Территория Холода

— Я жил в неспокойном районе. Там это — страшно сказать — было обычным делом. Кто мог, старался просто уехать оттуда и, вероятно, настраивался долго лечить психику. А те, кто уехать не мог, особо уже не удивлялись. И, знаешь, она меня никогда не пугала, — он снова выдыхает дым, — чужая смерть. Я вообще не припомню, чтобы что-то чувствовал на этот счет или на любой другой. Родители всех нас пугали тяжелыми последствиями драк, пичкали предостережениями, заставляли бояться и жаться по стенке. А у меня не получалось. Мои сверстники, бывало, впадали в ступор от самой необходимости драться, даже если от этого зависела их жизнь. У меня было иначе. Если надо было бить, я бил. Надо бы было убить, я б убил. Рассудок всегда подсказывал, что делать, и я делал, как он велит. Безо всяких там угрызений совести и прочего бреда, которому не было места в мире хищников, где я рос.

Директор качает головой, но ничего не комментирует. Ему хочется поддержать друга и положить ему руку на плечо, но он этого не делает: чувствует, что это будет неправильно.

— Слышал как-то, что те, кто не испытывают жалости и сострадания, могут оказаться психопатами. Вроде как, было такое исследование, даже не одно. — Еще один окурок выстреливает в темноту и тухнет где-то в ее недрах. — Уже и не скажу, где и когда я это слышал, но хорошо запомнил. Врезалось в память. Поговорить об этом я ни с кем, разумеется, не решался. Да и с кем? Любой, кому я сказал бы об этом, сообщил бы, куда следует. И подтвержденное психическое расстройство поставило бы точку в моей карьере. Я был бы обречен влачить жалкое существование и вечно выворачиваться наизнанку в кабинете врача, чтобы доказать наличие отсутствующих у меня чувств. По крайней мере, так я это видел. Я этого не хотел. Рассудок подсказывал, что это глупо, и я оставлял свои догадки при себе. При всей пропагандируемой гласности о таком не стоит говорить, если не хочешь последствий. Заявлять о чем-то подобном могут только те, у кого точно нет такой патологии. — Майор усмехается. — Я нашел книжку, в которой об этом говорилось. Расплывчато и немного, но я тогда уверенно причислил себя к психопатам. Рассудил логически и решил, что в армии от такого, как я, может быть польза. Особенно, если отправят в зону боевых действий.

Директор смотрит на него с недоверчиво распахнутыми глазами. Ему очень трудно поверить в эту историю, но по тону Майора становится понятно: в этом рассказе нет ни слова лжи.

— Я тщательно готовился. Смотрел фильмы, анализировал нужные типажи людей и персонажей, подготавливал себя ко всевозможным тестам. В армию я действительно попал и даже отправки в зону боевых действий добился. Не буду рассказывать, как: это долго и скучно. Лучше скажу, что, попав туда, я твердо знал, что меня не испугает смерть врага. И что рука не дрогнет, тоже знал. Представь себе: при этом я спокойно спал по ночам. Враги даже не были для меня людьми, я видел их… как объекты, как цели, которые нужно устранить. И я устранял. Ни кошмары, ни совесть — ничего меня не мучило. Я убедился, что был прав на свой счет, и обрадовался, что нашел себе самое верное применение.

Директор поджимает губы. Ему становится неуютно и хочется уйти, но он заставляет себя остаться.

— Знаешь, когда я понял, что ошибся? — Майор прикрывает глаза и напрягается, чтобы унять дрожь. — Когда принял командование.

— Послушай, не обязательно про это… — шепчет директор.

Майор на его милосердие не реагирует.

— Мой холодный рассудок предопределил мою карьеру, и я начал по ней подниматься. — Он качает головой и невесело посмеивается. — Иронично, правда? Я никогда не боялся собственной смерти и был готов к ней в любой момент. А судьба распорядилась так, чтобы я отсылал к ней в лапы других. Они уходили, и некоторые из них не возвращались. А я знал этих людей, многих из них считал своими друзьями… — Майор сжимает кулак и мрачнеет еще сильнее. — Когда принесли первые несколько тел, и я посмотрел на них, во мне как будто что-то сломалось. Не знаю, как мне удалось не потерять лицо прямо там, при своих бойцах. Я позволил себе это, только когда остался один и удостоверился, что никто не придет. Лучше не буду рассказывать, как я себя повел: потеряешь ко мне всякое уважение.

Он делает паузу, раздумывает, не закурить ли снова, но сигарету не достает.

— Я понять не мог, почему то, из-за отсутствия чего я причислил себя к психопатам, вдруг проявилось именно в ту минуту. Почему не до этого… почему их не было никогда прежде до этого? Ведь люди и раньше гибли — в том числе те, кого я знал. Но потом я понял: никогда никто не умирал из-за меня. Прежде я был таким же, как эти парни, и смерть могла зацепить меня так же, как и их. Просто мне везло, а кому-то нет. Я считал, что дело в этом, и жил спокойно. Но когда я принял командование, начался мой личный ад. После этого я жалел обо всем: о своих выводах, о своем выборе, о своих решениях. Жалел, что посчитал себя психопатом и что в итоге им не оказался. Или перестал им быть. Ну а потом…

Он обрывается и качает головой.

Одна рука машинально ложится на ногу, вторая перемещается на живот — на призраки ранений, которые могут горестно завопить даже от простых слов.

— Не надо, — умоляет директор, прекрасно понимая, к какой части истории он подбирается. — Не хочу слушать.

Майор мучительно усмехается и вопрошающе кивает, переводя взгляд на старика.

— Серьезно? Не думал, что ты такое скажешь. У вас, вроде, не принято.

— Много ты понимаешь, — устало бросает директор. — Послушай, ты не психопат, — качает головой он. — И не был им никогда. Тебе не обязательно винить себя в каждой смерти, чтобы доказать это. Ты уже все доказал, я не раз это видел. Совести у тебя побольше, чем у многих. Прими это, пожалуйста, как данность. Если хочешь, это приказ.

Майор прерывисто вздыхает.

— Есть… — надтреснуто отвечает он.

Директор опирается на его плечо и помогает себе подняться. Суставы хрустят, нехотя принимая новое положение, и старик морщится. Майор подскакивает и готовится помогать ему сохранить равновесие, но это не требуется.

— Нужно заканчивать эти разговоры. От такого у кого хочешь душа разболится. Я, видно, очень неосторожно выражался, раз ты решил мне так знатно отомстить.

Майор качает головой.

— У меня и в мыслях не было мстить. Я…

— … просто грамотно поставил меня на место, — перебивает директор. — Я понял и уяснил. Был неправ, друг, прости. И спасибо тебе за участие. — Он примирительно улыбается и твердо говорит: — До комнаты сам дойду, не провожай. Лучше спустись по этой лестнице.

— Это еще зачем? — готовится протестовать Майор.

— Окурки свой подберешь, — ворчит директор.

Больше ничего он не говорит. Ему тяжело дается каждый шаг, Майор это видит. Понимает он и то, что директор храбрится, чтобы дать ему надежду. Был бы один, шел бы, опираясь на стены.

Майор провожает его глазами и не догоняет из уважения к его моральной выдержке. После того, как фигура директора исчезает из вида за поворотом коридора, он закрывает глаза и сам тяжело наваливается на перила. Его трясет от бессилия, ему больно и страшно. Он не соврал: он рад был бы оправдать свои подозрения и оказаться психопатом, но он — не психопат. И никогда им не был.

Подождав в тишине несколько минут, Майор послушно отправляется искать в темноте потухшие окурки. Ворча, находит их и убирает в карман.

Сквозь ночные коридоры административного корпуса старый паркет ведет его к выходу. Вскоре Майор оказывается на крыльце и видит трещину, через которую — он уверен — рано или поздно пробьется сорная трава.

Ноги теряют силы, и Майор садится на крыльцо, вновь решаясь закурить.

Глаза щиплет, и он поднимает их к небу.

Это просто едкий дым виноват, — говорит он себе, не обращая внимания на застрявший в горле комок. — Просто едкий дым.

Глава 27. Ускользнувшие воспоминания

СПАСАТЕЛЬ

Несмотря на заверения Старшей, меня не покидает чувство ответственности за поступок Пуделя. Весь день я хожу в мрачном ожидании его возвращения, но не дожидаюсь. Остается три варианта развития событий: либо Пудель не сумасшедший и действительно нашел некое место своего предназначения (что вряд ли), либо он действительно очень целеустремленный и готов преодолеть ради своей идеи хоть все шоссе (что тоже маловероятно), либо он в беде (что выглядит реалистичнее всего).

В конце дня я решаюсь пуститься на его поиски, но Старшая меня отговаривает.

— Нет! — кричит она, и я удивляюсь, когда слышу в ее голосе неподдельный страх. — Послушай, уже почти стемнело! Пудель наверняка нашел себе место для ночлега! Ты вряд ли сможешь его догнать и сам не угодить в неприятности! Если хочешь идти, иди утром!

Она говорит это с таким жаром, что мне приходится согласиться.

Старшая делает вид, что успокоилась, хотя выглядит напряженной до самой ночи. На дежурство она меня не зовет и сама не уходит. Даже соглашается остаться ночью в нашей комнате и ложится на одну из свободных кроватей. Я уверен: это для того, чтобы приглядывать за мной, поэтому всю ночь скрываю накатившую на меня бессонницу.

Под утро мне все-таки удается ненадолго провалиться в сон. Звонок побудки заставляет меня подскочить, и я первым делом обнаруживаю, что Старшей в комнате нет.

— Сказала, что пойдет и возьмет вещи для уроков, — сообщает мне Далай-Лама, уловив мой немой вопрос.

— Тогда передай ей, что меня не будет в столовой, — говорю, начиная сборы. — Пока не найду Пуделя, не вернусь.

Последовавший за этим вопрос Нумеролога пригвождает меня к полу и заставляет уронить вещи, которые я собирался взять с собой.

— Пудель? Ты собачку, что ли, потерял?

Оборачиваюсь, обвожу взглядом всех вытаращившихся на меня соседей и напрягаюсь. Их выжидающее молчание мне не нравится.

— Вы его, что, не знаете? — осторожно спрашиваю я. — Да быть такого не может! Вы сейчас шутите?

— О ком речь? — качает головой Нумеролог.

— Да о Пуделе! Я же вчера с ним выходил, неужели не заметили?

— Мы и не знали, что у тебя был пес. А где ты его умудрялся прятать все это время? И почему не показал? — улыбается Сухарь.

Если б это сказал кто угодно другой с менее дружественной интонацией, я бы врезал ему за эти слова и счел бы их оскорбительными даже для такого психа, как Пудель. Но Сухарь искренен, как и всегда. И подразумевает он ровно то, что говорит. Он уверен, что Пудель — собака.

— Спасатель? — обращается Стриж, глядя на меня с большой настороженностью. — Ты как себя чувствуешь?

Тру лицо, надеясь, что это просто сон. Когда опускаю руки, взгляды друзей становятся только более обеспокоенными. Еще немного, и меня, кажется, скрутят и понесут заматывать в смирительную рубашку. Было бы почти смешно, если б это не маячило передо мной реальной перспективой.

— Слушайте, я… просто не проснулся еще, — выпаливаю ложь, хромающую на обе ноги. — Мне сон приснился… про собаку. И я не сразу сообразил, что никакой собаки у меня нет. — Нервно хихикаю, что начисто лишает мои слова остатков правдоподобности. Чувствую, как предательски дрожит голос и западают глаза.

Несмотря на все мои попытки отыграть назад, для соседей я сейчас выгляжу, как тот, кому не помешала бы Казарма, и они этого не скрывают.

— Ребят, мне что-то нехорошо, — опережаю их. — Я до лазарета прогуляюсь, ладно? Старшую только не беспокойте. Если не вернусь до обеда, тогда уже скажете, что я в плену у Майора. Идет?

Соседи неуверенно кивают, а я пулей вылетаю из комнаты.

Взъерошенный, растрепанный, с болтающимися шнурками кроссовок и в наизнанку надетой футболке, я влетаю в тридцать третью комнату и застаю врасплох ее обитателей — любителей Казарменного отдыха. Все, как на подбор, качки и спортсмены с соответствующими кличками: Рыцарь, Горец, Тигр, Рикошет и Сторожевой. Я по сравнению с ними настоящий задохлик и выгляжу комично со своим прозвищем. А я, конечно, не терминатор, но все-таки покрепче Пуделя. Представляю, насколько ему было неуютно в этой комнате.

Прочищаю горло и собираюсь с силами.

— Парни, ваш сосед не возвращался?

От моего странного появления первым в себя приходит Горец — черноволосый верзила, которому на вид можно дать все двадцать пять. Он качает головой и басит:

— Какой сосед?

Я тушуюсь, воспоминания о встрече с Пуделем на болоте проносятся мимо моих глаз дергающимися слайдами, и я торможу именно тот, в котором он называет мне номер своей комнаты. Тридцать третья, все верно. Я еще тогда сделал для себя мысленную зарубку, что здесь живут любители отдавать людей Майору на растерзание. Ошибки быть не может, комната правильная. Тогда что же Горец? Издевается или действительно не в курсе?

— У вас разве нет еще одного соседа? — упорствую я. — Курчавый такой, худенький… по кличке Пудель.

Горец непонятливо пожимает плечами и крепко задумывается, будто ищет в моих словах какой-то злой розыгрыш. Рыцарь переглядывается с Тигром и усмехается.

— Такого бы мы тут запомнили, — говорит он, — если б он не испугался к нам подселиться. Это новенький какой-то, или как?

Чувствую, что холодею. Как назло, начинает неистово ныть правая нога, а в ушах что-то шуршит — нечто среднее между шепотом и шелестом листьев. Промаргиваюсь и перевожу дух, стараясь не завалиться от боли в ноге. Хватаюсь одной рукой за дверь, другой за ее косяк, чтобы не потерять равновесие.

— Ясно, — выдавливаю, — перепутал, значит…

— Ты сам как, нормально? — щурится Рыцарь. — Выглядишь не очень.

Хороший парень, вообще-то. Участливый. Вот, в кого надо было Принцессе влюбляться вместо меня.

— Тебе бы в Казарму, — кивает Сторожевой.

— Туда и собираюсь, — скриплю я.

— Проводить? — предлагает Рыцарь.

— Спасибо, я сам.

Закрываю дверь раньше, чем качки тридцать третьей закидывают меня новыми предложениями помощи. Изо рта сквозь стиснутые зубы вырывается тихий стон: чертова нога! Что с ней происходит и почему так не вовремя?

Хромаю до первого этажа, миную Горгону с ее замызганными книжонками. Ее безмятежное лицо и безумная прическа вселяют в меня призрак стабильности, и я немного успокаиваюсь. Капризная нога тоже перестает ныть, и до Казармы я добираюсь уже без хромоты.

На плацу в этот раз пусто: похоже, я попал в перерыв.