Величайший диктатор

Я не нашел, что ответить, и только кивнул. Губарев продолжал.

— Нам нужно ещё по меньшей мере полтора миллиарда франков для войны с Японией...

После этих слов он сделал паузу, словно ожидая, что я достану чековую книжку, затем вдруг взял лист бумаги и быстро начал что-то писать по-французски. Эти записи не имели никакого отношения к нашему разговору — мне удалось разобрать слова "искусственный каучук". Кажется, они были подчеркнуты. Продолжая писать, президент вновь заговорил со мной.

— Полтора миллиарда сверх плановых расходов. Где их взять? У нас нет свободных средств, все уходит на программу "Сырье-Транспорт-Электричество-Образование". Её реализацию нельзя отложить — это означало бы крах всех наших планов, гибель Республики. Но и войны нам тоже не избежать...

— Можно конфисковать награбленное у старой верхушки! — предложил я.

— Разумеется. Этим мы сейчас активно занимаемся. Но я думал ещё об одном источнике... Представьте: огромные залежи золота, серебра, драгоценных камней — по всей стране, даже здесь, в центре Москвы. Понимаете, о чем я говорю, коллега?

— Не вполне. Наш золотой запас давно исчерпан, как мне известно...

— И все же кое-что осталось. Преступное богатство, имеющее основой народное невежество.

— Вы... говорите про Церковь?

— Именно. Даже вы произносите это слово как будто с большой буквы, если можно так сказать. На днях я имел беседу с их руководством. Да... Я выступал в роли смиренного просителя, я взывал к их русскому патриотизму — в конце концов, разве единоверцы на востоке не страдают под гнетом язычников-синтоистов? Я готов был пожертвовать всеми принципами социал-авангардизма, чтобы уладить дело миром, но результатом был провал. Они готовы лишь молиться о победе русского оружия, но не хотят потратить на это дело даже пятидесяти миллионов. Это враги... Враги, ненавидящие нас, наши планы, наши идеалы. Они предпочли бы власть микадо или лорда-протектора, если бы имели выбор. И эти бороды, эти золтые одежды... Прах средневековья бросает вызов миру будущего. А я ничего не могу сделать... сейчас. Народ нужно избавлять от дикости постепенно, он плохо выносит потрясения. Но все же кое-что я сделаю. Дети... У вас есть дети, коллега?

— Нет, к сожалению.

— Разумеется. Я читал ваше досье. И у меня нет. Но на самом деле... у нас миллионы детей! Да, миллионы детей, за которых мы несем ответственность, которых мы должны воспитать, которым обязаны дать будущее, подготовить для жизни в новом обществе! Недавно я сказал, что вы заслуживаете благодарности. Но сейчас единственная награда, которую я могу дать — это доверие. Я доверяю вам главное — наши будущие поколения. Вы назначаетесь руководителем группы отделов по моральному развитию детей и молодежи.

— Благодарю за доверие, коллега Губарев!

— Я расчитываю на вас. Взрослых людей уже тяжело исправить — в массе своей это невежественные суеверные мещане. Но дети... Окончится война с Японией — всё как-то утрясётся, устроится. И мы бросим всё, что имеем, чем располагаем: всё золото, всю материальную мощь на просвещение и моральное развитие людей! Человеческий мозг, сознание людей способно к изменению. Упорядочив его, мы незаметно заменим их фальшивые ценности на истинные и заставим их в эти истинные ценности поверить!

Эпизод за эпизодом мы будем наблюдать грандиозное по своему масштабу зрелище рождения самого великого на земле народа, возниконвения его самосознания. Из искусства и литературы мы постепенно вытравим его отсталую антисоциальную сущность; отучим художников и писателей — отобьем у них охоту заниматься живописанием тех мерзких процессов, которые происходят в глубинах темных народных масс. Литература, театры, кино — все будет изображать и прославлять самые высокие человеческие чувства.

Мы будем всячески поддерживать и поднимать художников, которые станут воспевать и внедрять в человеческое сознание культ свободных чувств, законопослушности, гуманности, братства — словом, новой нравственности. В управлении государством мы создадим порядок и эффективность.

Мы будем безжалостно, активно и постоянно препятствовать самодурству чиновников, процветанию взяточников и беспринципности. Бюрократизм и волокита станут смертным грехом. Честность и порядочность будут вознаграждаться и сделаются всеобщей нормой. Хамство и наглость, ложь и обман, пьянство и наркоманию, животный страх друг перед другом и беззастенчивость, предательство, национализм и вражду народов — все это мы будем уничтожать, все это исчезнет.

Многие, очень многие встанут на пути этой великой миссии. Но таких мерзавцев мы поставим в беспомощное положение, превратим в посмешище, найдем способ показать их истинное лицо и объявить отбросами общества. Будем вырывать корни невежества, уничтожать основы народной дикости.

Мы будем улучшать таким образом поколение за поколением. Будем браться за людей с детских, юношеских лет, и главную ставку всегда будем делать на молодежь — станем воспитывать, учить и развивать ее. Мы сделаем из нее свободных людей, социал-авангардистов и граждан Европы.

Вот так мы это сделаем!

Произнеся эту безумную речь, Губарев потянулся за бокалом "голубого чая" и сделал несколько больших глотков. Это, кажется, привело его в чувство.

— Странные монологи рождаются в ночи... — уже совершенно спокойно сказал он, — Не обращайте внимания. Давайте лучше обсудим конкретные вопросы...

И мы ещё долго обсуждали эти "конкретные вопросы". Домой я возвращался с чувством, что угодил — который уже раз — в какое-то темное дело.

Все мы в те дни были подобны генералам, принявшим командование армией в самый разгар тяжелой битвы. Приходилось спешно бросаться от одного места к другому, спасая положение, затыкая прорванный фронт и останавливая бегущих солдат. Тяжелее всего, конечно, приходилось самому Губареву — утром ему докладывали о вылазке японцев, решивших прощупать нашу оборону в Сибири, днем — об угрозе эпидемий в Поволжье, вечером — о расхищении финансов новообразованными губернскими властями Харькова, а ночью — о мятеже уральских сектантов. Наблюдая за этой непрерывной борьбой с охватившим государство пожаром, сам каждоднево принимая в ней участие, я не мог не задаваться вопросом — почему французы, столь могущественные и многоопытные, не оказывают нам более действенной поддержки? Это вызывало раздражение и обиду. Конечно, Жаннере был занят тогда восстановлением собственной страны, сильно пострадавшей от войны, и переустройством покоренных государств на новый лад в условиях крайней враждебности англичан. И все же в его отношении чувствовалась какая-то игра, нечто вроде эксперимента — сможет ли Россия сама решить свои проблемы, достойна ли она на равных войти в новую Европу, или же наш удел — быть отсталой колонией.

Эту недостаточность поддержки со стороны Жаннере некоторые люди в России поняли по-своему. Мы тогда испытывали острейшую нехватку кадров, так что определенное количество царских чиновников, проявлявших при Михаиле умеренность в грабеже и наделенных известным опытом и здравым смыслом, продолжили работать на благо Республики. Они, конечно, поспешили объявить себя ярыми социал-авангардистами — то ли вдруг прозревшими, то ли давно таившими свои убежения от старого режима. Увы, суть этих людей осталась прежней, и президент с его требованиями усердной работы воспринимался как помеха на пути к сытому и беззаботному существованию. Через короткое время они установили тайный контакт с французами, пытаясь ловкой интригой лишить Губарева поддержки, дискредитировать его и выставить себя более надежными и выгодными партнерами. Конечно, ветераны закулисных баталий расчитывали с легкостью переиграть юного и неискушенного фанатика и хранили эту уверенность вплоть до того дня, когда были внезапно арестованы спецжандармами по обвинению в антиреспубликанской деятельности. Заговорщики не учли двух вещей: степени презрения жаннеристов к старой российской верхушке и игры Губарева, как говорят англичане, "на своем поле". Действительно, интриганы имели огромный опыт в прежней российской политике, кое-как могли вести дела с немцами, но про французов ничего не знали и до последнего времени не считали нужным знать. Чтобы действовать "на французском поле", требовалась информация, какую не печатают в "Эспри Нуво", и тут у молодого президента было подавляющее преимущество. Он знал, чем на самом деле занят Сенат, как в ОКРК относятся к КМР, что из генералов входит в "Субботний Клуб" и почему социал-авангардизм нельзя называть "жаннеризмом". Разумеется, Губарев вчистую переиграл неудачливых заговорщиков, после чего расправился с ними без всякой жалости. В России тюрьмы с Белыми Комнатами не были тогда ещё построены, и несчастных отправили во Францию — такая вот кооперация между двумя диктаторами... Как я ранее упоминал, "пожизненное заключение Второго типа" никогда не бывает по-настоящему пожизненным — узников освобождают или для Искупительного Труда, или "по медицинским показаниям". Губарев постарался, чтобы на бывших хозяев жизни, справляющих под себя нужду и беседующих с потолком, смогло полюбоваться как можно больше чиновников новой Республики.

В то время, как президент подавлял нелепый заговор "старой гвардии", я выполнял одно из его ночных поручений. Собственно, этим же была занята большая часть сотрудников Комитета — каждый в своей сфере, но моя группа отделов играла особую роль. Дети... Да, они и сейчас голодают — многие миллионы — и даже умирают от голода. Но сейчас это происходит только в неразвивающихся странах, а тогда — в центре России. В Республику хлынули потоки беженцев, спасавшихся от турок и японцев. С определенной точки зрения это даже играло нам на руку — несчастные в красках описывали гражданам возможную альтернативу французам и Губареву, и народ смирялся с новой властью как с наименьшим злом, считая жаннеристов если не благодетелями, то хотя бы защитниками от азиатских варваров. Но, с другой стороны, проблемы беженцев требовалось решить по возможности быстро — неспособность это сделать уронила бы наш авторитет. То же можно было сказать о сиротах-бродягах, у которых война и мятежи отняли родных. При мысли о страдающих людях, особенно детях, нормальный здоровый человек может испытывать только жалость, сострадание и желание помочь. Президент, однако, увидел в них новое орудие своих замыслов.

Комитет развернул по всей стране масштабнейшую кампанию "в помощь голодающим". Мы использовали все каналы со всей возможной эффективностью, так что сам коллега Бланк вынужден был был, образно выражаясь, снять шляпу. Символом кампании стала фотография, старательно отобранная из множества других — толпа истощенных детишек, на переднем плане — девочка протягивает руку за хлебом... которого нет. Укрыться от её взгляда было невозможно — в любом контролируемом нами городе, во всяком случае. Эти голодные оборвыши смотрели на людей с плакатов на каждой стене, с каждой газетной передовицы, с каждого киноэкрана. Моей, точнее, моей группы отделов, обязанностью было вести пропаганду среди детей и молодежи. Развесить плакаты в школах, было, конечно, лишь первым шагом. За этим последовали "Уроки Сочувствия", проводившиеся вместо отмененного Закона Божьего. В кинотеатрах перед каждим сеансом анимациона (три билета на копейку) крутили "Пятиминутку Сочувствия", она же предваряла цирковые вечера и вообще любое массовое действо. "Брошюра Сочувствия" прилагалась к детским книжкам, игрушкам и даже пакетам "Тульских Медовых", любимых детьми из семей с достатком. Мы, конечно, понимали, что одним лишь количеством и тупым механическим повторением со временем убьем весь эффект, а потом и вызовем обратную реакцию, поэтому старались максимально разнообразить "сочувственную пропаганду" по форме и содержанию, затрагивая с каждым разом все новые струны юной души. Кульминацией стали шествия детей (не голодных, а вполне благополучных) по улицам крупных городов. Мальчики и девочки несли плакаты и транспаранты, играли на скрипках и собирали пожертвования в пользу сирот и беженцев, проявляя неподдельный энтузиазм. Эти акции также приходилось организовывать нам совместно с муниципальной полицией.

Разумеется, такому же воздействию подвергались и взрослые, но нашу роль Губарев выделил особо. "Мысль взрослого человека, — объяснял он, — движется по ровной колее, минуя то, что его прямо не касается. Он всерьез задумывается над каким-то вопросом лишь в тот момент, когда этот вопрос задает ему его ребенок. Чтобы расшевелить взрослых, нужно воздействовать на детей".

Прямой результат, однако был невелик, сборы и пожертвования дали весьма скромную сумму. Во-первых, сказывалась послевоенная бедность, во-вторых... что и говорить, пресловутая "христианская народная мораль", о которой сейчас так любят восторженно вспоминать (тогда подобного термина вовсе не было) оставляла желать много лучшего. Впрочем, на этом и основывался наш расчет. Видя, что "сочувственная" пропаганда все усиливается, а эффект далеко не удовлетворяет власти, население логически пришло к выводу, что следующим шагом будут насильственные сборы или дополнительные налоги. При мысли о расставании с деньгами простого гражданина охватывали страх и уныние, но благая цель этих расходов после всей нашей пропаганды лишала его чувства внутренней правоты, какое обычно испытывают люди, не желающие делиться с государством. В нужный момент — как бы случайно, неожиданно — возникло решение, позволяющее людям спасти и кошельки, и самоуважение.

В нашем, как образно выразился президент, тактическом резерве имелось несколько довольно захудалых церквей в разных губерниях, от настоятелей которых правительство разными способами заранее добилось сотрудничества. В нужный момент они выступили с якобы спонтанной акцией, пожертвовав имеющиеся невеликие ценности "в пользу сирот и беженцев" и призвав к этому все остальные храмы и монастыри. Комитет немедленно оповестил о "благородной инициативе" всю Республику, и граждане радостно подхватили спасительную идею. Церковь пыталась сопротивляться, но её давно отлучили от прессы и радиоэфира, так что силы были неравны. Достоянием общественности становились лишь неудачные, дискредитирующие высказывания иерархов, в каковых высказываниях, надо признать, недостатка не было. Особый эффект, конечно, возымели наивные попытки перевалить все расходы на прихожан. Тут мы наглядно увидели предел религиозности народных масс и в дальнейшем действовали смелее. Через недолгое время "крестовый поход детей" завершился полным триумфом. Церковь пошла на компромисс — расставание с ценностями было преподнесено обществу как добровольный акт милосердия, их отбором занималось само священство, а Комитет приостановил свои нападки.

Подсчитав прибыль за вычетом расходов на пропагандистскую кампанию и, собственно, на самих сирот (из которых решили вырастить "авангард нового поколения"), Губарев остался почти доволен. Теперь подготовку к войне можно было усилить.

С того самого времени и все последующие двадцать без малого лет я оставался руководителем группы отделов по моральному развитию детей и молодежи. Наверное, те же двадцать лет потребовались бы для подробного описания моей деятельности на этом посту. Многие зарубежные исследователи, даже вполне серьезные и осведомленные, не говоря уже про журналистов, называют Комитет "пропагандистским ведомством". Да что там иностранцы, я и сам не один раз употребил это выражение в своем тексте. И однако это верно лишь отчасти и не даёт полного представления об истинной сути морального развития. Наверное, всего десятую или, самое большее, пятую долю усилий мы тратили на прямую пропаганду в духе "сделай то-то" или "думай так-то". По большей же части Комитет занимался "преобразованием морального эфира". Выше я уже говорил об этом странном жаннеристском термине, повторюсь коротко: моральный эфир — совокупность всего, что окружает человека и влияет на его сознание. Соответственно, от нас требовалось преобразовывать и контролировать всё. Легко догадаться, что с такой работой скучать не приходилось.