебе такую возможность. Забудь на пару часов, кто ты и что тебе предстоит сделать. Сегодня мы обычные подростки, и нам нужно оторваться.

Прескотт жмется, но я уже предчувствую вкус победы. Она согласится, потому что у нее никогда не было ничего подобного, а все неизведанное манит и чарует. Девушка сама не замечает, как кивает и смущенно улыбается. А я усмехаюсь: господи, я будто пытаюсь испортить невинного ребенка. Сегодня вечеринки, завтра нормальная одежда. А что будет потом? Может, она еще и мальчика встретит?

— Что ж, отлично, — я хитро прищуриваюсь, — теперь осталось лишь найти, что надеть. Кем бы ты хотела быть? Пьянка костюмированная, так что выбирай кого хочешь, а потом, о, да, потом наколдуешь себе какое-нибудь сарафанчик.

— Я не умею колдовать с одеждой.

— Умеешь влезать людям в головы, но не можешь состряпать мини-юбку? Зачем же тогда нужна такая сила? Вот уж отстой.

— А кем будешь ты? Я просто даже и не знаю, из кого выбирать. — Прескотт виновато пожимает плечами. — Во что обычно наряжаются? В животных?

— Разве что в агрессивных кошечек. Обычно выбирают героев из фильмов. Вот какой у тебя любимый персонаж? Граф Дракула? Виктор Франкенштейн? Томми-оборотень?

— Кто?

— О, боже, ты вообще фильмы смотришь?

— Ну, я..., просто знаешь, у меня времени не было как-то. Брат увлекался Звездными Войнами, но я не хочу быть Дартом Вейдером.

Я почему-то начинаю смеяться. Ох, свалился же мне на голову этот небесный ангел. С парнями не целовалась, фильмов не смотрела, да и вообще...

Я вдруг замираю.

— Венера, — кладу ладони на плечи девушке, — я знаю, кем ты будешь. Сейчас напишу Саймону, чтобы он привез крылья из моего общежития. А где твоя белая ночнушка? Такая старомодная, в которой ты еще вчера разгуливала по коридорам.

— В комоде, наверно.

— Признавайся, ты нашла ее в поместье, да? Копалась в вещах Кайман и...

— Что ты выдумываешь, — обижается Прескотт. — Мне ее подарила мамина подруга!

— Да, ладно. Серьезно? Господи, ты будто в монастыре жила, честное слово.

Я смеюсь, разглядывая смущенное лицо девушки, а потом неожиданно затихаю. В моих глазах сверкает дьявольский огонек. В кого же я оденусь: этакая жертва, спасающая человечество от неминуемой погибели? Улыбаюсь. Я придумала, в кого превращусь.

Через пару часов мы сбегаем из дома, вооружившись мобильными телефонами. Ну, еще я прячу под толстую мантию браунинг и усмехаюсь, найдя в этом какую-то жестокую иронию. Также кожу обжигает нож, спрятанный в белом чулке. Я будто вдвойне нарушаю правила: против Морти и против Господа нашего.

Мы едем на байке. Венера садится сзади и обнимает меня за талию, дрожа так, будто я планирую непременно разбиться.

— Успокойся, прошу тебя, — в очередной раз восклицаю я, перекрикивая рев двигателя и свист ветра, — ты не умрешь сегодня.

— Как же тебе не страшно? — голос у Прескотт писклявый. — Это же безумие какое-то!

— Просто представь, что ты летишь. Слышишь? Расслабься, Венера, и получи уже от жизни удовольствие.

Девушка не сразу укрощает страх. Но вскоре ее руки отпускают из оков мою талию и взмахивают в стороны, словно крылья. Она смеется над моим ухом, и я почему-то тоже улыбаюсь. В какой-то момент мне приятно, что именно я помогла ей преодолеть страх и скованность. Это ведь значит, что она мне доверяет. Теперь осталось и мне довериться ей.

Саймон поджидает нас у бара. На его лице нет ни одного нетронутого кусочка кожи. Скулы, лоб, нос, подбородок — все изрисовано белой и черной краской, и мой друг похож на зомби-боя, выпрыгнувшего из Американской Истории Ужасов. Я изумленно улыбаюсь и похлопываю Блумфилда по плечу.

— Вот это наряд! Саймон, ты классно выглядишь.

— Ох, ну, а ты в кого нарядилась, Родди? — парень грузно вздыхает. — Мои родители — католики. Ты ведь помнишь?

— А я и не собираюсь совращать тебя, сын мой.

На мне черная мантия, белые чулки, барбетт — немного нестандартный, но широкий, хитон — обтягивающий и полупрозрачный. Иными словами, я похожа на монахиню, но на очень и очень плохую. На моих губах темно-бардовая помада, волосы распущены и лихо взлохмачены. Да, я грешница. Но прилежная, готовая в любой момент прострелить голову тем, кто решит обидеть меня или моих друзей.

— О, Венера, — Саймон улыбается, — а ты..., ты в пижаме...

Девушка смущенно закрывает руками тело, а я закатываю глаза. Господи, помоги же мне наставить на путь истинный этих слабовольных детей нашего коварного тысячелетия.

— А теперь у нее есть крылья, — я забираю у Блумфилда перьевой каркас, креплю его на спину Прескотт и улыбаюсь, — отлично! Ты похожа на ангела, поверь мне. В принципе, можно было обойтись и без декораций. Все и так ясно.

Когда мы заходим в клуб, я представляю нас идущих со стороны под крутую музыку и в замедленной съемке. Крылья у Венеры развеваются от ветра, люминесцентная краска на лице Саймона светится в темноте и ярко выделяется на общем фоне отрывающихся. А я..., я запутываюсь в мантии, и пять раз поправляю волосы, лезущие в глаза. Ох, видимо, эпичные моменты не для меня и не для этой прически.

— Что здесь происходит? — паническим голосом спрашивает меня Прескотт и хватает за руку с дикой силой. Пальцы у нее ледяные. — Здесь очень громко! Повсюду дым, он же вреден! Кто все эти люди, боже мой?

— Слушай, ты должна...

— Они смотрят на нас.

— Если тебя это успокоит, смотрят они на меня и на мои чулки. — Я гляжу девушке в глаза. — Не волнуйся. Все в порядке. Мы ведь пришли веселиться, правильно?

— Но я не умею. Я просто думала, что мы...

— Венера, — вмешивается Саймон и уверенно берет ее под локоть, — просто держись со мной рядом, и все будет хорошо. Никто тебя и пальцем не тронет, слышишь? Я обещаю.

О, Боже. В этот момент мои глаза ползут на лоб, а на губах появляется улыбка. Ох, я только что стала свидетелем рождения нового, модифицированного Блумфилда, который вдруг стал не просто хорошим парнем, но и принцем на белом коне. Вау. Думаю, мне пора выпить. Прямо сейчас.

Я несусь к барной стойке и подзываю парня в костюме Питера Пена. Черт возьми, а он, видимо, совсем не в курсе, какие мальчики нравятся девочкам. Натянуто улыбаюсь.

— Джека, три порции.

— Что за Джек? — спрашивает Венера, пытаясь перекричать музыку. — Это твой друг?

— О, да, — смеюсь я, — самый верный.

— Это выпивка, — вмешивается Саймон — правдолюб несчастный, — наша бестия берет себе пару порций и обычно улетает в теплые края.

— Зато я хорошо провожу время.

— А я провожу ее до дома. Ну, чаще всего несу на своей спине.

— Я совсем не такая! Я не алкоголичка, Венера, не слушай его. Парень просто нагло и бесчестно пытается наговорить на меня. Но как вам не стыдно, молодой-то человек? Я же слуга Господа нашего, а он все видит.

— Если бы Бог видел, что ты творишь, ты бы уже давным-давно попала в ад, Родди, и не обижайся. Но это правда.

— Ой, какой кошмар. Зато там, наверняка, собрались веселые ребята, и мы бы хорошо провели время.

— О, Боже, Эмеральд! — Прескотт ударяет меня в бок. — Смотри!

— Что? Близнецы? — я резко тянусь к браунингу. — Черт бы их побрал! Где?

— Да, нет. Те девушки. Они на стол залезли!

О, Господи. Выдыхаю. Я бы объяснила Венере, что ничего ужасного не происходит, но боюсь, что только зря потрачу время. Потому я просто беру со стойки рюмку Джека и протягиваю ее перед собой.

— Давай, выпей. Станет легче.

— Это вкусно?

— Очень.

— Но..., — я пихаю Саймона в бок и свожу брови. Если он скажет еще что-то в защиту этой принцессы, я ударю его по голове.

— Пей, — повторяю и смотрю на Прескотт. Она неуверенно рассматривает содержимое своей рюмки и сглатывает. — Давай уже. Иначе мы состаримся.

— Ты уверена?

— Венера, пей.

Наконец, девушка одним глотком осушает рюмку, а затем прикрывает ладонями рот и наклоняется вперед так резко, будто ее сейчас вырвет. Ох, только не это.

— Бог мой! — пищит она, выпрямившись. — Что это за гадость! Никогда в жизни мне не приходилось пить ничего более отвратительного!

— Деточка, послушай меня, я скажу божью истину: выпей еще пару рюмок и тебя так унесет, что ты навсегда этот день запомнишь.

— Мне точно не будет плохо?

— Точно.

Наверно, Саймон хочет добавить что-то, но я пронзаю его ледяным взглядом. Пусть он позволит девчонке хотя бы раз оторваться! Сколько можно придерживаться правил, не думать о себе, слушаться, слушаться, слушаться. Господи, нам по двадцать, а не по сорок пять. Вполне естественно желание сносить крышу, орать, напиваться, веселиться и терять в пятках последние остатки рассудка. Когда еще жизнь позволит наплевать на нее, если не сейчас? Если не сегодня?

— Ладно, — шепчет Венера и тянется за следующей рюмкой. — Надеюсь, ты права, и я запомню этот день.

— Аминь.

Я думала, что только с выпивкой будут проблемы, но оказывается, что наша Венера и танцевать толком не умеет. Приходится ей объяснять, что не обязательно крутиться, как на карусели и вскидывать вверх руки. Можно просто прыгать, дергать головой, телом, да чем угодно, лишь бы чувствовать ритм и грохот в груди. Мы танцуем в центре танцпола и почти не разговариваем, только улыбаемся друг другу. И мне неожиданно нравится быть здесь, с этими людьми. Раньше я отдыхала только с Саймоном, и казалось нереальным наличие еще кого-то. Но теперь.... Эта Прескотт такая живая, такая милая, и пусть я никак не могу признаться, что она мне нравится, я знаю, что мне комфортно находиться рядом с ней. Это очень и очень странно. Между нами будто действительно есть какая-то связь. Я чувствую, что должна охранять ее, оберегать, как сестру. Я чувствую, что должна научить ее всему, что знаю, что умею. Как и она меня. В какой-то момент, Венера хватает меня за руки и начинает кружиться, кружиться, и мы с ней так смеемся...

Я никогда не забуду этот момент. Он навсегда останется в моих мыслях. Девушка и ее искренняя широкая улыбка. А еще мой смех. Я смеюсь!

Что ж. Наверно, во всем виноват костюм монахини. Определенно.

Саймон придвигается к Прескотт, и она вдруг кладет руки ему на плечи. У того, как мне кажется, перехватывает дыхание, но Венера такая неопытная, что вряд ли замечает. Я же вижу его лицо, его глаза. Парень явно зачарован.

Я говорю, что отойду, но не думаю, что они меня слышат. Вновь заказываю выпить. Завязываю в пучок волосы. Шея так вспотела, что я бы с удовольствием сняла и мантию, и хитон. Правда, это привлечет слишком много внимания. Я ведь монашка, я должна вести себя прилежно. Усмехаюсь. Черт, у меня уже туманится голова, словно я летаю над всем этим баром, а не стою на паркете.

Осушаю рюмку, вновь иду к ребятам, но неожиданно ощущаю на себе чей-то взгляд. Останаливаюсь. Моргаю пару раз и стараюсь сосредоточиться, но люди так и плавают, как в океане, увеличиваясь и уменьшаясь. Еще чуть-чуть и я потону.

— Я хочу исповедаться, — вдруг шепчет голос мне на ухо. Мое тело пронзает судорога, и я замираю, прекратив даже дышать. Сердце делает кульбит. — Я согрешил. Мне не ново лгать и причинять боль. А еще я собираюсь убить человека.

— Он об этом знает? — шепчу я и оборачиваюсь. Глаза Хантера Эмброуза прожигают во мне дыру, но я не поддаюсь. Лишь вскидываю подбородок. — В любом случае, если вам вдруг захотелось кого-то лишить жизни, лучше не причинять вред священнослужителям.

— Почему?

— Они посланники Божьи. Карма, мой дорогой.

Только сейчас понимаю, что на Эмброузе черный костюм с колораткой на шее. Черт подери. Мои глаза становятся широкими, но нет, чтобы испугаться или прострелить ему голову, ведь он пришел явно не повеселиться, я делаю шаг вперед и вспыляю:

— Ты нарядился священником? — Думаю, причина моего поведения в четырех или в пяти порциях виски. — Господи, не может быть. Это чушь какая-то!

— Это единственное, что пугает тебя?

— Пугает? Какого черта ты здесь делаешь, Хантер?

— Я уже сказал. Исповедался.

— Собираешься меня убить? Хм, необязательно предупреждать об этом человека. Это как-то странно, Святой Отец.

— Я играю открыто, сестра. — В глазах парня сверкает дьявольский огонек. Он дергает уголками губ, но сдерживает улыбку. — Ты же хотела искренности, пыталась узнать у меня что-то, выведать. Вот я здесь.

— Это неправильно. Мы не должны разговаривать.

— А что мы должны делать?

— Эмброуз, убирайся, — рычу я, — если ты пришел поболтать, у меня нет настроения.

— А чего ты хочешь? — Хантер приближается ко мне. Я должна отойти, но врезаюсь в чью-то спину и оказываюсь в оковах парня, как в клетке. Поднимаю на него взгляд. — Тебе страшно? Я ведь могу убить тебя прямо сейчас, Эмеральд.

— Еще одно слово и я прострелю тебе грудь, слышишь? — Уверенно стискиваю зубы и подаюсь вперед. — Я не шучу. Держись от меня подальше.

Парень опускает взгляд вниз и понимает, что я упираюсь дулом пистолета в его торс. Правда, его это не смущает. Ничуть. Он лишь усмехается и говорит:

— Думаю, это не очень умно, учитывая, что я держу лезвие возле твоей шеи.

Смотрю в сторону. Черт. В его пальцах притаился маленький нож около моего горла. Я и не заметила, как он оказался ко мне так близко. Ухмыляюсь.

— И чего ты ждешь? Давай же, Хантер. Всего одно движение.

— Пытаешься меня спровоцировать?

— Ты ничего мне не сделаешь, — рычу я, резко поддавшись вперед. Наши лица едва не сталкиваются, а я ухмыляюсь еще шире, почти касаясь губами его губ. — Ты не причинишь мне боль, Хантер Эмброуз. Ты бы уже давным-давно это сделал, если бы захотел.

— И что же мне мешает?

— Не знаю. Наверно, когда я делаю так..., — я убираю за спину пистолет — не знаю, что на меня находит — и касаюсь пальцами его щеки, — ты теряешься, как мальчишка.

— Осторожно, Эмеральд. — Холодно предупреждает он.

— А то что? Давай, я здесь, перед тобой. Почему ты бездействуешь? Почему оставил меня в живых вчера ночью? У тебя было столько шансов прикончить меня, Хантер, но ты не сделал этого. Так, может, тебе это просто не нужно?

Внезапно парень грубо отталкивает меня назад. Я ударяюсь о стену, а он нависает надо мной, будто грозовые облака, окольцевав по обеим сторонам руками. Его карие глаза смотрят на меня испепеляюще. Но парень молчит. Изучает мое лицо и дергает уголками тонких губ. Его пальцы оказываются на моих плечах. Они путешествуют по моей шее, по скулам и проходятся по связанным волосам. Через пару секунд пучок исчезает, и волосы спадают мне на ключицы спутанной, черной волной. Хантер Эмброуз наклоняется ко мне, а я невольно подаюсь вперед. Мы смотрим друг другу в глаза.

— Что ты делаешь? — шепчу я. Мой голос дрожит, как и все тело. Никогда раньше я не ощущала ничего подобного. Под взглядом этого человека мне становится трудно дышать. И, кажется, что стоять еще ближе невозможно, но парень рушит этот миф, прикоснувшись носом к моей щеке. Он тихо отвечает:

— Мне нравится, когда твои волосы распущены.

— Не прикасайся ко мне.

— Поздно, Эмеральд. Я уже прикоснулся.

В какой-то момент мне кажется, что еще чуть-чуть, и губы Эмброуза накроют мои, и что самое ужасное, я жду этого. Как идиотка. Как предатель. Я замираю, предвкушая вкус поцелуя, а Хантер, не отрываясь, прожигает меня взглядом.

— Родди! — неожиданно зовет меня Саймон. Я поворачиваюсь на голос, а когда вновь смотрю перед собой, никого уже не вижу. Лишь бешеное сердцебиение говорит о том, что несколько секунд назад происходило. — Родди, — повторяет Блумфилд. Я не нахожу в себе сил пошевелиться. Просто пялюсь в пустоту, не понимая, как могла так влипнуть.

— Ты куда пропала? — спрашивает Венера. — Мы искали тебя.

— Я..., я..., — протираю ладонями лицо. Господи, надо просто взять себя в руки! Резко выпрямляюсь и смеюсь. — Все в порядке. Ко мне подходил один знакомый.

— Ладно, пойдем танцевать!

Блумфилд тянет меня за собой, и я послушно схожу с места. Однако в тот же момент я ловлю взгляд Венеры и застываю. Прескотт ухмыляется: она все знает.

ГЛАВА 12. МИНУС ТРИ.

Уродливые люди с уродливыми мыслями в уродливом мире.

Если и говорить о падении, то непременно сейчас. В веке, где отсутствует мораль, а за нее принимают личные желания, временно одурманивающие голову. В веке технологий и одиночества, где каждая привязанность фальшивая, а каждое сказанное слово имеет под собой какой-то подтекст и подводные камни. В веке, где человек сначала совершает нечто плохое, а потом не жалеет. И уже не ждет прощения. Мы плетемся за пафосным идеалом, который заставляет нас коверкать себе жизнь, извращать простые понятия. Мы погрязли в этой дыре — из обмана, уродства и похоти — так глубоко, что на поверхность не выбраться. Ни сейчас, ни позже. Ни нам, ни нашим детям. Никому, наверно, уже никогда. И мы здесь счастливы. Нам тут хорошо. Тут: в собственном аду на земле, где праздно проводят время бунтующие непонятно против чего подростки, убийцы, карьеристы, фантазеры, курящие мамаши и их внутренние богини.

Я люблю, когда алкоголь уносит меня далеко. Люблю забывать и жить дальше. Мне нравится терять над собой контроль и грезить этой свободой, которая кажется настоящей и еще тепленькой в руках у завсегдатая жизненного клуба неудачников. Но сегодня что-то идет не так. Я не забываю. Я много пью, много смеюсь, но не могу оторваться от мыслей, как ни стараюсь. Они кипят в моей голове и пульсируют, и я оглядываюсь по сторонам, и смотрю на то, что творится вокруг, и почему-то пугаюсь себя же, своего же вида и своих же поступков.

В какой-то момент, когда меня тошнит в пятый раз на толчке бара, я понимаю, что у меня поехала крыша, ведь мне кажется, что я упала так низко, как никогда еще не падала. Я вдруг думаю об отце — глупые мысли — но именно Колдер возникает перед глазами. Он стоит напротив с пробитой головой, где из раны вытекают красные полосы, и спрашивает: что ты делаешь. Что ты с собой сделала?

— Черт, — я пьяная. Я пытаюсь встать, но падаю и считаю в уме количество выпитых рюмок, но сбиваюсь. Сколько их было? Шесть? Восемь?

Мой костюм грязный. Я мну его руками, хочу снять, но он будто прилип ко мне. Что на меня нашло, когда я выбирала эту дрянь? Боже, что же я делаю. А Колдер все смотрит на мое перекошенное лицо. Он говорит: люди умирают, а ты уничтожаешь себя, Эмми. Ты не боишься захлебнуться, упав так низко? Ты ведь можешь так и не задышать, даже если и выберешься на поверхность. Ты можешь жить, но быть мертвой, Эмми. Ты понимаешь?

Впервые я понимаю. И мне становится страшно. Парни на один день, вечные ночные вечеринки, алкоголь, друзья-незнакомцы, покинутый мной университет..., я будто живу и жила в нарисованной картине, где все застыло и остановилось. Пыталась ли я скрыть свои переживания за весельем? Хотела ли я казаться сильной, изнывая от страха одиночества? А, может, эти тупые самоистязания и самобичевание — полное дерьмо, в которое я лицом окунулась, лишь бы не встречаться глазами с реальностью?

Меня опять тошнит. Я вытираю руками рот, поднимаюсь и плетусь по коридору, то и дело, подворачивая ноги. В зале меня ждут друзья. Они тоже едва стоят на ногах, и мне вдруг становится стыдно, что это я привела их сюда, что я заставила их превратить себя во что-то чужое и им неизвестное.

Я не помню, как мы добираемся домой. Не помню, как сваливаемся на мою кровать и засыпаем. Все смешивается: все наши слова и шутки, и действия, и взгляды. Правда, все никак не уймется голос отца в моей голове. Его я слышу отчетливо. Раз за разом он вторит и настаивает, и не понимает, и говорит: что ты с собой делаешь, Эмми.

Вообще одну и ту же историю можно описать по-разному. Можно сделать так, что наш вечер был самым запоминающимся и веселым моментом в жизни. А можно истоптать его в прах, и посмотреть на наш кутеж, как на тотальный крах морали и ответственности.

Мы просыпаемся от громкой музыки: аккордов, взорвавшихся, словно бомбы прямо около наших лиц. Я подрываюсь, Венера вскрикивает, а Саймон стонет:

— Родди, рядом визжат кошки!

— Хуже. Визжит Аппассионата — соната N 23 Людвига Ван Бетховена.

Я гляжу на человека перед собой. На то, как движутся его руки в такт музыке, будто он дирижирует, и виновато свожу брови. Черт подери. По телу проносится волна стыда.

— Что ж, друзья, точнее ангел, монашка и..., и зомби? Поднимайтесь, — Морти криво улыбается, когда Саймон закрывает ладонями уши, а Прескотт внезапно валится с кровати на пол, — мы займемся искоренением ваших грехов; прививанием вкуса, этики и эстетики!

— Морти, — мямлю я, — прошу, сделай музыку тише. Голова раскалывается!

— Тише? Вот так? — Старик нажимает на кнопку пульта, и аккорды взвывают с новой истошной силой. — Или так? — теперь дребезжат окна. Я морщусь, а Саймон прячется под подушкой. Меня с ног до головы заполняют аккорды писклявых скрипок и виолончели, а в груди эхом отражаются удары барабанов. — Так тебе лучше, дорогая?

Я едва не реву от безысходности. Поднимаюсь с кровати и смотрю на Цимермана, не скрывая стыда и вины. Меня аж мутит от того, насколько сильно я сейчас себя ненавижу.

— Не мучай всех, пожалуйста. Мучай только меня. Саймон и Венера не причем. Это я заставила их идти на вечеринку и напоила до полубессознательного состояния.

— Эмеральд, — ворчит Прескотт, — мы все виноваты.

— Правильно, милая моя, — соглашается Мортимер, — виноваты вы все. — Он, наконец, делает музыку тише и сводит седые брови, одновременно сцепив на груди руки. Я же все не могу найти точку равновесия и качаюсь из стороны в сторону, как на ветру. — Меня не волнует, что вы сделали. Меня волнует лишь — почему и зачем? Я столкнулся с тотальным недопониманием, с безответственностью и игнорированием элементарных вещей. И, как бы вам объяснить, я не родитель, чтобы наставлять на путь троих бунтующих подростков. Но и без внимания не могу оставить вашу безалаберность.

— Морти, — хриплю я, — я прекрасно понимаю, что ты зол, и я знаю, что мы поступили неправильно. Только не надо отыгрываться на всех, пожалуйста. Наказывай меня.

— Я очень рад, что ты сказала это, Эмеральд. Но это ничего не меняет. В коридоре вас ожидают верные друзья на этот день: они никуда не денутся, не испарятся, как и та грязь, что поджидает вас в квартире. Можете, приступать. И, прошу вас, отнеситесь к этому как можно серьезней. Вы будете не только отмывать наш дом, но и свою совесть.

Минут через двадцать мы разбредаемся по объектам и начинаем тотальную уборку. Я никак не могу прийти в себя. Голова кружится, постоянно тошнит, и мне хочется упасть лицом вниз и уснуть, чтобы пережить этот день и забыть о том, как может саднить горло от стыда. Естественно, лицом вниз я не падаю, как и от мыслей плохих не избавляюсь. Не знаю, сколько проходит времени, но когда я перехожу в коридор, пальцы у меня красные и опухшие от воды и средств, а глаза слезятся от едкого запаха. Что ж, вроде Мортимер не придумал ничего жестокого, но наказание — отличное. Мало того, что выматываешься, так еще и думаешь о том, какой ты идиот. Лично я все прокручиваю и прокручиваю в голове то, с какой простотой мы покинули дом, когда по улицам разгуливает не только Сомерсет, но и его сумасшедшие детишки, и виню себя за глупость. Да, уж я-то точно не сторонник того, что с нами творится, но я отвечаю за жизнь Саймона, за жизнь Венеры, и я забыла об этом и осознанно подвергла их риску. Я очень глупая и безответственная. Я все стараюсь не забывать о той Родди, которая существовала месяц назад, но это — увы — невозможно. Я больше не та, кем была, и тяжесть ответственности уже совсем другая. Жизнь изменилась, как и проблемы, а я продолжаю выдавать желаемое за действительное. Пора бы уже мне и повзрослеть и осознать, что со мной происходит.

В обед, пока Терранс отвлекает Мортимера, Лис угощает меня кусочком пиццы. Я и не думала, что эти ребята такие бунтовщики. Мне-то казалось, что для них приказы Морти закон. Видимо, нет. Они постоянно мельтешат рядом, и помогают, чем могут. В какой-то момент Терранс забирает у меня полное ведро и сам идет менять воду, а я благодарна ему. Очень. Руки дрожат от усталости и жутко чешутся, и, когда он уходит, я плюхаюсь на пол, откидываю назад голову и провожу первые спокойные несколько минут за этот день. Так и хочется больше не шевелиться, но за оплошности приходится платить. Я сама виновата, что ввязалась в подобную авантюру, да еще и ребят подставила. Теперь глупо обижаться и жаловаться на усталость. Просто в следующий раз буду думать, вот и все.

К вечеру наш этаж кажется дезинфицированным. Коридор пахнет хлоркой, в каждой из комнат нараспашку открыты окна, а на кухне можно смотреться в стеклокерамическое покрытие плиты и любоваться каждой морщинкой, заметной даже на темной поверхности. Я плетусь в свою спальню, неуклюже шаркая ногами. Ловлю взгляд Морти — тот стоит на другом конце коридора — и улыбаюсь. Пусть не думает, что еще чуть-чуть, и я свалюсь без сил. Наказание наказанием, но слабость я показывать не стану.

— Все хорошо, дорогая? — интересуется он с фальшивой улыбкой. Ему так и хочется танцевать от удовольствия. Венера и Саймон уже час назад отрубились и спят в гостевой комнате, но я не сдамся. Я дойду до собственной кровати. Дойду! — Ты в порядке?

— Да, все просто замечательно, Морти.

— Устала?

Поджимаю губы.

— Нет.

— Уверена?

— Абсолютно.

— Тогда..., — о Боже. Наверно, мое лицо вытягивается, и я превращаюсь в дугу, ведь у старика даже речь прерывается. — Ты побледнела.

— Совсем и нет. Что ты хотел?

— Да, так, ничего.

— Морти.

— Что за упрямство, дорогая? — усмехается Цимерман. Черт, как же ему нравится то, как я сейчас глупо выгляжу. — Просто скажи, что с ног валишься, и мы закончим разговор.

— Ничего и не валюсь, — настаиваю я. — У меня еще полно сил. Да я вообще не устала! Могу хоть еще раз промыть этот коридор. Ясно?

— Тогда лучше сходи за продуктами. Коридор и так чистый, а холодильник — пустой.

О, нет. Губы у меня подрагивают, а тело взывает от жуткой усталости. Я так мечтала о кровати. Какой кошмар! Теперь придется идти за этими продуктами. Боже, лишь бы мне сейчас не разреветься от отчаяния, но я сдерживаюсь. Вскидываю подбородок и говорю:

— Как скажешь, Морти. Сейчас схожу.

— Эмеральд..., — начинает он, но я покачиваю головой.

— Я заслужила. Все. Напиши, что надо купить, а я пока переоденусь.

В комнате накидываю теплую кофту и джинсы. Затем связываю в хвост волосы и без особо энтузиазма осматриваю свое отражение. Мда. Вид у меня убитый. Глаза — опухшие и красные, и непонятно отчего: от алкоголя или от едкого запаха моющих средств. Кстати, что не лишено плюсов, ведь лучше думать, что я трудилась без отдыха целый день дома, чем как сумасшедшая пила всю ночь и веселилась в туалете бара.

Выхожу из комнаты и вдруг замечаю супругов Фонзи. Они стоят около лифта. У Лис горят щеки, она что-то рьяно пытается доказать Террансу, на что он лишь отнекивается.

— Тише, тише, — говорю я, подходя ближе, — нам не нужны жертвы. Вы чего?

— Тебя ждем, — сообщает доктор. Она встряхивает волосами и улыбается. — Морти не может успокоиться, все издевается.

— И мы решили составить тебе компанию.

— Что? — недоуменно смотрю на Терранса. — Не выдумывайте. Я сама справлюсь.

— Никто и не сомневается, что ты способна самостоятельно сходить в магазин. Но ты ведь не думаешь, что одной веселее, правда? — Лис вызывает лифт, а затем вновь смотрит на меня, смущенно кривя губы. — Пройдемся, подышим воздухом. А то тут совсем нечем дышать, после вашей генеральной уборки.

— И сбежим от Мортимера, а то он никак не может успокоиться и играет уже в пятый раз одну и ту же мелодию на фортепиано. — Ворчит Терранс. — У меня уже голова кругом.

Я усмехаюсь.

На улице чудесный вечер. Очень тепло и спокойно, словно погода взяла перерыв и решила отдохнуть, не преподнося нам сюрпризов: жару или жуткий холод. Возле нашего дома открыли кондитерский магазин, и теперь невозможно просто взять и пройти мимо. Я вдыхаю запах глубоко-глубоко и улыбаюсь.

— Как давно я не ела ничего вкусного, — Терранс и Лис идут за руку. Они синхронно смотрят на меня, а я поджимаю губы. Непривычно говорить о том, что чувствуешь и чего хочешь. — А вы?

— С такой работой особо себя не побалуешь. — Отвечает парень. Он поправляет очки и улыбается жене. Боже, они выглядят так гармонично, что мне не по себе становится. Где же люди находят друг друга? Иногда мне кажется, что такие экземпляры сразу выходят по парам, иначе ведь и непонятно, как судьба их сводит и как именно потом до них доходит, что вот она — их участь. Вот оно — их проклятие. Правда, не думаю, что они называют это такими же словами. Скорее всего, используют пафосное — судьба или предназначение. Ну, или что-то вроде того. — Вы очень удивили Мортимера, когда слиняли на вечеринку.

— Да, — подхватывает Лис. — Он был просто вне себя от злости.

— Глупо обижаться на то, что естественно. Если бы мы были послушными, мы бы не были подростками. Сразу бы стали взрослыми и скучными стариками. Хотя, я, конечно, и понимаю, что поступила опрометчиво. Что уж тут говорить.

— На самом деле, все мы были такими же, — рассуждает Терранс. — Даже сам Морти. И глупо это отрицать. Лис, правда, со мной не согласна, но...

— Да. Не помню, чтобы ты обманом пробирался на какие-то вечеринки.

— Просто...

— Просто тебе хочется в это верить. Но, милый, — Лис крепче сжимает руку мужа, — ты совсем другой человек. Спокойный, правильный. К чему опять спорить?

— Что ты выдумываешь? Я тот еще бунтарь.

— Нет.

— Дай мне хотя бы помечтать.

Я почему-то усмехаюсь, и это так на меня не похоже. Боже, превратилась в какую-то недотрогу. Но разве можно смотреть на Фонзи и ничего не чувствовать? Тут должно или раздражение вспыхнуть или нечто иное. Лис целует мужа в щеку, а я все-таки морщусь. В каждом человеке живет нежность и желание, чтобы с тобой тоже были нежным. Меня это, как ни странно, совсем не касается. Я бы отдала сейчас многое, лишь бы смотреть не на их довольные лица, а на кислую рожу миссис Брейнсик. Да уж, прослушать курс возрастной анатомии не так болезненно, как идти рядом с влюбленной парочкой. Сразу начинает себя ощущать третьим лишним, глупым, голым, странным. В общем, ты ничего не понимаешь, не знаешь, как себя вести, куда дети руки, взгляд, и просто мечтаешь поскорее спрятаться куда-нибудь подальше. Да, тяжела доля одиночек. У них так много времени на то, чтобы поразмышлять над своей жизнью, что они непременно находят в себе изъяны и начинают сходить с ума. По-моему, даже статистика есть такая. Мол, холостяки чаще страдают чем-то вроде психо-депрессии, в отличие от поглощенного любовью — отношениями, ссорами и прочей канителью — романтика. Глупая статистика. Вот я вообще не заморачиваюсь над подобной чепухой. И сейчас тоже не заморачиваюсь. И не думаю. Совсем.

Встряхиваю головой и решаю переключиться.

— А вы..., — прочищаю горло, — вы давно Морти знаете?

— Я с колледжа, — отвечает Лис. — Мы тогда начали встречаться с Терри, — ТЕРРИ, ох, господи, еще больше меня обезоруживает любовь парочек давать друг другу какие-то, ну, очень занимательные прозвища, — и он поведал мне свою страшную тайну.

— Что еще за тайну?

— Я вырос в приюте, — Фонзи дергает уголками губ. — Не выделялся в школе и как ни странно, был невидимкой. Правда, до тех пор, пока не встретил мистера Цимермана. А он, точнее его семейный фонд, спонсировал программу по обучению одаренных подростков. Это что-то вроде интенсивного образования, помощи нуждающимся. Я прошел все тесты.

— И что было дальше?

— Учеба. Долгая и муторная. Изначально я ведь считал, что Морти — мой инвестор, который вдруг разглядел во мне особый потенциал. Но позже мы начали общаться ближе, и он предложил мне работу. Затем я порекомендовал Лис, и все пошло само собой.

— И вы так спокойно окунулись в этот артхаус? — усмехаюсь я. — Поймите правильно, погоня за плохими парнями лишает многого. Например, времени, безопасности.

— Мы ни о чем не жалеем, — говорит Лис. — Нам есть о чем вспомнить.

— А как же..., ну, как же семья? Вы женаты, но что будет дальше? Нельзя ведь вечно сидеть с Морти и отвечать за то, что натворили мои предки?

— Лучше мы будем думать, что помогли многим людям, — задумчиво тянет Терранс и переводит на меня взгляд. Он неуверенно улыбается. — Это неплохая перспектива. Ради нее можно и пожертвовать чем-то.

Да уж. Я категорически не согласна. Жертвовать собой ради тех, кому на это, как бы так сказать помягче, абсолютно наплевать? Это ведь глупо. Правда. Люди делают добрые дела и ждут, что когда-нибудь им ответят взаимностью. Но это такой искусный обман, что впору задуматься над понятием этики. Сейчас уже не нужно делать добро. Нужно хотя бы просто не делать зло. А сеять лучи благодати, служить верой и правдой и даже думать, что это еще и аукнется: ну, можно, конечно, но только если вы умственно отсталый дегенерат, начитавшийся романов о рыцарях, отваге и справедливости.

Наконец, мы доходим до небольшого супермаркета. Тут же глаза у Лис округляются, и она начинает бегать от прилавка к прилавку, рассматривая срок годности продуктов. Не знаю, что на нее нашло. Наверно, невозможно спасать мир и одновременно быть отличной хозяйкой, и потому она решила воспользоваться моментов и продемонстрировать все свои кулинарные способности. Не сомневаюсь, что они уникальны. Как и сама Лис. Наконец, у нее замедляется сердцебиение, и она спокойно выдыхает.

— Приготовлю тако, — обещает она вдохновленно и отчаянно, будто ей хочется этого больше всего на свете. — Хорошо?

— Да, конечно.

Не знаю, что это такое, но сопротивляться не пробую. Зачем, если у нее давно глаза так ярко не блестели? Терранс расплачивается, и мы выходим на улицу, ощущая странное спокойствие, словно походы по магазинам действительно смиряют нервы. Не думаю, что так на нас действует магическая круглая цифра на чеке — наоборот, от нее должно стать не в меру плохо — но мы определенно кажемся обычными людьми. Возможно, именно это и создает иллюзию сладкой обыденности.

— Завтра баскетбол.

— Да? — удивляюсь я. — Боже, как же давно я не смотрела на наших. Уже и забыла, как это — любоваться Кевином Лав и его огромными глазами. Черт, Терранс, я тоже подойду к тебе смотреть матч. Ты не против?

— Конечно. Игра против Чикаго.

— Воу. В прошлом году они едва не обошли нас!

— А ты ярая фанатка баскетбола, — удивляется Лис и смеется. — Кто бы мог подумать.

— Я ярая фанатка этих высоких, перекаченных красавчиков. А сама игра, если честно, меня мало беспокоит. Хотя смотреть на их грустные мордашки после поражения не очень-то и приятно. Поэтому я немного смыслю в трехочковых и разметке.

Терранс усмехается. А затем происходит нечто странное.

Звучит громкий хлопок. Он проносится по улице и тонет в переулках меж высоток и небоскребов. Пакеты с едой валятся на асфальт, распластавшись на нем, как на поле боя, а я резко оборачиваюсь.

— Нет! — не верю. — Нет, нет!

У Терранса испуганные глаза. Он смотрит на меня, когда падает на колени. Смотрит на меня, когда испускает последний вздох и умирает. Ничего не понимаю. Нет. Нет! Мне становится плохо. Я широко распахиваю глаза и слышу крик Лис. Он душераздирающий. Да это и не крик вовсе. Это дикий вопль, который испускают, потеряв все, что когда-либо было в жизни. Он пронзает меня, будто стрела и убивает, как и пуля, что пробила брешь в груди Терранса. Парень не дышит. Он умер! Терранс умер! Я хватаюсь руками за волосы, покачиваюсь в сторону и поднимаю взгляд. Лучше бы я его не поднимала. Я вижу впереди улыбающееся лицо Эринии. И тут же во мне взвывает сирена.

— Лис, Лис! Уходи! — кричу девушке, но доктор Фонзи сидит на коленях перед телом мужа и не слышит меня. — Прячься, Лис, давай же!

Несусь к ней. Хватаю за руку и дергаю на себя так резко, что она валится на бок. Лис задыхается, орет:

— Пусти меня! — и брыкается, крепко сжимая руку мужа. — Пусти! — Но я не сдаюсь.

Я все тяну ее и тяну, и тяну, и внезапно слышу очередной выстрел. Нет, нет! Волной пуля отталкивает ее назад. Милая, добрая, красивая, болтливая и когда-то живая Лис, уже не сопротивляется. Ее рука безвольно валится вниз, а веснушки заливают алые полосы. Я застываю. О, Боже.

— Нет, прошу тебя, нет, — ноги дрожат. Я моргаю, моргаю еще раз. И еще. И закрываю ладонями лицо, закричав в них с такой силой, что содрогается все тело. — Лис! О, господи, нет, только не ты, только не вы!

Невероятно тяжелая безысходность, которая неожиданно становится материальной и осязаемой, падает на меня, прижав к земле. Я зажмуриваюсь, сгорбив плечи, приказываю себе успокоиться, но я не могу. Я чувствую. Я ощущаю этот пожар из боли, обиды и ярой, безумной злости. Он подскакивает к горлу и вырывается наружу уже в виде оглушающего крика, от которого, наверняка, кровь стынет в жилах.

Смотрю на Эринию. У меня от гнева подрагивают плечи, а у нее на губах все играет эта отвратительная улыбка. Девушка смеется. Она восклицает что-то. Позже, прокручивая в голове этот момент, я вспомню, что она кричала:

— Как жаль, что мне не удалось убить Фонзи одним выстрелом!

Эти слова надолго останутся в моей памяти. А еще я навсегда запомню ее лицо. Да, я запомню эту ухмылку, потому что я решаю навсегда избавиться от нее. Поднимаю с земли неровный, металлический прут, и срываюсь с места.

Все смешивается. Я пьянею от злости. Так бывает, теперь я знаю. Дорога извивается, фонари мигают, а я иду вперед, видя лишь ее удаляющуюся спину.

Почему Эриния убегает? Наплевать. С воплем я нагоняю девушку. Размахиваюсь и ударяю ее по спине с такой яростью, что металл неприятно дребезжит в руках и теплеет в крепко сжимающих его ладонях. Я размахиваюсь еще раз! И еще! Эриния подрывается на ноги, задыхаясь, вырывается, но я хватаю ее за горло и безжалостно бросаю о стену. Глаза у девушки краснеют от боли, но это не мешает ей улыбаться.

— Эмми, Эмми, убьешь меня, Эмми? — щебечет блондинка, облизывая окровавленные губы. Я приставляю прут к ее шее и давлю на горло с такой силой, что девушка начинает кряхтеть. — Убьет ли меня, Эмми, расплачется ли Эмми?

Я просто жму изо всех сил. Я должна жать до тех пор, пока она не задохнется.

— Бедная Эмми, она не знает..., — девушка кашляет, — не знает, что ей делать. Она ведь чувствует, она ведь добрая. Добрая сука. Добрая тварь!

Зарычав, я ударяю ее кулаком по торсу. Эриния морщится, откидывает назад волосы, что неестественно светятся в тусклых лучах фонарей, и вновь издевательски смеется. Мне никогда не забыть ее смех, не забыть то, что я по его вине ощущаю. Он поджигает ярость и делает из меня горящий, пылающий факел из раздражения, злости, гнева, ненависти. Не слушаю его, игнорирую, и вновь вонзаю кулак в живот девушке. Она пытается вырваться, но я бью вновь, и вновь. И вновь! Она смеется:

— Мой брат расстроится, ему не понравится, что ты так со мной обращаешься, Эмми. Ты бы подумала, — я бью сильнее, — ты бы подумала!

Я ору. Убираю от ее горла прут, и вонзаю его чуть ниже ее яремной впадины. Точно в цель. В глазах девушки застывает вопрос, а рот приоткрывается, будто она хочет что-то сказать. Но она больше ничего не скажет. Она не скажет. Никогда больше не скажет. И не попытается. Я знаю, уверена.

— Мне очень жаль, — шепчу я и с силой вытаскиваю прут наружу.

Струи крови плещут на меня, а Эриния ошеломленно хлопает длинными ресницами. На ее лице, наконец, появляется страх. Она умирает в ужасе. Она боится меня. Я сама себя боюсь, потому что вновь вонзаю прут в ее торс. И, если честно, я и не помню, сколько раз я это делаю. Наверно, до тех пор, пока руки полностью не погрязают в крови, а дышать не становится очень трудно.

Я отскакиваю назад. Бросаю прут. Ухожу. Вижу Лис. Вижу Терранса. Вижу людей и мигающие машины. Но я прохожу мимо. Я бреду домой. Поднимаюсь на лифте. Прохожу по коридору и останавливаюсь в ванной. Смотрю на себя в зеркало, но не умываюсь. Мне не хочется. Кровавые полосы на моем лице — мои шрамы. Я победила Эринию Эмброуз, но мы все вновь проиграли. Вновь.

— Нет! — кричит женский голос. Я выхожу из ванной комнаты, но я ничего не могу ни сказать, ни вымолвить. Просто молча следую вперед и оказываюсь прямо перед Венерой Прескотт. Девушка плачет, сжимая крестом на груди руки. — Нет! Нет!

Она знает. Она все знает.

Саймон берет Венеру за плечи, но она грубо отталкивает его от себя и рычит, будто дикое животное. Ей очень больно, но в отличие от меня, она еще не привыкла жить с этим ядовитым чувством. Не привыкла, не обращать на него внимания, не воспринимать его. Я расскажу ей об этом. Мы научимся существовать вместе, не испытывая ни боли, ни любви и ни всепоглощающей вины. Мы научимся.

Морти выбегает из комнаты. Он смотрит на мое окровавленное лицо и шепчет:

— Что произошло?

Я не отвечаю.

— Эмеральд, — вторит он, — что случилось? Ты ранена? Где Терранс? Лис?

Я вновь молчу. Старик переводит растерянный взгляд на Прескотт, а затем несется к выходу, будто сумел прочитать ее мысли. Не сомневаюсь, что так оно и есть, ведь в глазах у Венеры не просто слезы; там целая история. Девушка не знает себя от горя. Она валится на колени и поднимает голову вверх.

— Нет, нет, — все шепчет она.

— Да в чем дело! — злится Саймон. Он подбегает ко мне и хватает за руки. — Почему у тебя кровь? Что случилось, Родди? Что произошло!

— Она убила их.

— Что?

— Убила Лис и Терранса, — шепчу я и смотрю в глаза другу. — Эриния. Она убила их, и тогда я убила ее. Много раз.

Блумфилд пятится назад и зажмуривается крепко-крепко, словно пытается навсегда погрязнуть в темноте.

— Она убила не только их, Эмеральд, — хрипит Венера. Смотрю на нее. — Лис ждала ребенка. Я знала, я чувствовала.

— Но...

— Я должна была предвидеть это раньше! — кричит Прескотт. — Я должна была что-то сделать, я должна была их спасти. Но я не успела. Я просто..., я..., я не...

О, Боже. Девушка вновь кричит, схватившись руками за рыжие волосы, а я невольно отворачиваюсь. Мои глаза становятся широкими. Гляжу куда-то вдаль, сквозь стены, и не понимаю: что? У Лис должен был родиться ребенок? Не может быть, нет. Так ведь просто не бывает. Это слишком. Слишком!

— Венера! — Крик Саймона заглушает крик девушки.

Оборачиваюсь и вижу Прескотт. Она царапает ногтями запястье, смотрит на кровь и внезапно прикладывает рану к полу. Глаза Венеры закатываются, превратившись в белые, уродливые пятна. Девушка, дергаясь и крича, рисует круг вокруг своих ног и говорит что-то на неизвестном мне языке.

— Венера...

Подхожу ближе, но девушка никак не реагирует. Продолжает бормотать и дрожать в конвульсиях, и свет вдруг мигает, а оконные рамы разом распахиваются от сильного, даже безумного ветра. Теперь я уже впиваюсь в руки Прескотт ладонями.

— Венера! Что ты делаешь? Венера!

Прескотт резко хватает меня за плечи. Я растерянно пячусь назад и падаю в темную пучину из бесконечного падения, где кружатся и смазываются чьи-то лица, воспоминания и голоса. Меня бьет, словно молния, жажда горячей мести, и я вдруг понимаю, что Венера пытается проникнуть в голову Сомерсету Эмброузу. Видения отрывисты. Я не понимаю, что вижу, что происходит. Не понимаю, почему вообще в состоянии улавливать обрывки мыслей девушки, но затем внезапно наступает тишина. Будто канал найден, или же линия обнаружена. Шум испаряется, изображение становится четким, и я оказываюсь внутри не очень большого, но определенно красивого помещения, наполненного тяжелым запахом и тусклым светом. Я в музее. Вокруг экспонаты, стеклянные витрины и древний, массивный каркас из колонн. А перед глазами у меня прозрачный куб. Он выделяется на общем фоне и манит к себе, как к особой, важной реликвии. Внутри револьвер. Тот самый револьвер!

Я резко пошатываюсь назад. Валюсь на пол, а когда прихожу в себя, то вижу взгляд Венеры и примерзаю к месту. У девушки темные, практически черные глаза. Она грузно и медленно выдыхает, и только потом ее радужка приобретает естественный зеленый цвет. Прескотт смотрит на меня, и впервые я думаю, что она сильнее меня, злее меня и опасней.

— Я знаю, где револьвер. — Шепчут ее губы. И девушка покидает нас с Саймоном, не произнося больше ни слова. Но я и не думаю, что мы в этом нуждаемся. Теперь все лишь для одного: для мести. И ничто нас не остановит. Ни меня. Ни мою сестру.

ГЛАВА 13. ХОЛОДНАЯ НОЧЬ.

Как проходят похороны? Медленно. У Лис и Терранса много друзей из колледжа, но мы никого не приглашаем. Думаю, Фонзи понимали, во что ввязывались, на что обрекали себя, друг друга. И, тем не менее, смириться с тем, что эти двое больше никогда не будут рядом очень трудно. Не знаю, когда успела привыкнуть к ним. Да и привыкла ли вообще? Если честно, сейчас мне непонятны ни собственные мысли, ни собственные чувства.

Около могилы я стою тихо. Читаю надпись на надгробье Фонзи и почему-то нервно усмехаюсь. Амариллис. Вот как звали Лис! Неудивительно, что она никогда не говорила о своем полном имени. Так ведь и, правда, язык сломать можно! Черт. Господи. Я тут же, не сдержавшись, отворачиваюсь и крепко стискиваю зубы. Я могла их спасти. Я могла быть внимательнее, предвидеть опасность. Я могла. Могла! Но я ничего не сделала. Они верили в меня, а я оплошала. Неожиданно вижу свою сестру. Она медленно подходит к могиле и прикладывает ладонь к рыхлой земле. Вдруг из-под ее пальцев прорываются ярко-красные бутоны. Они опоясывают каменные надгробья, связывая их между собой, будто в сети, и создают мягкое одеяло там, где еще несколько секунд назад была черная земля.

— Вот какой ты была, Лис, — говорит Венера. — Такой же красивой и прекрасной, как и Амариллис. Как этот цветок.

Домой возвращаемся молча. Мортимер ходит медленно. Цепляется о стены руками и постоянно сжимает костлявыми пальцами переносицу, будто пытается сдержаться. У него не выходит. Морти разбит и обезоружен, как никогда прежде.

Я иду рядом с Цимерманом по коридору. Он собирается свернуть к себе в комнату, а я вдруг нахожу в себе силы остановить его. Сжимаю крепко его ладонь.

— Мы сделаем все, чтобы они умерли не напрасно, я обещаю. Правда.

Он проводит пальцами по моей щеке.

— Морти, я..., я убью Сомерсета, я убью их всех, я...

— Убивая других, ты не вернешь ни Терранса, ни Лис.

— Но...

— Я злился на тебя за твои попытки попробовать жизнь на вкус. Но больше не слушай меня, Эмеральд. Не слушай, дорогая. Дери жизнь в клочья и проси у нее не только то, что хочешь, но и то, что превосходит все имеющиеся желания. Проси! Ведь жизнь..., — Морти болезненно выдыхает и приобнимает меня за плечи, — жизнь так коротка.

Он оставляет меня наедине с пустотой. В коридорах становится тихо. Я стою и жду, не знаю чего именно, но не шевелюсь. Все ведь люди чего-то ждут, правильно? И впервые я ощущаю себя на них похожей. Обычная, одинокая, застывшая в немом ожидании чего-то особенного. Однако ничего не меняется. Ни через минуту. Ни через пять.

Что ж, говорят: только мы можем что-то изменить; только нам под силу сделать со своей жизнью нечто хорошее. Надо лишь сдвинуться с мертвой точки, совершить первый шаг, поверить в свои силы, в себя, в людей! А я вот не верю.

На этом все и заканчивается. Скатываюсь по стене на пол и сижу в коридоре до тех пор, пока солнце не исчезает, а тьма не опускается на мои веки, а делает она это довольно быстро. Или же мне так кажется? Не знаю. Я рассматриваю свои руки, то сжимаю пальцы, то разжимаю их. Впервые я чувствую себя растерянной. Я прекрасно понимаю, что смерть Лис и Терранса — огромная трагедия, но более того, я понимаю, что она глупа и напрасна. Ничего не оправдывает их гибель. Ни борьба со злом, ни справедливость. Какой же прок в их отчаянном желании сделать мир немного лучше, если мир плюнул на них и провернул все таким образом, что теперь им все равно на любое окончание нашей эпопеи. Не знаю. Разве в этом мое предназначение? В том ли, чтобы наблюдать за тем, как люди умирают, и спокойно жить дальше. В том ли, чтобы делать вид, будто ничего не меняется, будто наша цель гораздо важнее и значимей, чем наши жизни. Но почему? Почему я обязана вставать и идти к обрыву, да еще и с гордо поднятой головой? Почему мне нельзя убежать, почему я не могу испугаться, бросить все? Почему Лис и Терранс должны были умереть? Почему Венера должна винить себя? Почему Саймон должен рисковать жизнью, а Мортимер вяло и слабо передвигаться по комнатам, не ощущая ничего. Только пустоту. Почему? Кто нам сказал, что мы обязаны идти дальше, закрывать глаза на то, что пугает, не видеть того, что обезоруживает и парализует? Кто нам сказал, что умирать — достойно? Что отдавать свою жизнь за других — большая честь? Да, я буду помнить Фонзи, и Морти будет, и Прескотт, и Блумфилд. Но на этом все. Умрем мы, и их имена тоже исчезнут из памяти, и никто уж тогда не вспомнит о двух людях, отдавших свою жизнь за какой-то переломный момент в истории. Никто! А они умерли..., а их больше нет. И скоро всем станет все равно.

Мы дети, воспитанные на фильмах и сериалах, взращенные длинными и пафосными диалогами главных героев. Они всегда побеждают и никогда не задают вопросов. Все ведь и так ясно, правильно? Есть плохие парни, есть проблема — необходимо решение. Правда, в жизни все как-то совсем непросто. Если я сейчас встану и посмотрю на себя в зеркало, и скажу, Родди, давай, ты должна, ты сможешь — эпичная музыка не заиграет на фоне, а мои силы не станут больше. Я возомнила себя кем-то другим, кем-то неуязвимым, но истина в том, что мы в опасности. Мы можем умереть сами, или же мы можем смотреть на то, как умирают наши близкие. И это очень и очень интересный сюжет для очередного сериала, я понимаю! Но это полный отстой для жизни. Мне не хочется заканчивать все так, сейчас и здесь. Я не готова уйти, пусть раньше и не ценила время. Но разве у меня есть выбор? Как ни странно, человек становится героем ни тогда, когда побеждает зло, а когда решается на страшные и опасные поступки. Он может проиграть, может больше никогда не вернуться. Но он встает. Наверно, тогда-то он и приобретает это отличие от остальных. Тогда-то он и становится избранным, и не в ином порядке, как это обычно бывает в книгах: мол, ну, ты классный, ты избран самим Богом, ну, давай, иди, побеждай всех! А он стоит, смотрит на людей и не понимает: что от него хотят? Что он должен сделать? Вот, так и я. У меня в голове миллион вопросов, миллион сомнений, миллион мыслей. Я не прилежный человек. Я бы ушла, я бы действительно все бросила, потому что я не герой. Но, тем не менее, я все еще здесь. Почему? А, главное, зачем. Мозги так и пыхтят от раздумий. В принципе иначе ведь и не бывает: все мы сходим с ума, пытаясь осознать свое место и предназначение. Но меня это серьезно волнует. Никогда прежде я еще не была так растеряна и сбита с толку.

Неожиданно вижу Венеру. Она подходит к лифту, садится на колени и царапает себе ладонь. Я думаю, девушка вновь собирается проникнуть в чью-то голову, но не в этот раз. Прескотт рисует горизонтальную линию на пороге и, заметив мой взгляд, тихо поясняет:

— Это защитит нас. — Мы смотрим друг на друга. — Защитит от врагов. Любой, у кого будут плохие намерения, не сможет переступить черту.

— Неплохая идея.

Венера подходит ко мне. Громко выдыхает и садится рядом, будто сидеть на полу — вполне обычное дело. Я улыбаюсь ей — очень слабо — но хотя бы пробую.

— У тебя волосы потемнели, — говорю я, немного погодя.

— Да. Такое бывает.

— Почему?

— Не знаю, — Прескотт пожимает плечами, — наверно, они чувствуют мое настроение.

— И какое твое настроение?

— Я очень устала, и еще мне очень плохо. Эмеральд, я боюсь того, что чувствую. Мне кажется, что я способна на многое, злясь на тех, кто причиняет мне боль.

— Все способны.

— Да, только не все могут делать то, что могу я. — Она прикусывает губы. Пристально глядит на свои руки и шепчет. — Если для меня все потеряет смысл, я совершу ужасные и непоправимые поступки. Но ты..., ты должна будешь меня остановить.

— Венера, иногда ужасные и непоправимые поступки — то, что действительно нужно. Я ведь убила Эринию. Я подхватила с земли прут и..., — морщу лоб, — и, если честно, я и не помню, сколько раз я проткнула ее острым наконечником. Я просто била и била. И теперь мне жаль, но, знаешь, она заслужила.

— Да. И Сомерсет заслужил.

— Вот именно. Мы должны избавиться от него. Согласна?

Девушка кивает. Откидывает назад голову и спрашивает:

— Тебе страшно?

— Нет.

— Но почему? Ты ведь прекрасно понимаешь, что между тобой и Сетом есть связь, но тебя это не пугает. Как такое возможно?

— Что ты имеешь в виду?

— Я знаю, что Колдер Эберди воскресил тебя, — неожиданно признается Прескотт, и я застываю. Вскидываю брови и собираюсь спросить: откуда, черт подери! Но не успеваю. Венера продолжает. — Но ты не умрешь. Никто не умрет. Я сразу же ощутила, что с тобой что-то не так, но это не означает, что мы пожертвуем твоей жизнью ради общей цели. Я не позволю, Эмеральд. Я придумаю что-нибудь еще, я...

Почему-то усмехаюсь. Кладу руку на плечо девушки и протягиваю:

— Не волнуйся, слышишь? Я и сама не собираюсь умирать из-за этого напыщенного, бессмертного старика. Ясно? Мне еще жить хочется.

— О, — смеется Венера, — это отлично. А то я думала, что придется тебя отговаривать!

— Ради Бога! Это же я. Меня не нужно заставлять вести себя эгоистично.

Мы улыбаемся друг другу. Затем к нам подходит Саймон, и я вздыхаю.

— Присаживайся. У нас тут клуб неудачников.

— Тогда мне здесь точно нечего делать.

— Очень смешно. — Я тяну друга за руку, и он плюхается рядом со мной, водрузив на меня свои тяжелые ноги. Я пытаюсь их скинуть, но вскоре сдаюсь, скрестив руки. — Итак, у нас с вами немного времени. Ни Лис, ни Терранс больше не сумеют нам помочь.

— И что будем делать? — спрашивает Венера.

— Будем избавляться от Сета. И начнем с револьвера. В каком именно музее он был?

— Я видела стеклянную стену, треугольником спадающую вниз. Не знаю, как именно называется это здание, но оно было очень высоким и красивым. В духе...

— ... Э.М.Б. Корпорэйшн, — восклицает Саймон. — Это же очевидно! Стеклянные окна, треугольники. Это их стиль! Город кишит сооружениями, построенными за счет Саммера Эмброуза, и я не удивлюсь, если нужный нам музей — одно из них.

— Может, Художественный? Там есть стеклянная стена.

— Да, но не треугольниками. — Блумфилд задумчиво морщит нос. Наконец, снимает с меня свои ноги и спрашивает, — а что насчет музея естествознания?

— Смеешься? — прыскаю я. — Он уместился бы на ладони Сомерсета.

— Да. Шикарным его не назовешь.

— О, подожди, — резко выпрямлюсь и перевожу взгляд на друга. — Музей Рок-н-ролла!

— Что?

— У него огромная стеклянная стена, падающая треугольником на площадь!

— Родди, — не понимает Венера, — какое отношение музей Рок-н-ролла может иметь к истории с Сетом и его револьвером?

— Вдруг револьвером владел какой-нибудь музыкант? Коллекционер? — протягивает Саймон и пожимает плечами. — Почему бы и нет? Всякое возможно, тем более что мы и не просто так выдумываем, а ты действительно видела нечто похожее.

— А вдруг мы ошибаемся?

— Тогда обыщем все музеи по порядку.

— Ага. Если речь вообще идет о музее, который находится в нашем городе.

— Господи, — вспыляет Блумфилд, — Венера, ты стала отвратительным пессимистом, я надеюсь, в этом нет вины Родди. Обычно именно она портит людей.

— Просто..., — девушка болезненно горбится, — теперь я и не знаю, чему верить, и мне страшно. Вдруг это ловушка? Вдруг пострадает кто-то еще?

— Мы не можем сомневаться. — Я поправляю волосы и смотрю Прескотт в глаза. Они у нее блекло-зеленые, как и в первый день нашего знакомства. Говорю ей не сомневаться, а сама едва не схожу с ума от того, что запуталась в своих ощущениях. Пора бы мне взять себя в руки и начать уже делать то, к чему я стремилась почти целый месяц. — Мы можем ошибаться, как и все люди. — Выдыхаю. — Но главное не опускать руки. Слышишь?

— Да.

— Мы справимся, Венера. Мы должны справиться.

— Все совсем не просто, Эмеральд.

— Я знаю. Но это не значит, что мы можем бездействовать. Да мы даже тянуть время не имеем права! Если умрет кто-то еще — это уже будет наша вина. — Я поднимаюсь с пола и грузно выдыхаю, ощущая в себе нечто новое: ответственность. Мои пальцы смыкаются в кулаки, в легких вспыхивает пожар. Я смотрю на друзей, но больше не вижу подростков. Теперь от нас зависит, что будет дальше, и мы должны хотя бы попытаться выиграть. Нет пути назад. — Саймон, — сглатываю, — ты должен найти карту музея, чертеж помещений. И еще на тебе система безопасности. Сможешь ее отключить?

— Я..., — парень чешет шею, — я, конечно, попробую. Но...

— Нет никаких но. Нужно сделать это, иначе меня посадят за решетку. Там, конечно, гораздо веселее, чем у Сета, но все равно — хочется слабо.

— Хорошо-хорошо, я понял.

— А что буду делать я? — Прескотт поднимается с пола и вскидывает подбородок. Ее глаза становятся темнее. — Ты ведь не думаешь, что пойдешь одна.

— Я пойду одна.

— Эмеральд!

— Но ты, — продолжаю я, — ты — запасной вариант. Если у меня вдруг что-то не выйдет, ты пойдешь и прикончишь любого, кто встанет на пути.

— Это не честно.

— Не рвись ты так спасать человечество. Поверь мне, в этом нет ничего интересного.

— Но ты можешь пострадать.

— Будем надеяться, что я отделаюсь легким испугом.

— Эмеральд...

— Перестань, Венера, — я кладу ладонь на плечо девушке, — все будет в порядке. Что со мной может случиться? К тому же, вы будете рядом, и я не к Эмброузу домой собираюсь.

— Я не хочу, чтобы и ты...

Прескотт замолкает, а я и так понимаю, что она пытается сказать.

Впервые мне хочется выглядеть сильной ради кого-то. Ради этой девушки, которая, порой, становится опасней бури. Я киваю.

— Не переживай.

— Лучше бы ты переживала.

— С какой стати? — прыскаю со смеху. — У меня такая отвязная сестра! Не думаю, что есть повод дрожать от ужаса.

Мы выезжаем следующей ночью. Мортимер распечатывает мне картинку револьвера и говорит быть осторожной. Но, в общем, он выглядит очень плохо. Постоянно молчит, и мне кажется, желает удачи неосознанно. Не думаю, что он понимает, на что мы решились, иначе бы встал поперек лифта и не выпустил бы нас наружу.

Всю дорогу я изучаю револьвер, вертя лист из стороны в сторону, то приближая его к глазам, то отдаляя. В конце концов, бумага мнется, и Саймон выдергивает из пальцев рисунок, чтобы я не испортила его до того, как попаду в музей, иначе потом не смогу ни с чем его сверить. Вредный он и жутко взволнованный. В его машине повсюду разбросаны какие-то чертежи. На приборной панели стоит ноутбук. Еще в его ухе торчит наушник, и я думаю, что именно через него мы будем общаться, когда я войду в здание.

Ночь холодая. На мне черные штаны и теплая толстовка. Я надеваю капюшон, туго стягиваю ремень, на котором висит браунинг, и выхожу из салона, вообразив себе, что не револьвер собираюсь украсть, а просто прогуляться по пустому, гигантскому музею. Если честно, мне совсем не хочется угодить в неприятности, но почему-то я не сомневаюсь, что их будет огромное количество. Когда в последний раз простое решение проблем было не ловушкой, а удачей? Я уже и не помню такого.

Выдыхаю холодный воздух.

— Итак, — Саймон тоже выкатывается из салона. Венера следом за ним. — Не волнуйся. Я все время буду на связи и скажу, куда идти, чтобы ты не угодила в тупик. В здание — как мы и планировали — ты пройдешь через черный вход. И прошу тебя, Родди, давай без этой твоей самодеятельности. Ты просто находишь револьвер и возвращаешься.

— Если что-то пойдет не так, говори сразу, — просит Прескотт. У нее трясутся губы, и я не знаю отчего: от страха или от холода. — Мы будем здесь, никуда не уедем, пока ты не выберешься из музея, слышишь?

— Хватит меня накручивать.

— Охрана обходит залы каждые четверть часа. А ровно в половину первого у них, как и обычно в будни, пересменка. Это значит, у тебя есть еще минут пять. Слышишь? Пять минут, и коридоры на время опустеют.

— Что с камерами?

— Система безопасности под моим контролем. Но ты не обольщайся. Я не собираюсь вырубать видео. Я буду отключать одну камеру за другой, исходя из твоего маршрута, для того, чтобы эти болваны как можно дольше не понимали, что происходит.

— Так тебя послушать, можно подумать, что у нас действительно хороший план.

— У нас хороший план, — ворчит Саймон. — Просто обычно хорошие планы нарушают плохие люди. Все, Родди, не задерживайся. Пистолет с собой?

— Да.

— Иди сюда. — Парень крепко обнимает меня и грузно выдыхает. Никогда я не видела его таким взвинченным. А мне-то казалось, что он боится только итоговых экзаменов, но, видимо, я ошибалась. — Будь осторожна, бестия. Прошу тебя.

— Я сама осторожность, ковбой.

Мы киваем друг другу, а затем я смотрю на Прескотт. Не знаю, что ей сказать. Разве что посоветовать найти что-нибудь потеплее в машине Блумфилда, иначе она замерзнет и заболеет, а нам — между прочим — нужно спасать мир. Герои, в конце концов, не болеют.

— Я скоро вернусь, — обещаю я и улыбаюсь, — не скучайте.

Музей расположен на берегу Эри, и со стороны озера отлично видно сердце здания, иными словами, высокую пятидесятиметровую башню. От нее в разные стороны — прямо над водой, нависают два гигантских "крыла" необычной формы. Одно крыло — театр, а на втором расположен концертный и выставочный залы. В вестибюль ведет стеклянный вход треугольной формы, который как раз и увидела Венера. Это огромная и прозрачная стена, ниспадающая вниз, будто зеркало. Я пробегаю мимо нее и прижимаюсь к стене, желая как можно дольше оставаться незамеченной, хотя было бы классно вообще на глаза никому не попасться. Но это, конечно, мечты.

Внутри помещение очень простое. Белая отделка, белый бетон у основания стен, и светлые алюминиевые панели с серыми вставками на внешней поверхности башни. Я тихо пробираюсь вдоль узкого коридора и через несколько секунд оказываюсь в просторном и темном помещении, заполненным различными экспонатами электронных гитар.

— Ух ты.

— Что? — звенит в моем ухе, и я неприятно морщусь. Черт! Совсем забыла. — Родди, у тебя все в порядке?

— Да, гений, только не кричи так.

— Хорошо.

Чешу ухо и осматриваюсь. Сколько же здесь этажей? Наверно, пять или больше. Не думаю, что обойти их все — интересное занятие. По крайней мере, сейчас, когда так темно, что ничего толком не видно. Вздыхаю.

— Почему-то меня здесь никто и не ждет, — шучу я. — А мы-то надеялись увидеть, как минимум целую эскадрилью Сомерсета. Видимо, стареет не Эмброуз, а его воображение.

— Давай ты не будешь каркать, а пойдешь дальше. Как считаешь?

Я кривляюсь и быстрыми шагами плетусь вперед. Прихожу на второй этаж и тут же осматриваюсь, выискивая хвост. Пока что меня никто не заметил. Поразительно.

— Если верить видению Венеры, то револьвер находится в маленьком помещении. Ты меня слышишь?

— Да-да, — я облизываю губы. — И что?

— А то, что маленьких залов в этом музее не так уж и много. Один — на втором этаже, и еще три — на четвертом.

— Хорошо.

— Пересменка скоро закончится. Поторопись, Родди.

Стискиваю зубы и бегу быстрее. Эхо от моих шагов заполняет помещение. Не так уж и просто идти тихо, когда в музее царит строжайшая, почти мертвая тишина. Вокруг лишь полупустые стены, фотографии знаменитых музыкантов, инструменты. Я даже натыкаюсь на зал с реконструкцией ванной комнаты Элвиса Пресли. Наверняка, очень занимательно разглядывать его расчески. Мда. Бегу на четвертый этаж и прыгаю за угол, услышав шум. Прижимаю к себе руки, скорее пытаясь успокоиться, нежели защититься, и не шевелюсь, ожидая встречи с неизбежным.

— Саймон, — шепчут мои губы, — ты здесь?

— Конечно.

— На камерах есть кто-то?

— Нет. Я никого не вижу. Что-то случилось?

Выглядываю из-за угла. Изучаю темный коридор и нервно сглатываю, надеясь, что мне показалось. Не хотелось бы сесть за решетку, ведь это было бы просто "триумфом".

— Нет. — Посторонних звуков больше не слышно, в зале становится также тихо, как и несколько минут назад. — Все в порядке.

Иду дальше. Смахиваю со лба пот и осматриваю еще пару маленьких помещений. В какой-то момент, я начинаю терять надежду: вдруг Венера была права, и мы ищем не там, где нужно? Встряхиваю головой. Я найду револьвер. Найду этот чертов револьвер! Разве можно сдаваться, когда сделано так много?

Распахиваю очередную дверь и замираю на пороге.

— Черт подери.

— Что? — пугается Блумфилд. — Родди, что такое?

— Я нашла.

— Что?

— Я нашла эту комнату! Саймон, я нашла! — довольно улыбаюсь и шагаю вперед, но оказывается, что нельзя радоваться, когда ходишь по тонкому льду. Стоит только решить, что все легко, как тут же он трескается, и ты оказываешься в ледяной воде. — Саймон, я...

Меня резко толкают в сторону. Я валюсь на пол, ударяюсь лбом о какой-то шкаф, и чувствую, как из уха вываливается наушник. Черт! Как больно! Ох! Морщусь, стискиваю зубы и подрываюсь на ноги с рычанием, вырвавшимся из груди. В то же мгновение чьи-то руки хватают меня за горло и сжимают его так сильно, что я судорожно кашляю. Наконец, вижу перед собой лицо какого-то мужчины, вижу много лиц. Человек шесть стоит вокруг меня, и, не думаю, что они пришли поболтать об истории музея. Грубо отпихиваю от себя незнакомка, ударяю его кулаком в челюсть и рвусь к стеклянному кубу, в котором лежит на бордовой подушке, блестящий револьвер. Однако меня быстро перехватывают. Крепко стискивают за руки, и ударяют несколько раз по торсу. Черт подери! С рыком вырываюсь, бью сначала одного мужчину, потом другого, но отбиться от них всех одновременно — не так уж и просто, поэтому мне приходится отпрыгнуть назад, чтобы вытащить из-за спины браунинг. Вынимаю пистолет. Поднимаю его, касаюсь курка, но не успеваю выстрелить, так как кто-то грубо тянет меня назад, и я выгибаюсь настолько сильно, что быстро теряю равновесие и валюсь на ледяной пол.

— Дьявол!

Их слишком много, и дерутся они отлично. Конечно, я понимала, что будет не так-то просто выкрасть револьвер, но я надеялась на лучшее, как полная идиотка. Теперь нужно выбираться, а меня припечатывают к стене и связывают веревкой; связывают запястья. Не перестаю сопротивляться, правда, только выматываюсь и бесцельно деру горло.

— Саймон! — кричу я. Надеюсь, он услышит, и как можно скорее унесет ноги. Что-то мне подсказывает, что засада ждала нас не только внутри здания. — Саймон, уезжайте, не ждите меня, Саймон!

Незнакомцы в черной одежде тащат меня по коридору. Я нагибаюсь и кусаю одному из мужчин ладонь, пытаясь сдернуть ее со своего плеча, однако у меня ничего не выходит, и он лишь со всей силы бьет меня по щеке; да так, что в глазах начинает рябить.

Внезапно мы останавливаемся. Отлично! Решаю воспользоваться моментом и кричу так дико, что один из незнакомцев все-таки пугается и отпружинивает в сторону. Грубо и резко я отталкиваю второго противника ногой. Плевать, что их так много. Я буду биться до тех пор, пока не вырублюсь от усталости.

— Ну же! — смеюсь я и через секунду ловлю очередной кулак, запущенный мне прямо в голову. Рву позади себя веревки. — И это все? Все, что вы можете?

Меня бьют по ребрам. Я сгибаюсь, а они меня выпрямляют, чтобы ударить еще раз и еще. Не знаю, чего они добиваются. Были бы умнее, позволили бы мне остаться в себе, чтобы я ощущала каждый удар, а не проваливалась в темноту. Но вряд ли до них доходит вся суть того, что происходит. Они избивают меня, будто боксерскую грушу. Может, еще и надеются, что из меня вывалятся конфеты? Жаль их разочаровывать.

Когда наступает передышка, я болезненно поднимаю потяжелевшую голову. Почему они остановились? Почему не пытаются выбить из меня остатки воли? Пару раз моргаю и, прежде чем зрение восстанавливается, сплевываю кровь. Меня тошнит, но я ровно держу спину, пытаясь выглядеть сильной. Гнилой номер. Колени у меня дрожат, а кулаки горят от ссадин. И я думаю, что хуже только вновь попасть под конвейер ударов, но вдруг вижу перед собой не Сомерсета, не Тейгу База. А Хантера Эмброуза, и все становится таким же паршивым, как и перспектива убить Сета букетом алых роз.

— Хантер, — почему-то срывается с моих губ.

Его карие глаза смотрят на меня пронизывающе и завораживающе. Он стоит совсем рядом, но я практически не вижу его из-за того, что лицо напухло от ударов. Внезапно на меня наваливается груз вины. Откуда бы ему взяться, ведь Эмброуз — враг, и я не должна испытывать к нему хоть какие-то чувства! Но я помню, что вчера я убила его сестру. И я почему-то понимаю, что он может оправданно меня ненавидеть.

Неожиданно Хантер делает несколько шагов ко мне навстречу. Ноздри его дрогают, и, кажется, что он жутко зол, пусть и не показывает этого. Но я ощущаю эти волны, и как никто другой чувствую его гнев, его ярость и желание стереть меня со свету.

— Как себя чувствуете, миссис Эберди? — шепчет он, окунувшись в воспоминания. Я и не думала, что жизнь — такая подлая тварь. — Вам не больно?

— Все отлично.

— Что? — он едва не касается моего лица носом. — Вас плохо слышно. Повторите еще раз. Если вам не сложно, конечно.

— Иди к черту.

Парень криво улыбается и неожиданно резко поднимает браунинг. Дуло направлено на мою голову, а я почему-то — как обезумившая — дергаюсь вперед, будто хочу как можно скорее покончить с собой. Что на меня находит? Не понимаю.

— Давай. Сделай это. — Крик о помощи. Один выстрел решит все мои проблемы. И я, действительно, не против смерти. Иногда она — лекарство от многих неприятностей. — Ну, сделай это, Хантер. Сделай.

Парень наклоняет в бок голову и передергивает плечами: о чем он думает? И почему медлит? Не знаю, но это сводит меня с ума. Хантер собирается что-то сказать, но внезапно один из мужчин грубо пихает меня вперед, и я валюсь на пол, столкнувшись ладонями с холодным бетонным покрытием. Приподнимаю голову и встречаюсь взглядом с парнем. Я вижу его карие глаза и почему-то замираю. Я бы могла смотреть на них очень долго. Я так и делала в тех видениях. Я смотрела на этого человека, и мне было спокойно. Неужели это лишь иллюзия? Неужели это просто фантазии?

Внезапно включается сирена. Она взвывает по всему коридору, и мужчина, стоящий рядом, эмоционально восклицает:

— Пора уходить! — Он вдруг приближается ко мне. Размахивается и ударяет по лицу с такой силой, что я полностью поникаю на земле. — Мистер Эмброуз, мы должны...

Звучит выстрел. Ошеломленно приподнимаюсь и вдруг понимаю, что окровавленная голова мужчины лежит рядом со мной, а на его лице застыло выражение ужаса. Ох, Боже, черт подери! Недоуменно выпрямляюсь, и слышу еще пять выстрелов. Хантер Эмброуз не останавливается ни на секунду. Все его движения четкие и резкие. За какое-то мгновение он избавляется ото всех, кто находится в коридоре, подходит ко мне и протягивает руку. Я просто смотрю на нее, ничего не понимая.

— Эмеральд. — Это не мое имя. И это не враг, который только что спас мне жизнь. Так не бывает, это невозможно. — Если хочешь выжить, поднимайся.

— Но...

— Поднимайся.

Я стискиваю зубы и хватаюсь за ладонь парня. Он на мгновение замирает, смотря на то, как крепко я сжимаю его пальцы, сглатывает, я вижу, как дергается его кадык, как чуть выделяются скулы. И внутри меня что-то завязывается в тугой узел, потому что я тоже не могу оторвать глаз от наших рук, как ни стараюсь.

— Ты..., — он запинается. Встряхивает головой и смотрит в мои глаза растерянно, как будто он умеет чувствовать, как будто ему не все равно. — Не спрашивай ни о чем. Просто следуй за мной. Ясно?

— Да.

— Точно?

— Да, Хантер.

Он кивает. Тянет меня за собой, и мы бежим по широкому коридору, плавая в лучах сирены, звенящей с такой силой, что раскалывается голова. Но я держусь. Решительно иду за Эмброузом, внезапно доверив ему свою жизнь. Какого черта я делаю? Надо выстрелить ему в спину, надо уничтожить его! Но я не делаю этого. И не сделаю.

Неожиданно мы натыкаемся на людей в конце коридора. Хантер загораживает меня своей спиной и стреляет, выпустив полную обойму. Заметив это, я достаю браунинг и иду на поражение, выпрямив ноющую спину. Не время отсиживаться в стороне.

— Сзади! — кричит он, и я оборачиваюсь. Стреляю противнику в колено, затем в руку и вновь оборачиваюсь к парню. Он ловко — будто в замедленной съемке — расправляется с двумя мужчинами, встречается со мной взглядом и усмехается. — Не стоит тебя злить, да?

— Не стоит.

Мы продолжаем бежать по коридору. Оказываемся перед лестницей и замираем. Не думаю, что Хантер растерян. Он смотрит вниз, затем просто хватает меня за руку и тащит за собой наверх, словно у нас нет иного выбора.

— Что ты делаешь! — злюсь я. — Там крыша. Ты ведешь нас в ловушку!

— Замолчи, Эмеральд.

— Но... Черт!

Бегу за ним, пусть считаю нужным повернуть обратно. Куда мы несемся? От туда же нет выхода, мы в западне! Господи, что на уме у этого человека? О чем он вообще думал, когда спасал мне жизнь? Как это называется? Зачем? Почему? С какой стати? Неужели он считает, что я поступила бы также? Нет. Я бы убила его. Я бы...

— Хантер, осторожно! — кричу я на очередном лестничном пролете.

Позади нас появляется мужчина. В пальцах он сжимает пистолет, и я уверена, что он собирается стрелять. Вопрос лишь в секундах. Правда, эти секунды решают многое. Будто это инстинкт, необходимость, я вырываюсь вперед, закрываю собой спину Эмброуза, и в то же мгновение ощущаю резкую боль в плече.

— Ох!

Меня прибивает к стене невидимой волной. Падаю на ступени и зажмуриваюсь.

— Эмеральд, — не сомневаюсь, что тот мужчина уже мертв. Но и мне паршиво. Парень оказывается перед моим лицом и ошеломленно касается пальцами моего подбородка. Его руки дрожат, я чувствую. — Эй, посмотри на меня. Эмеральд!

— Все в порядке.

— Что ты делаешь? — поражается он. Я открываю глаза и почему-то усмехаюсь. Черт, нужно уносить ноги, а я почему-то медлю. — Зачем ты это сделала?

— Не знаю.

С нижних этажей разносится шум, голоса, топот подошв о бетонное покрытие, и мы вновь бежим вверх, только на этот раз гораздо медленнее. У меня перед глазами вертятся круги, а из плеча течет кровь. Я чувствую, как она растекается по коже.

Когда мы оказываемся на крыше, проходит целая вечность. Эмброуз решительно и быстро несется к краю, а я застываю, оглядев растянувшееся над горизонтом черное Эри. Внезапно я понимаю, почему мы пришли именно сюда, правда, легче мне не становится.

— Хантер.

— Быстрее, Эмеральд.

— Но я...

— Быстрее! — он хватает меня за руку и тянет за собой.

Башня гигантская. Я уверена, прыжки с нее — опасное удовольствие. Но Эмброуза не волнует это. Ничуть. Как и меня бы не волновало, если бы не одно "но".

Я не умею плавать.

Мы оказываемся на краю, сзади распахивается дверь, и на крышу вырываются люди в черной, рябящей одежде, сливающейся с темнотой ночного неба. У меня нет пути назад, как бы прискорбно это не звучало, и оттого я ощущаю, как моя голова взрывается диким и неоправданным страхом. Вот он. Вот, что испытывают, когда кровь стынет в жилах!

Невольно я хватаюсь за руку Хантера Эмброуза, как за спасательный круг. Я прыгну и пожалею об этом, но я хочу, чтобы он был рядом. Глупые, глупые мысли! Они так скоро проносятся в моей голове, что я даже не успеваю осознать, как крепко впиваюсь в ладонь парня ногтями. Но это неважно. Важно то, что мы все-таки прыгаем. С разбега. Мы вместе отталкиваемся ногами от бортика и совершаем первую совместную попытку покончить с собой. Разве это не романтично?

Я не кричу. Закрываю глаза и от боли распахиваю их уже под водой.

Никогда в жизни мне еще не было так страшно. Ноги сводит, а темнота окутывает в ледяное, колючее одеяло. Где я? Что делать? Дергаюсь, пытаюсь плыть, но иду ко дну, как тяжеленный камень. Мне совсем нечем дышать. Мне больно выпрямлять руки. Мне вдруг кажется, что здесь я и умру, но неожиданно Хантер вытаскивает меня на поверхность. Не понимаю, как он это делает. Я вдруг начинаю дышать и испускаю судорожный вздох.

— Эй, — шепчет над моим ухом Эмброуз. Я выплевываю ледяную воду. Она застряла у меня где-то в горле. — Что ты делаешь?

— Тону.

— Что?

— Тону!

— Ты не утонешь, если будешь держаться за меня. Услышала?

Я киваю. Становится жутко холодно. Я цепляюсь за плечи парня, и мы плывем к той части набережной, где не мигают полицейские машины.

Наконец, мы добираемся до берега.

Не знаю, сколько проходит минут, но у меня успевают окоченеть и руки, и ноги. Я и пальцами пошевелить не могу. Дрожу, стучу зубами от холода и, идя куда-то за темным и смазанным силуэтом Хантера, тру друг о дружку ладони. Кровь катится по мне вместе с водой. Я стараюсь не обращать на рану внимания, но с каждым шагом мне становится все больнее и больнее. Через пару минут плечо саднит просто невыносимо. Я прикусываю до крови губы и шепчу:

— Хантер, надо остановиться.

— До машины осталось совсем немного.

— Ладно, — соглашаюсь, — как скажешь, — и неожиданно обессиленно падаю на землю.

ГЛАВА 14. РАЗОБЛАЧЕНИЕ.

Я просыпаюсь, потому что слышу громкий треск. Распахиваю глаза, приподнимаюсь и мощусь от боли, вспыхнувшей по всему телу. Черт. Смотрю на рану, она перебинтована. Касаюсь пальцами плеча и оглядываюсь, не понимая, где я нахожусь, и что происходит. Я не помню ничего с того момента, как потеряла сознание. Раньше обморок был из ряда вон выходящим событием, но теперь, кажется, это обычное дело.

— Ох, какого черта, — устало откидываю назад голову. Меня не на шутку шатает, но я упрямо встаю с кровати и оглядываюсь. Где я? Похоже на спальню; на темное и холодное логово врага, точащего по ночам ножи, чтобы проткнуть мое горло. Решительно хватаю со стола ножницы, прячу их себе за спину и бреду вперед. Я не должна оставаться здесь. Это просто безумие какое-то! Хантер Эмброуз спас мне жизнь! Не дал мне утонуть, даже рану перевязал! Какого черта он творит? Ох, может, что-то случилось? Временное помутнение? Или это часть огромного, коварного плана Сомерсета? Иначе и быть не может.

Я выхожу из комнаты, крепко сжимая холодный металл ножниц за спиной.

Если Хантер нападет, я буду защищаться, но прежде..., прежде я должна выяснить у него, почему он спасает мне жизнь. Наверно, есть причина. В противном случае, придется вытащить из него всю правду силой. И я сделаю это, пусть жутко — очень жутко — устала.

Парень стоит около широкого кухонного стола, облокотившись об него руками. Мне видна лишь его спина, но она сгорблена и напряжена, будто Хантеру плохо. Господи, что вообще за мысли в моей голове? Встряхиваю волосами и крепче сжимаю ножницы. Какая разница, плохо ему или нет. Мне абсолютно все равно.

— Может, не стоит разыгрывать сцену, — вдруг говорит Эмброуз, продолжая смотреть перед собой. Ножниц я не выпускаю. — Если бы я хотел тебя убить, убил бы.

— Откуда мне знать, что ты не займешься этим прямо сейчас?

— Я многим сейчас не прочь заняться, — развернувшись, отрезает парень и глядит мне в глаза так, будто бросает вызов, — но не этим.

— Почему? — не понимаю я. Плечи ноют от боли, но я упрямо игнорирую ее, сильнее и сильнее стискивая зубы. — В чем загвоздка?

Хантер не отвечает сразу. Он медленно обходит стол, наливает себе выпить и вновь поворачивается ко мне, на сей раз, скрывая за тенью улыбки полную растерянность.

— Не знаю.

— Не знаешь? — злюсь я. — Лучше тебе ответить, потому что я на грани. Еще немного и я проткну тебе шею ножницами.

— Ты завораживаешь в гневе, — усмехается он, делая один шаг вперед, — я уже говорил об этом. Какая-то странная притягательность есть в твоей злости.

— Стой на месте, — предупреждаю я, выставив вперед руку с ножницами в ней. — Даже не думай подходить ближе.

Хантер не слушает меня. Медленно идет ко мне, растягивая собственные движения, будто охотится за жертвой. И я инстинктивно отступаю назад, но он подходит еще ближе. Наконец, я утыкаюсь в стену с глухим стуком.

— Остановись, — шепчу я, а в груди разгорается дикий и неистовый пожар из ужаса. Я сглатываю. — Стой, я сказала!

— Я ничего не делаю.

Он замирает надо мной. Его лицо в нескольких миллиметрах от меня, и я задыхаюсь от такой близости.

— Ты стоишь слишком близко, Эмброуз.

— А ты не сопротивляешься, Эберди. Странно, правда?

Я поджимаю губы, и хочу отвести взгляд, но не получается. Эмброуз гипнотизирует меня. У него красивые глаза. Хантер красив. А я схожу с ума. Мне действительно хочется оказаться сейчас как можно дальше от него, потому что я боюсь, что захочу остаться.

— Зачем ты спас меня? Что у тебя на уме?

Хантер молчит, и я слышу, как тяжело он дышит. Почему? Что с ним происходит?

— Я не могу ответить на этот вопрос, — говорит он, опуская взгляд. Я замечаю, как его кадык дергается. Парень волнуется. Но неужели, он способен волноваться? Переживать?

— Ты спас мне жизнь, чтобы поиздеваться надо мной самому? Я правильно понимаю?

— Нет.

— Ну, тогда, может, общаться со мной — одна из твоих садистских наклонностей? Не принимай на свой счет, но друзьями мы с тобой не будем.

— Я и не собираюсь с тобой дружить, Эмеральд, — твердо говорит он, отходя от меня в сторону. Встает у кухонного стола, облокачивается об него руками, опускает голову вниз, и, похоже, о чем-то думает. Он растерян?

— Почему ты словила пулю, которая предназначалась мне? — вдруг спрашивает он, не оборачиваясь.

— Я не...

— Ты могла просто дождаться, пока меня прикончат, — продолжает он, не давая мне договорить. — Верно? Но ты сделала другой выбор. Почему?

— Я всего лишь отплатила тебе тем же, — быстро нахожусь я, фальшиво улыбаясь. — Не думаешь же ты, что я хочу быть тебе обязанной?

— Так дело в этом.

— Да, в этом.

Он разворачивается и идет ко мне. Я не отступаю от стены, не шевелюсь, пытаюсь держаться так, словно меня совсем не заботит его присутствие.

— Значит, ты можешь убить меня прямо сейчас. Верно? Или все-таки не можешь?

— Могу. Запросто. Только представится случай.

Я вздергиваю подбородок, а он все наступает. И снова мы в опасной близости.

— Вот он я, — Хантер разводит руками. — Вперед. Воткни ножницы мне в шею, и все закончится. В чем причина твоих сомнений?

— Это ты мне скажи, в чем причина твоих!

Он улыбается.

— Хорошо.

А секунду спустя он хватает меня за талию, тянет на себя и резко врезается своими губами в мои. Я не успеваю сделать хоть что-то. Хантер прижимает меня к стене, его руки жадно сжимают меня, словно в тисках. А я чувствую, как его язык проникает в мой рот, и самое страшное — мне это нравится. Этот чертов поцелуй затягивает меня, будто бездна. Но, в конце концов, я собираюсь с силами и отталкиваю Хантера от себя.

— Ты что творишь? — вопрошаю я, округляя глаза. — Спятил?

— Я всегда был сумасшедшим. Но никогда..., — он морщится, будто ему больно или неприятно, — чувствительным, уязвимым. Мне не нравится то, как ты действуешь на меня. Меня к тебе тянет, и я не могу сопротивляться. Понятно? Ты виновата в том, что творится со мной. И пока я не узнаю, почему так происходит, я не перестану тебя преследовать.

Мое сердце бьется, как дикое. Что за чушь он несет? Он ведь бесчувственный! Как и я. Мы оба такие. Тогда о каких эмоциях может идти речь?

Хантер улыбается, не хищно, не коварно, а нежно. Меня это обескураживает. Как, и его, судя по всему. Он громко выдыхает и проводит руками по волосам, взъерошивает их. А я стою на месте, не шевелясь, и когда он отворачивается, несусь к двери. Но не успеваю сделать и двух шагов, как он ловит меня, выбивает ножницы из моей руки, и я оказываюсь в кольце его рук, давящих на меня, словно тяжесть всего, черт возьми, мира.

Хантер Эмброуз дышит мне в затылок.

— Отпусти меня, сейчас же, — шиплю я. Его губы касаются моего уха.

— Что в тебе такого, Эмеральд Эберди? Почему ты так на меня действуешь?

Неожиданно вся моя уверенность испаряется, оставив после себя израненные руины. Я никогда прежде не ощущала себя такой беззащитной. И наплевать на людей, желающих моей смерти. Куда опаснее человек, проникающий внутрь меня, внутрь моих мыслей. А я знаю, Хантер — один из них. Единственный, пожалуй. Только его глаза не оставляют после контакта живого места. Они подчиняют себе, гипнотизируют. Я прижимаюсь к его телу и уже не сопротивляюсь, ведь не могу, как бы я не старалась.

Между нами пропасть, но в ней — магнит. И он тянет нас друг к другу.

Хватка чуть ослабевает, и я могу повернуться к нему лицом. Хантер смотрит на меня так, словно видит впервые. А когда я открываю рот, чтобы что-то сказать, он целует меня. Пылко и страстно, а я обнимаю его за плечи так яростно, будто он мой спасательный круг.

Внезапно я не хочу, чтобы мы останавливались. Я хочу, чтобы чувства были совсем, как в том видении. Никто не заставлял меня так волноваться, не пробуждал во мне страх или желание, не сжимал меня так крепко, как сжимает он. Не открывал тот заржавевший замок, что томится на моем сердце. Сейчас все совсем иначе. Я чувствую, как под моими ладонями напрягается его пресс, как нагревается его кожа, как вздуваются на руках и шее вены. И становится неоспоримым тот факт, что мы влияем друг на друга.

— Я должна уйти, — шепчу я между поцелуями. — Это..., неправильно. Ты слышишь?

— Я слышу только это, — он берет меня за руку и подносит ее туда, где находится его сердце. Или должно находиться, ведь он вроде как бессердечный ублюдок, как и его отец. Глаза Хантера темнеют, когда он смотрит на меня. — Это невозможно, Эмеральд, но все же это правда. Как ты объяснишь это?

— Я..., я не знаю! — крепко зажмуриваюсь и вновь отталкиваю его, отходя как можно дальше. Голова кружится, и я никак не могу прийти в себя. — Это аномалия. Может, скоро она пройдет, откуда тебе знать? Сбой в системе, или что-то вроде того. Наплевать.

— Наплевать? Ладно. Думаешь, я этого хочу? — злится он. — Нет. Но в последнее время все получается не так, как мне угодно. И дело в тебе.

— Да почему ты обвиняешь меня, черт возьми? — взрываюсь я, толкая его в грудь. Он лишь слегка отшатывается, выражение лица становится диким. Но я уже не боюсь, потому что сама злюсь так сильно, что готова поджигать взглядом. — Я не сделала ничего такого, что могло возбудить в тебе эти странные эмоции, ясно? Может, это все в твоей чокнутой голове? Ты об этом не подумал? Мы с тобой враги. Твоя сестра только вчера убила моих друзей у меня же на глазах! — я усмехаюсь. — А потом я убила ее.

Парень крепко стискивает зубы.

— Будь ты умнее, не стала бы напоминать мне об этом.

— Значит, я глупа.

— Хочешь, чтобы я прострелил тебе голову? Хочешь сыграть в эту излюбленную игру наших предков? Давай, Эмеральд, отличная идея. — Эмброуз достает из-за спины пистолет и перезаряжает его, вытянув руку вперед и наставляя дуло мне в лоб. — Ну, будем играть дальше? Ты этого хочешь?

Молчу, крепко сжав пальцы, просто смотрю на него. Хантер разъярен, но что именно его злит? Я или он сам? Мне хочется спросить об этом, но в последнюю секунду я решаю промолчать. У меня такое чувство, будто он действительно может выстрелить.

— Я думаю, — говорит он с нажимом, делая шаг вперед, — ты хочешь чего-то другого, Эмеральд. Да что там, на самом деле, я это чувствую. Ты тоже видела те странные образы, когда мы впервые прикоснулись друг к другу. И ты понимаешь, что это не просто так.

Пожимаю плечами и молчу, потому что если заговорю с ним снова, то обязательно скажу что-то глупое или совершенно ненужное. Он злобно ухмыляется, и теперь я вижу в нем того парня, что мне знаком. Антигерой, противник, но никак не возлюбленный.

— Ты — по другую сторону баррикад, — наконец, говорю я, — и я не должна быть здесь, не должна говорить с тобой. Возможно, завтра нам придется столкнуться не на жизнь, а на смерть; и никто из нас не заступится за другого. Мы враги, Хантер. И точка.

— Ты все усложняешь.

— Нечего усложнять. Все и так ужасно паршиво. Если бы... — я запинаюсь, потому что в горле встает ком, — если бы ты был не Хантером Эмброузом, а я — Эмеральд Эберди, то...

— Мы бы стали отличной парой, — жестко смеется парень и опускает пистолет, но не убирает его. На его лице вновь появляется знакомый оскал, я предчувствую нечто плохое и крепко сжимаю в кулаки пальцы. — Я думаю, тебе пора уходить.

Я открываю рот, но он перебивает меня:

— Дело в том, — он усмехается, и я вижу, как он меняет холодный пистолет на ледяной охотничий нож, лежащий на столе, — что в последнее время я стал немного нервным. Из-за тебя во мне бушует слишком много чувств, и потому я очень плохо себя контролирую. В один момент, я хороший парень, а в другой..., — Эмброуз проводит пальцем по лезвию, и с его ладони на пол падают пара капель. — Ну, ты и сама понимаешь.

— Ты серьезно?

— А почему бы и нет? Мы ведь враги, Эмеральд. Мы по разные стороны баррикад. И я уничтожу тебя, если ты сейчас же не испаришься. Согласна? Я сосчитаю до пяти.

— Что за... — я поднимаю руки, возмущенно пялясь на него, но Хантер решителен, как никогда. Его глаза — тьма. Как и все в нем. Мне становится немного не по себе, а может, и страшно. — Ты шутишь? У тебя что, раздвоение личности?

— Я не шучу, Эмеральд. Поверь мне, — такое чувство, что его сознание балансирует на грани. Еще чуть-чуть, и он сорвется. — Я смогу это сделать, и глазом не моргну.

Хантер резко подходит ко мне, отталкивает назад, припечатывает к стене и вонзает нож так близко к моему лицу, что я ошеломленно застываю, широко распахнув глаза. Что за черт с ним творится? Он практически наваливается на меня и холодно отрезает:

— Не играй со мной. Никогда. Иначе я сделаю тебе очень-очень больно, Эмеральд.

— Отличное прощание, дорогой.

— Передавай привет Морти. Уверен, он обрадуется, когда узнает, чем ты занималась.

Эмброуз вынимает из стены нож и уходит. А я касаюсь пальцами шеи и недоуменно смотрю ему вслед, дыша так громко, что горло больно саднит: что это было? Что с нами? Почему мы ведем себя как ненормальные? Загадка. Я решаю больше не находиться в этой квартире ни минуты и несусь к выходу. Надеюсь, дышать станет намного проще, когда я окажусь от Хантера как можно дальше. Я, правда, искренне в это верю. Но, самое главное, пожалуй, в том, что, несмотря на все наши слова и поступки, Хантер вновь оставил меня в живых, а я так и не воспользовалась пистолетом, лежавшим на столе. Почему? Что нам не позволяет поставить точку? Понятия не имею, и не хочу выяснять.

Я вырываюсь на улицу и вижу огромные небоскребы, врезающиеся в вечернее небо Кливленда. Люди пересекают улицы, от открытых кафетериев разносится сладкий и очень притягивающий запах, и все не стоит на месте, кроме меня, примерзнувшей к асфальту. Я закидываю назад голову, гляжу вверх и шепчу:

— Что это было. — Меня бросает в дрожь, но не от холода. Изучаю высотку, в которой живет Хантер и — кажется — вижу его силуэт. Или же нет? Надеюсь, я не схожу с ума, ведь меня тянет обратно, пусть я и рискую лишиться жизни. Хотя как это еще называется? Мне нужно взять себя в руки. Нужно просто забыть о том, что произошло. Я закрываю глаза и вижу каменные стены его квартиры, вижу книжные шкафы, длинный кухонный стол. Черт бы побрал этого парня! Возмущенно встряхиваю головой и срываюсь с места. — Эмеральд, просто прекрати думать о нем. — Шепчут мои губы. — Это легко. Это очень легко.

Едва ли. До дома пять кварталов, и все это время я не могу избавиться от мыслей об этом человеке. Я все думаю, что мне мешало воткнуть ножницы в его шею? А что мешало ему выстрелить? Мы заложники какой-то странной иллюзии, которая диктует правила. Но что будет потом — когда обман рассеется? Когда стена падет, и мы предстанем друг перед другом такие, какие мы есть. Хантер убивает людей. А я должна убить его. Все банально просто, и в то же время, мне никогда еще не было так трудно поступить правильно. Да, я и раньше не вела прилежный образ жизни. Но теперь ведь, оставляя в живых Хантера, я, как ни странно подвергаю многих людей опасности. И ради чего? Ради того, что меня в дрожь бросает от его взгляда? Это идиотизм. Надо покончить с тем, что превращает меня в одну большую проблему, что значит, надо покончить с Хантером Эмброузом. Вот и все.

Я прихожу домой уже ночью. Я жутко устала, хочу есть и меня шатает из стороны в сторону, словно на улице неистовый ветер. Поднимаюсь на лифте. Гляжу на себя в мутное отражение створок и протяжно выдыхаю. На кого я похожа? Надо принять ванну и пойти спать, иначе завтра я не смогу даже руками шевелить.

Выхожу в коридор. Облокачиваюсь ладонями о стену и неожиданно слышу музыку, доносящуюся из комнаты. Наверно, это Морти играет на рояле. Я думала, он забросит это занятие после смерти Терранса и Лис, но, тем не менее, по квартире разливаются громкие и решительные аккорды чего-то пронизывающего и драматичного. И я бреду на эти звуки, одновременно желая увидеть Цимермана и боясь его реакции, ведь я пришла ни с чем; не сумела выкрасть револьвер, и мы вновь застыли на одном месте.

Распахиваю дверь.

Старик замирает с вытянутыми руками, но не оборачивается. На какое-то мгновение мне кажется, что его плечи дрогают, а грудь судорожно опускается. Не знаю, почему, но я вдруг подхожу к нему. Сажусь рядом, кладу голову на его плечо и крепко зажмуриваюсь, потому что неожиданно чувствую невозможную боль Морти. Наверно, он уже успел меня похоронить; наверно, он уже потерял всякую надежду и почувствовал себя как никогда не только одиноким, но и виноватым. Я сжимаю в пальцах его локоть и тихо спрашиваю:

— Что это за мелодия?

Мортимер не отвечает. Кладет ладонь поверх моей руки и опускает вниз голову так резко, словно совсем не в состоянии ее держать. У меня внутри все переворачивается.

— Эй, тебе вредно так волноваться. Не тот возраст, слышишь?

Цимерман дергает губами. Наконец, смотрит на меня, но вдруг вновь отводит взгляд, будто ему очень сложно держать себя под контролем. Я решительно выпрямлюсь. Твердо гляжу на старика и говорю:

— Я здесь, все в порядке, Морти. Со мной все в порядке.

— У меня не было детей. Хотя нет, был один. Терранс. Я не мог стать ему отцом, ведь он в нем не нуждался. Он всегда был самостоятельным, смышленым, а потом появилась и Лис, и мы, скорее, стали друзьями, нежели родственниками. С тобой все иначе. — Он опять смотрит на меня, и его губы растягиваются в болезненной ухмылке. — Ты — дикий огонь, и тебя нужно усмирять. С тобой нужно быть рядом. Можно, конечно, обжечься, но так ведь со всеми детьми, верно? Со всеми родными людьми. Я потерял Терранса. Потерял Лис. И если я потеряю и тебя..., я не смогу так, Эмеральд. Дорогая, ты пробралась внутрь меня, а я принял тебя, потому что давно нуждался в ком-то, о ком хотел заботиться. Понимаешь?

Я поджимаю губы и вновь кладу голову на плечо старика. Меня трогают его слова, и я чувствую, что тоже не отношусь к нему, как к второстепенному персонажу. Он заменяет мне Колдера. Наверно, он мне гораздо ближе, чем раньше я могла предположить.

Еще раз кривлю губы и касаюсь пальцами клавиш. Они такие мягкие, и звук мягкий, будто я едва их трогаю. Играю что-то, а затем Морти тоже присоединяется ко мне. Долго нам пришлось идти к этому равновесию. В конце концов, близкие люди не только любят друг друга, но еще и ссорятся, и волнуются, и иногда ненавидят один другого. Но каждый раз они возвращаются к тому же: им хорошо вместе, а расстаться не сложность, а ошибка.

В квартире никого кроме меня и Цимермана. Я ищу Венеру, звоню Саймону. Но они не выходят на связь, будто испарились. Это начинает всерьез волновать меня. Устало иду к себе в комнату, сбрасываю грязную одежду и, едва успеваю, натянуть джинсы, как вдруг слышу звонок от Блумфилда. Слава богу.

— Куда ты пропал?

— Родди! — довольно кричит он и нервно смеется. — Черт, черт, черт! Ты жива? Ох, то есть, да, ты жива, но где ты? Куда ты исчезла? Тебя не было целые сутки!

— Тише, ковбой, выдохни. — Усмехаюсь я, надевая носки. — Это длинная история. Не хочу рассказать обо всем по телефону. Приходите, я вас жду в штабе.

— Нас? — переспрашивает Саймон. — В смысле?

— В прямом. Тебя и Венеру.

— Венеры со мной нет.

— Что? — я ловко выпрямляюсь. Один носок падает на пол, а в груди у меня внезапно образуется нечто колючее и неприятное. — Как это нет? Где она тогда, если не с тобой и не дома? Сейчас уже поздно. Гулять по ночам — ужасная затея, тебе так не кажется?

— Но..., я не знаю. Она..., — парень затихает, я буквально вижу, как он хмурит брови, и сама недоуменно морщу лоб. — Может, она вышла ненадолго? В магазин, или...

— Не говори ерунду. В какой магазин? Черт. — Я неуклюже натягиваю второй носок, и бегу обратно к Мортимеру. Тот до сих пор сидит за роялем. — Слушай, Морти, а куда наша рыжая провидица испарилась?

— Как куда. — Старик закрывает ноты и поднимается с кресла. — Гуляет с Саймоном.

— Что?

— Она сказала, что они будут ждать тебя у него дома, на случай, если ты не сможешь добраться до штаба. А что-то случилось?

— Нет, кроме того, что она не с Саймоном. — Я слышу, как на другом конце провода Блумфилд выругивается, и крепко закрываю глаза. Черт, черт. Меня начинает не на шутку мутить, и я с ужасом вспоминаю слова, которые сказала, сидя здесь, в коридоре, не думая, но теперь я готова кричать от безысходности: ты — запасной вариант. Если у меня вдруг что-то не выйдет, ты пойдешь и прикончишь любого, кто встанет на пути. Нет, нет, о, нет! Закрываю руками лицо и шепчу, — она пошла к Сомерсету.

Цимерман впяливает в меня растерянный взгляд, а я устало поникаю, ощущая себя жутко уставшей и какой-то разбитой. Что теперь мне делать? И как быть? Если Венера и, правда, решила наведаться к Эмброузу, я абсолютно бессильна. Бесполезна. Мне никогда и ни за что не победить его без помощи револьвера. Но, с другой стороны, возможно, моя помощь и не понадобиться? Возможно, Прескотт сама разберется с ним? Но как, черт же подери, как она это сделает, если именно я должна прострелить ему голову! Ругаюсь и тут же срываюсь с места: наплевать. Пусть у меня ничего и нет против Сомерсета, я все равно не оставлю Венеру. Я обязана пойти за ней, даже если это мое последнее решение.

— Саймон, — говорю я, сжимая телефон, — нужна твоя помощь.

— Я слушаю, Родди.

— Сейчас мы с Морти поедем к Эмброузу, а ты должен приехать сюда и забрать одну вещицу. Важную, очень важную вещицу.

— Какую именно?

— Печатную машинку.

— Что? — Блумфилд недоуменно замолкает, а я сглатываю. — Зачем она тебе, Родди?

— Если Венера уничтожит ее, то Сомерсет умрет. Но я не хочу брать ее с собой, ведь что-то может пойти не по плану. Люди Эмброуза обыщут салон или что-то вроде того. А о тебе никто ничего не знает. Ты меня слушаешь?

— Вот это да! Ты шутишь? Почему же мы тогда раньше этого не сделали? Господи же мой, Родди, какого черта мы медлили?

— Просто..., — я облизываю губы. Замираю у себя на пороге и зажмуриваюсь. Будь же сильной, Эмеральд. Не давай эмоциям взять вверх. — Просто я не знала об этом. Вот и все.

— Отлично, просто замечательные новости, которые как всегда приходят вовремя. Ты уже выезжаешь? Да? Мы должны помочь ей, бестия. Я не хочу, чтобы с Венерой что-то случилось. Хорошо?

— Саймон...

— Просто пообещай мне. — Я слышу, как парень выбегает из дома. Садится в салон и заводит двигатель. — Скажи, что сделаешь все, что в твоих силах.

— Я постараюсь.

— Ладно. Будь осторожна. Договорились? Надеюсь, Венера уничтожит эту машинку, и мы классно оторвемся, а то вся эта канитель порядком изводит. Хорошо?

— Да, конечно. Не скучай, ковбой.

Он кладет трубку, а я продолжаю смотреть на телефон, не понимая, почему не могу даже пошевелиться. Морщу лоб. Я вдруг понимаю, что у меня нет выбора, что у меня нет револьвера, а, значит, единственный способ избавиться от Эмброуза, избавиться и от меня самой. Крепко поджимаю губы.

— Ты так изменилась, — неожиданно говорит Морти. Я резко оборачиваюсь и как-то растерянно пожимаю плечами. — Ты думаешь, что это правильный поступок? Парень ведь не в курсе, что этот план и тебя погубит, дорогая.

— И, слава богу. — Выпрямляюсь. — Мы должны торопиться. Пойдем. Сейчас не время рассуждать о жизни, ведь Венеру в любой момент могут прикончить.

— Да, верно. Идем.

Я киваю, и мы быстрым шагом идем по коридору. Морти собирается вызвать лифт, но замирает, увидев на пороге посылку. Его брови сходятся в одну полоску.

— Что это?

— Понятия не имею. — Нажимаю на кнопку. — Потом посмотрим.

— Возьми с собой. По пути откроешь.

Неохотно подхватываю коробку. Она перевязана мятой, коричневой бумагой, и если это подарок от поклонника, он навеки-вечные останется холостяком. Неужели так сложно найти более-менее приличную обертку? Ну, там, другого цвета, или хотя бы с цветочками. Смеюсь. Нервно смеюсь. Никогда бы не захотела получить подарок в упаковке с цветами, но сейчас со мной вообще странные вещи творятся, и я ничему не удивляюсь. Запрыгиваю на переднее сидение желтого Корвета, кладу посылку на колени и жду Морти. Он быстро заводит машину, жмет на газ, и мы срываемся с места на дикой скорости. Надеюсь, нам не придется стоять в пробках. Хотя, ночью в Кливленде, относительно спокойно, и проблем с движением быть не должно. Я все-таки вновь беру в ладони посылку.

— Написан адрес? — спрашивает Цимерман.

— Нет.

— Тогда, может, он внутри?

Я увлеченно облизываю губы и неаккуратно сдираю обертку. Бросаю ее под ноги, и растерянно хлопаю ресницами. Коробка тонкая, вытянутая, на крышке выведено корявым, мелким почерком:

В том случае, если бы я был не Хантером Эмброузом, а ты — не Эмеральд Эберди.

— О, бог мой, — срывается с моего языка. Открываю посылку и едва не вскрикиваю от неожиданности. — Черт, черт...

— Что там такое?

— Морти. — Я медленно достаю содержимое и шепчу. — Это револьвер.

Машину резко заносит. Неуклюже ударяюсь боком о дверцу, а Цимерман выжимает тормоз и, остановившись, переводит на меня взгляд полный растерянности.

— Что? — Он глядит на оружие. — Господи, Эмеральд, кто его тебе прислал?

— Не поверишь.

— Это тот самый револьвер, из которого Дезмонд Эберди убил Сета?

— Да. — Я осматриваю серебряную гравировку, коричневую ручку, курок, и медленно кладу орудие к себе на колени. — Кажется, сегодня мне не придется умирать, Морти.

Старик усмехается. Вновь бросает сумасшедший взгляд на револьвер и газует. Меня же до сих пор бросает то в холод, то в жар. Я просто не верю в то, что только что со мной случилось. Неужели Хантер прислал мне то единственное оружие, что способно убить его отца? Зачем? Почему он решился на это? Голова идет кругом! Как мне теперь реагировать на его поступки? Эмброуз будто издевается. То обещает меня убить, то вновь спасает мне жизнь. Это чертовски странно. И я вдруг благодарна ему.

Я не умру сегодня. Мне не надо жертвовать собой.

Наконец-то, во мне просыпаются силы. Ехать на встречу с Сомерсетом, не планируя собственную смерть гораздо веселее, чем проговаривать в голове список гостей, которых я хотела бы пригласить на свои похороны. Что ж. Кажется, день приобрел смысл.

Мы останавливаемся возле центрального входа Э.М.Б. Корпорэйшн и одновременно выходим из машины. Цимерман открывает заднюю дверь, вытаскивает длинноствольное ружье и кидает его мне через крышу. Я ловко перехватываю орудие в воздухе. Мне не по себе от его веса — я еще никогда не держала ничего подобного в руках — тем не менее, не сомневаюсь ни минуты. Просто бесстрастно снимаю винтовку с предохранителя и киваю:

— Идем.

Мы припарковались на главной арене Сета. Теперь брести тихо, крадучись и опуская головы вниз — попросту глупо. Поэтому я решительно захожу в здание первой, собираясь не церемониться, а устранять проблемы. Морти бредет следом. Я еще не видела его таким сосредоточенным. Его морщинистые руки сжимают ствол твердо и решительно, словно он никогда не выпускает его из пальцев; словно ствол продолжение его запястий. Мы вместе тормозим перед регистрационным столом и переглядываемся.

— Почему здесь никого нет? — не понимаю я. В последний раз этот центр бурлил, как источник, сегодня же тут мертвая тишина. И я в курсе, для работы уже не то время, но что насчет охраны? Куда все запропастились? — Морти, это плохой знак.

— Боюсь, дорогая, других знаков и быть не может. Если Венера еще жива, она — лишь приманка, вот и все, ведь Сомерсет ждет нас, будь уверена.

— Я буду громко хохотать, если Венера просто вышла за минералкой! — Прыскаю со смеху и схожу с места. — Честно. Тогда более крупного неудачника еще поискать нужно.

— Не переживай, Эмеральд. За минералкой на целые сутки не выходят.

И не ясно, радоваться этому или нет.

Мы идем вдоль пустых коридоров, и я ощущаю, как в груди растет недоумение. Мне не нравится, что я не вижу противников, что они затаились где-то внутри и ожидают меня. Если Сет и хочет моей смерти — пусть покажется, а не прячется по углам. Это ведь похоже на трусость, взращенную многовековыми побегами. А я уверена, что Сомерсет ничего не боится, скорее, это дело глупой привычки, ведь так сложно отказаться от привитых манер и норм поведения. Когда ты всю жизнь скрываешься и не говоришь окружающим, кто ты есть на самом деле, ты поневоле играешь с собой злую шутку и начинаешь прятаться даже от самого себя. Я крепко прикусываю губы, направляя винтовку за угол. Мое дыхание как всегда ровное, руки не дрожат, глаза бегают из стороны в сторону, но мое сердце отдельно от разума. Оно громко стучит, рвет грудь на части. Мне кажется, оно пытается вырваться, хочет не вперед идти, а повернуть назад и закончить этот день. Но оно слабо в сравнении со здравым смыслом. А он велит мне шагать дальше.

Мы пересекаем зал, отбитый мрамором и сверкающий в лучах лунного света, а тени, будто послушники Эмброуза — его личные демоны — ползают по полу, как змеи, извиваясь и окольцовывая наши ступни. Все это время я не выпускаю их из вида, ни доверяя не себе, ни своему воображению, ведь теперь я не могу отличить реальность от вымысла. Теперь в жизни все иначе, и простые вещи материализовались в сложные факты, падающие с неба на мое посредственное мировоззрение.

Следующий холл черный, будто бездна. Слышу, как рядом идет Морти, но все равно грузно дышу. Становится жутко. В темноте не видны даже руки. Куда ступают мои ноги — еще более страшный вопрос. Я неожиданно думаю, что Сомерсет специально заманил нас в свои сети. Вдруг это очередной эксперимент сумасшедшего гения? Выдержат ли нервы, выиграет ли воля, потухнет ли надежда? В конце концов, бредя во мраке, мы сражаемся не с Эмброузом. Мы сражаемся с самими собой, что куда страшнее и опаснее, ведь демоны внутри нас самые сильные, и избавиться от них — гораздо сложнее.

Сглатываю, вижу впереди свет и рвусь к нему, будто мотылек на пламя. Еще совсем чуть-чуть, и темноте придет конец. Вот, еще немного. Почти.

Я тяжело выдыхаю, когда лицо озаряет свет от луны, томящейся за окном, и почему-то вспоминаю письмо отца, где он вывел ровными буквами, что ему не удалось победить собственных демонов. Что ж, кажется, мне тоже. Да и вообще, боюсь, не демоны живут во мне, а я тот демон, в котором обитают полуразрушенная совесть, хромая ответственность и, изнемогающая от смертельной болезни, доброта. Иногда я подкармливаю их хорошими поступками, но, по большей части, они голодают и гибнут, не уживаясь в голове темного человека, способного лишь на великие ужасные дела и едва заметные светлые жесты.

Наконец, мы оказываемся в огромном и необъятном зале, который, будто куполом, накрыт стеклянной крышей. Она сверкает, переливается и отбрасывает отблески на наши лица, а потом неожиданно темнеет от возникшей на небе гигантской тучи.

Я останавливаюсь, ведь темнота на этот раз не скрывает от меня тех, кто находится близко; не скрывает их лица, намерения, которые прозрачны в их пристальных взглядах. Я вижу Сомерсета Эмброуза. Он стоит на невысоком пьедестале в черном, гладком костюме и глядит на меня бесстрастными глазами, фальшиво дергая уголками губ.

— Эмеральд! — говорит он и спускается по мраморным ступеням вниз. — Мы ждали только тебя, дорогая, милая мисс Эберди.

Мы — это его охранник Тейгу Баз, правда, на этот раз, украшенный черной повязкой на правом глазу; трое незнакомых мужчин, выряженных одинаково в темную одежду, и...

Хантер Эмброуз.

Ох. Я хрипло выдыхаю, крепко стискивая в пальцах оружие. Хантер стоит за отцом в тени, но я все равно вижу его разбитую губу, синеватый подбородок. Я уверена, что он не получал этих ссадин в музее. Тогда когда? Встряхиваю головой и вновь смотрю на Сета.

— Я пришла за Венерой Прескотт, — говорю, стиснув зубы. — Надеюсь, она в порядке, потому что иначе нам придется поссориться, мистер Эмброуз.

— Не говори ерунды, никто не будет ссориться. Для этого нужно что-то чувствовать, а, как нам известно, в этом зале собрались самые черствые люди Кливленда. — У мужчины спокойное выражение лица, спокойная походка. Он приближается к Морти и протягивает ему руку, доброжелательно улыбнувшись. — Здравствуй, Мортимер! Как давно я не видел тебя, дружище. Наверно, лет семь или больше?

— Да, в тот раз я убил твоего старшего сына. — Цимерман отвечает на рукопожатие и криво ухмыляется. — Ты ведь не таишь обиду?

— Нет, что ты. Я уже давно забыл об этом! Пустяки. — Эмброуз отмахивается, и вновь идут к пьедесталу, поправляя ворот черной рубашки. Он кивает одному из мужчин. — Не думаю, что есть прок продолжать без мисс Прескотт.

— Венера жива?

— Искоренить род Прескотт — моя обязанность, но я оставил девчонку в живых.

— И есть причина?

— Конечно, есть, мисс Эберди! Как, впрочем, и у любого поступка. Вы ведь тоже нас навестили не просто так, верно? Всегда поражался человеческой способности слепо идти на смерть. Неужели вам так сильно важна жизнь этой девушки, раз вы готовы умереть?

— Я умирать не собираюсь.

— А кто вас спросит, моя дорогая? Меня, например, не спрашивали. Или вы думаете, что Дезмонд Эберди предварительно поинтересовался, хочу ли я получить пулю в грудь?

— Знаете, мистер Эмброуз, — я опускаю винтовку, — когда вы были человеком, вы были самоотверженным и добрым мужчиной. И смерть за любовь — казалась вам правильным и достойным решением.

— Смерть, Эмеральд — не решение. А конец.

— Значит, смерть за любовь — хороший конец.

— И где? В книгах? Умоляю вас, мисс Эберди, конец всегда один и тот же, и неважно, как именно вы умерли: спасли человека, спасли себя, спасли мир, вселенную, или просто вас вдруг сбила машина, атаковал рак или забрал туберкулез. Мы все умираем одинаково, все видим тот же самый черный туннель, и все приходим к одному забвению.

— Делитесь со мной двухсотлетней мудростью?

— Ах! — Сомерсет смеется и подходит так близко, что я вижу едва заметные веснушки на его носу. — Мне всегда нравилось ваше умение скрыть свой страх за тенью улыбки.

— Что еще вам нравилось? Поделитесь или, может, мы, наконец, прекратим весь этот фарс, и преступим к делу? Где Венера?

— Уверен, она будет с минуты на минуту.

— Почему вы оставили ее в живых? Почему в здании никого нет? Вы хотели увидеть меня, но зачем? Какую игру вы ведете, Сомерсет?

— Столько вопросов.

— Ответь хотя бы на один, — говорит Мортимер. Он стоит за моей спиной и до сих пор крепко сжимает в руках оружие. — Что тебе нужно, Сет?

— Какой смысл что-то пояснять, если вы сами знаете ответ? Я не убил юную Венеру, ведь хотел встретиться с вами, а вы, моя дорогая, не сочли бы нужным приходить, если бы почувствовали смерть своей сестры.

— То есть? — Я недоуменно вскидываю брови. — Что вы имеете в виду?

— Линии Эберди и Прескотт тесно переплетаются, Эмеральд. Кайман всегда ощущала Аделину, как и Аделина ощущала Кайман. Уверен, Венера проницательна в отношении к тебе. Возможно, ты списывала это на ее способности, но нет, увы, тут дело в крови, как ни странно. Что же касается тебя — твои чувства притуплены и не так восприимчивы. Однако смерть бы ты ощутила в полной мере. Я знаю.

— Замечательно, — язвлю я. Все эти неожиданные подробности порядком раздражают. Но я стараюсь держать себя в руках и громко выдыхаю. — С этим определились. Я не могу сказать, что меня удивила ваша история: магия, связь, вуду — обычное дело, не правда ли? Скорее, меня поразила ваша способность так просто и легко произносить имя Аделины.

— А должно быть иначе?

— Должно быть, ведь вы любили эту девушку так сильно, что отдали за нее жизнь.

Глаза Сомерсета сверкают в темноте, будто искры. Он собирается что-то сказать, но замокает, увидев, как в помещение входит мужчина, сжимающий тело Венеры. Голова у нее опущена, рыжие волосы свисают вниз, спутываясь и переплетаясь, а меня, словно в ту же секунду окатывают холодной водой. Мои мышцы разом напрягаются. Я понимаю, что Прескотт без сознания по вине расчетливого психа, и мне уже совсем не до разговоров.

Тянусь к револьверу. Я намереваюсь выстрелить.

— Что с ней? — восклицает Морти. Он срывается с места и подбегает к Венере. Словно вещь ее положили к ногам Эмброуза, но тот даже не смотрит на нее. Его взгляд прикован ко мне. — Почему она без сознания? Что вы ей дали?

— Волнуешься? — спрашивает меня Сомерсет. Его глаза становятся шире. — О, нет, ты не волнуешься, ты злишься. Правда? Ты в ярости.

— Так и есть, мистер Эмброуз.

— Я говорил, что не сразу убил ее родителей? Они служили мне долгие годы живым и логическим доказательством паранормального. Изучать их — одно удовольствие, ведь что кривить душой, за двести лет многое повторяется, но способности Прескотт — уникальное явление. Я должен был понять, как побороть непобедимое, и я нашел способ. Знаешь, что самое удивительное, люди были близки ко многим разгадкам различных чудес, но всегда их что-то останавливало. Так, например, я выяснил, что ладан влияет на род Кайман более чем разрушительно. Не находишь это ироничным? Так ведь в существование ведьм можно поверить, правда? Или же стать верующим, через что я проходил много раз, предаваясь и христианству, и буддизму, и мистицизму и, о да, даже скептицизму, что, по моему отнюдь нескромному мнению, тоже можно назвать религией.

— Хватит заговаривать мне зубы!

— О чем вы, Эмеральд? Я делюсь с вами своим опытом.

— Мне наплевать на ваш опыт, мистер Эмброуз. — Вынимаю из-за спины револьвер и выставляю его перед собой, стиснув до боли челюсть. В зале становится мертвенно тихо, а в глазах Сомерсета мелькает нечто похожее на эмоцию. — Меня тошнит от вашего голоса.

Эмброуз поднимает ладони в сдающемся жесте.

— Вы же не собираетесь меня убить, Мисс Эберди.

— О, нет, Сомерсет. Не собираюсь. — Кладу палец на курок. — Я мечтаю об этом.

— Нет, Эмеральд, стой! — внезапно громко кричит Хантер, но его голос тонет в звуке, который, словно хлопок, взрывается около меня. Искры от старого оружия вспыхивают и падают вниз, разлетаясь в стороны, будто стая светлячков. А я забываю, как дышать, не решаясь сдвинуться с места. Просто гляжу на тело, лежащее в нескольких метрах от моих ног, и молчу. Я убила его. Я его убила.

Мои руки падают вниз.

— Нет! — орет Тейгу Баз. Его безумный взгляд мечет молнии, лицо перекашивается от дикой злости, и уже через пару секунд его руки оказываются на моих плечах. Мужчина не пытается меня задушить. Он подхватывает меня за талию, переворачивает в воздухе и, не церемонясь, кидает об пол с такой силой, что перед моими глазами взрываются звезды. О, ну черт подери! Сколько можно меня бить! — Что ты натворила! Что ты натворила! — мне и во сне не снилась такая преданность своему делу. Но Тейгу внезапно превращается не в чудовище, но в прилежного работника, которого оставили без работодателя. Да уж, тут и, правда, стоит рвать глотку. — Ты...!

Он размахивается и собирается вонзить кулак мне в лицо, но я ловко подрываюсь на ноги и со всей силы ударяю его по лодыжкам. Огромное тело прогибается, изо рта, будто крик, вырывается рычащий вопль, а я поднимаю с пола винтовку.

— Заткнись! — приказываю я. У оружия длинный ствол, дуло упирается в лицо База, и мне ничего не остается, кроме как подойти к мужчине так близко, чтобы он почувствовал не только холод металла, но и мою решительность. — Я вынесу тебе мозги, если ты сейчас же не закроешь свой рот! Услышал?

— Эмеральд, — зовет Морти, — Венера приходит в себя!

Я встречаюсь взглядом с Тейгу и вновь резко подаюсь вперед. Мужчина морщится, правда, не убирает с лица грозный оскал. Меня это начинает раздражать.

— Сомерсет Эмброуз лишил тебя глаза. Так ведь? Он — причина того дерьма, что уже не один год происходит в твоей жизни. Но я — добрая. Я дам тебе второй шанс.

— Лучше смерть.

Мои губы недовольно подрагивают. Я отвожу взгляд в сторону и мну в руках ствол, немного нервничая. К чему упорство? Господи, что за чертовщина творится в этой лысой голове? Вновь смотрю на мужчину и шепчу:

— Я могу отправить тебя вслед за твоим хозяином. Ты этого хочешь?

— Скорее, это он отправит тебя проведать папочку.

— Твой хозяин умер.

— Мой хозяин никогда не умрет. Он бессмертный.

— Что ты несешь?

— Сомерсет Эмброуз — вечен. И он избавится от тебя, как избавился ото всех, кто был до твоего отца, и до его предков. Вы слетаетесь на огонек, будто мошки. А Саммер давит вас и смеется! Вы глупые. Вы слепые! Вы все подохните.

Я взрываюсь. Отскакиваю назад и с криком вырубаю Тейгу прикладом винтовки. Во мне кипит злость. Я дышу так часто, что становится неприятно, и меня трясет почему-то от холода. О чем он вообще говорил? Ненормальный фанатик.

— Эмеральд, — я вновь слышу голос Хантера. Мы встречаемся взглядами и замираем, оба растерянные и сбитые с толку. Он делает шаг вперед, а я не могу шевельнуться. Лишь смотрю в его глаза и молчу, ощущая, как усталость разносится по венам. — Эмеральд...

Что не так с его голосом? Почему он повторяет мое имя? Я хочу узнать ответы, но не успеваю. Происходит нечто поразительное. Удивительное. Ошеломляющее.

Я слышу смех. Мужской. Он не принадлежит Морти. Не принадлежит он и Хантеру. Он разносится по всему залу, теряясь где-то под стеклянный куполом крыши, и падает на меня, словно заледеневший снег. И я готова поклясться, что я знаю этот голос, пусть меня эта мысль обезоруживает и пугает до ужаса.

Я перевожу взгляд на "мертвое" тело Сомерсета.

— Ты моя любимая марионетка, Эмеральд, — смеется старший Эмброуз и неожиданно приподнимается на локтях. Его изящные, тонкие пальцы достают из груди смятую пулю, а затем кидают ее к моим ногам, будто мусор. Я застываю. Мужчина поднимается, изящно оттряхивая от пыли черный костюм, поправляя рукава пиджака. Его сверкающие глаза не смотрят на меня, но я уверена, что сейчас они полны триумфа. — Убедить тебя в том, что все идет по твоему плану, было проще простого. Ты такая самоуверенная и гордая, что ты даже не подумала о том, с кем имеешь дело. — Сомерсет спускается с пьедестала. Наконец, он смотрит на меня, и этот взгляд обезоруживает, заставляя все мое существо сморщиться и иссохнуть, как гнилое растение. — Мне сто сорок семь лет! А ты думала, что так просто меня обмануть? Так просто будет со мной справиться? — его голос громыхает синхронно с молнией, вспыхнувшей в ночном небе. — Я почти два века вынашивал этот план, я готовил себя к большей цели, чем к поимке какой-то жалкой девчонки, вдруг возомнившей себя избранной! Ты — марионетка. Твой отец — пешка. Вы все — моя шахматная доска, и я могу вас снести с поля в любой момент. В любой, мисс Эберди! — Глаза наливаются ужасом. Я гляжу на Сомерсета и вдруг крепко зажмуриваюсь. — Харрисон! — взвывает он, и внезапно в зале появляются еще два человека. Я смотрю на них, и едва не сваливаюсь без сил.

— Саймон..., — срывается с моих губ.

Парень сильно избит, а в руках у него печатная машинка. Вперед его толкает тот же самый мужчина, что когда-то ворвался ко мне в общежитие. Я застываю с открытым ртом. О, боже мой. Что же мы натворили.

— Вы — глупая кучка любителей, — продолжает Эмброуз, выделяя слова. — Вы верили всему, что видели, и ни разу не засомневались: а разве бывает все так просто? Эта юная и совсем неопытная оборванка вдруг решила пролезть ко мне в голову, и она подумала, что я не обращу внимания? Не почувствую, как нечто неопознанное смешивает мои мысли? Не узнаю коронную уловку всех Прескотт, включая ее старуху, мамашу и отца? О, Боги, и даже то, что револьвер оказался в музее Кливленда — вас ничуть не смутило! Вы ужасно и поразительно безрассудное поколение, не умеющее замечать очевидных истин. Револьвер у двери — это подарок свыше? Вечная любовь..., ох, Эмеральд, умоляю! Но хотя бы тут ты должна была понять, что происходит нечто невозможное и выбивающееся из ряда фактов.

Мы с Хантером смотрим друг на друга. Крепко сжимаю зубы, а он отворачивается, словно меня не существует. Неожиданно это режет по мне, будто бритва, и мне впервые и, правда, становится больно. Да. Это та самая боль, что возникает из неоткуда, но мучает и колит так сильно, что подгибаются колени.

— Но зачем ты устроил все это? — не своим голосом вопрошает Мортимер. Я даже не хочу смотреть на него. Мне стыдно. — Зачем этот спектакль, зачем...

— Мне захотелось воспроизвести прошлые годы. — Сомерсет покачивается и изящно взъерошивает темные волосы. — 1869 — год жестоких болезней, но меня убила не испанка, и не хваленный европейцами туберкулез. Меня убили люди, столпившиеся надо мной, как над тушей, брошенной диким псам. Херст Цимерман со своей уродливой женой. Богатое и эстетически-высоконравственное древо Эберди. И, конечно, гнилая ветвь Прескотт. Этих еретиков, боящихся чудовища, которое они сами же и взрастили, надо убивать мгновенно.

— Но почему?

Сомерсет смотрит на меня, округлив глаза. Наверно, не ожидал, что я подам голос до конца его душещипательной речи. Он дергает уголками губ.

— Знаешь, кем был твой предок — Дезмонд Эберди?

— Доктором.

— Именно. — Эмброуз подходит ближе. — Он был доктором, и потом пустил пулю не в голову, не в шею. Он не желал, что я умер быстро, дорогая Эмеральд. Он желал, чтобы я истошно мучился, сгорая в агонии. Так он и поступил, пробив легкое в моей груди.

— Но..., — я замираю, — но ты умер быстро...

— Вот в чем загвоздка, мисс Эберди. Я умер, едва почувствовав прикосновение губ прелестной — как мне тогда казалось — Аделины. Но почему? Каков ответ? Что ускорило процесс? — Его лицо нависает надо мной. — Что меня убило, Эмеральд?

Я вспоминаю наш первый разговор, вспоминаю слова Сомерсета и едва не лишаюсь дара речи. Не Дезмонд Эберди убил Эмброуза! О, Боже, не Дезмонд!

— Господи, — хриплю я, пошатнувшись назад от невидимого ветра, — тебя убила она.

— Кто?

— Боже мой...

— Кто, Эмеральд?

— Кайман! — хрипло кричу в воздух. — Тебя убила Кайман, когда увидела из окна, как ты истекаешь в крови! Она не смогла смотреть на то, как ты мучаешься, и она...

— ...убила меня, — кивает Сомерсет, растянув губы в фальшивой улыбке. Он медленно обходит меня со спины. Прикасается пальцами к моим волосам, перебирает их, но затем вдруг резко и грубо дергает их на себя, так что я изгибаюсь всем телом. — Потому мне так важно истреблять род Прескотт, моя дорогая Эмеральд. Потому я на твоих глазах и убью Венеру. Догадаешься, или мне сказать?

Я упрямо молчу, крепко сжимая губы. Тогда Сомерсет продолжает:

— Я убью ее, потому что только она может от меня избавиться. И если бы ты раньше додумалась до этого, тебе бы не пришлось наблюдать за тем, как один за другим умирают твои друзья. Но теперь — увы.

Он выпускает мои волосы, и от злости я вспыхиваю, будто факел и рвусь на него, не щадя ни сил, ни эмоций. Я кричу, впиваюсь пальцами в его идеальное лицо. Меня дерет от ярости, разрывает на куски от ужаса! Но я проигрываю, так как Эмброуз размахивается и ударяет меня по лицу. Я валюсь на пол, а он шепчет:

— Не трать силы. Мужества много не бывает, а оно пригодится тебе, когда я прикажу наставить дуло пистолета на твою голову. Хантер! — Отец и сын смотрят друг на друга, а я же прекращаю дышать. — Разберись.

ГЛАВА 15. ПРОЩАНИЕ.

Хантер поворачивает голову и переводит на меня взгляд темных глаз. Он стискивает зубы, выглядит озадаченным, но все же приближается ко мне, сжимая в ладонях тяжелый пистолет. Я медленно поднимаюсь на ноги.

Не знаю, что сказать. Мы просто испепеляем друг друга взглядами, а я прокручиваю в голове все то, что успело произойти и не понимаю, как сумела загнать себя в угол. Разве трудно было догадаться, что сын на стороне отца? Что в груди у него пустота, как и слова, что были сказаны, не имеют под собой веса? А теперь я в западне, и в этом виноваты мои чувства, вспыхнувшие из ниоткуда, свалившиеся на мои плечи и лишившие рассудка.

— Ты говорил, что ее мы не тронем. — Говорит Хантер, при этом он смотрит на меня и не шевелится, лишь играя острыми желваками. — Планы изменились?

— Она нам больше не нужна.

Сомерсет подходит к Саймону и забирает из его рук печатную машинку.

— Подождите, — вспыхивает Блумфилд, — Эмеральд, я..., нет!

— Не сопротивляйся, — шепчу я.

— Но, как же так, стойте! Давайте договоримся, давайте...

Харрисон ударяет Саймона в живот, и он сгибается, наклонив покрасневшую голову. Я же резко дергаюсь вперед, сомкнув в кулаки пальцы.

— Тшш, — шепчет Хантер, оказавшись прямо передо мной, — не надо, Эмеральд.

— Уйди с дороги.

— Боюсь, это невозможно.

Вижу, как охранник выпускает вперед кулак, его пальцы пронзают челюсть Саймона с такой силой, что парень валится на пол, испустив судорожный стон. Ох, нет. Блумфилд, не двигайся, не вставай. Просто пережди, пожалуйста, просто не шевелись. Но он упрямо поднимается, расправляя плечи. Тогда его бьют снова.

— Саймон! — кричу я, рвясь вперед. — Саймон, не надо!

Харрисон заламывает моему другу руки. Бьет его локтем по лицу, пронзает коленом солнечное сплетение, и что-то вспыхивает в зеленых глазах Блумфилда, какая-то ледяная безысходность, которая магическим образом притягивает его к мраморному полу.

— Саймон, нет! Саймон!

Мой друг валится вниз, а Харрисон воодушевленно расправляет плечи. И мне вдруг становится так больно, что я срываюсь с места. Но застываю, когда меня перехватывают его руки. Я стремительно выворачиваюсь и размахиваюсь, чтобы сразить противника, но Хантер не позволяет мне выпрямить руку. В кольцо обхватывает мое тело и сцепляет мне за спиной запястья. Я рычу, извиваясь.

— Отпусти! Выпусти меня!

— Эмеральд! — Морти поднимается, но его подхватывают за локти несколько человек в черной форме. Старик дергается. — Отпустите ее. Сейчас же!

— Вам не стоит волноваться, мистер Цимерман. — Спокойным голосом советует Сет и передает одному из охранников пишущую машинку. — Несите в лабораторию. — Его глаза вновь обращаются к Морти, и он, крадучись, ступает ближе к старику. — Как доктор, я бы порекомендовал вам покой на какое-то время.

— Ты выиграл, Сомерсет. Чего еще ты ждешь?

— Я ничего не жду. Делаю то, что задумал. — Он смотрит на часы. — Вовремя. Машина ожидает нас в половину третьего. Я не хотел бы опаздывать, Хантер. Ты закончил?

— Почти.

Мы с парнем вновь смотрим друг на друга. Рычу от гнева, а он дергает уголками губ и ухмыляется, как не умел до встречи со мной. Меня сбивают с толку его колебания. Если он намеревается меня убить, пусть уже сделает это.

— Чего ты ждешь?

— Да, Хантер, поторопись. — Сомерсет подходит к сыну и кладет на его плечо ладонь. Этот жест вызывает на лице парня странное, растерянное выражение. — У меня много дел.

— Хорошо.

Эмброуз выпускает меня из объятий. Выпрямляет руку и наставляет дуло пистолета на мое лицо, а я застываю, крепко стиснув зубы. Дышу тяжело и громко, и грудь у меня то и дело вздымается и опускается со свистом. Я сглатываю.

— Что происходит? — спрашивает Сет.

— Она была нам нужна.

— Была.

— Что изменилось сейчас?

— Просто убей ее, Хантер. Я понимаю, что ты увлекся той игрой, что вел, но сейчас в ней нет смысла. Все кончено.

— Я сомневаюсь..., сомневаюсь, что это правильное решение.

— Сомневаешься? — вопрошает Сомерсет, а я застываю. — Ты не можешь сомневаться, сын. Ты ничего не чувствуешь. Ты не умеешь чувствовать.

Хантер кивает. Пару раз сжимает пальцами пистолет, и щелкает взводимый курок. Я слышу, как Мортимер вновь выкрикивает мое имя, и вижу улыбку на лице Сета.

— Сделай это.

Выстрела все нет. Хантер глядит на меня по-прежнему свирепо, но почему-то я вижу что-то еще. Парень растерян. Он зол, он хочет меня убить, но он не понимает, по какой же причине его пальцы отказываются нажимать на курок. Я судорожно выдыхаю. Чувствую, что должна что-то сказать, правда, никак не могу найти подходящих слов. Лишь смотрю в его глаза и думаю про себя: опусти пистолет, Хантер. Опусти пистолет.

— Что ты делаешь? — вновь вмешивается старший Эмброуз. Спокойствие на его лице подлинно, но еще я замечаю некую спешку, будто ему не терпится прикоснуться руками к той вещице, что когда-то вернула его к жизни. — Нам пора идти.

Сомерсет прижимает ладони друг к другу. Наблюдает за сыном, переводит взгляд на меня и хмыкает, будто понял разгадку какой-то легкой задачки. Его длинные ноги стучат в такт моему сердцебиению, однако когда мы встречаемся взглядами, я не вижу ни страха, ни злости, ни намека на желание причинить кому-то боль. Сомерсет похож на машину, но не на маньяка, единственное, что для него имеет значение — достижение целей. Например, в данную секунду, его цель — избавиться от меня. А Хантер — новое препятствие.

— Почему ты ждешь? — спрашивает Эмброуз. — Выстрели. Просто нажми на курок. У меня нет времени. Прескотт умрет от ладана, Мортимер умрет от горя, остается лишь она.

— Но...

— Стреляй.

— Я не...

— Сделай это.

— Хантер, — все-таки срывается с моих губ. Делаю шаг вперед и замираю, увидев, как в его глазах проносится тень полной растерянности. Он стоит неподвижно еще несколько мгновений, а затем вдруг его руки с дикой тяжестью падают вниз.

— Нет, — отрезает он. Его плечи подрагивают, лицо блестит от капель пота. — Не могу.

— Что значит — не можешь?

— Прости, отец. Но я не убью ее.

Какое-то время отец и сын смотрят друг на друга, посторонившись от посторонних глаз и мыслей. Между ними вспыхивает непонимание, недоумение, однако затем Эмброуз медленно и спокойно кивает. Он говорит:

— Хорошо. — Переводит взгляд на охрану. — Избавьтесь от мисс Эберди.

Осматриваюсь и вдруг понимаю, что сразу несколько мужчин синхронно вынимают пистолеты. Они собираются стрелять, а я почему-то перевожу взгляд на Хантера. В глазах у него проносится ужас, и мне вдруг все равно на то, что он меня предал. Наверно, сейчас он сильно об этом сожалеет, пусть, как и я, не умеет чувствовать.

— Нет! — кричит он, рвясь вперед. Он обнимает меня, закрывая собой от пуль, а меня все равно пронзает боль в спине под лопаткой. — Нет!

Его рука взмывает вверх. Звучат выстрелы, люди в черной одежде валятся вниз, как домино, а я падаю на Хантера в поисках опоры. Он обнимает меня рукой, поддерживая за талию, и грохот прекращается, когда в его обойме кончаются патроны.

— Эмеральд? — спрашивает он. А я покачиваю головой.

— Все в порядке.

— Это просто удивительно, — говорит Сомерсет, подходя к нам медленными шагами. Он касается пальцами губ и хмыкает. — Ты изменился. Изменился из-за нее. Странно, ведь со мной никогда не происходило ничего подобного. Возможно, дело в том, что твоя мать была человеком. Тогда это объяснило бы многое.

— Мы должны уйти. — Хантер непоколебим. — У тебя есть машинка, отец. Ты добился всего, чего хотел. А я не могу..., не могу стать твоим врагом.

— Ты не станешь моим врагом. Такого пункта нет в моем плане. Я распланировал все до мелочей, Хантер, и ты знаешь, что у меня нет времени на выяснения наших отношений.

Зал кружится. Рана на моей спине жутко ноет, и я невольно откидываю назад голову, не в состоянии стоять ровно. Неожиданно слышу голос Венеры:

— Родди.

О, нет. Нет! Она слабо пытается привстать, но вновь падает вниз, приложив бледное лицо к мраморному полу. Ее рука тянется ко мне, а я качаю головой. Только не вставай, не вздумай шевелиться! Он ведь убьет тебя, Венера, он убьет тебя!

— Эмеральд, — вновь шепчет она, зажмуриваясь от слез, что катятся по ее щекам. Мне становится очень плохо. — Прости меня. Пожалуйста.

— Прескотт. — Выдыхает Сомерсет. — Очнулась. Пожалуй, это признак того, я должен удалиться. Харрисон, не одолжишь мне свой пистолет? Никогда прежде не держал в руках современное оружие. Наверно, это увлекает. Правда, мисс Эберди?

— Очень.

— И опять ваш сарказм. Спасительный, как никогда. — Сет берет браунинг и неопытно наставляет его на меня. Затем пожимает плечами. — Что нужно сделать, чтобы он работал?

— Отец, — вспыхивает Хантер. Его рука сама поднимается с пистолетом, но мы знаем, что ничего из этого не выйдет. — Не делай этого.

— Не делать чего?

— Позволь нам уйти.

— Не глупи. Вы никуда не уйдете.

— Зачем тебе машинка? — спрашиваю я, подавшись вперед. — Чего ты добиваешься?

— Поэкспериментирую.

— Ты и без нее справлялся.

— Тогда у меня был один образец. Теперь их будет больше. — Сомерсет смотрит мне в глаза, фальшиво улыбаясь. Наверно, этот человек и триумфа не испытывает. — Мне очень жаль, что все закончится для вас таким образом. Я тоже был молодым, и тоже любил. Но у любви есть огромный минус — она делает нас слабыми и безвольными. Вы бы уяснили это, прожив почти двести лет. Но, боюсь, не каждому выпадает такая возможность.

— Сомерсет, — взвывает Цимерман, ступая вперед, — это же твой сын.

Эмброуз беззаботно пожимает плечами.

— Я знаю.

Он выпрямляет спину. Втягивает воздух и стреляет на выдохе, как опытный стрелок, побывавший на войне, участвовавший в дуэли. Его руки твердые, а выстрел точный, пуля летит ровно на меня, будто ее притягивает магнитом. Но неожиданно нечто невидимое не позволяет ей долететь последние несколько десятков сантиметров. Она замирает и падает.

По залу проносится глухой треск. Окна распахиваются, пол содрогается от толчков, стеклянный купол истошно трещит над нашими головами, будто взвывает о помощи. Тут же я перевожу взгляд на Венеру, но она больше не лежит на полу. Она решительно глядит на Сомерсета, вытянув перед собой избитые руки.

— Прескотт.

Она кричит. Волны от ее голоса отталкивают нас, припечатывая к ледяным стенам, и удерживают к ним привязанными, словно веревками. Но Эмброуз не шевелится. Он стоит напротив нее, нетронутый силовым полем, и спрашивает:

— Что значит жизнь, коль нету ей конца?

Венера морщится от боли, но все же отвечает:

— Конец у всех один и тот же. Как ты и говорил.

Ее руки подрываются вверх.

— Нет! — кричу я слишком поздно. Невидимые волны растут над моей сестрой и вдруг становятся гигантской силой, вырвавшейся наружу. И тут же вместе с каплями дождя на головы Венеры и Сета осыпается стеклянный ливень из безобразных и кривых осколков.

— Нет, нет! — все ору я, рвясь вперед, но Хантер не позволяет мне сойти с места. Меня крепко удерживают его руки, пусть я и извиваюсь изо всех сил. — Нет, пусти меня к ней!

Дикий грохот сопровождает мои вопли. Поднимается пыль, звучит дребезжание. Нас вновь припечатывает к стене, только на этот раз ужас, и мы прижимаемся друг к другу так тесно, что даже воздух не проникает к лицу. А я все кричу. Не могу поверить!

Мы долго не встаем. Лишь когда пыль немного оседает, я срываюсь с места и бегу, спотыкаясь и падая в груды стекол и обломков. Венера лежит в центре. Я припадаю рядом с ней на колени и хватаю ее за ладонь. Сжимаю крепко-крепко.

— Что ты сделала? — спрашиваю я сбивчиво. — Что ты сделала?

На ее лице кровавые подтеки, все тело усеяно впившимися в него осколками, но еще я вижу, что в ее шею — чуть ниже яремной впадины — вонзилось широкое битое стекло, оторвавшееся от купола, когда-то обрамляющего крышу, и моя голова резко падает назад. Непроизвольно. Я стискиваю до крови губы и испускаю едва слышный стон.

— А я д-думала, — неожиданно шепчет девушка, задыхаясь кровью. Я перевожу на нее взгляд и храбро стискиваю зубы, — думала, что герои не умирают, Р-р-родди.

— Нет, — протягиваю я, поглаживая ее волосы, — ты не умираешь, что ты Венера, все в порядке. С тобой все хорошо.

— Мне очень холодно. Оч-чень.

Она крепко зажмуривается, из ее глаз градом сыплются слезы, а я чувствую, как моя грудь воспламеняется от жуткой боли. Меня трясет. Я наклоняюсь к Прескотт, и не знаю, что делать, просто сбрасываю с ее тела обломки. Сбрасываю и сбрасываю. Такое чувство, будто их бесконечное количество. В какой-то момент во мне взрывается ярость, и, рыча, я кладу обе руки на грудь Венеры, сгорбившись так сильно, что сводит спину.

— Прости меня, — шепчу я. Ох, как же больно! — Пожалуйста, прости меня.

— Р-родди...

— Я должна была тебя защитить. Я должна была! Венера, только смотри на меня! Ты ведь слышишь? Да? Я так виновата, я..., я привела тебя и бросила. Я не умею чувствовать, ты понимаешь? — Из моих глаз неожиданно льются слезы. — Я ведь ничего не чувствую.

Сестра сжимает мои пальцы. Она поворачивает голову в бок и, как мне кажется, она смотрит на Саймона, но он без сознания. Ее подбородок дрогает.

— Он...

— Да, он рядом. — Вытираю локтем глаза. — С ним все в порядке.

Она кивает. Тянется к нему рукой и вдруг замирает. Я стискиваю дрожащие губы, и зажмуриваюсь так крепко, что сводит лицо. Нет, нет.

— Венера? — спрашиваю я, распахнув глаза. — Венера? Венера! О, нет, пожалуйста, не делай этого, слышишь? Вернись, Венера!

Но она больше не смотрит на меня. И на Саймона она тоже больше не смотрит. Мне никогда еще не приходилось испытывать нечто подобное. Я раскачиваюсь и поднимаю ее голову, и прикасаюсь к ней лбом, и стону, будто дикое животное. Мои губы повторяют ее имя. Наверно, я все еще надеюсь, что какое-то волшебство вернет ее ко мне, но ничего не происходит. Она холодеет, ее зеленые глаза прозрачные и тусклые, и, кажется, она больше не дышит. Так оно и есть. Венера Прескотт умерла.

— Эмеральд.

— Нет! — рявкаю я, огрызнувшись на Мортимера, будто дикий пес. Неистово сжимаю в руках ее маленькое тело и думаю: как я могла это допустить. — О, Морти. Морти, что же я натворила? Нет, Венера, посмотри на меня! Посмотри!

Я очень долго прошу ее очнуться. Потом меня все-таки поднимают с пола. Вдалеке лежит тело Эмброуза, и сквозь напухшие глаза, я замечаю, как к нему подходит Хантер. Я ничего ему не говорю. Мне все равно. Мне наплевать. Я вытираю руками щеки, плетусь за стариком, но, в конечном счете, останавливаюсь где-то в коридоре и припадаю головой к стене. Мои окровавленные руки оставляют следы на ледяном покрытии.

Люди умирают. За победу платят. Но кто выиграл? А, если выиграл, то что? Никогда еще я не ощущала себя такой разбитой и виноватой. Я потеряла сестру, но еще я потеряла себя в той комнате. Потеряла смысл в том, что когда-то его имело. Мне очень больно. И с яростью, с опьяняющей болью я все-таки признаюсь, что умею чувствовать. Но лучше бы мне никогда не знать об этом.

После похорон меня тянет в сон. Я иду за Морти, он следует к машине, а рядом тихо и медленно плетется Саймон, наспех одетый в черный костюм. Он очень редко говорит со мной, и я не обижаюсь, пусть мне неприятно. Мы добились многого: мы вернули машинку на место, уничтожили Сомерсета, мы обеспечили себе будущее, правда, совсем не такое, каким видели его когда-то. И вопрос до сих пор открыт: стоило ли оно того?

Мы доходим до машины. Но Блумфилд не садится с нами, и поэтому я выбираюсь из салона, недоуменно нахмурив брови. Мне нужно, чтобы он был рядом, но ему не нужна я.

— Саймон, ты разве не с нами?

— Нет, — он встряхивает головой, — не сегодня, Родди.

— Но..., поехали. Мне будет спокойнее, если ты останешься.

— Я хочу домой.

— Ладно. А завтра? — я с надеждой смотрю ему в глаза. — Завтра ты ведь приедешь?

Он пожимает плечами. Поворачивается ко мне спиной и собирается уйти, но я ловко беру его за руку. Сглатываю.

— Саймон, — мне трудно говорить. Горло колит, будто в него насыпали осколков. — Я не могу так. Прошу тебя, не отдаляйся. Мы должны справиться вместе.

— Наверно.

— Так и есть.

— Только есть одна проблема. Я не хочу с тобой справляться. — Блумфилд никогда не говорил мне ничего подобного, и я растерянно выпускаю его руку. — Я хочу побыть один.

— Не навсегда ведь. Правда?

— Не знаю.

— Что значит — не знаешь? — повышаю голос я. — Черт, Саймон, я тоже ее потеряла, я тоже скучаю, и мне тоже плохо. Почему ты так говоришь со мной?

— Потому что ты пообещала! — вспыхивает он и замирает. Мы глядим друг другу так, как никогда еще не смотрели. Враждебно. — Ты пообещала, что она не пострадает.

— Ты меня винишь?

— Нет.

— Тогда что ты делаешь?

— Я просто..., — он стряхивает с волос невидимую пыль, — просто оставь меня в покое. Мне надо понять, надо привыкнуть, и я не уверен, что смогу. Венера умерла, и, может, это произошло не по твоей вине, но по вине того, во что ты нас втянула. И я, Родди, ты всегда была моим лучшим другом. Но сейчас я не хочу тебя видеть. Прости.

— Прости? — усмехаюсь я и крепко сжимаю в кулаки руки.

— Да. Я пойду домой.

— Иди.

Он не уходит, смотрит на меня, а я вдруг понимаю, что все бросают друг друга, и не тогда, когда все хорошо, а когда все плохо. Люди эгоистичные и слабые, и они забиваются в угол и тихо страдают, вместо того, чтобы найти причину жить дальше.

— Иди! — вновь повторяю я, взмахнув рукой. Мне больно на него смотреть, и потому я уверенно отворачиваюсь. Не хочу больше его слышать.

Мы с Морти приезжаем в полупустой штаб и устраиваемся на кухне. Он вызывается приготовить ужин, а я безразлично пожимаю плечами. Слоняюсь по коридорам, невольно поднимаюсь на чердак и сижу там так долго, что не замечаю, как наступают сумерки. Мне сейчас наплевать на время. Боюсь, мне еще очень и очень долго будет на него наплевать.

Когда я спускаюсь вниз, Мортимер отдыхает в своей комнате. Решаю не будить его и неохотно накидываю на плечи куртку, желая проветриться. Неожиданно я понимаю, что находиться в штабе невыносимая пытка. Все в нем напоминает о том, что нужно было бы выкинуть из головы. И поэтому из дома я выбегаю, будто из клетки, где нет ни кислорода, ни безопасности. Может, теперь станет легче.

Слышу какой-то шорох за своей спиной и устало торможу под козырьком книжного магазина. Вынимаю из карманов руки.

— Зачем ты пришел?

— Ты не можешь мне запретить. — Оборачиваюсь и смотрю в глаза Хантера Эмброуза. Мне вдруг кажется, что тот день начинается заново. — Я могу быть где угодно.

— И ты пришел ко мне.

— Только для того, чтобы попрощаться.

Хмыкаю. Протираю ладонями лицо и гляжу на парня, легко улыбаясь, будто никто и не ожидал ничего иного. Пожимаю плечами.

— Вряд ли я смогу тебя переубедить.

— Ты..., — Хантер отворачивается и прочищает горло, словно ему трудно говорить. Я с интересом выпрямляюсь. — Ты открыла мне глаза на многие вещи, и теперь я должен...

— Дай, угадаю. Принять это?

— Да.

— Уезжаешь, но приходишь ко мне. Хочешь, чтобы я тебя отговорила?

— Я должен был тебя увидеть.

— Вот, увидел, — я делаю шаг вперед и едва не врезаюсь в его грудь. Неожиданно меня накрывают воспоминания, и я прикрываю глаза. — Ты думаешь, побег — решение проблем? Память не сотрется, Хантер, даже если ты будешь жить в другом городе.

— Знаю. Но я хочу попробовать.

Смотрю ему в глаза, мысленно шепчу: не уезжай, а вслух отрезаю:

— Попробуй.

Он кивает. Протягивает руку, хочется прикоснуться пальцами к моему лицу, но в ту же секунду замирает. Его ладонь сжимается в кулак. Он резко опускает ее вниз и внезапно срывается с места. Когда он уходит мое сердце подпрыгивает. Оно кричит чужим голосом и просит его остановиться. Но он не останавливается. Отдаляется и разрывает все то, что было между нами: все воспоминания, слова, нити, весь воздух. Он уходит, а за ним следом плетется весь смысл и бессмыслица, и я неожиданно понимаю, что дышать-то мне больше нечем. Крепко стискиваю руки и рвусь вперед.

— Хантер!

Он замирает, оборачивается, а я добегаю до него и останавливаюсь, понятия не имея, что говорить. Слова испаряются. Пытаюсь собраться с мыслями, но лишь глупо выгляжу, сжимая в пальцах рукав куртки. Наконец, поднимаю на него взгляд.

— Если я попрошу тебя остаться, — мы смотрим друг на друга, — ты останешься?

Эмброуз натянуто молчит. Тогда я повинуюсь странному инстинкту и целую его, не задумываясь о последствиях. Мне нужен кто-то. Я не хочу быть одна. Обнимаю его и вяло прижимаю к себе, стараясь намертво привязать его к этому месту. Пусть он останется.

Я отстраняюсь и говорю не своими словами, не своим голосом.

— Разве мы не доказали, что можем быть вместе?

— Мы доказали лишь то, что не умеем контролировать себя, находясь рядом.

— Больше не нужно себя контролировать.

— Эмеральд...

— Что ты делаешь, Хантер? — не понимаю я, округлив глаза. Мне вдруг кажется, что я совсем другой человек. Жалкий и слабый человек. — Зачем ты сбегаешь?

— Я не могу иначе. — Он стискивает зубы. — Я должен...

— Что? Мы выбрались. Мы поняли, что для нас важно. Почему ты все рушишь?

— Потому что я такой, — рычит Хантер, наступая на меня, будто я вновь его жертва. У него глаза темнеют и становятся совсем чужими. — Мы по разные стороны баррикад. Разве это не твои слова?

— Издеваешься? А как же твои чертовы чувства! — я пихаю его в грудь. — Как же твое: я буду преследовать тебя до тех пор, пока не пойму, что происходит!

— Но я уже понял, Эмеральд.

— Так просвети меня!

Хантер подается вперед. Пылко прижимает меня к себе и целует так, что земля под моими ногами переворачивается. Я цепляюсь за него, сжимаю его плечи и чувствую, как в груди вспыхивает каждая клеточка. Я не собираюсь его выпускать, а он обнимает меня так отчаянно, будто прощается. Но почему он это делает? Почему хочет уйти?

Эмброуз отстраняется.

— Хантер.

— Эмеральд, — он касается лбом моей щеки, — я должен уехать.

— Уехать или сбежать?

Парень смотрит на меня, а я неожиданно понимаю, что не смогу ничего изменить. Я бессильна, Хантер уже принял решение. Выпрямлюсь. В последний раз сжимаю его плечи и выпускаю их, словно прощаюсь. Шепчу:

— Думаю, мы больше не увидимся.

Он не отвечает. Я все жду, что он скажет что-то еще, но он молчит. Тогда я неумело пожимаю плечами и улыбаюсь, словно ничего не чувствую. Как раньше. Я киваю парню, я ухожу, а он, наверняка, смотрит мне вслед.

Оборачиваюсь.

Нет. Не смотрит.

ЭПИЛОГ

Зима в Кливленде холодная. Несусь на байке, и мои руки жутко дрожат, несмотря на то, что они в перчатках. Я разъезжаю по городу часами. Это единственное, что спасает от скуки и от воспоминаний. Иногда я все же падаю в омут, позволяя себе вспомнить улыбку Лис, очки Терранса, блестящие глаза Венеры, но меня никогда не хватает надолго. Всегда я прихожу в себя и живу дальше, потому что так надо. Потому что так правильно.

Приезжаю в штаб с обветренными щеками. Поднимаясь на лифте, грею о лицо руки и выдыхаю, когда створки, наконец, распахиваются. Дома тепло. Надеюсь, что Морти как всегда приготовил что-то вкусное, и мне не придется обедать вместе с мамой и ее тупым женихом. Они приехали на каникулы, и мне приходится выглядеть милой, пусть я сгораю от безумного желания свернуть мистеру Рофали шею. Теперь-то я точно с ним справлюсь.

— Морти? — бросаю шарф на комод в коридоре и стаскиваю грязную обувь. — Ты где?

Иду в спальню. Черт, как же замерзли руки! Тру их друг о дружку и вдруг замечаю, что дверь в последнюю комнату открыта. Меня прибивает к полу, будто гвоздями. Морти и я договорились, что больше никогда не зайдем в эту комнату. Но что он забыл там? Мне совсем это не нравится. Выдыхаю и недовольно срываюсь с места.

— Морти, зачем ты открыл эту дверь?

Я переступаю через порог и едва не теряю дар речи. Вот, черт. Черт! Возле печатной машинки сидит Саймон Блумфилд, и вид у него жутко растерянный. Парень переводит на меня взгляд и шепчет:

— Родди...

— Какого черта? — вспыхиваю я. — Боже, Саймон, что ты здесь забыл?

— Я..., — он запинается. — Прости.

БЛАГОДАРНОСТИ

Пожалуй, со мной рядом уже давным-давно только один человек: Меган Уотергроув. Она не только помогала мне с текстом, но и собирала по частям, когда вдохновение меня покидало, а занятие писательством казалось глупой мечтой. Спасибо, Мегги!

ОТ АВТОРА

Сейчас я пишу вторую часть дилогии: Светлая сторона Эмеральд Эберди. Но также я планирую выпустить бонус под названием — Невидимая сторона Хантера Эмброуза.