— Amprufid[90]... — потрясённо повторял какой-то молодой луканский воин, совсем ещё мальчишка. Трясущимися пальцами он пытался запихать в свой распоротый живот вываливающиеся кишки, — amprufid...

[90] Amprufid (оск.) — "нечестно". Оскский язык — общий язык сабелльских племён (кампанцев, самнитов, луканов, бруттиев).

— Да подохни уже!

Фокеец Антиф, плюясь грязью, выдавливал глаза седобородому воину. Тот орал нечеловеческим голосом и безуспешно пытался оторвать руки эллина от своего лица. В десятке шагов от них, стоящий на коленях парень, лет двадцати на вид, судорожно вцепился в древко копья, ударившего его под левую ключицу, и, не замечая раны, с перекошенным лицом кричал старику:

— Pa-a-tir[91]!

[91] Patir (оск.) — "отец".

Рядом Репейник дубасил другого варвара обломком копья и вопил нечто нечленораздельное, причём с явными нотками восторга. В эту минуту он выглядел страшнее Фобоса. Чёрный, как эфиоп, невысокий, шириной плеч Дион мог бы запросто измерить собственный рост. Борода-лопата, и обычно-то не слишком опрятная, торчала грязными клочьями. Шлем Репейник потерял, но его мокрая бритая голова блестела под холодными струями ливня не хуже начищенной бронзы, а глаза и вовсе извергали молнии. Своего противника он вбивал в грязь, словно сваю.

Эвмен, пока не получивший ни царапины, но совершенно выбившийся из сил, не чувствующий ни рук, ни ног, двигался, как сиракузская механическая игрушка, у которой кончается завод. Его бесили струи воды, барабанящие по шлему. Льняной панцирь намок и сковывал движения. Из-за смятого чьим-то молодецким ударом бронзового козырька (у Эвмена в тот момент потемнело в глазах, и он едва не познакомился с Хароном) вода заливала левый глаз, да и правый никак не мог проморгаться. Кардиец различал лишь круглые аргивские щиты и маячащие над ними шлемы с перьями. Им не было конца и края.

— Похоже, сдохнем тут... Не зря это болото зовут Ахероном...

— Да где же этот горшок засратый?! — в сердцах сплюнул Дион.

— Pertumum! Sivom pertumum![92] — кричал варвар в шлеме с большим алым гребнем. Ещё и панцирь у него дорогой, украшенный чеканкой. Видать — начальник.

[92] Pertumum! Sivom pertumum! (оск.) — "Уничтожить! Всех уничтожить!"

Вокруг предводителя варваров кипела самая ожесточённая схватка, и Эвмен старался протолкаться туда, но не мог. Только и осталось, что орать:

— Убейте этого петуха!

Люди кардийца и без его воплей знали, что нужно делать, навалились скопом, превозмогая раны и усталость. Через некоторое время алый гребень пропал.

— Embratur![93] — в отчаянии закричали луканы.

[93] Embratur (оск.) — "командир".

Эвмен заметил, что варвары внезапно ослабили натиск, отхлынули. Он выпрямился во весь рост и даже попытался привстать на носки, стараясь разглядеть, что происходит за их спинами. Бесполезно. Сапоги-эндромиды вязли в грязи, а дождь даже не думал стихать. Ничего не видно. А между тем, кто-то явно атаковал луканов с тыла. Лязг оружия и крики, скрытые стеной слез зашедшегося в рыданиях неба, доносились откуда-то с севера, со стороны гряды низких холмов. К крикам людей прибавилось конское ржание.

— Вот и твой "горшок", Репейник, — сказал Антиф, безрезультатно пытавшийся оттереть грязь с лица, — за что ты его так не любишь?

— Неужели явился — не запылился? — обнажил не слишком белые зубы Дион.

— Аполлодор?! — донёсся издалека чей-то крик, превозмогающий шум битвы.

— Сюда! — немедленно откликнулся кардиец, — сюда, Агафокл!

— Эвмен, ты? Где Аполлодор?

— Убит!

— Держись, кардиец! Иду!

Эвмен различил конские фигуры и всадников, избивавших луканов. Лошади вязли, жалобно ржали, и атака пришедшей подмоги едва не захлебнулась, но сам факт появления свежих сил противника совершенно выбил у луканов, уже праздновавших победу, землю из-под ног. Они не знали про существование второго лагеря, обнаружить его не дал все тот же проливной дождь, что позволил скрытно подобраться к первому, и в итоге, мешая обеим сторонам, больше пользы принёс эллинам.

— Вот ведь, жить будет долго, зараза! — хохотнул Дион, — только что помянули и тут, как тут!

— Навались! Помощь пришла! — закричал Эвмен.

— Агафокл! — радостно подхватили несколько сотен глоток.

Через час все было кончено. Удар конницы никак нельзя было назвать сокрушительным, но, не имея понятия, какие силы атакуют их в спину, варвары отступили. Тем не менее, победа эллинов мало отличалась от катастрофического поражения. Один из лагерей наёмников полностью уничтожен, разгромлен обоз. Избежавших ран чуть ли не по пальцам сосчитать можно. Болото запружено трупами. Чёрная земля с красными лужами... И ещё этот бесконечный ливень, пробирающий до костей...

Мимолётная радость уцелевших, от осознания того, что не придётся им сегодня отправиться на свидание с Перевозчиком, быстро сменилась унынием. Ну, выжили сегодня. И дальше что? Сдохнем завтра. Худо идёт эта война, очень худо. И вроде тянется-то вяло, будто не сегодня надо, а все к одному... Который год топчем одни и те же поля... Напрасно все...

Подобные настроения в последнее время бытовали не только среди наёмного воинства Тарента, но и чуть ли не во всех эллинских колониях Южной Италии. Звезда этой земли, Великой Эллады, более трёхсот лет ярко горевшая на небосклоне западной части Ойкумены, неуклонно клонилась к закату.

Долгое время Тарент, город, основанный спартанцами, оставался самой могучей силой в Италии, но после смерти Архита, семикратного верховного стратега, философа-пифагорейца и друга Платона, военная слава тарентинцев померкла. Горожане погрязли в роскоши и лени и вскоре оказались не в состоянии защитить себя от нападений воинственных италийских варваров. Тогда тарентинцы обратились к своей метрополии, Спарте, с которой давно уже прекратили все отношения. Спартанцы отправили им на помощь войско, во главе которого встал царь Архидам из рода Эврипонтидов. Он воевал в Италии пять лет и погиб в случайной стычке с япигами.

Четыре года спустя тарентинцы, подыскивая ему замену, обратились к царю Эпира Александру, но тот собирался вмешаться в македонскую междоусобицу и отказал им[94]. Отказали и спартанцы. Один из царей, Агис, отправился наёмничать в Египет, а другой, Клеомен из рода Агиадов, был уже слишком стар. Тарентинцы сказали, что вовсе не обязательно ставить над войском царя, сгодится любой опытный полководец, способный умело руководить разношёрстной наёмной братией, но всё равно получили отказ. Не до Италии сейчас спартанцам.

[94] В реальной истории Александр согласился, несколько лет сражался в Италии с бруттиями и луканами и погиб в бою с последними.

Тоже самое ответили и афиняне. Послы вернулись назад ни с чем. Но полководец для Тарента все же нашёлся.

Его звали Агафокл. Происхождения он был низкого. Его отец Каркин, горшечник из Регия, будучи изгнан из родного города, переехал на Сицилию. Рассказывали, что от сына он отрёкся, напуганный какими-то туманными предсказаниями о будущем мальчика и того воспитал родной дядя, брат матери. Когда Агафоклу исполнилось семь лет, Каркин раскаялся в своём проступке и признал сына. Воссоединившаяся семья поселилась в Сиракузах, где Агафокл стал обучаться у отца гончарному ремеслу.

Юноша выделялся броской красотой и некий Дамас, аристократ из числа самых богатых и родовитых граждан Сиракуз, стал оказывать ему знаки внимания. Впоследствии Тимей из Тавромения[95], который Агафокла люто ненавидел и всегда выступал против него, активно распространял сплетню о том, что не иначе сын Каркина все же подставил Дамасу свою задницу. Как, мол, ещё объяснить его столь стремительное возвышение?

[95] Тимей из Тавромения — знаменитый историк, современник и политический противник Агафокла, изгнанный им из Сиракуз. Именно он ввёл летоисчисление по Олимпиадам.

Было это или нет, но в прелюбодеяниях Агафокла замечали неоднократно, в том числе и с женой его благодетеля. После смерти Дамаса он взял её за себя и унаследовал имущество покойного, сделавшись богатейшим гражданином Сиракуз.

Благодаря Дамасу он стал стратегом и прославился в войне против Акраганта, ибо был отчаянно смел, умел произносить пламенные речи, выделялся статью и громоподобным голосом. Высокий, широкоплечий, необычайно сильный, он заказал себе столь тяжёлые доспехи, что никто другой никогда не осмелился бы их одеть, опасаясь, что они скуют его движения. Агафокл же словно бы и не ощущал веса брони.

Достигший, таким образом, известности и значительного влияния, Агафокл вошёл в число стратегов, возглавивших войско, отправленное Сиракузами в Италию для помощи союзным эллинским городам.

Сиракузяне успешно отразили нападение бруттиев на Кротон, но задерживаться в Италии не стали. Однако Агафокл остался. В том походе он не получил верховного командования и подчинялся стратегу Сострату. Между ними давно тлела взаимная неприязнь, в конце концов, выросшая в открытое противостояние. В Кротоне Агафокл с отрядом верных ему людей попытался захватить власть, но не преуспел и бежал в Тарент, где стал наёмным полководцем.

"Агафокл теперь начальник, Агафокл над всем царит, все лежит на Агафокле, Агафокла слушай все", — распевал тогда Дион, наслышанный о доблестях нового стратега.

Однако отношения сиракузянина с тарентинцами с первого дня не заладились. Те знали о неудачной попытке сына Каркина устроить переворот в Кротоне, потому сразу отнеслись к наёмнику настороженно. Норовили всюду держать его за руки, выведывать каждый шаг, и не желали отдавать под его начало все свои силы. Хотели усидеть сразу на двух стульях.

Италики, которых со времён Архидама никто не бил, совершенно распоясались. Агафокл избегал столкновений с главными силами луканов, но всё равно получал от них крепкие затрещины. Своё искусство полководца сыну Каркина приходилось употреблять на то, чтобы всего лишь нести как можно меньший урон. Ни о каких победах с такими нанимателями, как тарентинцы, нельзя было даже мечтать. Это донельзя раздражало Агафокла, привыкшего к успехам. Ему давно уже хотелось послать тарентинцев к воронам и уехать, но возвратиться в Сиракузы он не мог, пока там главенствовал Сострат и его приспешники.

В самом начале удача некоторое время сопутствовала Агафоклу. Ему удалось освободить захваченную луканами Гераклею. Но этот успех остался единственным. Гераклея прежде принадлежала Таренту, а Агафокл собрался оставить её себе. Это рассорило его с тарентинцами и те отозвали своё ополчение. Сиракузянину пришлось отказаться (по крайней мере, на словах) от притязаний на город, где он разместил свою ставку. Тогда Тарент вернул под его начало конницу, но пехота всё равно осталась дома. Дескать, пора уборки урожая, некогда воевать.

Агафокл планировал поход вглубь Лукании, но эта затея встала ему очень дорого: наёмники возмутились нищенской, по их мнению, оплатой, многие покинули войско. Стратег потребовал от тарентинцев увеличить плату, но те ограничились предоставлением всего двадцати талантов сверх оговорённого. Лучших воинов, ядро своей армии, сиракузянин на какое-то время удержал, заплатив им ситархию, "продовольственные деньги", из собственного кармана. Он прекрасно понимал, что его состояние не бездонно, пополнить его можно лишь из военной добычи, а как её взять, когда войско разбегается? И все же он ещё не потерял надежды переломить ситуацию в свою пользу.

Знакомство Агафокла с Эвменом состоялось четыре года назад, когда сиракузянин впервые появился в Таренте. Кардиец к тому времени воевал в Италии уже не первый год. Он приехал сюда рядовым наёмником, но благодаря своему уму, отваге и воинским умениям, которые когда-то давным-давно, кажется, в другой жизни, отметил в нём царь Филипп, приобрёл уважение товарищей. В конце концов, на одной из сходок наёмников, недовольных задержкой выплаты оговорённого жалования, Эвмена избрали представителем на переговорах с нанимателем. Кардиец оплаты добился и тем самым ещё больше упрочил свой авторитет. Он стал одним из вождей наёмной армии Тарента. Пусть не самым значительным, но это было только началом, как говорили его товарищи.

Отношения кардийца с сиракузянином установились прохладно-ровные. Последний быстро понял, что Эвмен себе на уме, его, Агафокла, далеко идущие честолюбивые замыслы не разделяет, и верным соратником не станет. У него свой путь. Ну, на нет и суда нет. Главное, чтобы здесь и сейчас воевал хорошо. А там посмотрим...

В нынешнем году, едва осень вступила в свои права, Агафокл предпринял давно замышляемый им поход. Десятитысячное эллинское войско вторглось вглубь Лукании. Своей целью сиракузянин выбрал город Грумент. Он не стал осаждать или штурмовать его, ограничился разграблением окрестностей. Поля недавно убрали, и амбары ломились от зерна.

Сыну Каркина удалось обмануть бдительность луканов, послав тарентскую конницу в рейд вдоль северной границы их земель, отделённых от Апулии рекой Брадан. Варвары, заподозрив, что враг угрожает их столице, Потенции, собрали ополчение и отправили его на север. Тогда основные силы Агафокла и появились под стенами Грумента.

Наёмники взяли богатую добычу и немедленно отправились восвояси. Агафокл не чувствовал себя достаточно сильным для чего-то большего и всего лишь собирался выплатить воинам обещанное, удержав их от разбегания. По весне он рассчитывал захватить Пандосию, теперь же хотел пройти мимо этого города, не трогая его. Именно здесь, из-за испортившейся погоды не дойдя до Гераклеи всего пятьдесят стадий, половину дневного перехода, войско и обоз с богатой добычей встали на ночлег. Где и приняли бой с луканами, возникшими словно из-под земли.

Большая часть обоза досталась варварам. Они отбили захваченный скот, а телеги, гружёные амфорами с зерном, разломали, когда стало понятно, что разгромить наёмников не получилось. Амфоры разбили, отдав зерно дождю на разорение. Подмокшее потом никто не стал собирать, так и бросили.

Эллины пришли в отчаяние, но до Гераклеи мало кто дал волю чувствам — слишком сильным вышло потрясение. А уже в городе, поделив то немногое из добычи, что удалось сохранить и, с горя, заполонив кабаки, они стали думать, что делать дальше.

— Нечего тут больше ловить, — задумчиво сказал Дион, теребя серебряную серьгу в правом ухе.

Балагур этолиец, про которого говорили, что он даже в Тартаре не перестанет улыбаться, был непривычно мрачен.

— Верно говоришь, — поддакнул Антиф, — пускай кто другой за Тарент воюет, а с меня хватит. Я тут двадцать лет уже толкусь сдуру. Приехал с тремя оболами в поясе, уеду с пятью. Охренеть, как обогатился. Считай, ни за что своей печёнкой луканское копье накормил тогда, под Метапонтом.

— Разливай.

Они сидели в тёмном сыром полуподвальном помещении, еле-еле освящённом коптящими светильниками. Народищу в этот захудалый кабак, слывший самым дешёвым, набилось — тьма. Не протолкнуться, не продохнуть. Раздумывая о своей неопределённой судьбе, наёмники мрачно надирались до скотского состояния, а потом шатались по улицам Гераклеи, пугая горожан. Никто их не мог утихомирить.