— Может, если бы не Кейта, я бы вообще и не смог. Потому что психологов разных... — его слегка передернуло, — и знаешь, такое ощущение жуткое, когда тебе никто, просто никто не может помочь.

Ивик поцеловала его пальцы.

— Ты очень хороший, — сказала она тихонько, — ты очень сильный.

Он долго смотрел на нее. Потом обнял за плечи и потянул за собой, они зашагали дальше. Впереди уже открывался простор Невы, и шумел поток машин на мосту лейтенанта Шмидта.

— А как же твои трансляторы? Ты всегда ешь за монитором...

— А ничего... подождут.

Я хочу с тобой тут еще посидеть, хотелось ей сказать. Но она промолчала. Потому что сейчас ей было неловко. Границы. Важно не переходить границы. Она молча ела пирожное, купленное в магазинчике внизу. Кельм не сводил с нее взгляда. Соседи негромко переругивались о чем-то в своей комнате, за три стены отсюда.

— Ты такая странная, Ивик, — сказал он негромко, — ты не такая, как все. Как женщины вообще.

— Почему не такая? Мне казалось, я обыкновенная.

— Нет. Не знаю. Странно, но с тобой так легко.

— Мне кажется, тебе со всеми легко. Ты общительный.

— Легко было раньше. В квенсене. Девчонки за мной бегали тогда. Записочки писали. Я ж красивый тогда был...

— Ты и сейчас очень красивый. Седина тебе идет. Шрам у тебя, — она провела по щеке пальцем, — очень небольшой. Не портит.

— Хирургический шрам, — сказал он мрачно, — они же аккуратно резали. Скальпелем. До тройничного узла.

Ивик передернуло. Она перестала есть.

— О Господи...

— Извини, неважно это. А про девчонок — да... раньше бегали. Не знаю, я другой был раньше. Теперь все изменилось.

— После плена?

— Это тоже... да. Но потом я решил, что надо восстановиться, надо стать нормальным человеком. И... я ведь женился, ты знаешь? У меня была жена. Из касты медар, она преподавала спорт в тоорсене, гимнастка. Велена. Красивая девушка...

— Да, я знаю, что ты был женат... не сошлось?

— Я был женат всего год. Потому что там... понимаешь. Однажды я пришел, а ее уже нет дома. И что особенно плохо, — он говорил с усилием, как бы выталкивая слова, но спокойно, — она уехала с человеком... который был мне дорог. У меня и друзей потом не было, после плена. Но с этим парнем я учился в школе разведки, понимаешь... мы кое-что пережили вместе, и вообще... сошлись. А она... она была красивая. Яркая , в глаза сразу бросалась. Я потом вспоминал, ведь сразу, когда они познакомились, он все с ней танцевал... шутил. И она как-то оживлялась. Ты знаешь, сначала я... мне плохо очень было.

Он замолчал. Ивик с ужасом и сочувствием смотрела на него. Гладила его по руке.

— Кельм, хороший мой... как тебе досталось...

— Знаешь, сначала я их ненавидел. Сильно. Тогда подал на пересмотр брачных обетов, официально полностью с ней порвал. Если бы я тогда их нашел, встретил... не знаю, может, убил бы. А потом стал думать — ведь это любовь у них. Понимаешь, это же серьезно. Ведь он из разведки ушел ради нее. Сейчас командует какой-то частью патрульной, охраняет границу... в захолустье где-то. Ведь понимаешь, надо же действительно любить, чтобы вот так...

Ивик завладела рукой Кельма, левой, покалеченной. Прижала к своей щеке. Гладила. Передавала этой руке все то, что нельзя было, к сожалению, передать ее хозяину.

— И потом, с Веленой... я сам, наверное, виноват. Ты знаешь, я на самом деле человек тяжелый. Меня трудно терпеть.

— Это неправда. Мне ни с кем никогда не было так хорошо, как с тобой. Я никогда не встречала такого... терпеливого, доброго.

— Ну не знаю. Может, я моложе был, эгоистичнее... не знаю. Или она другая просто. Это ты сама такая вот, добрая, вот и во мне видишь хорошее.

— У вас просто не сложилось. Это бывает. Потом, она не гэйна.

— Да, она не гэйна. И ей ничего нельзя было рассказать. Про плен мой она почти ничего не знала. Ну знала, что был там, видела, конечно, что шрамы, ну так они у гэйнов всегда бывают. Но как-то знаешь, не тянуло рассказывать. Вообще я не думал, что женщине можно вот так рассказывать что-то... мне казалось, вы настолько другие...

— Какие мы другие, Кельм? Ну какие? У нас такое же тело. Нам так же больно бывает и страшно. И умирать мы боимся. И огонь у нас такой же внутри, и надо его поддерживать...

— С тобой, Ивик... с тобой я могу быть собой самим. Не знаю, почему так. А с ней нет, не мог. Ребенка она так и не родила. Наверное, у меня теперь и не может быть детей... точно я не узнавал. А с тем, с моим другом, у них уже двое детей. Знаешь, она же со мной была несчастна... наверное. Я сам виноват.

— Кельм, — выдохнула Ивик, — ты себя мучаешь уже столько лет. Да какая твоя вина, о чем ты говоришь? Ты что, насильно ее заставлял замуж выйти? А если она вышла, если давала обет...

Ивик вдруг осеклась. Ей вдруг вспомнился собственный обет с Марком — и пришедшее спокойное ощущение обреченности "теперь все. Теперь на всю жизнь".

— Я не про то даже, — она снова прижалась к его руке. Поцеловала обрубки пальцев.

Почему жизнь устроена так несправедливо? За что с ним происходит все это? Она остро, острее, чем собственную боль, чувствовала сейчас его одиночество. Может, потому что это было знакомо ей — но далеко не так.

У нее есть Марк. Преданный, порядочный, бесконечно любящий. У нее есть дети.

У Кельма нет никого и ничего, кроме ледяного застывшего внутри кома боли, о которой нельзя даже вспоминать.

Разве он это заслужил? Почему он не встретился с нормальной, верной женщиной, такой, как Ашен, например... Ивик заплакала.

— Маленькая, ну ты что? — он протянул правую руку, взъерошил ей волосы, — ты что? Не плачь.

— Ты очень, очень хороший, — сказала она сдавленным голосом. Господи, да почему же слов так мало?

— Кельм, я тебя люблю, — сказала она, — давно уже. Сильно. С первого раза, как увидела — помнишь, когда мой фантом обсуждали... Я люблю тебя.

Глаза Кельма блестели — странно, лихорадочно. Он открыл рот, собираясь что-то ответить. В коридоре хлопнула дверь. Дейтрины разом обернулись. Соседка влетела на кухню, буркнула "привет", полезла в свой холодильник. Ивик и Кельм молчали, сцепив руки на уголке стола.

— Вы сок не видели? Томатный. Я тут оставляла пачку! — тон был слегка обвиняющим.

— Нет, не видели, — сказал Кельм. Соседка выскочила из кухни. Набрала номер на телефонном аппарате, через несколько секунд послышалось возмущенное бормотание в трубку. Кельм отпустил руку Ивик.

— Надо работать, — сказала она смущенно. Эмоциональный подъем спал. Момент прошел — и слава Богу.

— Да, конечно, ты иди уже. Я посуду уберу, — ласково ответил Кельм.

Кельм вышел ее проводить. У него есть время — пять с половиной часов, сказал он. Можно и прогуляться. Ивик подумала, что они впервые вдвоем в Медиане, просто на прогулке. А в Медиане ведь все иначе.

Кельм изменился. Ей показалось — помолодел. Глаза блестели. Он двигался еще быстрее, еще энергичнее, чем всегда, хохотал, говорил без умолку. Наверное, он таким был в молодости, в квенсене и сразу после. Он прыгал, как мальчишка. Ивик тоже заразилась его энергией, как заражалась ею всегда. Для рюкзака она сотворила золотую ладью в форме лебедя, в древнерусском стиле, со сверкающими по бортам драгоценными камнями. Нагруженная ладья медленно плыла за ними по воздуху.

— Поиграем? — Кельм взмахнул рукой, и вдруг небо Медианы, привычно серое, однотонное, стало очищаться... Ивик замерла, мурашки поползли по спине. В небе заиграли всполохи — серебряные, ослепительно белые, потом разноцветные, как северное сияние...

— Господи, Кельм, какой же ты мощный!

Да, вот это сила! Хотя в бою бывает всякое, ей и самой случалось поднимать землю, устраивая доршам локальное землетрясение... землю... это мысль. Центр неба уже сиял ослепительной голубизной, как на обычной кислородной планете, а вокруг — безумная радуга чистых цветов. Кельм стоял, вскинув руки, из его ладоней кверху били фонтаны солнечных искр, и он улыбался. Ивик ни разу еще не видела его таким. Молча она протянула руки вперед, и земля вокруг стала преображаться. Покрылась ярко-зеленым ковром. Ивик хотелось сейчас видеть живое, пусть не по-настоящему, но живое, светлое, яркое, и на зелени появились нежно-голубые ковры незабудок, алые — роз, желтые — пушистых одуванчиков, и с ближайших холмов хлынули синие потоки вод. Небесные всполохи озаряли все это великолепие, ежесекундно преображая мир.

— Ивик! Летим?

— Да! — она сосредоточилась на секунду, превращаясь в орла. Взлетела в небесную синеву. Орлица была ее боевой трансформацией. Красивая, как валькирия, грозная, сильная... И тут ее обогнал в воздухе Кельм.

Он ведь обещал ей показать технотрансформацию, редкую, почти никто из гэйнов этого не делает. Неизвестно, почему. Ивик полагала, это оттого, что Дейтрос и вообще ведь не зациклен на технике, на железе, что главное и в Дейтросе, и в Дарайе (в отличие от той же Тримы) — биология, психология. А гэйны редко любят технику вообще. Даже Кельм взял идею, судя по всему, на Триме, от тамошних детских игрушек-трансформеров.

В небе перед острыми орлиными глазами Ивик сверкал маленький серебряный самолет-истребитель, ощетинившийся гроздьями орудий и ракет. Светлый снизу, потемнее сверху, а на месте кокпита — два круглых стеклянных глаза, темных, живых. Он несся сквозь разноцветные всполохи, раскинув дельтовидные крылья, пусть гораздо медленнее настоящего самолета, но куда быстрее Ивик, напряженно работающей крыльями... С пилонов сорвались несколько ракет — и рассыпались в небе пестрыми фейерверками. Открыв клюв, Ивик закричала от восторга. А потом крик ее превратился в пение, Ивик вынесла источник звука за пределы своей груди, чтобы не напрягать орлиные легкие, и дивная импровизированная мелодия заполнила пространство.

Трансформер снова преображался. Казалось, музыка срывает с него покровы жесткой стали, и вот уже дельтовидные крылья изогнулись, затрепетали, как живые... И одновременно Ивик, незаметно для себя, стала меняться.

Острый изогнутый клюв хищника стал прямым, вытянулась и изогнулась шея, темные перья засверкали белизной и серебром. Крылья, распластанные в воздухе, стали длиннее...

Она была прекрасна. Потому что он любил ее, потому что с ним — наконец-то — можно было стать прекрасной. И с ним можно быть только прекрасной. Удивительной. Ласкать взгляд. Быть самой лучшей в мире, самой неотразимой, самой великолепной. А Кельм летел сбоку и тоже постепенно менялся, они менялись оба, поглядывая друг на друга...

Ивик впервые в жизни становилась тем, чем должна быть.

Без брони.

Без нарочито наращенного уродства. Без презрительной ехидной ухмылки. С ним все это было не нужно. Он любил ее, и она была для него прекрасной — вся целиком, и понятной до конца. И он превращался, линии его становились мягче и легче, он был стремительной чистой птицей, и таяли, исчезали шрамы, стянувшие душу. Он был мальчишкой и выбрался в Медиану впервые в жизни. Он был весел, любопытен, счастлив, и с ней это было легко. С ней этих шрамов просто не было, и не было ничего плохого, и не могло быть ничего плохого там, где рядом — она. Словно взмахами маленьких нежных рук она сняла всю боль, и осталось лишь безграничное доверие и нежность.

Кто из них создал этот нежно-сиреневый и голубой поток в небе? Поток, в котором они плыли теперь вдвоем? Они стали белыми птицами, прекраснейшими на Тверди и в Медиане, их маховые перья сверкали в небесном сиянии, их крылья были распластаны в едином потоке.

Возникла ли у них мысль об опасности? Медиана на километры вокруг преобразилась, небо сверкало... Но ни один дорш не решился бы приблизиться к ним сейчас. Они сейчас могли бы справиться с целой армией.

Ивик чувствовала мозжечком движение крыльев Кельма, словно у нее было четыре крыла, два сердца, два мозга. Медиана проникла внутрь, преобразовала их, сыграла с ними странную шутку, и оказалось, что здесь они уже не отдельны, что они — единое целое. А потом Ивик перестала ощущать движение, прекратились мускульные усилия, она теперь словно текла в сияюще-нежном потоке... ей показалось — может быть, так и было — что тело само превратилось в поток воздуха, ветер. Такого никто никогда не делал, но как знать? И второй поток, сверкающе-белый, накатил на нее, подхватил, понес, и каждой струйкой, каждой клеточкой Ивик влилась в него, продолжая быть собой, Ивик, Ивенной иль Кон. Превратившись в ветер, единый на двоих сплошной поток, рассыпаясь в небе сполохами, и зная, что никто никогда не творил таких прекрасных вещей.

В этот миг на Триме под тем участком Медианы, где они плыли в небе, слившись в единое целое, многие сердца встрепенулись, и созданный, пусть кратковременно, мощнейший фантом разбудил многих. Кому-то пришли удивительные строчки, кто-то коснулся пальцами клавиш, кто-то набрал телефонный номер и сказал смущенно "слушай... давай встретимся сегодня?"

Сверкающий ветер замкнулся в кольцо, закружил. Взлетел в зенит и опал, и две белые птицы снова парили рядом, опускаясь все ниже к земле, касаясь друг друга кончиками крыльев, танцуя в воздухе.

— Наша позиция проста и недвусмысленна, иль Рой, — говорил дараец, пристально вперившись в него, — вы покидаете Триму. Полностью. Полный и безоговорочный вывод дейтрийских войск. В случае вашей готовности это сделать мы пойдем на переговоры о полном долгосрочном перемирии.

Шеман молчал, внимательно глядя на собеседника. Он ожидал чего-то в этом роде и сейчас быстро перебирал варианты в уме.

На днях ему удалось встретиться с Кейтой — не в Дейтросе, конечно, там он не был уже полгода... сына младшего давным-давно не видел. Просто Кейта оказалась в Питере по служебной надобности. То место на плече, где лежала голова Кейты, еще сохраняло ощущение приятной тяжести. Голос Кейты — молодой, ничуть не изменившийся за десятилетия — еще звучал в ушах. А он объяснял ей, своей любимой, почему Дейтрос не может покинуть Триму.

— Мы можем защищать Землю. Беречь ее. Но к чему это воздействие? — спрашивала она, — неужели земляне не разберутся без нас? Они ведь жили как-то без наших фантомов много веков...

— Конечно, разберутся и обойдутся, — отвечал Эльгеро, — но тогда останется воздействие Дарайи. Они-то ведь не прекратят преобразование Тримы, информационную войну против нее. Сейчас Запад Тримы — слоеный пирог. Здесь и христианство, пусть слабо воплощенное, но все же христианство, с идеями милосердия и любви, с понятием о справедливости и честности, об идеалах и верности. Здесь и социальный дарвинизм, идея выживания сильнейшего и того, что слабый вообще не достоин жить. Отголоски фашизма, идеологии обывателя среднего класса, готового на любую жестокость и подлость ради себя, семьи и нации. И безудержное потребительство. И масса идей светского гуманизма, толерантности, которая губит сама себя. И подспудно правящая элита, верхушка богатейших людей мира, но все же и значительная доля демократии. И левые идеи, коммунистические, люди, которые как раз и пытаются воплотить наши идеалы на практике — но являясь при этом, к сожалению, атеистами... Это пирог, Кейта, это настоящий салат. Но его несложно перекомпоновать, дарайцам в одиночку ничего не стоит это сделать. Что касается остального мира, он слаб. За исключением, может быть, ислама, который дарайцы тоже поддерживают сейчас тактически. В советские времена мы надеялись на Россию как альтернативный центр, но сейчас этого нет. По крайней мере, пока. Россия в информационном плане сейчас — часть Запада. Позволить им сделать Запад подобием Дарайи, сделать мир однополярным — это приведет к уничтожению или необратимому преобразованию церкви. Кей, это преобразование идет, уже давно! Оно бы давно случилось, если бы церковь Тримы не была многоплановой, если бы не допускала разные мнения и возможности. Мы не можем допустить такого преобразования Тримы. Это сделало бы бессмысленной всю нашу борьбу. А ведь наши аналитики давно просчитали, сколько времени понадобится Дарайе, чтобы в одиночку полностью преобразовать Триму. И если мы уйдем, вообще никто не остановит их также и от прямой колонизации, прямого вмешательства. Как Лей-Вей. Такие планы у них есть, по сообщениям наших агентов, и эти планы серьезно рассматриваются...