Удивительно радостным выглядел белый свет. Воздух весь пузырился, искрился, блистал. Дерево в радужном ореоле будто плыло над землёй, приглашая играть — и Вогнутый Лоб кинулся к дереву как шаловливый детёныш, обнял хоботом ствол и безо всяких усилий выдрал с корнями невесомое деревце, подбросил вверх — и оно запрыгало в воздухе как длинный-длинный растянутый заяц. Вогнутый Лоб удивился странному зайцу, а какой-то большой мохнатый жук вертелся под ногами. Он поддал мохнатому игривого шлепка — и тот кубарем покатился в кусты. Вогнутый Лоб двинулся следом, но перед его глазами запрыгали огненные круги, сцепляясь друг с другом, пляша и расцепляясь. Потом круги разом лопнули и мириадами янтарных брызг рассыпались по кустам. Кусты засветились и скопом дружно подпрыгнули, перевернулись набок; Вогнутый Лоб успел удивиться, какие диковинные кусты, но затем всё поплыло мутным зелёным потоком, пронизанным жёлтыми жилками вен, заблестело, засверкало, заискрилось, вихрем закружилось и провалилось. Из черного провала выполз огромный паук с длинными-длинными лапками, будто солнечными лучами. Где-то тут неподалёку оказалась и Старая Мамонтиха. Она откуда-то сбоку предупреждала: "Остерегайся запаха паутины! Паутина притянет к дереву, не вырвешься! Придут двуногие". Он не понимал. Ведь двуногие уже приходили, зачем им быть снова? И как можно притянуть его к дереву? Он тогда вырвет дерево, вырвет с корнем — и всё! Он сразу же хотел предложить дереву помериться силами, но как-то запутался в своих желаниях и решил для начала растоптать паука. Но покуда решал, паук спрятался в темноту, перед ним никого уже не оказалось. Только огромный-огромный камень. Холодный. Камень-зима. Камень был обмотан паутиной и висел где-то вверху. Но если бы он потянул за паутину, камень плюхнулся бы прямо сюда, в темноту. Почему-то он решил, что камню рано ещё плюхаться. Пускай себе висит. И камень остался висеть, а ему... ему стало как-то не по себе. Что-то нависло над ним, вместе с камнем. Нечто корявое и вонючее. Что-то, чего он не видел из-за темноты. Тогда он вознамерился раздавить темноту, стукнуть хоботом, крепко стукнуть, но его хобот куда-то ушёл от него, как и Старая Мамонтиха. Все ушли. Он остался один. Совсем один в темноте. Маленький-маленький. Его звали Тоска. И он плакал. По его вискам текли слёзы.
Но оказалось, что он был не один. Знакомый двуногий глядел на него с удивлением, как будто ничего не понимал. Он стал попрекать. Ведь это двуногий был виноват, только двуногий. Не он! Двуногий не хотел с ним соглашаться и куда-то пропал. А он сам пропасть не мог. По его вискам текли слёзы. Он плакал.
* * *
— Молодая луна рано пропадает, а старая — поздно появляется.
Это Еохор так шутит вместо приветствия. Но в его шутке есть смысл, какой-то намёк, и Режущий Бивень не в силах ответить. Он потерялся. Сразу же. Только и может, что мельком взглянуть на шамана, а потом разглядывать остатки тумана.
У шамана мрачные глаза. И если глянет, его цепкий колючий взгляд не сбросишь с себя, подобно пылинке — наоборот, для Режущего Бивня сразу же очевидно, что сейчас куда-то сбросят его, куда-то туда, где не будет приятно. Но ему и так уже неприятно, он и так уже сброшен куда-то и позабыл, с чем пришёл. Еохор, поглядев на него, усмехается и отводит глаза. Изучает сплетение сил в стороне.
У него круглое всеохватывающее лицо. Сквозь редкие чёрные и совсем не седые волосы проглядывает обтянутый сморщенной кожей череп, но Режущему Бивню боязно долго глядеть на шаманский череп. Вообще, ему боязно. Какая луна? К чему эти слова? Уже солнце взошло. Но Еохор молчит. Словно специально предоставляя возможность охотнику ещё раз его рассмотреть. Уже по-другому.
Он не особо высокого роста и отнюдь не кряжистый. Скорее, щуплый. Сильный внутри. Волосы спереди обрезаны ровно и высоко, полностью открывая широкий морщинистый лоб, выдающий много забот. Узкие и глубокие глаза теперь кажутся злыми, пронизывающими, потому что они не желают, чтобы кто-то рассматривал их. Потому что рассматривать должны они сами. А если что-то упустят, крупный мясистый нос тотчас донюхает. Большие продолговатые уши, слегка оттопыренные, услышат неслышимое, и — всякий попался. Всякий. Режущий Бивень знает приметы шамана, может их распознать: густые гневливые брови, бесстрашные чёрные усы, мясистые вздорные губы, сильный, далеко выступающий подбородок. Но это всё по отдельности. Можно видеть отдельно — подбородок шамана, его нос или рот — но никак нельзя усмотреть всего лица целиком, как у прочих людей. Разве что оно круглое. Невозможно постичь, узреть его думы и чаяния. Сидящее на властолюбивой крепкой шее, это лицо всегда ускользает и тут же ловит смотрящего. И тот сразу чувствует, что смотрит вовсе не он. Наоборот, очень пристально разглядывают его самого, даже отведенными глазами, и всё его потаённое, должно быть, стремглав выходит наружу. И тотчас же будет схвачено волосатыми ручищами. Скрюченные пальцы на концах этих рук как когти хищника... Зато, говорят, не везёт в любви таким пальцам... Может и так. Но вот Режущий Бивень забыл уже все свои давешние желания, как сразу хотел наброситься на шамана, чтоб тот разъяснился, чтоб тот сразу знал: не верит охотник ни в какую чушь. Но теперь уже Режущий Бивень не знает, что значит "чушь". Ничего он не знает. Не ведает.
Одет шаман в длинную рубашку до колен из телячьей кожи с рисунками духов-помощников и птичек-душ на груди. Сухие волосатые ноги голые, икры защищены змеиной татуировкой. Ходит шаман босиком, как и все в эту пору.
Режущий Бивень видел шамана премножество раз, и всегда узнавал его будто заново, скользил глазами по мимолётной поверхности, маскировке, которую (он не сомневался) шаман может сменить так же просто, как остальные меняют одежду. Потому нет особого смысла запоминать, как тот выглядит. Всё равно уже завтра он будет другим, чем сегодня. Может быть, уже вечером. Может быть, даже раньше. Хотя всегда его можно узнать безошибочно. Узнать, но не познать.
Режущий Бивень не помнит, как начать свой разговор, с какой стороны подойти. Вскочил, переминается с ноги на ногу. Шаман, прищурившись, опять изучает его и улыбается одними уголками жёстких губ:
— Семь сторон света, светило взошло — им надо воздать. Воздал ли охотник?
Режущему Бивню, конечно, не до светила. У него важный вопрос, у него всё трясётся внутри, какие там стороны света, он только отмахивается.
Еохор о чём-то немного раздумывает для солидности, а потом вдруг качает головой, будто беседует с кем-то невидимым. С кем? С остатками тумана?..
— Благодарил ли охотник светило сегодня? — пристал... не отцепится!
— Светило... За что?.. Какое светило?.. — Режущий Бивень растерян и говорит невпопад. Слова его будто чужие, будто вовсе не он говорит... Но тогда кто? — Разве может оно не взойти? — Зачем терять время, он не по-пустому пришёл, ему надо — это он говорит, его губы, а глаза смотрят в туман над землёй и не видят. Вправду не видят!
— Конечно, может. — Еохор, наверно, имеет в виду туман, тот может весь не рассеяться, остаться до вечера — ну и что! охотник не маленький, не ребёнок, не проведёшь его на такой ерунде. Режущий Бивень противится:
— Да разве ж было такое на нашей памяти? Или на памяти предков? Солнце всходило каждое утро на восходе и закатывалось каждый вечер на закате. Так было и так будет! И сейчас оно есть... за туманом... ведь уже видно!.. Туман рассеется. И опять будет жарко.
— Смотря где рассеется, — усмехается шаман. — Благодарить всегда надо. Разве охотник благодарит солнце?.. Что есть солнце? Разве это сияющий шар за туманом?.. На самом деле ведь мы благодарим Того.
— Кого Того?..
— Того, Кто позволяет миру быть. Кто позволил сегодня быть Режущему Бивню.
— Но Кто это? — ничего не понимает Режущий Бивень. Совсем ничего.
— Это Он, — спокойно отвечает Еохор. — Тот, Кто сновидит в его снах.
— А Кто в моих снах? — невозможно понять шаманских слов, никак не возможно. Какие сны? Зачем он пришёл? Режущий Бивень забыл, зачем он пришёл и чего хотел от шамана. Ему просто страшно, тревожно и страшно — и весь он в тумане. В тумане.
— Разве охотник не видел ни разу во сне себя самого?
— Конечно, видел. И много раз...
— И кто же смотрел на него в его сне?
— Как кто?
— Как раз Он.
— Кто?
— Тот, Кто позволяет миру быть.
— Кто!?
— Тот. Ведь есть ещё другой. Которого Тот видит во сне. Который может однажды решить, что солнце — это сияющий огненный шар, небо — просто голубизна над головами, земля — чёрный сжатый песок, а дерево — ствол с ветками и с корнем под землёй. Огонь приходит вместе с дымом, дым жаждет пережить огонь. Однажды Другой может всё так назвать, как охотник называет Чёрную Иву своей женой, так другой может закрепить за каждой вещью имя и понятие — и тогда останется мир из имён и понятий, будто труха из опавших листьев. В этой трухе людям придётся копошиться, подобно навозным червям. Этого хочет охотник? — глаза шамана злы, но Режущий Бивень не понимает, по-прежнему не понимает и вообще... в дыме тоже есть толк,.. но зачем он пришёл?..
Шаман опять усмехается, словно мысли видит насквозь. Конечно, видит! Вдруг перескакивает:
— Чего о нём спрашивать?.. Разве не видел: на его губах истаял вкус жизни, он утратил свою безупречность; он не жилец. Позволяй миру быть, благодари!.. Вот о чём надо думать. Не о дыме. Не о нём.
О ком — "о нём"? О каком "дыме"? — Не понимаю... — всё, что можно ответить... теперь, о ком?! — Не понимаю!
Еохор в досаде хлопает себя по ляжке. Глупый охотник! Пустой и глупый. Как все! И что ещё можно сказать...
— Когда у кого-то есть зерно или мясо, тот делает из камней печь и печёт. Но когда кто-то печёт завтрашний день — это и есть печаль.
— Какая печаль? О чём Еохор всё утро толкует?.. о чём?..
— Да всё о том же... Охотник ведь знает, что утром взойдёт солнце, что у него под боком есть жена, которую он любит, что...
Но слушать дальше Режущий Бивень не в силах. Он прерывает шамана, он резко кричит: — Далась шаману жена охотника!.. — так делать нельзя, он сам понимает и осекается. Разве привяжешь гиену? Перегрызёт любую верёвку... и даже свою лапу вместе с верёвкой. Потому не привяжешь. Так и с шаманом. Не свою лапу перегрызет, а твою, запросто. Потому надо слушать, обязательно надо. Ласточки не летают в грозу — надо слушать! Но Еохор замолк, сам замолк, глядит в сторону, притих тоже, как ласточка, уронившая весть — значит, охотнику можно спросить, наконец, и о том, за чем пришёл:
— Что случилось с ушедшим?
Шаман меняется в лице. Привычным становится лицо. Не страшным, понятным. Ничего не было, будто разом рукой смахнулось, как пылинка. Ничего не было. Семь сторон света, светило, Тот — всё забыто, рассыпалось одним махом. Просто шаман рассказывает, как одному охотнику (Чёрному Мамонту) днём стало плохо, он слёг, а посреди ночи вдруг захотелось старого мяса, и тот подавился большим куском. Его били по спине и даже перевернули кверху ногами и долго трясли, но он умер. И в глотке не было мяса.
Загадка не меньше. Режущий Бивень наморщил свой лоб, и, кажется, что голова его лопнет. Расколется. Но всё равно хочет знать.
— Тогда почему же умер столь славный охотник? — вот что хочет знать Режущий Бивень. Как — об этом пускай судачат старухи.
Шаман опять глядит на него исподлобья. Опять усмехается.
— Режущий Бивень, наверно, не знает, что все людские беды у них внутри, не снаружи. Как косточка в плоде. Люди с ними борются, с косточками, переиначивают, перекрашивают, но что с того? Оттого, что дадим беде новое имя, разве её суть исчезнет?
— К чему это, Еохор? Режущий Бивень не понимает, — охотник хлопает глазами и вправду не понимает ни слова, ни капельки.
— Разве Режущий Бивень не хочет перемен?
(Режущий Бивень уже трясётся и хочет лишь уйти, поскорее уйти).
— Всякие перемены есть только переиначивание. Переиначил беду, переименовал и думаешь, что победил. Но беда ведь внутри, там и осталась, переиначенная — и снова явится, прорастёт. Под другим именем и с другою личиной. Но с той же сутью.
Режущий Бивень уткнул газа в землю и просто терпит. Сжался весь. Терпит.
— Разве Режущий Бивень не знает, что стадо было с детёнышем? (Знает, вздрогнул, поднял глаза на мгновение и опять опустил). Но некто решил переиначить древнюю заповедь. (Не поднимает глаз Режущий Бивень, молчит. Слушает. Но шаман всё сказал. Пока что).
Терпит Режущий Бивень. В землю глядит.
"Идём!" — подаёт знак Еохор. И они, наконец, направляются в лагерь. Солнце уже полностью пробилось сквозь туман, пережило, но ещё мутное. Режущий Бивень отстал на три шага, почтительно следит за раскосой тенью своего вожака, хуже нет, чем невзначай наступить на неё.
Чёрный Мамонт лежит на земле. Руки сложены на груди крестом, ноги подогнуты в коленях. Тело посыпано цветочными лепестками, пахучей травой и листиками багульника. У изголовья поставлена костяная плошка с водой, кусок оленьей печёнки ещё дымится на деревянной тарелке. Его бывшая жена, Крепкая Ветка, которая давно от него ушла, теперь вдруг признала себя вдовой. Она уже выдрала на голове клочья волос, чтобы душа умёршего без затруднений могла её опознать. Боится Крепкая Ветка, глаза потупила, бледная, ни кровинки. Печальные люди из рода Мамонта тоже все здесь, с хмурыми лицами, женщины со слезами. У многих щёки в чёрной саже. Мрачно как. Жутко. Зато Режущий Бивень может внимательно всё рассмотреть.
Но что ему рассматривать? Как Чёрный Мамонт подавился? Разве теперь это увидишь. Выходит, духи ему отомстили за то, что племя нарушило запрет и напало на стадо с детёнышем. Всё племя нарушило, не Режущий Бивень. Или же и его нарушение тоже сюда приложилось? Как знать? Шаман ведь прямо не скажет, хитрит, но охотники же о чём-то шептались. И теперь тоже — Режущий Бивень, кажется, даже чувствует, как ему в спину неприязненно глядят. И с боков тоже глядят. Кажется, даже прожгут. Режущий Бивень не сомневается: ему здесь не рады. Его тоже винят. Все уже знают.
— Режущий Бивень, наверное, помнит. Те, кто убивал, не приходят на похороны, — это шаман, ему говорит, а то Режущий Бивень успел про того позабыть. Ну да, всё так. Тот, кто убил мамонта, не приходит на похороны человека из рода Мамонта. Это хороший запрет. Этот Режущему Бивню нравится. Этого он — точно — не нарушит.
Режущий Бивень молча уходит. Он сам не догадывается, что творится у него на душе. Кажется, он злорадствует. По-настоящему злорадствует. И ему даже не стыдно. Ничуть.
Очень скоро, после путины, состоятся опять Осенние Оргии. И он не сможет никак удержать Чёрную Иву. И сам тоже не сможет остаться. Но никогда уже Чёрный Мамонт не овладеет его женой. Никогда!
* * *
Сосновый Корень выбился из сил. Он нашёл себе место, бросил шкуру под бок — и свалился. У него болит поясница, у него ноют руки, у него всюду кружится мясо перед глазами — мясо, мясо, кусочки мяса. Весь мир стал из мяса. И даже сон. Не хочет он мяса, морщится, хочет другого — чего? Мухи жужжат над головой, носятся, одурелые, за кусочками мяса, которые кружатся, от которых тошнит — Сосновый Корень переворачивается на другой бок, но и там тоже носятся мухи. Везде.
