Зверь лютый Книга 28. Приступ

* * *

— Есть способ. Другой. Без бояр-изменников. Без Ростиславичей. Без попугать киян приступом. Без побегать туда-сюда потненько.

— И как же...?

— А так, брат, что я тебе ворота городские открою и с той стороны встречу. Сижу я там, изнутри, на приступочке. А ты мимо в город едешь. Да и спрашиваешь заботливо: "Хорошо ли тебе, Ванечка, не замёрз ли, бедненький?".

Моя вечная насмешливость едва не стоила мне жизни. В очередной раз.

Боголюбского перекосило от моего тона. Меч Бориса лежа перед ним на столе в ножнах. Он рывком выдернул клинок. До половины. Посмотрел на святыню, на меня.

Первый раз, что ли? Свой меч он на меня... уже неоднократно. И чем всегда дело кончалось? Очередной моей несуразностью. С взаимной прибыльностью.

Неубиваемый я.

Тьфу-тьфу-тьфу! Только б самому в это не уверовать.

Вот говорят: "дерьмо не тонет". А Ванька? — А Ванька — встанька. Не рубится, не колется, не режется... Может, повесить? Или — утопить?

Он подёргал клинок в ножнах туда-сюда...

— Излагай.

Что можно знать ему? Что — другим? Кому? С учётом неконтролируемого движения информации и общей враждебности. Как по ту, так и по сю сторону крепостных стен.

Срок? — Три дня максимум. На третий день город должен быть взят. Потом три дня грабежа — тут ничего никому дружно не сделать. Сразу после победы, "с набитыми ртами и карманами"... перебить суздальских и примкнувших... не сжатых под крепостными стенами, а пятнами по городу... будет тяжелее. Если Боголюбский успеет за эти дни "об-бармиться", прирезать его... вряд ли.

Я уже объяснял: убить князя иначе, чем в бою — страшный грех, вечное проклятие и всеобщее презрение. Две-три случая на всю "Святую Русь" от Рюрика до сего дня.

Долгорукого отравили. Но это другая история. Подослать тайного убийцу Ростиславичи смогут, а вот поднять войско на мятеж, на усобицу...

Итого.

Нельзя стоять неделю в осаде как в РИ. Нужно за 6-7 дней взять город и повенчать Боголюбского. На царство, если кто не понял.

— Первое. Никому ни слова, о том, что город буду брать я.

— Ты?! Брать?!

— Виноват. Не так сказал. Что я войду в город и открою ворота.

Город берёт войско. Первый взошедший на стену получает награду. У древних — венок дубовый, у феодалов — бывает и титул с владением. Башня в гербах — часто отсюда. После взятия идёт грабёж. По долям, оговоренным заранее, перед штурмом. При этом город считается собственностью того, чей флаг поднят над цитаделью.

Мораль? — Надо сделать такого большого, метра три-четыре, "чёрта на тарелке". Чтобы с башни свешивался. И попробовать в град Владимиров влезть. Детинец, цитадель Киева. Зачем? — Ну... чтобы грабить легально, по обычаю святорусскому.

— Второе. Рюрика с его овруческими из Гончаров переведи. Куда-нибудь. А в тот посад вели идти мне. Они там пограбили уже, злобиться не будут. Мне, типа, неудовольствие твоё. На пепелище пустое ставишь.

Про печку в Гончарах, про подземный ход... не надо. Сперва сам проверю.

— Третье. Верные полки, суздальцев-владимирцев, рязанцев-муромцев, собери у западной стены, ближе к Лядским воротам. И повторю первое: никому. Ни сыну твоему, ни боярину этому... как его... Борису Жидиславичу.

— Да что ты на него взъелся? Дело хорошо делает, главный воевода суждальского наряда.

— Твой боярин — тебе решать. Но я... не верю. Рисковать не хочу.

— Лядские ворота... Их брать думаешь?

— Думаю. Но не знаю. Точно скажу дня через два. Ещё: пока о задумке моей знаете вы двое. Будет третий... я ухожу.

— Ишь ты какой...

— Такой. Светлый князь Андрей Юрьевич. Я тебе — сосед. Не подручник. Не слуга. Не князь русский, не Русь вовсе.

Боголюбский снова принялся сверлить меня "извлекающим" взглядом, но я как раз судорожно пытался вспомнить: что у нас с шанцевым инструментом. Так что "сверление" успехом не увенчалось.

— А пока... будто и не было. Полки — к стенам, лестницы, там, хворост вязанками. Укреплённые лагеря перед воротами. Будут перескоки от изменников киевских — принять-выслушать.

— Х-ха... Ты ещё учить меня будешь. Запомни: ты мне не слуга. Но в моём походе... Не... не сделаешь — наплачешься. Как нынче Жиздор на столе в блюде. Не как после... Великолуцких дел. Не прощу. Иди.

Моё возвращение живым и целым, в смысле: с головой на плечах, вызвало немалое недоумение. Любопытные морды высовывались из всех щелей:

— Ой ли? Да правда ли? "Зверь Лютый" от самого "Китая Бешеного" на своих ногах ушёл?

Охрим, которому "доброжелатели" уже доложили новость об утрате головы его предводителем, о том, что:

— Отъезжай уж, не жди, с плахи-то не приходят.

долго держал меня за рукав, заглядывал в глаза, бормотал:

— Ты... это... ну тя нах... испужал сильно... Ивашко обещал голову оторвать, ежели с тобой что...

— Успокойся. Я живой и далее тако же будет. Но дел у тебя прибавится. Я со смоленскими князьями повздорил.

— Из-за этого охламона?

Охрим мотнул головой в сторону кровавого пятна на снегу.

— И из-за этого. И из-за других. Короче. Жди от смоленских, овруческих, вышгородских... гадостей и подлостей. Так, а голова где?

— Так... ну... ты ж вроде... с головой.

— Тю! Я не про свою, а про Жиздорову! На столе оставили. Сопрут. Как пить дать сопрут. Вестовой! Охрим, принеси голову с торбочкой. Мечников возьми.

По счастью, никто не успел прибрать к рукам столь дорогой мне сувенир.

Три епископа уже встали вкруг того блюда из-под каши. Уже принялись, отсылая к святым отцам, к Златоусту, Богослову и Великому Василию, аргументировать своё преимущество в части проведения похорон усекновенной главы, уже пересыпали речи свои цитатами и парафразами.

Дело-то серьёзное: за такие похороны любая власть отстегнёт и забашляет. Но между риз архиерейских всунулся Охрим, зыркнул по сторонам нехорошо единственным глазом. И спёр голову. Вместе с блюдом. Архиерейский спор был столь увлекателен, что никто и не заметил.

"Граждане шептались о том, что у какого-то покойника, а какого — они не называли, сегодня утром из гроба украли голову!" — не граждане, а православные, не из гроба, а со стола. А так — похоже.

Двинулись в обратный путь к Митрополичьей даче. Но, едва переехали Белгородскую дорогу, как я был потрясён зрелищем: транспарант "Welcome" в исполнении моих людей.

В том месте, где от основной дороги отходит дорожка к пункту нашей дислокации, меж двух здоровых берёз прибита широкая доска. На ней аккуратными мазками дёгтя выписаны буквы здешнего зубодробительного алфавита. Которые складывались в две строчки.

Нижняя — мелко, воспринимается легко. Пожелание: "в помощь" — никаких особых мыслей не вызывает. А вот первая строчка... И буквы здоровые, и очертания ясные, а понять...

В первой строке было написано: "Х... ВАМЪ".

Многозначность и фундаментальность транспаранта завораживали и затормаживали. Транспарантность была хорошо видна, а вот транспарентность — "не слышна в саду даже шорохом". Хотелось остановиться и ещё раз хорошенько подумать: а так ли мне надо туда, под эту, столь многое для русского человека обещающую, надпись.

Я даже засомневался: а по той ли дороге мы поехали. Но вокруг берёз суетилось несколько моих людей. Никто другой такой одежды не носит.

Коллеги не понимают: аббревиатура "ХВ" есть здесь самое распространённое буквосочетание. Чаще, чем "КПСС" во времена позднего Брежнева. Обычное приветствие в ряде ситуаций. Каждый человек на "Святой Руси" обязательно "ХВ" видел. И кушал. На куличах. Даже неграмотные знают, что это — "Христос Воскресе".

Первые буквы слов первой строки совпадают с церковным. А остальные... не всяк разберёт. Как в мат.тематических формулах на русских заборах: икс, игрек и ещё что-то.

Мои. Резвятся. Больше некому. Но с таким... даже не сказать "с подтекстом". По геометрии это "надтекст". И шрифт... как на мавзолее. Как-то мне такое приветствие... Нет, я не ханжа, я и сам, при случае могу. И довольно вычурно. Но чтобы вот так прямо, рядом с магистральной дорогой, аршинными буквами, вместо "здрасьте"...

— Кто велел?

Парень, к которому я подскакал, собирая инструмент мотнул головой:

— Господин главный... по тайным...

Ноготок сидел в стороне на пеньке и, явно, любовался доскописным плодом трудов молодёжи.

Факеншит! Взрослый мужчина! Главный палач! А занимается такой...

— Ну... Ты ж сказал — обустроить лагерь. Мы и... вот.

— Я что, говорил худые слова над дорогами развешивать?!

— Дык... получилося. Не сразу. Мы, сперва, решили, что надо на въезде что-нибудь такое... ну... отличительное. Ты ж сам всё время: мы — не таки, мы — особенные. Надо, стал быть, обозначить. Что тута — не как тама. Николай говорит: надо вывеску. Чтоб всяк издаля понимал. Вроде как у нас во Всеволжске: "Хлеб". Или там: "Сортир". А какую? Написать вроде: "сводный хоробрый отряд славного Воеводы Всеволжского, прозываемого "Зверь Лютый", по личному пожеланию Князя Суждальского Андрея, Юрьева сына, Мономахова внука за две тыщи вёрст прибежавший и "хищника киевского" враз унявший...". Доску под таковы слова искали-искали... Митрополит в Киеве и вправду худой — не запас нам досочки соразмерной.

— И вы решили матюками обойтись?

— Не! Как можно?! Решили благостно и кратко написать: "Бог вам в помощь".

— Да ты видишь что у вас написано?!

— У нас, Воевода, у нас. Там в уголке и "чёрт на тарелке" нарисован. Тамга наша, всего Всеволжска, значится. Позвали недо-иконописца. Есть у нас такой — учился-учился да и не выучился. Толковый парень, малюет — что хошь. Пишет. По-древнему. Как самые древние писали: справа налево. Ему, вишь ты, так удобнее — видать линию. У их-то, у богомазов, такое, слышь-ка, правило. Чтобы ровнее выходило. Он и начал с "чёрта". И пошёл, и пошёл. А на последней-то буковке... устал уже, рука дрогнула, дёготь потёк. Ты глянь: там и подчистка видна. Парнишка-то с устатку, в сердцах, кистью-то хрясь-хрясь. Сикось-накось. Да-а... Типа: это всё... большим хером. А другой-то такой доски... и не сыскалось. Пришлось тута... подправлять. Вот и получилося.

— Та-ак. А почему здесь повесили, а не у нас над воротами?

— Агафья твоя пришла. Сказала. И мы эту доску понесли. Покуда крик её слыхать было.

— Ноготок, ты же взрослый разумный муж, ты ж не эта детвора жёлто-клюво-рылая. На кой х... м-м-м... Зачем такое на проезжую дорогу выставлять?

Ноготок ещё раз, с прищуром, оглядел экспонат народного творчества, и, отставив старательно имитируем умильный тон селянина в беседе с барином-придурком, спросил деловито, мотнув головой в сторону:

— Народ на дороге видишь?

В паре сотен шагов в обе стороны, в пределах видимости нашего "Welcome", толпились две небольшие, постоянно увеличивающиеся группы аборигенов.

— Местные к нам в лагерь толпами ломятся. То ли митрополичье грабануть надеются, то ли защиты ищут. Чарджи говорит: должны быть подсылы. Бди. Я — бдю. А тут даже дыбы нет. Тяжело, однако. Не бдится мне. Утомляюся.

Теперь, оставив в покое транспарант, он внимательно рассматривал меня:

— Устал сильно, Иване? Ты прежде не раз говаривал: посмотри психиатрически. Глянь: ни одна сволочь мелкая под наше пожелание войти не рискует. А сволочь крупная — мои клиенты. Чем я буду на мусоре силы да время тратить — лучше крупную рыбку с чувством половить-выпотрошить. Иль неправ я?

Мда... Озадачил меня мой профос. Ежели рассмотреть "психиатрически", то... Неграмотный под надпись не пойдёт. Ибо не поймёт и испугается. Грамотный... тоже не пойдёт. Потому что поймёт и... аналогично. Остаются клинические идиоты, которых сразу видно. И шпионы. Которых сразу видно на столь выразительном фоне.

Каждый раз, когда я наблюдаю внезапное проявление неожиданной инициативы моих людей нестандартным образом — я радуюсь. Это, коллеги, и есть прогресс. Ибо он — в мозгах туземцев. А всякие парожопли с дристоплавами — только развивающие игрушки.

— Молодцы, благодарю за службу и сообразительность. Присмотрите, чтобы прохожие не спёрли. Всё ж таки — и доска хороша, и гвозди в цене. Поехали.

Увы, сразу уехать мне не довелось. Белгородская дорога в эти дни... как фонтан в ГУМе — место встреч.

Кучка аборигенов на дороге со стороны города вдруг начала тревожно оглядываться, суетиться и разбегаться. Немалая часть — в нашу сторону. Похоже, что наша форма приветствия перестала их пугать. Через пару минут стала видна и причина девальвации значимости доско-слогана: по дороге двигался конный отряд.

Кыпчаки. Сотня всадников, ещё сотня лошадок под вьюками. Бунчука не вижу. Наверное, из родни Боголюбского. Летописи же говорят о поганых? — Должны быть. Союзники. Кажется. Но ухо надо держать востро: чуть что — сопрут, не побрезгуют.

Я ошибся: это были не союзники Боголюбского, это были...

Один из джигитов, ехавших в передовой группе, вдруг что-то закричал, пришпорил коня и, обходя передовых по снегу, поскакал прямо к нам.

Джигит скакал прямо к нашему пожеланию "... в помощь". Или смелый, или неграмотный... Не доехав шагов пяти осадил коня, слетел с седла и, сдёрнув шапку, сделал два шага и опустился на колени, уткнув голову в снег.

А я... я сделал то же самое. В смысле: слетел, шагнул, упал, сдёрнул... и — обнял.

— Алу! Мальчик мой! Здравствуй! Как я рад тебя видеть!

Глава 558

Да, это был мой Алу. Выкраденный мною из кипчакского лагеря ханыч-рабёныш, прошедший со мной и логово князь-волчьей стаи, и ледяную дорогу по Десне. Росший и выросший в моём доме. Дравшийся до крови с деревенскими мальчишками за честь своего учителя торка Чарджи, бывший рядом и при основании Всеволжска, и при встрече с Пичаем, и в битве на Земляничном ручье. В бурные годы, когда мы все — не я один — не знали: доживём ли до вечера? проснёмся ли поутру?

Раб, ставший воспитанником, другом. А последние годы — одним из самых удачливых партнёров. Отпущенный к его отцу, старому Боняку, в орду, он сохранил связи среди моих людей. И совершенно детское восторженное отношение ко мне. Та ночь в лесу, когда волшебные волки то возникали, то исчезали в темноте вокруг нашего костра, когда они то ли вели, то ли гнали нас к логову, где умирала их волчица... Может быть — на съедение, но хотелось верить — на спасение.

Ни он, ни я не забыли того нашего страха. И — отваги. Нашей. Совместной.

Алу вернулся в орду, когда его давно уже оплакали и заочно похоронили. Все были уверены, что он сгинул. Кроме хана, Боняка. Тот гадал по бараньей лопатке, слушал воронов, смотрел на закат... На вопросы домашних хмыкал:

— Ходит где-то. Забавляется, паршивец, домой не идёт. Вернётся — выпорю.

Хану не верили. Старый стал, сбрендил. Старший сын, Алтан, уже примерялся к ханскому бунчуку, когда в становище приехал Алу. Не нищим, битым приполз к порогу юрты, а подъехал к вежам на добром коне, в дорогой одежде, с богатыми подарками. С удивительными историями, знаниями в голове, с редкостными умениями в руках. С добрым весёлым нравом.