— Я знаю, вам, европейцам, кажется, что наши законы слишком суровы. Я знаю, что вы жалеете воров, потому что у вас на воровство нередко идут, чтобы спасти от голодной смерти себя или своих детей. Вы жалеете таких людей, потому что понимаете: в их поступке — и ваша вина. Это вы вовремя не помогли нуждающимся, вынудив их пойти на преступление. Или тем, что оставили без опеки и надлежащего воспитания сирот, из которых выросли обозлённые на весь мир разбойники. Но у нас такого не бывает, никто не идёт воровать от нужды, обо всех сиротах заботятся. У нас практически любой сознательный преступник — убийца. Вот, скажем, жертва насильника может не выдержать и из-за позора покончить с собой. Или кто-нибудь из её родных, узнав о совершённом злодействе, умрёт от удара. Смерть этих людей будет результатом преступления насильника, хотя он мог такого и не замышлять специально. Но раз он решился на своё преступление, то значит, был, в принципе, и не против такого исхода.
— А вор? Ведь он никого не убивает.
— Но ведь и вор, к примеру, не просто покушается на чужое имущество. Мы не казним тех, кого голод толкнул украсть картошку из чужого огорода, но тому, кто залез в чужой дом, полагается смерть. Ведь даже если он пытается обокрасть хозяина в его отсутствие, то всё равно может так случится, что хозяин вернётся домой не вовремя, и тогда преступник попытается отнять у него и жизнь. Или, к примеру, в некоей области из-за засухи, наводнения или извержения вулкана случился неурожай, и туда посылают помощь из других областей. Если чиновник, который должен эту помощь отправить, распорядится ей не по назначению или просто проявит небрежность, и она не дойдет вовремя, то он будет виновен в смерти тех, кого обрёк на голодную смерть, поэтому вполне справедливо, что его казнят. Даже если кузнец плохо скуёт мне оружие, и оно сломается в схватке, и я окажусь безоружным перед врагами, то кузнец будет моим убийцей наравне с теми, кто меня убьёт непосредственно. Наша страна — единый айлью, все мы связаны друг с другом множеством невидимых нитей, и любой, кто сознательно идёт на преступление, не может перед этим мысленно не оборвать эти нити, и всё, что он совершает, он совершает не просто против своей жертвы, но против всего нашего государства, всех его жителей.
— Но ведь вы убиваете и просто за политическое инакомыслие.
— За мысли мы не убиваем, но тот, кто их высказывает, обычно не ограничивается словами, а переходит к действиям, а за любое действие, направленное против нашего государства, мы караем смертью.
— Но почему?
— Представь себе дом, в котором живут люди и злодея, который решил тайно обрушить его крышу. Если крыша рухнет, то погибнут те, кто находится под кровлей, и обрушивший кровлю будет виновен в их смерти. Так?
— Так.
— И тот, кто обрушит наше государство, подобное общему дому, точно также будет виновен в смерти многих и многих, кого убьют войны и голод. Так что казнь за такое вполне справедлива. На самом деле, суровость наших законов продиктована как раз тем, что мы ценим жизнь высоко. У вас есть наказания, которые не убивают прямо, но обрекают медленную смерть. Но у нас если кого-то не приговорят к смерти, то он имеет полное право жить. Его ни за что не сошлют в такие места, климат которых ему непривычен, и потому может оказаться губителен, даже на рудниках он не умрёт от непосильного труда или недостатка пищи.
— Да, здесь есть о чём задуматься. Вы исходите из того, как лучше обустроить свою земную жизнь, мы же — из того, чтобы спасти как можно больше душ. Потому мы часто стремимся сохранить жизнь разбойнику и вору, чтобы он мог покаяться, но жжём еретические книжки и их авторов, ведь от них ждать покаяния безнадёжно. Что важнее, жизнь или душа? Вот тот вопрос, который стоит за всем этим.
— Что вы, христиане, губите жизни — это очевидно, а что спасаете при этом души — как мы можем проверить это?
Брат Томас не нашелся, что ответить на это, но сказал:
— Вот что, Кипу, приходи в следующий раз на проповедь, наверное, тогда мы лучше сможем понять друг друга. И деда своего приводи, когда он оправится.
— Он придёт в любом случае. На ваших проповедях обязательно должен будет присутствовать один из старейшин, чтобы мы могли быть уверены, что там нет призывов к свержению основ.
Поначалу всё шло довольно гладко. Асеро, переодетый простым воином, встретился с Инти около Служебных ворот. На обоих были надеты шлемы-маски, и узнать их было совершенно невозможно, если не подавать голоса. Инти планировал показать стражникам пропуск и проехать через ворота молча, но не тут-то было. Когда он показал стражникам пластину, обозначающую принадлежность к службе Безопасности, те в ответ неожиданно заупрямились:
— Скажите нам свои имена и цель, с которой покидаете город в ночное время.
— Да вы что, не видите пластины! — возмущённо ответил Инти. — Люди нашей службы имеют право покидать город в любое время дня и ночи, не докладываясь никому и не называя своих имён!
— Однако таков приказ наместника, — ответил один из стражей, разводя руками.
— Наместник отвечает только за свой город, а наша работа касается безопасности всего государства. Поэтому он должен подчиняться нам, а не мы — ему! А если он будет позволять себе такие номера, то мигом лишится своего высокого поста и пойдёт под суд по обвинению в государственной измене, — когда Инти говорил это, в его голосе просто звенел металл, и первый стражник, похоже, смутился, однако на второго это не подействовало.
— Да как ты смеешь так говорить о нашем любимом наместнике! — крикнул он. — Вот что, если не хотите говорить свои имена и цель прохода, убирайтесь-ка отсюда подобру-поздорову! Можете жаловаться хоть самому Инти, который возомнил себя слишком важной птицей, но пропустить мы вас не намерены.
— А вы что, действительно хотите, чтобы с вами сам Инти разбирался? Ну, это можно легко устроить.
— Будет он разбираться, скажешь тоже, — стражник расхохотался. — Конечно, он сейчас в городе, но не побежите же вы будить его среди ночи!
— Если вы нас не пропустите, придётся на это пойти.
— Ну валяйте! А он пошлёт вас куда подальше. Или вы думаете, что он из-за вас сюда прямо-таки и припрётся? Хотел бы я посмотреть на это!
— Хотел — смотри! — ответил Инти и снял шлем.
Наглый стражник тут же упал ниц почти к копытам коня и стал молить о пощаде:
— Сияющий! Пощади меня! Кто же ожидает увидеть солнце ночью!
— Поначалу грубил, а теперь у ног валяешься. Это тебе урок, никогда не хами, тем более незнакомцам, мало ли кто это на самом деле окажется.
Второй сказал примирительно:
— Прости его, умоляю, ведь он не со зла так говорил с тобой, просто слишком горд своей службой у наместника, который и впрямь дал нам такой приказ.
— Я уже сказал, что давать его он не имел права. Никакого.
— Может, и не имел, я в этом не понимаю, да только он сказал, что на вашу службу уж очень много жалоб есть, и потому решил, что надо за вами проследить, "шалят", твои люди, якобы. Но он не изменник ни в коем разе.
— Если есть жалобы на моих людей, с этим делом надо прямо ко мне обращаться, а не мешать их работе. Ладно, с наместником я сам завтра разберусь, а теперь пропустите нас, — наклонившись, он сказал лежавшему. — И к тебе это тоже относится, встань, а то лошадь на тебя наступит ненароком!
Лежавший на ниц проворно отполз, всё ещё не решаясь подняться, а его напарник бросился открывать ворота.
Когда Асеро с Инти отъехали от ворот, там их ждала небольшая группа воинов на лошадях. Инти громко спросил их:
— Каков в этом году урожай кукурузы?
— Столь же обилен, как и улов рыбы, — ответил один из них.
— Значит, всё в порядке, — тихо сказал Инти, — мы поедем вдоль побережья, а они будут следовать в отдалении, так, чтобы не слышать наши голоса. Мы будем говорить не очень громко, в худшем случае до них будут долетать ничего не значащие обрывки фраз. Но и об этом они будут молчать до могилы и даже после. Можешь снять шлем, темнота всё равно скрывает наши лица.
Асеро снял его, посмеиваясь:
— Как меня подмывало снять его раньше, вместе с тобой перед стражами! Хотелось бы мне посмотреть на его лицо, после того как он увидел не одно, а сразу два солнца среди ночи! Меня удержало только то, что он бы вообще мог умереть от страха. Хотя он, похоже, дурной человек, но я не хочу быть его невольным убийцей.
— И хорошо, что ты сдержался, — ответил Инти, — вообще-то я рассчитывал выйти из города тайно и шлем не хотел снимать до последнего. Плохо, что об этом теперь знает хоть кто-то, кто не принадлежит к числу надёжных людей. А если бы они узнали, что и ты со мной, это было бы втройне хуже. Из-за одного меня они вряд ли побегут доносить наместнику среди ночи. Он-то уж точно поспать любит, хотя сегодня он вряд ли крепко спит!
— Ты всерьёз подозреваешь его в измене?
— Да, хотя ничего конкретного я ему предъявить не могу. Я никак иначе не могу объяснить смерть стольких моих людей.
— Но ведь ты уже, похоже, возобновил численность, — сказал Асеро, кивнув назад.
— Увы, эти люди не из города, а из окрестных деревень. Такие задачи, как сейчас, я ещё могу им поручить, а что-то посложнее — нет.
— И в Тумбесе твоих агентов не осталось?
— Только некоторые женщины. Но я не хочу раскрывать подробности даже тебе. А ты сам что думаешь про наместника? Ты ведь его в этот приезд первый раз живьём видел?
— Если честно, он мне неприятен. Слишком заискивает передо мной, потому что я Первый Инка. Думаю, что в дни моей молодости он бы со мной иначе разговаривал. Но от таких людей не жди верности в трудный час. Если враги схватят меня и потащат на виселицу, он в меня одним из первых плюнет, а заискивать перед моими палачами будет. Просто чтобы шкуру спасти. Да к тому же он слишком склонен к роскоши, дворец у него... даже у меня в Куско скромнее, хотя мне положено. Он ведь настоял на том, чтобы уступить мне свою спальню, и мне пришлось согласиться, хотя мне вовсе не сдались его мраморный пол и золочёные канделябры. Но вот насчёт измены и причастности к заговорам — не думаю я. Он очень дорожит своими благами и запросто так ими рисковать не будет. Оттого он, кстати, так ревностен как наместник, и служит почти безупречно, так что горожане им довольны. Вот если бы пришли враги и приставили ему нож к горлу — тогда другое дело.
— Вот именно это меня и беспокоит, что он так настойчиво уступал тебе свою спальню. Кроется там какой-то подвох, хотя кухарка её тайно осмотрела и не нашла в ней ничего подозрительного. Там даже нет укромных углов, чтобы спрятать в них заранее убийц. Дверь охраняют твои люди, окно хорошо просматривается из дома напротив, а там мои люди сидят, хотя заговорщики об этом могут и не знать, конечно... Ладно, что теперь гадать, завтра утром узнаем, наверное.
Тем временем они выехали на побережье. Море казалось почти чёрным, и кустарник зловеще торчал из темноты. Это и впрямь было почти идеальное место, чтобы избежать подслушивания — шёпот волн делал неразличимым человеческий шёпот уже трёх-пяти шагах. Инти сказал:
— Давай ты поедешь со стороны моря, а я стороны прибрежных кустов. Если оттуда кто-нибудь вздумает стрелять, то я тебя грудью заслоняю. Конечно, это маловероятно, ведь никто не знает, что мы здесь, однако в случае чего — не вздумай задерживаться, пускай коня во весь опор.
— Инти, не надо. Думаешь, я могу вот так вот запросто бросить своего друга в беде?
— Мой долг — защитить тебя любой ценой, если надо, даже ценой собственной жизни. К тому же если они убьют тебя, то я всё равно потом долго не проживу — они уж найдут способ расправиться со мной, будь уверен.
— Даже если предположить самое худшее — однажды они меня или застрелят, или потравят, то ли сделают ещё что-нибудь в этом роде. Всё равно ведь с моей смертью борьба не кончится — ведь им надо будет протолкнуть своего ставленника, и как раз ты — именно тот человек, который может им помешать. Так что шанс отомстить за меня у тебя, по крайней мере, будет.
— Асеро, ты не учитываешь одного — даже если я сумею разоблачить их ставленника, всё равно ведь у тебя нет никого, кого бы ты с уверенностью мог назвать своим преемником. Ты ведь хорошо знаешь всех носящих льяуту. Я не то чтобы сильно дурного мнения о них — большинство из них сами по себе неплохие люди, но про кого из них ты можешь точно сказать, что у него не дрогнут коленки перед угрозами из Европы? Кто из них сможет выдержать груз тяжёлой и кровопролитной войны, на которую мы почти что обречены? Ведь если мне удастся разоблачить заговорщиков, наши враги перестанут делать ставку на переворот, и угроза военного вторжения ещё больше усилится.
— А ты сам, Инти? Ведь и в твоих жилах течёт кровь Солнца, ты — правнук Манко Юпанки, разве тебя не могут в случае моей смерти избрать Первым Инкой?
Инти вздохнул:
— Мешает моя репутация. Многие считают меня если не палачом, то человеком жестоким и готовым казнить всех без разбору. Этому немало способствуют сплетни, просачивающиеся в нашу страну из-за океана. Там-то нам упорно приписывают практику, обычную для их инквизиции. Причём те, кто сочиняет про нас эти байки, свято уверены в том, что всё так и происходит на самом деле, ведь мы же "кровожадные язычники", значит, никак не можем быть милосерднее христиан, которые просто обожают прилюдно хлестать своих жертв нагими до полусмерти, выворачивать суставы и жечь людей живьём!
Асеро печально ответил:
— Да, похоже, ты прав, моя внезапная смерть в нынешних обстоятельствах и впрямь может стать для моей страны катастрофой. Кстати, как раз о христианах я хотел с тобой сегодня поговорить. Что ты думаешь по поводу наших гостей?
Инти опять вздохнул.
— А что про них особенного можно думать? Конечно, я ожидал, что они будут вести себя нагло, но чтобы в первый день почти в открытую заявить правителю независимой страны: "Если не крестишься, то мы тебя бросим в темницу, закуём в кандалы, посадим на хлеб и воду, а если и тогда не покоришься, то казним!"... Нет, это какой-то предел наглости. Поражаюсь, как ты мог ещё после этого спокойно с ними разговаривать. Я бы на твоём месте давно бы приказал бы их выпороть. Не до полусмерти, конечно, но чтобы не распускались.
— Порка здесь бесполезна. Монах Томас свято уверен в том, что я кровожадный тиран, как ему наговорили, а порка только укрепила бы его в этой мысли. Он бы гордился, чувствуя себя мучеником за веру. Да и к тому же не вполне справедливо наказывать его за его заблуждения, в которых он, по большому счёту, и не виноват. Возможно даже, что жизнь в нашей стране разубедит его, а возможно что и нет, но он в своей прямолинейности по-любому не опасен. Все его проповеди о том, как ужасна наша языческая жизнь, могут вызвать у наших людей только улыбку. К тому же он слишком прямодушен, чтобы замыслить какое-либо коварство исподтишка, — Инка улыбнулся. — Думаю, что если даже ему взбредёт голову убить меня, чтобы избавить народ от "кровавого тирана", то он предварительно прокричит об этом на весь город! Нет, думаю, что у твоих людей не будет с ним хлопот. А вот Андреас меня серьёзно беспокоит. Он умеет втягивать когти, но душа у него злобная. Ясно, что прибыл он сюда не просто так. Он изначально не верит, что наш народ можно обратить в свою веру проповедью, значит, замыслил что-то изощрённо-коварное.
