Зверь лютый. Книга 15. Стрелка

Понятно, что моим парням скоро стало скучно. Их шуточки... Хорошо, что не успел выдать всех бородатых анекдотов из своей коллекции о медкомиссии.

* * *

"Врач в военкомате заполняет медкарту:

— Молодой человек, снимите штаны, повернитесь, наклонитесь. Вы курите?

— Что, пахнет?"

* * *

Иногда набор вопросов менялся:

— Имя? Хоругвь? Это у тебя что? Вошка? Свободен. Не понял? Штаны взял, ушёл быстренько.

Одни возражали вообще, другие просили хотя бы деньги вернуть. Но с Афоней... с его кулачищем... А то поднимался Сухан. С топорами.

Постепенно "турбулентностей" в процессе стало меньше, сформировалась устойчиво растущая очередь, жадно прислушивающаяся к охам и ахам клиентов, доносившихся из шалашика. Самой Новожеи слышно не было — что понятно.

* * *

Германские законодатели как-то приняли закон, по которому, если женщина громко и отчётливо произнесла слово "Nein" (Нет), то всякие сексуальные действия после этого считаются изнасилованием. Но что делать, если женский рот чем-нибудь занят? Или — произнесено недостаточно громко? Или — не отчётливо? Или — на другом языке? — Ответы покажет правоприменительная практика. Я, например, в немецком — "нихт ферштейн", даже справка есть — могу половину букв не расслышать.

* * *

Девка трудилась без остановки, только успевала ротик прополаскивать. А вот надзирателей пришлось постоянно менять. Без присмотра её оставлять наедине с клиентурой нельзя — попортят. А одностяжники... нежные юношеские души... чтобы они штаны свои не намочили — приходится регулярно делать перерывы... "для технического обслуживания".

Понятно, что такое столпотворение... хотя мы тут никаких столпов, кроме уже сотворённых и торчащих... но начальство заявилось.

— Это тута... чегой-то? А... это как?! У! Ё! Ну них...! Дык... Но... оно ж заборонено! Бабёнок гулящих...

— Точно. Заборонено в лодейках иметь. Глянь, боярин, где девка, а где лодка.

— А... ну... А ежели к примеру... я к ней?

— Боярам — даром.

Что-то из меня опять пушкинские рифмы лезут:

"Царь велит своим боярам

Времени не тратя даром...".

Но здесь-то... Хотя Пушкин — гений, применим — везде. Однако процесс — не поэтический, а — технологический, требует конкретизации: "времени не тратя даром...".

— Без очереди. Но — после помойки и осмотра.

— Так мне что?! Перед этими всеми... голой задницей?!

— Приходи ночью. Как народ разойдётся.

Уже в темноте явился и Сигурд — чисто посмотреть на диковинку. У нас уже свечки в шалашике горят. По обе стороны от девки. Как священные огни у монгольских шаманов. Похмыкал, уходить собрался. Тут я ему — бересту с записями:

— Не моё дело, но ты, Сигурд, над войском главный. Смотри: в этих хоругвях — вши. Тут — клопы. Тут... ещё чего-то. Здесь — зараза какая-то. Лекарь в войске есть — пошли осмотреть. Начнут вои от мора дохнуть... тебе виднее.

Хмыкнул, подумал, к себе потянул. Пришлось пообещать копию сделать: мне и самому такой списочек нужен. Глянул уважительно. Плямкнул и ушёл.

Серебрушки — звяк-звяк, клиенты — ах-ах, Афоня — пшёл-пшёл...

Так вот что я вам скажу коллеги-попандопулы: войсковой публичный дом, при наличии, конечно, собственной "крыши", разумной организации труда и некоторой инновации... очень даже прибыльное дело. Эдак можно и на что-нибудь существенно-прогрессивное накопить. Только чувство меры терять не надо. А то девку под утро на руках выносить пришлось — коленки у неё, знаете ли... Ничего, обошлось. Помыли, спать уложили. Кушать она не захотела — "сыта любовью".

Верёвочку на ноженьку к скамеечке... Что бы если вдруг... мысля какая... не выпрыгнула. А тут уже рожок поёт, караван сдвигается, разворачивается. С Волги — под углом назад, в устье этой самой Которосли.

Ну, поехали, вгрёбываем.

Полтораста вёрст этой речки мы шли почти неделю. Сначала, когда она по долине петли вьёт — ещё ничего. Но в среднем течении у неё глубокая долина. И скорость соответствующая. Нам навстречу. Да ещё и половодье не закончилось. Да ещё впереди — княжьи дощаники на всех поворотах заносит. Как того муравья со слоновьими... мда. А сзади ярославские хоругви идут, на пятки наступают.

Одно хорошо: со всей этой суетой к нам четверо парнишек ярославских напросились. Охота им, вишь ты, воинской славы добыть. Ну, само собой, и новизна наша... Ребятишки, вроде, нормальные, деревенские. На моих тверских похожие. "На моих"... мда...

Что важно — один из них кухарить горазд. "Горазд"? Ну, по сравнению...

Польза немалая. Потому что снова пришлось вернуться к двум вахтам по 12 гребцов. А иначе бы... в караване не удержались бы. При том пристальном внимании, каким оделяет меня начальство, приходится... перфекционизмом заниматься.

Мы — вгрёбываем, Резан — ругается, воины — тренируются, кухарь — кухарит, девка — трудится, серебро — сыпется. Всё путём, нормалёк — прорвёмся.

* * *

Война — очень скучное занятие. Нет, потом-то... по мемуарам, фильмам, книгам... Когда рассказчик отобрал, отсортировал, отфильтровал наиболее яркие, самые интересные... эпизоды и истории. Вычистил из них все лишние слова, детали, повороты... Потом — да. А пока ты сам в этом... Скучно.

"Наша стрелковая дивизии преодолела пешим форсированным маршем последние сто двадцать километров и вступила в боевое соприкосновение с противником".

Звучит... интересно. А вот те дни пока пешком... На плече — дура железная, тянет, наминает, на спине — вещмешок, тянет, нагибает, на ногах сапоги... Факеншит! Да сколько ж в них весу-то... Всё жмёт, трёт, давит, мнёт... Шагай воин. Левой-правой, левой-правой... От завтрака до обеда, от обеда до ужина, от подъёма до отбоя, с утра до вечера, изо дня в день... Подтянись! Не растягиваться!

Молодёжь удивляется:

— Как же так?! По рассказам же — страшно, весело, интересно... А тут... одно левой-правой... А когда ж подвиги будут? Ну, события, бои-сражения...

Шагай деточка, или, в нашем случае — вгрёбывай. Навались-отвались, раз-два... будут тебе — и бои, и подвиги. После марша в мёрзлой земле окоп в полный профиль отрыть... за радость. "Отдых — смена деятельности". Сменил пятки на лопатку — отдыхаешь. Враг — волнующее развлечение. Он бежит — ты в него попадаешь. Ты бежишь — он в тебя. Попал — не попал... Событие. Будешь живой — есть что вспомнить. А пока... левой-правой. Раз-два, раз-два...

* * *

Может, я чересчур много о сексе рассказываю? Так ничего другого... забавного — нет.

Интереснее про количество сала, которое нужно положить в котёл для изготовления наваристых щей? Теперь я понял, почему прежний кухарь толстым был — жрал много. Куски из котла вытаскивал, пока никто не видел, и лопал. На Руси говорят: "щи со звёздами". Вам интересно? Вы — "профессор кислых щей"? Или про то, как хоругвь Дворковичей с ярославскими сцепились? На кулачках. А потом все "верхние" набежали, и ярославских толпой задавили? А мы не пошли. Потому что у нас свои ярославские ребятишки есть. И бить их не за что. Или про то, как татя поймали? Украл тут один... рубаху у... у одного. Тот сам видал, божился и клялся. Татя — "в куль да в воду". Только пузыри пошли. На другой день терпила свою рубаху сыскал — в другом хотуле была.

Ещё можно из смешного: как у Афони в руках весло сломалось. Он — гребанул, оно — хрясь, он — брык. Троих гребцов, что по левому борту за ним сидели — завалил. А правый-то борт гребёт! Нас с речки и унесло. На лужок.

Со всех соседних лодий — насмешки в перекличь:

— Гля! Христы тверские явивши! По суху аки по водам гребут. Эй, мОлодцы, греби шибче — корову догоните!

Весло-то не просто так хрясь — мы гуся этим веслом скрадывали. Ну что тут непонятного?! Охота-то — хоть чем, была бы дичь.

Гусь, как гусь. Домашний, видно. То ли отбился, то ли заблудился. Но — дикий. В смысле: на сто шагов никакого жилья.

Как Афоня его углядел на том берегу? Там и речка не речка — ручей заросший. Или протока какая. Пока народ свои лодии выводил да выстраивал, мы в эту протоку — шасть. Точно — есть гусь! Ничейный!

Ну, кто ж мимо ничейного пройдет!

Мы гребём на него, вроде, ноль внимания. Он тоже слегка посторонился и перья чистит. Афоню — на передок с веслом. Мы к гусю — грёб. Подкрадаемся.

Только выходим к зоне поражения — гусь тоже — грёб и опять перья чистит.

Афоня с поднятым веслом так и замер. На передке в замахе.

Еще б чуть — достал. Но гусь, как длину весла прикинул — мы грёб — он греб. Мы грёб — он грёб. И все это в полной тишине.

Тут мне Паниковский и вспомнился. Все такие серьёзные, вроде — охотники, а меня смех разбирает. Хоругвенные мои, глядя на меня, рожи вытянули, креститься начинают — боярич с лавки сполз, морда красная, весь трясётся. Меня от этого ещё больше колбасит, ну просто чувствую себя командором и начальником автопробега, уже задыхаться стал, а в голове:

— Паниковский, бросьте птицу!

Тут, наконец, гусь оплошал: к берегу ломанул, попал в зону действия афониного весла. Хоругвь — грёб, Афоня, что Илья Муромец двуручным мечом, этим веслом со всего маха — хрясь гуся по горбу! Убил!

Чуть пополам не перерубил. Гуся за шею и под лавку. Все на весла навалились — когти рвать с места преступления. Ничейный-то он ничейный... Тут Резан всех тормознул, заставил камыша нарезать — гуся прикрыть. Как чуял — через метров пятнадцать на бережку дедок сидит с мальком — гусей пасут. Как мы их в пылу гусиной погони не приметили?

Вот когда из протоки выруливали афонино боевое весло "хрясь!" — и сделало.

Потом — снова в речку уволакивались, караван догоняли, обгоняли... гребля, блин... Оксфорд с Кембриджем со своей регатой — отдыхают в сторонке. Ярославские нам дорогу заступали, мы ругались и маневрировали... встали, наконец, на своё место.

Потом ребятишки до ночи хихикали — вспоминали какой у Афони был глупый вид. Каждый повторил физиономию Афони в момент разрушения весла и некоторые высказанные им реплики. Всего — 62 раза. Смешно. Животики понадорвали. Только Сухан не повторял — "живой мертвец" к артистическому искусству не способен. И — Лазарь.

Веселились, пока кулеш с гусем не поспел...

Нехорошие подозрения возникли, когда гуся общипали. Как-то он больше похож был не на гуся, а на ската — какой-то сильно плоский с хвостом-шеей. Как наш ярославский шеф-повар продемонстрировал нам, что стало с несчастной птицей, все уставились опять на Афоню. Уже невесело.

— А я цо? А я ницо! Ано ж ноге мягше гребсти, чем на досках! Хто ж знал, что там гусь?

Этот... редиска весь день грёб, упираясь ногами в гуся! Шмяк-чвяк, шмяк-чвяк...Гусёнок табака ёпт... В общем внутри там все гом.. гомогенизировалось, как химики говорят. Вместе со всей требухой.

Кулеш, конечно, съели. Афоня даже приговаривал:

— А фо? Ифё нифё полуфилфя. Фкуфный! Фука невевуха! Иффё и вубы выбили!

Губоньки, как у Машки Распутиной, будто в них по двадцать кубов силикона накачали, да и нос набекрень.

А я свою пайку Сухану отдал. Ему все равно, что жевать.

Один я гусятинки не попробовал. И — Лазарь.

" — Я, как человек, — сказал Вронский, — тем хорош, что жизнь для меня ничего не стоит. А что физической энергии во мне довольно, чтобы врубиться в каре и смять или лечь, — это я знаю. Я рад тому, что есть за что отдать мою жизнь, которая мне не то что не нужна, но постыла. Кому-нибудь пригодится. — И он сделал нетерпеливое движение скулой от неперестающей, ноющей боли зуба, мешавшей ему даже говорить с тем выражением, с которым он хотел".

Лазарь... Он не говорит так, как Вронский. И зубы у него не болят. Он... молчит. Да, он признал мою правоту, да, он исполняет все обязанности командира хоругви, но... молчит. До чего ж он домолчится-то?

Ребятишки упахивались на вёслах. Однако Резан не только не прекратил, но наоборот — интенсифицировал занятия. Да и парни уже не сильно ноют. Как-то начало доходить, что впереди будет бой. Где от силы и умения — сама жизнь зависит. Всё как-то стабилизировалось, успокоилось, устаканилось...

Тут мы пришли в Ростов. И нарвались на "бешеного Федю". С его... ораторией.

Пока мы "вкушали слово праведное" на пляже перед городом, монахи прошлись по лагерю. Был бы я умнее — надел бы на Новожею ошейник. Но мне казалось, что Лазарь воспримет это... А впрочем, чего уж — прошлого не вернуть. Рабынь монахи не тронули — у тех своей воли нет, за них — спрос с хозяина. Холопки, они того... безгрешные. А вот вольных...

С-с-с... Спокойно, Ваня.

Страстная неделя, "чистый четверг". "Если в Чистый Четверг вымоешься и вымоешь, весь год чистота в избе водиться будет". Вот нас и... умыли.

"Все надо выстирать, даже портяночка и та Пасхе радуется". И наши походные бабы ныне в чистоте пребывают, прополаскиваемые озёрной водицей там, в глубине.... Какая, нахрен, глубина?! В Неро — не более 4 метров! Но им... хватило.

Воинство постепенно трансгрессировало в глубокое уныние. Пока были на пляже — сплошной восторг. От Фединой проповеди и молитвы.

Потом разошлись по кострам, по стягам своим... Против природы не попрёшь — в мозгах посветлело. Загрустили. Пустили бы нас в город — были бы... инциденты. А так... народ квасить начал. Нам-то Великий пост — не указ. Потянулись торговцы-разносчики. Кто с кувшинами, кто и на телегах с бочками.

Воины всё вином заливают. Кто — горе утраты, кто — радость просветления. Постепенно разошлись православные: воспоминания о молебне, о страстных душевных молитвах, о хорошем — взяли верх.

* * *

"Человечество смеясь прощается со своим прошлым".

Жить в тоске нельзя — пищеварение, давление... "Человек рождён для счастья, как птица для полёта!".

Крыльев у нас нет, для полёта есть одно — склероз торжествующий. "Кто старое помянет — тому глаз вон" — русская народная мудрость. И все без слов понимают, что прежнее, "старое" было настолько скверное, что лучше и не вспоминать.

Человеческая память избирательна, сохраняет только позитив. Инстинктивно, во избежание гипертонии и язвы желудка. Что колбаса была по два двадцать — помнят, а что её не было — нет.

Да вот же беда — встречаются изредка в популяции индивидуумы... Бескрылые. В смысле: с недоразвитым склерозом. Все уже забыли, успокоились, радуются, светлым надеждам умиляются... а вот такие... выродки-мутанты... Вроде меня.

* * *

Глава 323

Темнело, костры горели всё ярче, пьяные голоса становились всё громче, пошли уже песни с плясками... Уже и покрасневший от выпитой бражки Лазарь, подпевал что-то разухабистое, уже и Басконя поднимал пыль, пытаясь выбить чечёточку на песке.

Моё бешенство, моя ненависть к "убийце с благодатью", к этому "епископу Феде" постепенно распространялась на окружающих, на всё наше воинство, на весь этот народ, так быстро забывший, так легко возлюбивший "плеть ударяющую".

"Если не можешь укусить руку, бьющую тебя — лизни её" — старинная восточная мудрость.

Не наша. Наша — то же самое, но с восторгом, с искренней верой, с радостью. Без какого-либо оттенка поиска прибыли, выгоды. Даже — без страха. Мы — бесстрашный народ нестяжателей-облизывателей. Лижем по велению сердца, а не за деньги или из страха.