Парень просто катался по кровати от смеха, стуча по ней кулаками. А то, что Раэндиль грубо предложил ему отправиться в места странные и для странствований не рекомендованные, вызвало новый приступ смеха. Раэн плюнул, оделся и вышел в коридор.
* * *
Это было, на первый взгляд, странное место. Раэндиль еще не заходил так далеко на северо-восток. Эти земли были отделены от прочего Средиземья широкой необжитой полосой, так, что многим казалось, что и дальше идет пустынная земля.
Люди здесь были непохожие на других и внешне, и по обычаям. Говорили на общем наречии с трудом. Светловолосые, с суровыми, продубленными северными ветрами лицами, молчаливые и спокойные. Одевались несколько необычно — много шкур и мехов, яркие узоры на одежде. Стоя на улице, Раэндиль любовался их домами: добротные, солидные, сложенные из ровных крупных бревен, благо, что лесов вокруг было вдоволь, сплошь украшенные резьбой. Таких домов среди Трех не строили — те жилища были легкими, светлыми, с большими окнами и маленькими очагами. Здесь же печь была основным предметом в доме, и, судя по размеру трубы, топилась умело и щедро — дым был белым и легким.
Вдоль по узкой улице, ограниченной двумя рядами высоких основательных заборов, дул свирепый ветер самого неприятного времени в году — еще не весна, но уже не зима. Раэндиль кутался в теплый плащ, какие умели шить только в Цитадели, и внимательно смотрел по сторонам. По улице шли две молоденькие девушки с ведрами. Увидев Раэндиля, они состроили серьезные "взрослые" лица и изобразили нечто вроде неглубокого поклона. Раэндиль помахал им рукой. Девчонки переглянулись и рассмеявшись, глядя друг на друга, побежали вниз по улице. "И здесь — люди, — подумал Раэндиль, но на этот раз эта мысль не вызвала раздражения. — просто люди."
В начале улицы появилась странно знакомая женская фигура, тонкая, словно одной ломаной линией проведенная — тростником по песку, осокой по воде... Неспешно подойдя к нему — походка у нее была странная, словно ей составляло большого труда оставаться на земле и все время хотелось подняться в небо и улететь — Элентари сказала:
— Пойдем. Тебя зовут.
— Кто? Кому я еще понадобился?
— Наместнику.
Тон у нее был жесткий и отстраненный, словно он спрашивал о чем-то недозволенном. Раэндиль подумал, что если кто и обязан бежать сломя голову на призыв Гортхауэра, то уж точно не он. Однако пошел, скорее из любопытства, чем из послушания.
Место, куда он пришел, ему сразу не понравилось. Деревенский амбар, со следами неловких попыток приспособить его под тюрьму. Внутри, помимо Наместника и близнецов, были связанные пленники: трое людей и один эльф. Двое людей, сразу ясно, из Трех племен, халадины, должно быть. Эльф — Нолдо, Раэндиль узнал его сразу — один из отряда Феанорингов. Третий человек больше всего походил на уроженца далекого юга. Раэндиль как-то раз забрел туда, но надолго не задержался.
Именно этот пленный и стоял сейчас перед Гортхауэром, со связанными за спиной руками. На смуглом лице багровел, отливая в сливовую синь, свежеприобретенный синяк. Но общей позы — храбрости и пренебрежения — это в нем не убавляло.
— Ты знаешь его язык? Может, знаешь его?
Раэндиль, неловко коверкая чужую речь,, произнес несколько слов. Пленный оглядел его с ног до головы, состроил презрительное лицо и ответил ему на том же языке. Раэндиль покраснел от гнева и даже замахнулся, но опустил руку. Ему никогда не приходилось бить беззащитного человека, особенно если тот был связан. Вообще, чаще били его...
— Что он сказал? Переведи!
На Наместника Раэндилю глаза поднимать не хотелось — уж больно тот был неприятен на вид. Бледное напряженное лицо, волчье выражение глаз, кривая усмешка — почти оскал, обнажающий ровные крупные зубы. В руках — кинжал. Волны силы и ужаса так и исходили от него, особо заметные в тесном помещении. Запах — волка, хищника, смертельно опасного зверя. Раэндиль почувствовал, как изнутри его начинает бить дрожь. Не поднимая головы, он ответил:
— Он говорит, что у него на родине таких отдают собакам на корм. И еще — что ты — отродье чумной тюремной крысы.
Гортаур — теперь Раэндиль мог называть его только так — еще более отвратительно оскалился. Демон ужаса из недр земли, черный мрак — как хорошо теперь подошли бы к нему все эльфийские эпитеты! Или нет — показались бы мелкими, невыразительными по сравнению с тем, чем был сейчас Майа.
— Хорошо. Ты еще кого-то знаешь?
— Этого, — Раэндиль со злорадным удовольствием показал на Эльфа. — неплохо знаю.
Эльф гордо вскинул голову и посмотрел ему в глаза, но Раэндиль выдержал этот презрительный и надменный взгляд. Нолдо узнал его — эльфы не забывают даже мелочей.
— Откуда?
— Видел однажды. Среди убийц государыни Эльвинг.
Теперь на него смотрели в упор уже все в комнате, но самым тяжелым был взгляд Наместника. Обычно зеленые глаза его сейчас были почти черными — зрачки расширились, поглотив радужку. Страшный — нечеловеческий, немигающий — взгляд. Глаза — колодцами в бездну, где клубится мрак. Медленно он протянул Раэндилю кинжал. Рука в черной перчатке застыла перед лицом окаменевшего от ужаса менестреля. Блестящее лезвие, черная рукоять, пальцы на рукояти... Холодный блеск, что в любой момент может согреться в теплой крови...
Медленно-медленно, преодолевая оцепенение страха и отвращения, Раэндиль отрицательно покачал головой. Короткое движение кисти, обтянутой черной кожей — и вот рука пуста. Еще не поняв в чем дело, Раэндиль перевел взгляд на злосчастного Нолдо — кинжал, загнанный по самую рукоять, торчал у него из горла. По белой коже стекала темная струйка крови.
Раэндиль не сразу поверил своим глазам, а когда вновь обрел способность двигаться — отошел и сел у стены на пол. В голове была холодная звенящая пустота. Широко раскрытыми глазами он смотрел на все происходящее — и не видел ничего. Не видел, как из комнаты, повинуясь жесту Гортаура, вышли все, и он остался один у него за спиной. Не видел, как близнецы унесли тело эльфа. Видел только — громадную, выше неба, фигуру Наместника. И рядом — смуглого человека, такого беспомощного и маленького. Видел — и запоминал все, до единого движения, зная, что будет видеть это еще сотни раз в ночном кошмаре. Но оторваться, отвести глаза было выше его сил. Случившееся было настолько диким и страшным, что разум отказывался воспринимать это как реальность.
Наместник подошел к человеку совсем близко, рванул на нем и без того порванную рубаху. Потом вынул из-за пояса другой кинжал и легко провел по ребрам пленного. Выступила кровь, почти невидимая на смуглом теле. Южанин перенес это достаточно легко, ничего не отразилось на его надменном лице. На Гортаура же Раэн старался не смотреть — слишком страшно было. Майа методично резал пленного острием кинжала по коже грудной клетки — неглубоко, но болезненно. При этом он негромко говорил ему одну и ту же фразу на общем наречии:
— Зачем вы сюда пришли? Говори! Ты меня понимаешь. Говори.
Пленный молчал, только все сильнее закусывал губу, и темное лицо его постепенно серело. Белки глаз казались особенно синими.
Гортаур отшвырнул бесполезный кинжал в угол и ударил пленного по лицу рукой в перчатке — наотмашь, так что у южанина голова запрокинулась далеко назад. Когда он вновь взглянул на Наместника, на скуле у него была глубокая ссадина. Еще, еще удары, превращающие красивое лицо южанина в уродливую бесформенную маску. Но пленный молчал — ни стона, ни вскрика. Просто глаза постепенно мутнели, утрачивая всякую осмысленность.
— Говори! Говори!
Этот монотонный, нечеловеческий голос — бьется в стенах, отражается от потолка и пола, плещется черными крылами смерти летучая мышь... Голос самой смерти.
Пленный вдруг поднял до того бессильно склоненную на грудь голову и достаточно четко проговорил распухшими разбитыми губами:
— Будь ты проклят, раб и холуй...
Гортаур отшатнулся, отступил на шаг. Прошептал несколько слов на каком-то шипящем и свистящем наречии. Под их звуками пленник вздрогнул, как от бича.
Серая волна ужаса прокатилась по комнате. В ее центре раскрывались два черных лепестка, заворачивая в себя обоих, стоящих там. Странный, нестерпимый ритм произносимых слов бился в узком помещении, неумолимо нарастая, заставляя дышать в такт с собой. Чужой ритм ломал кости, выворачивал руки из суставов, заклеивал рот липкой массой нестерпимого страха. Цветок Смерти распускал свои чудовищные лепестки, грозил поглотить Раэндиля.
Дымное пламя черной бездны... Ледяной холод абсолютной пустоты... Страшная, леденящая песня смерти... Все это волнами прокатывалось из центра комнаты. Визг в ушах поднимался все выше и выше, стискивал грудь обручами из пронзительно холодного металла. Все теснее, теснее... Он задыхался, мучительно боролся за каждый глоток недостижимого воздуха — и все равно не мог вздохнуть. Вой в ушах, синие и багровые пятна перед глазами... И вдруг на высшей ноте визг оборвался.
Раэндиль судорожно вздохнул полной грудью и закашлялся. В комнате, кроме него и Наместника не было никого живого — все люди-пленники были мертвы, и, судя по синим искаженным гримасами страха лицам, смерть их не была легкой. Наместник обернулся на звук, метнулся к нему молнией.
Раэндиль с каким-то щенячьим непроизвольным поскуливанием попытался отпрянуть от него, за спиной была стена, но он пытался вжаться в нее, убежать прочь от этого воплощения смерти и ужаса. Гортхауэр одним рывком за плечо поднял его на ноги — но ноги Раэндиля не держали, он привалился к стене, смотря куда-то в пустоту, не видя ничего перед собой — ни застывшего привычной прекрасной маской лица Наместника, ни трупов на полу, ни стен. Он просто проваливался в черную пропасть безумия, которой не было ни названия, ни предела.
Резкие, но не болезненные удары по щекам чуть отрезвили его, вытянули прочь из засасывающей бездны, но не вернули ясности понимания. Его куда-то тащили, кто-то говорил с ним, он слышал голоса:
— Не спи, не смей спать...
Его вновь били по щекам — но он ничего не чувствовал, все воспринималось как мелкая и неважная помеха единственному его желанию: уснуть, уйти туда, где не будет ничего, кроме темноты и забвения. И ему это удалось — он смог скинуть прочь сети удерживавших его голосов и рук, уйти в свое манящее ничто.
* * *
Пятно солнечного света на деревянной стене было ослепительно ярким и по-особенному золотым, таким, какого ему еще не доводилось видеть. Воздух — прозрачным и искрящимся от крохотных пылинок. Он увидел это пятно и этот танец искорок перед ним, и понял, что уже не спит — сны были другими, страшными. Во сне была только странная серая дорога, петляющая среди таких же отвратительно серых холмов. На всем лежал отпечаток тления и смерти. Много непонятных и страшных видений, то едва уловимых уголком глаза, то более реальных, чем он сам в том мире серой смерти посещали его, и одно было уродливей другого; но выбора не было — и он шел по этому пути вперед и вперед, не оглядываясь, но откуда-то зная, что не сможет сделать и шагу назад — ведь дорога рассыпается прахом прямо у него за спиной.
И он все шел и шел, понимая, что спит и не может проснуться, но надеялся дойти до края сна. Он был там совсем один, и чувствовал себя таким одиноким и потерянным, как никогда в жизни. В этом пути не было ни усталости, ни голода или жажды — только бесконечный страх и отчаяние, и монотонность шагов, и монотонность в чередовании большего и меньшего страха, который он испытывал непрерывно — видения, что окружали его, поднимаясь из серой пыли, были бесконечно уродливы и отвратительны; но едва ли он смог бы описать хотя бы одно из них. Для этого в языке людей не было слов.
Теперь же самые обычные вещи — комната, свет солнца, уверенное ощущение того, что рядом с ним кто-то был, невидимый еще, но ясно чувствуемый каким-то еще не понятным ему самому новым чувством — заставляли его наивно и беспричинно радоваться. Чему — он и сам не догадывался, быть может, просто тому, что он — есть. Что он — жив и свободен, и не один на этом свете, и никогда не вернется больше в то ужасное серое место. Щенячий восторг, не имевший видимой причины, переполнял его до краев и грозил уже выплеснуться наружу, когда перед ним возникло чье-то лицо.
Это оказался Целитель, Тонион, и в другое время это не вызвало бы у него ничего, кроме чуть раздраженного недоумения — чего, мол, от него еще хотят? — но теперь он обрадовался до самой глубины души, словно бы исполнилось какое-то самое затаенное желание. На глазах даже выступили слезы, и зрение затуманилось на миг, но когда он снова смог видеть — уже никого не было. Но это нисколько не огорчило Раэндиля. Он разлепил мокрые ресницы и огляделся — это была его комната в Цитадели.
Приподнявшись и сев — каждое движение было непривычно легким, не требовало ни малейшего усилия — Раэндиль увидел, что в комнате все по-прежнему, только на столе лежала небрежно брошенная толстая книга из тех, что обычно читал целитель, да висел на спинке стула его плащ, черный с темно-лиловой подкладкой, отделанный пушистым мехом. Простота — признак всех вещей, сделанных в Цитадели, удивительным образом сочеталась в плаще с элегантностью и щегольством, которые отличали его хозяина.
Раэндиль улыбнулся этим милым мелочам, которые теперь бросались ему в глаза, и понял, что что-то изменилось, причем изменилось бесповоротно — в нем ли самом, в окружающей обстановке. Что-то казалось безнадежно ушедшим в прошлое, вот только он никак не мог определить — было ли это хорошо для него. Но все было не таким, как раньше — каждый момент времени чувствовался так остро, словно в ушах стучали невидимые молоточки, отбивая доли каждой секунды — и каждая была наполнена до предела чем-то неповторимым, пряно-острым. И Раэндиль понял, что это — Время, которое он умеет теперь ощущать.
* * *
Тонион вернулся через некоторое время, но не один, а вместе с Наместником. Раэндиль вяло подумал, что, пожалуй, ему несколько надоели несколько одних и тех же лиц вокруг себя и неплохо было бы завязать здесь еще знакомства. Отчего-то Раэндиль, прекрасно помня обо всех событиях в деревне, совершенно его не боялся; мелькнула мысль, что те призраки, что не оставляли его на Серой Дороге, были куда страшнее, чем это, пусть жестокое и безжалостное, но куда более материальное существо. И еще — он был уверен в том, что ему совершенно нечего опасаться.
Все та же стремительная походка, уверенные движения — ничего не изменилось в Наместнике; и это показалось Раэндилю достойным жалости — вот с ним самим случилось нечто, отчего все теперь казалось новым и интересным. А этот красавчик-убийца был обречен навсегда оставаться тем, чем был — одной из малых Стихий этого мира, не более и не менее того.
Он легко выдержал взгляд колдовских глаз оттенка зелени на старом зеркале, не потупился, как обычно и не почувствовал себя слабее. Гортхауэр смотрел как бы сквозь него, но на самом деле внимательно изучая всего Раэндиля, и его мысли, и его тело, этой странной целительской магией. Раньше это непременно смутило бы менестреля, но теперь ему было все равно; а в радостном настроении, которое не оставляло его — было даже и немного приятно: от проявляемого к нему внимания.
