Эсташ Доже и его дьявол

— Его убили вы? Но почему, за что?

— Я потом вам объясню, — Эсташ опустился прямо на пол и привалился к стене, обняв колени. — У меня нет от вас никаких тайн, я и так целиком в ваших руках, но не заставляйте меня сейчас говорить и думать об этом, пожалуйста. Я не в силах. Я боюсь сойти с ума.

— Чего же вы хотите от меня? — герцог потерянно озирался, пытаясь совместить одно с другим: великолепный дворец Сен-Клу, приют роскоши и наслаждений, с этой бойней.

— Скажите, что мне теперь делать?

— На вашем месте я бы признался. Если Месье расположен к вам, чего же бояться?

— Верите ли, от него я и хочу это скрыть.

Герцог протяжно вздохнул.

— Что происходит, Доже? Что вы натворили?.. Да, я помню, вы не скажете. Значит, вы хотите, чтобы я помог вам скрыть это?

— Чтобы вы помогли мне дотащить его до реки. Один я не справлюсь: он немного тяжеловат.

— Боже... Ладно, в котором часу здесь обычно ложатся спать? Мы же не можем таскать трупы на виду у всего двора, — сердито объяснил герцог в ответ на недоуменный взгляд Эсташа. — Надо дождаться, когда все разойдутся.

— Не знаю. В два, в три часа... — Эсташ, потирая лоб, попытался вспомнить. Месье мог удалиться в свои покои довольно рано — около полуночи, — и то не для сна, а для уединения с шевалье. Остальные же могли до рассвета просидеть за картами, или перебирать струны лютни при луне, или блудить друг с другом, крадясь вдоль стенки из спальни в спальню.

— В таком случае, пусть полежит здесь до трех часов.

Эсташ пришел в ужас при мысли, что ему еще столько времени придется провести в обществе Лазара, но герцог сумел отвлечь его бурной деятельностью, предложив пока вытереть кровь. Не меньше двух часов они без остановки ползали на коленях и неумело драили пол, порвав на тряпки одежду Лазара. Это было какое-то колдовство, не иначе: кровь никак не оттиралась, хотя они использовали все, даже дорогое марсельское мыло. Наконец удалось привести комнату в более или менее приличный и мирный вид, но Эсташ не сомневался, что при дневном свете откроются новые следы. А главное, они с герцогом теперь выглядели так, будто купались в этой крови, и по-хорошему теперь требовалось принять ванну, а между тем попробуй-ка принять ванну, когда твой камердинер лежит за кроватью мертвее мертвого.

— Пойдёмте-ка в купальню, — решил Эсташ.

В парке, освещенном лампионами, звучала музыка и задорно скандировали что-то голоса актеров из труппы господина Мольера: двор продолжал жить своей жизнью, Месье смотрел комедию. Интересно, заметил ли он отсутствие Эсташа? И успела ли какая-нибудь неравнодушная душа доложить ему, что Эсташ привел к себе герцога де Фуа и на несколько часов заперся с ним?

Злоумышленники пробежали до реки темными аллеями, таясь от каждой тени. В купальне в такой поздний час, как и следовало ожидать, не было ни души, а зря, между прочим: вода была как парное молоко, еще теплее, чем в жаркий полдень. Они погрузились в нее прямо в одежде, которую всё равно нужно было отстирать от следов крови. Эсташ давно задумывался о том, что надо бы отблагодарить герцога, пока тот сам не потребовал благодарности, и сейчас был самый удобный случай. Но, когда Эсташ обнял его за шею и хотел поцеловать, герцог нервно отстранился.

— Не знаю, хочу ли я еще этого?.. — пробормотал он. — Во что вы меня втягиваете? Вы погибший человек, Доже, и от вас лучше держаться подальше, пока вы не погубили и меня. Я боюсь вас.

Но бедный герцог не мог долго противиться соблазну и добавил с дрожащей улыбкой:

— Впрочем, страх — сильнейшее возбуждающее средство. Вы сами сказали мне это в ту ночь в Руасси, когда мы вызывали дьявола.

"Будь проклята та ночь, — подумал Эсташ, распутывая намокший и оттого точно окаменевший узел герцогского шейного платка. — С нее все началось. Будь проклята поездка в Руасси. Как счастлив бы я был сейчас, если бы не она. Я сам не понимал бы своего счастья, но был бы очень счастлив".

Дождавшись глухой ночи, они вынесли из дворца тело. Эсташ снова убедился в незаменимости герцога: именно тот придумал переодеть Лазара в нарядный костюм и парик и надвинуть шляпу ему на глаза, а затем вытащить из комнаты под руки, ни от кого не таясь. Сам Эсташ без затей завернул бы его в простыню, но герцог справедливо указал, что если их кто-то увидит, то запомнит странное зрелище — двух кавалеров, несущих тяжесть, — в то время как гуляки, которые тащат своего вусмерть упившегося приятеля, ни у кого не вызовут подозрений. Возможно, герцог был именно тем человеком, который нужен Эсташу, и они могли бы быть счастливы, если бы только Эсташ мог полюбить его или хоть почувствовать настоящую страсть. Но он не мог и даже в темных и теплых речных водах не почувствовал ничего, кроме механического возбуждения.

Когда они спустились к реке, небо уже начало светлеть. Они не нашли достаточно тяжелых камней, чтобы утопить труп, поэтому оставалось только пустить его вниз по течению. Герцог взял Лазара за плечи, Эсташ — за ноги, и так они пробрались сквозь камыши и зашли на глубину.

— Здесь, — решил герцог и отпустил ношу.

Эсташ следил, как течение уносит тело. Оно как-то странно лежало в воде: голова выше, чем ноги. Лазар как будто хотел сесть или просто приподнялся, чтобы в последний раз увидеть хозяина. Лицо у него было умиротворенное и сильно постаревшее. Наконец его поглотила предрассветная темень, но Эсташ не чувствовал себя освободившимся.

Они уже выбрались на мелководье, когда он вдруг спохватился и кинулся назад, ломая камыши и поднимая веер брызг.

— Стойте! Надо вернуть его!

— Доже! — закричал ему вслед герцог. — Вы что, окончательно рехнулись? Зачем его возвращать?

— Нельзя бросать его в реку вот так просто! Надо вбить ему в сердце осиновый кол. Или хоть надеть крестик и прочитать молитву.

Эсташ бросился в воду и в самом деле хотел плыть за мертвецом. Герцог догнал его, поймал за ногу и потянул к берегу.

— Да подождите вы, сумасшедший! Вы не догоните его, только сами потонете!

Борясь, они едва не утопили друг друга, но наконец герцог нащупал дно, уперся в него ногами, точно якорем, и так смог удержаться сам и заодно удержать бьющегося Эсташа.

— Доже, опомнитесь. Какой еще осиновый кол? Зачем крест?

— Он сказал, что вернется.

— Не вижу, каким образом ему это удастся. Через несколько дней он будет плавать в Северном море. Успокойтесь, мой друг. — Герцог обнял Эсташа и прижал его лоб к своему плечу, и тот было затих, но, стоило герцогу погладить его по спине, вдруг дико закричал и рванулся.

— Что это?! Чьи это руки под водой?!

— Мои, Доже, мои! Это я вас обнимаю. — Но страх оказался заразителен, и герцог скоро тоже дернулся от ледяного прикосновения к ногам, причиненного в реальности, скорее всего, каким-нибудь мелким течением.

Они выбежали на берег, упали бок о бок на росистую траву и только тогда немного успокоились. К тому же, светало — стремительно и неотвратимо. Ночь прошла, и стало как-то легче на душе.

В Сен-Клу прибыли магистраты, уполномоченные вести расследование: президент де ла Ревельер, генеральный прокурор д'Эган и несколько советников парламента. Король хотел еще присовокупить к ним священника отца Лактанса, который занимался расследованием похожих случаев в Руасси-ан-Бри и потому мог быть полезен, но его отговорил Мазарини: 'Не стоит, ваше величество. Я всю жизнь считал отца Лактанса образцом здравомыслия, но, когда он вернулся из Руасси и поделился со мной своими соображениями, мне показалось, что он лишился рассудка, или, по крайней мере, что суеверия приобрели слишком большую власть над ним'. В общем, от отца Лактанса отказались. Но одно неожиданное лицо, не принадлежащее к судейской корпорации, все-таки затесалось среди магистратов, и это был Луи де Лоррен, виконт де Марсан.

Месье принял их всех приветливо, но весьма официально — сидя в величественном кресле под балдахином в окружении своего двора.

— Добро пожаловать, господа. Надеюсь, вы все довольны тем, как вас встретили и разместили, и никакие неудобства не будут отвлекать вас от важнейших задач, поставленных перед вами его величеством моим братом. Если же я чего-то не предусмотрел, и вы в чем-то нуждаетесь, прошу сказать об этом без стеснения.

— Милости вашего высочества превосходят во много раз наши скромные заслуги, — ответил президент Ревельер, — но осмелюсь злоупотребить вашей добротой и попросить предоставить нам помещение, где мы могли бы работать и собираться для совещаний. Проезжая через парк, я смог заметить — хоть окружающие красоты почти ослепили меня, — несколько павильонов. Попросил бы ваше высочество предоставить нам один из них, самый скромный, если, конечно, слово 'скромный' подходит для описания хоть чего-то в этом земном раю. Было бы также уместно, если бы помещение, которое вам будет благоугодно выделить под наши нужды, не было окружено купами деревьев или кустов, чтобы никто не мог незамеченным подобраться к окнам и подслушать.

Месье едва заметно улыбнулся.

— При моем дворе подслушивают только чужие любовные тайны, президент. Едва ли ваше расследование кого-то заинтересует. Но вы можете сами выбрать в парке павильон, который вам подходит, и он ваш. Еще какие-нибудь пожелания, господа? Это все? В таком случае, полагаю, вы можете приступать к своей миссии. Кстати, представляю вам шевалье де Лоррена. Насколько мне известно, он единственный, кто может что-то поведать об интересующем вас деле. Впрочем, в Сен-Клу ни у кого нет от вас секретов. Можете задавать вопросы кому угодно, даже мне.

Неискушенные в придворном обхождении магистраты не смогли скрыть любопытства при виде шевалье, который по знаку своего покровителя выступил вперед, и простодушно вытянули шеи. Так вот он каков. Ну и ну. Они остолбенели от юности фаворита, от его несравненной красоты (которую не портило даже то, что во время своих охотничьих вылазок шевалье покрылся темным загаром) и в особенности от того, что бриллиантов на нем сейчас было больше, чем у всех их жен, дочерей и содержанок, вместе взятых. Виконт де Марсан тоже внимательно смотрел на своего брата, который, согласно суровым правилам майората, должен был быть никем. Сейчас он, впрочем, был хуже, чем никем. Подумать только, каким способом ему приходится поддерживать свое положение, да еще с такой оглаской, практически на виду у всех. Стыд и срам. 'Мы никак не можем этому помешать, — сказал отец, — если даже король и Мазарини не могут'.

Опомнившись, президент Ревельер попросил шевалье уделить им время — сейчас или когда это будет удобно сиятельной персоне. Шевалье ответил, что не имеет неотложных дел, и уединился с президентом, генеральным прокурором и советником Дезиссаром для дачи показаний. Достойные оффисье расспрашивали его битых два часа, а потом еще шевалье пришлось прочитать свои показания и поставить подпись. С допроса он вышел в изрядном раздражении и пожаловался Месье:

— Ну и болваны. О чем они только меня ни спрашивали. Сколько шагов я пробежал? Сколько времени я прятался в камышах? Можно подумать, я все считал и записывал! И если бы я даже мог ответить, что им дали бы эти поразительные сведения? С такими следователями можно закрывать лавочку, немного они нарасследуют. А уж мой бедный братец даже дырку в собственной заднице не найдет, не то что волка.

Последние слова были предназначены главным образом для ушей виконта де Марсана, который как на грех оказался поблизости. И, надо сказать, стрела достигла цели. Виконт не догадался облечься в броню из безразличия и отреагировал так, как, должно быть, привык реагировать на подначки брата:

— Искать дырку в заднице — это твое ремесло, Филипп!

Ответ был бы не лишен известной меткости, не прозвучи он во всеуслышание, да еще прямо в присутствии герцога Анжуйского. Осознав, что ляпнул, виконт сделался малиновым. Воцарилась драматическая тишина.

— Называя искусство 'ремеслом', виконт, — молвил наконец Месье, — вы оскорбляете его преданных служителей.

Шевалье радостно заржал, запрокинув голову.

— Ох, монсеньор, вы бесподобны!

Месье с улыбочкой взял его под руку и увлек прочь, не удостоив виконта даже взглядом. А тот, одновременно возмущенный и униженный, долго смотрел им вслед.

Кавалеры Месье, ставшие свидетелями этой сцены, повеселились не меньше шевалье.

— Бедный виконт, бедные господа судейские, — вздохнул герцог де Марсийяк, промокая веселые слезы платочком. Все его движения были рассчитаны и аптекарски точны, чтобы не размазать сурьму под глазами. — Чем они провинились перед его величеством, что он решил сослать их к нам?

— Держу пари, их расследование не затянется надолго, — заметил Эсташ. Он решил, что сейчас самый подходящий момент, чтобы как бы между прочим известить общество об исчезновении Лазара (вдруг кто-то обратит внимание и начнет интересоваться?), и добавил: — Они сбегут, как, знаете ли, сбежал на днях мой слуга. Я с большим интересом следил за его внутренней борьбой, но он, кажется, так и не смог примириться с тем, что происходит здесь.

— Этот диковатый тихоня, который вечно в черном? — спросил герцог де Креки. — Так он сбежал от вас? Ну, не велика потеря: очень уж этот малый был странный, между нами говоря. Я все удивлялся, на что он вам сдался?

— Он был отличным камердинером, — Эсташ подпустил в голос сожаления. — Я без него как без рук.

Виллькьер де Шаррель вдруг подсел на каменную скамью, на которой расположился Эсташ, и на секунду вкрадчиво накрыл его руку своей, что на языке Сен-Клу и Пале-Рояля означало приглашение к конфиденциальному разговору.

— Милый Доже, если вас действительно покинул камердинер, это большая удача для нас обоих. Я могу дать вам одну рекомендацию. Чудесный, чрезвычайно даровитый юноша, умеет все, что вам нужно, и даже более того. От меня, представьте себе, требуют, чтобы я выгнал его, так что я буду счастлив, если он не уйдет далеко. Надеюсь, вы не станете очень уж строго следить за его нравственностью?

— Не думаю. Но, может статься, я буду нагружать его работой, и у него совсем не останется времени на бывших господ...

— Ах, так! А если я шепну монсеньору, что вы обманываете его с лакеем?

— А если я шепну графу де Варду?

Виллькьер упал спиной на скамью, как дуэлянт, получивший роковой укол.

— Туше. Я в ваших руках. Любое ваше желание, только пощадите.

— Ну и дубина этот Марсан, — прокомментировал президент Ревельер, когда ему позднее донесли об инциденте, и обратился к своим коллегам со следующим внушением: — Вы уже, вероятно, заметили, что тут распространены очень странные нравы. Так вот, какими бы странными они ни казались нам, мы должны держать себя в руках. Помните, господа, что его величество ожидает от нас величайшей деликатности.

Нравы были не просто странными. Они вполне подходили под уголовную статью, озаглавленную: 'Преступления против естества', о чем уважаемые следователи, будучи юристами, никак не могли забыть. Некоторым из них уже доводилось отправлять на костер лиц, виновных в оных преступлениях. Сейчас же приходилось взирать на все это непотребство с невозмутимым выражением лица, а греховодники, зная о своей неприкосновенности, нимало не стеснялись.