Сполиарум

Сложив руки на груди, пытаясь сохранить видимость спокойствия, но выдавая его отсутствие порывистыми движениями, жестокими жестами и губами, кривившимися, когда она на мгновение замолкала, тяжело дыша и собираясь с силами, сестренка ходила по моей комнате, сквернословя, ругая его теми словами, какими обычно разражалась лишь в моменты связанного с насилием оргазма. Она поносила его, обвиняла, оскорбляла, ничем не доказывая, не имея на то никакой явной причины. Кожаные ремни на ее бедрах тихо звенели, когда она резко разворачивалась, дойдя до стены и оттолкнувшись от нее, черная головка, все еще блестевшая от смазки, с налипшими на нее моими фекалиями едва не касалась при этом светло-желтых обоев. Это было после того, как я рассказал ей, что ему не понравились видеозаписи из стриптиз — клуба, на которых она исполняла свой номер. Он сказал, что она недостаточно вульгарна для такого занятия.

Разглядывая пистолет, я пытался вспомнить принадлежавший мне. Я потерял его пару лет назад, но и не подумал заявить о пропаже, наслаждаясь мыслью о том, что однажды мне могут предъявить незаслуженное обвинение в убийстве. Возможно, это был именно он. Вселенная любит подобные выходки, они забавляют ее не меньше, чем меня самого. Я не помнил длинной царапины на дуле, не помнил вмятины чуть ниже предохранителя, но сами по себе они не могли ничего означать, ведь для появления их было бы достаточно одного мгновения. А цифры всегда казались мне слишком лживыми, слишком переменчивыми, ведь законы, которым подчиняются они и чумные превращения их так просты.

Глядя на ее бесконечный танец, в котором не было, как показалось мне, ни одного повторяющегося движения и который тем самым вынуждал считать себя принадлежащим к неведомым ритуалам, предваряющим самые скучные жертвоприношения, какие только можно вообразить, я уснул незаметно для себя и мне снилось, что я снова и снова перерезаю горло своим сестрам и кровь заливает мое нагое тело, ставшее более сильным и мускулистым в руках и груди, но обретшее вместе с тем и огромный, мягкий живот, по которому приятно текла горячая темная жидкость. Растирая ее по тугой, натянувшейся коже, я чувствовал, как от любопытного холода, кружащегося вокруг меня, жажда возникает во мне, но понимал, что все в моих сестрах есть яд для меня, смерть от которого будет мучительной, неприятной, некрасивой и недостаточно отвратительной. Бросившись к крану на кухне, я услышал его пустобрюхий рев и даже в унитазе и его баке не было ни капли, что могла бы освободить меня. В тот момент, когда, сдирая с кожи засохшую кровь, я рухнул на колени, хватая ртом воздух, теряя сознание от жажды, пробуждение настигло меня.

Мерзкое утро впивалось в пыльный воздух лучами ненависти и распада, птицы кричали так, как будто бы их собственный мессия пришел к ним, во рту моем царствовал привкус тошноты и когда я попытался пошевелиться, острая боль отняла у меня левую руку.

Медленно, вспоминая все заклинания, какие когда-либо довелось мне услышать или прочитать, я поднялся и сел, откинувшись на спинку дивана, неспособный понять причину той боли. За всю мою жизнь, с тех пор, как я сделал себе не один раз спасавшую мне жизнь татуировку, я не чувствовал ничего подобного и не мог понять, было ли то предупреждением об опасности, равной которой мне до сих пор не встречалось или же то была всего лишь реакция на неудобную позу, незнакомую обстановку и переживания последних дней. Пистолет лежал на полу возле дивана и я поднял его, извлек обойму, чтобы убедиться, что патроны все еще обитают в ней.

Женщина упала возле зеркала, согнув ноги, разбросав руки, выбросив левую грудь из черной, с блестящими заклепками чашечки кожаного бюстгальтера. Я не помнил его на ней. Быть может, она переоделась или изменилось что-то другое. Присев, не выпуская оружие из правой руки, я сильно сжал между пальцами левой ее большой бледный сосок. С самого детства я любил делать это и знал, что ей было больно, слишком больно даже для того, чтобы Лена могла терпеть такое, не скривившись. Но эта великолепная самка осталась неподвижной. Сидя над ней, я задумался о том, что танец этот мог быть первым для нее и, учитывая все открывшееся ей, она могла не вынести всей радости его и находиться теперь в сладостном благозвучии комы, в блаженном бесстрастии каталепсии, приветствуемом мной как величайшее наслаждение, несмотря на то что мне, вопреки всем моим стараниям, так и не удалось пережить его. Я жаждал его, как раб — гибели своего мучителя-господина, как изнасилованная — смерти зачатого в ней таким образом ребенка, как верующий — справедливой кары для грешников, ученый — столкновения частиц, профессор — симпатичной студентки, палеонтолог — новой мистификации. Заплатив врачам, я пробирался в палаты коматозников и долго сидел, рассматривая их, загипнотизированный звуками приборов, пытаясь понять, почему меня так влечет это состояние, далекое от потери сознания так же, как я — от желания продолжить свой род. В конце концов я пришел к выводу, что именно оно и только оно одно является удивительным и уникальным в силу своей оторванности от всего мироздания. Даже смерть, несмотря на все свои старания, оставляет миру слишком многое. Тело, которое может быть использовано, превращено и обращено, мысль и память, страдания и боль утраты оставляла за собой смерть, тогда как сладкая кома сохраняла на все это исключительные и непоколебимые права. Пока она жила, никто не смел потревожить оберегаемого ею. Он был неуязвим и недостижим для любой силы, пока невинная мать — кома охраняла его. Она никого не подпустит к нему, сохранит в неприкосновенности все его сны, растворит все его желания, убережет его от фантазий, благословит его тишину. Если она рядом, нет ни будущего, ни прошлого, только острая печаль и гневная насмешка, только смрадная чистота вечного предвестия, бесконечного обещания. Само воплощение всех возможностей, она при этом ничего не требовала, ничего не отнимала и всегда оставалась спокойной и радушной хозяйкой. Лишь изредка, когда видения пытались помешать ей, она превращалась во всемогущую, безжалостную госпожу. Но если кто-либо сбегал от нее, она никогда не мстила ему, не преследовала его, сохраняя покой и неподвижность, не надеялась на возвращение, но принимала побег как мудрая любовница, довольная теми наслаждениями, которые ей довелось получить и деньгами, какие удалось украсть.

Глядя на ее закрытые черными искристыми тенями глаза, я чувствовал, как уходит боль, пытаясь понять, могло ли означать то миновавшую опасность. Мне больше не хотелось здесь находиться и я, стараясь ступать как можно тише, переступил через короткие, в черных чулках, ноги, заметив грязь под длинными ногтями, не столько боясь разбудить ее или вернуть к сознанию, сколько не имея желания менять что-либо в случайно возникшем порядке вещей. Пробравшись в коридор, я глубоко вдохнул, собираясь с силами. У меня не было никакого желания обыскивать ее квартиру. В любой другой ситуации я не преминул бы внимательно осмотреть все шкафы и пригодные для тайников места, все хранители и накопители информации, видео и фото камеры, украл бы что-нибудь из нижнего белья, насладился бы видом вибраторов, возмутительными фотографиями, записями в дневниках и прочими мелкими похотливыми секретами, которым люди обычно придают столь ослепительное значение. Наибольшим наслаждением моим было именно восхитительное различие между собственным равнодушием и чужим касательно того, что почему-то казалось другим непристойным и что всегда было не более чем забавным для меня и моих сестренок. С величайшими удовольствием и удовлетворением я наблюдал за тем, как люди впадали в ярость от того, что самому мне казалось ничтожным и недостойным даже легкого волнения, чувствуя себя в такие моменты неизмеримо выше и прекраснее их. Но если здесь имелись какие бы то ни было тайны, я понимал, что они не привлекают меня. В другое время можно было бы сослаться на скорбную усталость или ненадежный страх, найти успокоение в унизительной опасности, но я был отдохнувшим и сильным, только пульсирующее покалывание в левой руке могло быть сочтено ослабляющим меня, но и оно угасало, не находя больше во мне ничего интересного для себя.

Сняв пистолет с предохранителя, я подобрался ко входной двери, осторожно и почти бесшумно ступая по неровным половицам и умоляя их быть такими же молчаливыми, как старая дева, вспоминающая о том, какими упругими были в юности ее груди. Возле чешуйчатого дерева сего я был вынужден остановиться. Сердце мое билось слишком часто для того, чтобы я мог быть наблюдательным и способным дать отпор. Закрыв глаза, я сделал четыре глубоких вдоха и выдоха, сосредоточившись на гладкой, плоской, невинной, любопытной темноте. Этого оказалось достаточно и пальцы мои коснулись черного холодного пластика ручки. Замок злорадно загрохотал, когда я повернул ее, но ничего иного я не мог предложить себе и потому, если с другой стороны кто-то мог быть предупрежден, избежать этого было невозможно. Резко открыв дверь, я выждал несколько секунд, после чего выпрыгнул на лестничную площадку. Совершенно пустую, как я осознал, почувствовав себя омерзительным глупцом и возражения необходимости и предусмотрительности — двух полногрудых сестер — пуританок не могли избавить меня от стыда.

Прислушавшись к подъезду, я различил только приглушенные ссорящиеся голоса на верхнем этаже. Я всегда любил подслушивать чужие скандалы, нередко проводя по несколько часов под дверьми и от того, что сейчас у меня не было на это времени, почувствовал раздражение, отозвавшееся дрожью в левой руке. Мне хотелось совсем другого, я мечтал о смрадной и затхлой тишине квартиры, в которой вырос, о поцелуях и ласках своих сестер и я злорадно воображал то унижение, какое испытают они, когда я одержу верх над ними. В том, что это произойдет я не сомневался, ведь за словами отца я расслышал совет и знал теперь, кто может стать союзником моим. Не было ничего удивительного, что я не вспомнил сразу о том человеке, ведь он был безмерно далек от нас и от всего, чем мы жили. Это делало почти невозможным для моих соперников помешать мне, никто из них никогда не встречался с ним и не имел представления, на что он способен.

Более всего я недоумевал о том, почему они не включили меня в свои планы, почему не составили союз со мной, чтобы вместе наслаждаться и владеть. С четырех лет я рассматривал журналы отца, на которых женщины и мужчины впивались друг в друга, с шести лет отец позволил мне иногда присутствовать на их с матерью совокуплениях, с восьми лет сестренки составляли мне компанию. Впервые Лена поцеловала меня когда мы, нагие, сидели, прижавшись друг к другу в мягком кресле, а родившая нас женщина в третий раз кричала от оргазма за последние десять минут. Я не знал никого, кто был бы так же заворожен видом предающихся соитию существ, как я. Будь то фотография или видеозапись, знакомые или не знакомые мне люди, животные, птицы, насекомые, не было ничего интереснее для меня наблюдения за тем, как самец проникал в самку, самец проникал в самца, самка ублажала самку. Разглядывая снимок, на котором одно существо совершало с другим то, что давно уже могло быть пережито и мной самим, я мог оставаться неподвижным несколько часов, загипнотизированный самой возможностью увиденного. Любое сочетание, какое только возможно было счесть совокуплением виделось мне самым странным, самым возмутительным чудом. Я не понимал причины, по которым это происходит и должно происходить, ибо отказывался воспринимать как таковые удовольствие и необходимость продолжения рода. Должно было быть нечто более могущественное и удивительное для того, чтобы два живых, а тем более — два полагающих себя разумными существа соединили подобным образом свои внутренние сферы, позволили себе и другому соприкоснуться, нарушая и разрушая таким образом свои целостность и единство. Я никогда не позволял себе такой глупости, чтобы думать о чувствах и влечениях как о чем-то эфемерном и отвлеченном, ссылаться на них или искать в них оправдания. Любое и каждое чувство всегда имело для меня четкое определение, осознаваемую причину, в понимании и признании которой, согласно моим наблюдениям, как правило, отказывали другие. Именно поэтому я и пережил период увлечения любовными романами. Один вид этих книг, поднимавшихся над моим столом вызывал злость у Лены, рвавшей их страницы, выбрасывавшей их из окна, сжигавшей их одну за другой. Но для меня они были удивительным извращением, намного большим, чем обычное мое чтение, являвшее мне картины насилуемых детей, связанных женщин, чьи соски сжигало раскаленным железом, переживающих три шипастых проникновения одновременно и мужчин, с вожделением взирающих на норовистых скаковых жеребцов.

"Меняя врачей не выиграешь войну" — говорил мой отец и всегда смеялся при этом. Он рассказывал мне, что в детстве у него была пони, милая вороная лошадка, на фотографиях с которой он выглядел совершенно счастливым. Когда пришло время для нее, он настоял на том, чтобы присутствовать при совокуплении и с восторгом наблюдал как на Луизу забирается пегий жеребец. Когда стало известно, что она забеременела, он подговорил нескольких своих друзей по конному клубу и они помогли ему изнасиловать того, кто оплодотворил его подругу.

Собственно, именно такие истории, подобные им фантазии никогда не казались мне чем-то отвратительным или невероятным, как то случается обычно. Их я воспринимал как нечто естественное, любопытное, увлекательное, достойное существования и угодное вселенной, тогда как все увиденное в нескончаемых сериалах, прочитанное в тех возбуждавших справедливую ненависть книгах, подслушанное в общественном транспорте выглядело настолько нелепо, что я не мог понять, как могут они позволять своим губам произносить такие безумные пошлости, почему разрешают себе быть настолько вульгарными, чтобы верить или казаться верующими в иллюзии, каких избегают даже самые лживые из всех галлюцинаций. Неспособные быть спокойными, они нередко заводили со мной разговор об этих умозрительных явлениях, стараясь доказать мне их реальность и в качестве решающего и последнего аргумента приводя чувства и мою неспособность понимать. Я пожимал плечами и отворачивался, мне больно было видеть настолько несостоятельные и лишенные самодостаточности умы.

Я вспоминаю множество разговоров моих сестер, прекращавшихся при моем появлении. Они обменивались странными, неизвестными мне знаками, передавая друг другу фотографии обнаженных мужчин, приводя их в пример, что тогда казалось объяснимым с точки зрения привлекательности, но раздражающим от того, что они не хотели делиться со мной столь волнительными переживаниями. Должно быть, они готовились уже очень давно и составили союз против меня, основательницей которого, вероятнее всего, была старшая. Слишком много было между нами драк, синяков, укусов, сломанных конечностей, украденных вещей и денег, отвергнутых предложений, прочитанных дневников, подсмотренных совокуплений, выданных проступков, убитых животных, сломанных игрушек, вскрытых вен, рассыпанных порошков, некрасивых шрамов, промахнувшихся выстрелов, несделанных татуировок, невыполненных обещаний, забытых дней рождения, испорченной одежды, нежеланных пробуждений, лживых слухов и сияющей клеветы. И младшая моя сестренка никогда не скрывала своего восхищения старшей, с удовольствием донашивала ее одежду даже тогда, когда у самой имелась новая, повторяла прически, цвета помад, теней и волос, обращала внимание на таких же мужчин и женщин, какие становились партнерами Лены и сразу же забывала о них, как только у наставницы менялись вкусы и предпочтения. Не раз они объединялись против меня, но такие же союзы я нередко заключал с одной из них против другой и в их случае было бы наивно говорить о женском единении, ведь я помнил времена, когда вражда между ними ужасала даже нашего отца и он приковывал их длинными цепями к трубам отопления, не позволял разговаривать по телефону, а иногда не пускал в их комнаты и меня. Сидя на полу в коридоре, я с улыбкой слушал, как они переругивались через стену. У каждой из них было достаточно причин для того, чтобы мстить мне, обе они всегда отличались некоторой обособленностью, каждой из них малейшее превосходство над кем-либо доставляло несказанную радость, именно это они любили больше всего. Но меня изумляло также и то, что никто из моих знакомых, принимавших участив в изготовлении тех страстных фильмов и фотоальбомов никогда ни словом не обмолвился от истинных причинах и выгодах этого занятия. Возможно, было во мне что-то, не позволявшее им открыться, мешавшее довериться. Быть может, они считали меня недостойным или же размер и форма моего члена не соответствовали неким неизвестным требованиям. К несчастью, я ни разу не предлагал себя в качестве актера, считая это занятие слишком скучным, поэтому осталась неизвестной для меня их реакция на то и только предполагать я мог, каким был бы ответ. Несоответствие наполнило меня ужасом. Мужчины и женщины всегда оставались довольны мной, всегда получали от меня немало удовольствия и некоторые даже говорили, что я был одним из лучших. Не имея никаких оснований верить, я все же запоминал те слова.