Приключения Звездного Волка

Никто, кроме Мамы и... Марии-Аннунциаты-Каролины.

Плачущей Маме я тихо сказал:

— Не надо, родная, не надо! Слезами горю не помочь. Прости, но я должен побыть один.

А Марии-Аннунциате-Каролине я сначала вообще ничего не сказал. Я просто молча взял из ее протянутой нежной руки маленький пожелтевший кусочек картона (три на четыре), именно который — ТЕПЕРЬ Я ВДРУГ ЭТО ПОНЯЛ! ПОНЯЛ! ПОНЯЛ! — и натворил сегодня со мной столько ужасных и непоправимых бед.

— Прощай, Людовик, — сухо проговорила Мария-Аннунциата-Каролина.

— Прощай, Мария-Аннунциата-Каролина, — сухо проговорил я.

— И ты больше ничего мне не скажешь? — уже почему-то не так сухо спросила Мария-Аннунциата-Каролина.

— А что еще ты хотела бы от меня услышать? — тоже уже почему-то не так сухо спросил я. — То, что твой портрет до сих пор лежит у меня под матрацем? Или, может, ты все-таки еще хочешь услышать, любил ли я только тебя и было ли мне по-настоящему хорошо только с тобой, Мария-Аннунциата-Каролина?.. — Я помолчал и грустно сказал: — Да, я любил только тебя, и по-настоящему хорошо мне было только с тобой, Мария-Аннунциата-Каролина... И с тобой, — справедливости ради обернулся я к бедной Марии-Терезии. — Чего греха таить, с тобой мне тоже было по-настоящему хорошо, Мария-Терезия, и тебя я тоже любил. Знаешь... — Глаза мои предательски увлажнились. — Знаешь, если родится мальчик, назови его, пожалуйста, тоже Людовиком — все-таки Людовик Бурбон неплохо звучит, чёрт побери! Ну а если все же будет девочка — что ж, назови ее просто Марией...

Глаза прабабушки и внучки тоже предательски увлажнились.

— Послушай, Людовик, — с трудом сдерживая слезы, почти что надрывно произнесла Мария-Аннунциата-Каролина. — О ребенке, конечно, мы все позаботимся, но... Может, я могла бы сделать еще что-нибудь и для тебя?

Я лишь печально покачал уголками губ.

— Кажется, сегодня ты сделала для меня все, на что только была способна.

Мария-Аннунциата-Каролина опустила голову.

— Это тебе только так кажется, Людовик... Когда-нибудь ты поймешь, что был неправ, в корне неправ, да поздно будет...

Но я ее уже не слушал.

Я ушел...

Я ВЫШЕЛ из замка, пересек фонтанную площадь и направился к стойлам, чтобы запрячь своего верного Артемона в дальнюю дорогу, как вдруг...

— Стой!!! — раздался у меня за спиной истошнейший женский вопль.

И я замер как статуя, потому что сразу же узнал его. Я не мог, не мог не узнать этот вопль — я узнал бы его даже среди тысячи, нет, миллиона самых наиистошнейших женских воплей в мире...

И она подбежала и уронила свою прекрасную белокурую головку на мое стальное плечо. И я обнял ее, и мы вместе пошли к Артемону. И мы шли, и я взволнованно говорил:

— Так я и знал!.. Так я и знал, я не верил, родная, в то, что всё наше счастье уже позади... Ты не могла, не могла так нелепо и подло, так коварно и жестоко оставить меня одного...

А она лишь счастливо смеялась, и уже вскоре я тоже лишь счастливо смеялся вместе с ней.

— Но как?! Каким образом ты оказалась жива, Мария-Антуанетта?! — упоенно вопрошал я ее.

— Я впала в длительную кому, родной, и оттуда меня случайно откачали всего только за несколько минут до того как собрались поджигать. Успели даже немножко полить бензином, чувствуешь запах?

— Но почему, почему об этом не написали газеты, ангел мой? — изумлялся я. — Ведь, возможно, тогда бы мне удалось избежать очень многих поистине трагических житейских ошибок!

Она ласково вздохнула:

— Я не хотела чрезмерно обузять тебя собой, дорогой, боялась стать тебе в жизни новой обузой! Всё дело в том... Понимаешь, из комы я вылезла инвалидом первой группы, и только вчера врачи нечаянно опять поставили меня на ноги. Нет-нет, не бойся, теперь я снова здорова, совсем здорова, правда, гланды немного побаливают, но это скоро пройдет, я клянусь, и мы вновь будем счастливы и прекрасны, как и всегда! Ты мне веришь, Людовик?

— Естественно!.. — Я обнял ее еще сильнее, и мы вошли в стойло верного Артемона.

Когда скалистые фьорды и заливные луга Питекантропотены остались далеко внизу и верхние слои ноосферы зашелестели над нами пьянящими, свежими потоками разреженного от эгрегора воздуха, я бережно похлопал Артемона по кожистым треугольным ушам и спросил:

— А знаешь ли ты, парень, где находится замечательный остров Борнео?

Дракон ухмыльнулся, слегка повернул голову и понимающе покосился на Марию-Антуанетту:

— Еще бы не знать, барин! Иэ-эх-х, возили мы и на Борнео!..

Мария-Антуанетта доверчиво прижалась ко мне:

— О Людовик, какой он у тебя умный!

— Самые большие яйца в эскадрилье, — снисходительно пояснил я, — несли самки его звена.

— Да-а?..

Мария-Антуанетта невольно оглянулась, но я бережно вернул ее голову в исходное положение.

— Не вертись, гланды простудишь...

Уже заходя на посадку, я вдруг внезапно неожиданно осознал, что тревожило и томило мой пытливый мозг и острый, отточенный ум всю дорогу.

— Послушай, родная, — придерживая Артемона за узду, насколько мог равнодушно проговорил я. — А ты случайно не помнишь, как звали твою прабабку? Часом не Мария ли Аннунциата-Каролина?

— Ну что ты! — Родная весело рассмеялась, и я почувствовал, как точно холодный, мокрый, скользкий булыжник потихоньку сползает с моей смятенной души.

— Старушку звали Мария-Корделия-Филомена, а Мария-Аннунциата-Каролина была ее распутной младшей сестрой...

Потеряв управление, Артемон как подстреленный закувыркался в воздухе, но до земли оставалось уже всего лишь несколько метров.

Через секунду раздался оглушительный треск и грохот, потом громовый злобный лай, и я понял, что мы раздавили будку Дружка.

ДОМА!!!

ЖАПИРИАНСКИЕ ХРОНИКИ

Вы, конечно, возможно, думаете, что путь мой всегда был увеян бравурными розами, как сейчас, и никогда мне не приходилось по-настоящему туго и не доставалось прилично по шее и прочим частям головы и бренного тела.

Да нет, братья, нет — не так уж тут всё однозначно и прямолинейно, как кажется, — скажу больше: случались, ох, случались и в моей, особенно молодой, автобиографии такие ляпы и казусы, что... Но впрочем, лучше уж всё по-порядку, верно? А коли верно — тогда слушайте и внемлите.

Стряслось это еще задолго до 'Последней операции', однако уже после проклятого дурдома в дебрях Южной Африки. О ту пору я сидел некоторое время без дела, как вдруг срочно вызвал меня сам Командор, прищурился так и говорит:

— Любезный мой друг!

Я, естественно, насторожился.

— Да?

— Любезный мой друг, — повторяет очень душевно и ласково Командор и нервно эдак помаргивает и хрустит кончиками пальцев.

— Да-да? — повторяю и я, капельку напрягаясь, потому что давно не люблю, когда эдак вот помаргивают и хрустят, — добром это обычно не кончается.

— Гм... У вас, конечно же, есть корабль? — спрашивает Командор.

— Гм... конечно же, — говорю. — У какого ж 'волка' его нет?

Командор улыбнулся и шутливо погрозил мне карманным бластером.

— Отлично! А в каком он сейчас, позвольте узнать, рабочем состоянии? Летает?

— Безусловно, — киваю, — летает. Грош мне была бы цена, кабы он у меня не летал. Старенький, правда, и малость ржавый — новый-то ваши псы после санатория отобрали, — но ежели подкрасить да подзаправить...

— Вот и подзаправьте, — говорит, — и отправляйтесь. А красить не обязательно.

— Ладно, — соглашаюсь, — Не обязательно, так не обязательно. А куда отправляться-то?

— Куда?.. — Он снова начал нервно моргать и дёргать себя за руки. — Гм... куда... Э-эх-ма!.. В Жапир — вот куда!

— В Жапир?! — Клянусь, Солнце потемнело у меня над головой, и я вскочил как подкошенный, потрясенно шепча одними только губами: — В Жапир...

— Да, в Жапир, — уже тверже произнес Командор и даже бросил на время моргать и теребить свои руки. — Нет, но если, конечно, мальчик мой, вы боитесь...

— Я не мальчик и уж тем более не боюсь! — гордо заявил я. — Когда лететь, ваше благородие?

— Завтра, — вздохнул он.

— А... зачем?

— Зачем?.. — Большие поросячьи глазки Командора буквально буравили меня как два маленьких гнусных буравчика. — З а ч е м... Увы, а вот этого, милый, я вам пока не скажу. Не могу. То есть... Нет, надеюсь, вы, разумеется, когда-нибудь всё узнаете, но... не от меня и не здесь.

— Так значит, на Жапире? — независимо взбросил я голову, и мягкий предвечерний свет выгодно оттенил красивые и мужественные черты моего молодого тогда еще лица.

— Д-да, на Жапире... — Командор судорожно дёрнул вдруг побледневшей левой щекой и неожиданно жестко добавил: — К сожалению, больше я ничего не могу сказать тебе по существу вопроса, сынок, а извиваться и врать почему-то пока не хочу. — И, видя, что я уже собираюсь лихо откозырять на прощанье, предостерегающе поднял бровь: — Оne moment, герой! Естественно, я понимаю, что апломбливости и чванства тебе не занимать, однако пара-тройка монет в жапиранской валюте не помешает, думаю, иностранцу на далекой чужбине. Держи, здесь даже целых четыре кюи, хотя сейчас мы и весьма стеснены в средствах, потому как Экселенция снова в опале у Мирового Совета...

Я опустил эти жалкие четыре кюи в карман и щелкнул шпорами на ногах.

— Теперь всё, господин Командор? Могу я идти?

Но он опять болезненно поморщился.

— Погоди. На Жапире, чтоб часом не проколоться, тебе нельзя будет пользоваться нашим оружием кроме ядов — махом разоблачат. Возьми-ка вот... — Командор поковырялся в верхнем ящике письменного стола и вытащил... — Это расстегайка, — почему-то смущенно пояснил он в ответ на мой несколько недоумевающий вид и взгляд и, краснея, добавил: — А вот и ножны... Она довольно проста в употреблении. — Голос его снова окреп. — В принципе, это самая обыкновенная плетка, только очень хорошая: как видишь, с эфесом, гардой и свинцовой рукояткой, чтобы результативнее бить по голове. Пользуйся ею аккуратно, без нужды, разумеется, не вынимай, но уж и без славы, пожалуйста, не засовывай...

Я был, признаться, растроган и как-то даже неловко пробормотал:

— Огромное вам спасибо!

Глаза его предательски чуть увлажнились.

— Да не за что... Ох, едва не забыл! Я тут загодя приготовил хвалебное рекомендательное письмецо одному верному человечку, который встретит тебя как родного и пристроит куда-нибудь для отвода глаз немножечко послужить. Зовут его штабс-капитан Ливрет — добрый малый, рубака-парень и весельчак. Когда-то мы вместе учились в Гелиопольском университете на геополитическом факультете, но науки оказались бедняге слишком тверды и его быстренько отправили аркебузиром на Жапир. И не ошиблись — видишь, дослужился таки до чинов изрядных. А штабс-капитан королевских аркебузиров соответствует, между прочим, общевойсковому жапирианскому полковнику.

Я бережно положил конверт в потайной карман вицмундира, и Командор мягко, но настойчиво подтолкнул меня к двери.

— Прощай, герой...

Подлетая к зоне Жапира, я смутно перебирал в голове всё, что знал об этой планете. Хотя знал-то, в сущности, и немного, а точнее — почти ничего не знал: слышал только, что это очень ма-аленькая планетка, раз в двадцать меньше Земли. В народе ее называли еще почему-то Жёлтой — наверное, потому, что аж с незапамятных времен, как только завезли атмосферу и наладили привычное тяготение, на Жапир начали отправлять большинство недоделков — кому нечего было делать на Земле и в Содружестве в силу специфического умственного развития, — и они там за короткий срок успешно размножились и зажили себе припеваючи своей, особой, несколько архаичной и старомодной (современного оружия и технологий жапириотам не давали), но в чем-то, говорят, даже и романтичной, в отличие от нас, грубых прагматиков и материалистов, жизнью. А поскольку метрополия о себе недоделкам старалась напоминать как можно реже, вмешиваясь в их внутренние и внешние сношения (да и то крайне деликатно и тайно) лишь в самых экстренных случаях, как то — затянувшиеся сверх меры крестовые, или полумесячные, или краснозвездные походы, нездоровая склонность части населения к незавуалированному промискуитету, либо перманентная работорговля, или же вспышки ритуального каннибализма, — то последнее о Великом Содружестве и Земле давным-давно и думать забыло, искренне считая себя автохтоном Жапира. Компрадорская же прослойка из спецпереселенцев, в обмен на определенные бытовые удобства и блага, надежно держала язык за зубами. Лишь отдельные ее представители (в семье, как известно, не без урода), которым становилось порой уж совсем невтерпеж, находили всевозможные лазейки и отдушины в литературном творчестве, слагая кошмарные, с точки зрения добропорядочного обывателя, вирши типа: 'А ну как Жапир не один во Вселенной и за Желтобрызгом (тамошнее Солнце) миры и миры...', либо ударялись в то, что, должно быть, самим им казалось научной фантастикой, — и пекли как блины утопии, антиутопии, эдды, веды, саги, былины и прочее барахло, заселенное сплошь местными эквивалентами Прометея, Мерлина, Кетцалькоатля, Ахурамазды, Перуна, Роланда, Геракла, Ильи Муромца, и т.д., и т.д., и т.д.

Собственно говоря, Жапиром называлась не только планета, а и столица одноименного же государства, самого влиятельного и уважаемого в округе. Кроме Жапира поблизости было понатыкано десятка полтора-два различных империй, царств, королевств, княжеств, герцогств, курфюршерств, маркграфств, султанатов, халифатов, эмиратов, теократических и светских ограниченных и неограниченных республик и с дюжину военных демократий всякого толка и цвета кожи и рожи, не считая кучи 'белых пятен' и 'терр инкогнит'. До единственно правильного, 'содружеского', образа мысли, жизнеустройства и гуманизма жапиротам было, похоже, еще расти и расти.

...Над Жапиром висела черная ночь, и я, согласно личному комплексному плану, совершил посадку в темном лесу. Завалив корабль хворостом, поужинал всухомятку и, не разжигая костра, уснул, а наутро проснулся, умылся и вышел на большую проселочную дорогу, которая вскоре привела меня в маленький провинциальный городишко на берегу быстрой, но удивительно мутной и грязной реки.

И городишко был таким же грязным, как река. По немощеным заплеванным улицам слонялись простолюдины и простолюдинки; дворяне же и дворянки, видимо, еще почивали. От нечего делать я забрел на рынок и, неожиданно для самого себя, купил вдруг марала, прельстившись главным образом его необычной мастью, — она была такой же ржаво-облупленной, как и мой корабль. Да к тому же ведь до Жапира-города надо было еще добраться, а не пешком же идти.

Барыга-маральник, правда, заломил сперва абсолютно несусветную цену — аж одну восьмую кюи, — видимо думая, что имеет дело с совсем простым лопухом. Но я быстренько вправил ему мозги: показал, что мошенник столкнулся с человеком не только достаточно благородным, но и отнюдь даже не дураком. Сговорились в конечном итоге на одной шестнадцатой, и, разменяв у менялы свой кюи на тридцать два сикаля, два я отдал продавцу, а потом, испросив у мерзавца дорогу, сел на марала, взялся покрепче за ветвистые рога и потрюхал помаленьку в Жапир.