Устинья, дочь боярская - 3. Венчание

Там уж и люди заинтересовались, переглядываться начали, а потом поднял один из рабочих кайло, да и опустил на голову надсмотрщика. Чтобы тот точно не встал.

И второй.

И третий...

Часа не прошло, а надсмотрщиков добили уже. А люди цепи с ног сбивали, из шахты выбирались... вот и нет уж там никого! Понятно, все и сразу отсюда не уйдут, кто пить будет, кто еще что... кому и просто идти некуда. Но Велигнев их жизни учить не собирался.

Вместо этого встал он так, чтобы балку видеть хорошо, и медленно-медленно, ровно груз неподъёмный перед собой толкая, ладони сводить начал.

Тут-то и затряслось. И понеслось.

Балка начала сдвигаться. Берега принялись сжиматься, двигаться один к другому, хороня под слоями земли и пласты угля, и тела надсмотрщиков, и брошенные инструменты... люди мигом протрезвели, заорали и так побежали — небось, их и волк голодный не догонит.

Бегут, орут...

Велигнев людям мешать не стал, может, нравится им так-то побегать по солнышку, вместо этого ладони вовсе уж плотно сомкнул, зашептал...

Что могут волхвы?

А это уж кому как повезет. Есть и слабые, есть и сильные, есть и с мирным даром, есть с воинским, вот, Велигнев был из сильнейших. Только дар у него был не так, чтобы воинский, не смог бы он войско остановить, а вот стихии его хорошо слушались. Вода, к примеру, из которой и состоит тело человеческое. Воздух — хоть завтра ураган он позовет. Мать-сыра земля, та и вовсе рада была просьбу сына своего выполнить, а просил Велигнев многое.

Содрогались земные недра, пласт угольный внутрь уходил, ни к чему он на этих землях. Когда не понимает их хозяин, что другие — тоже люди, что больно им бывает, что плохо, что с ними тоже считаться надобно, а не грести с дороги всех подряд, когда нет у человека порядочности...

Вот и уголь ему ни к чему. Песок теперь сверху будет. И родник пробьется, иссохший. А уголь просто глубже уйдет... может, и докопаются, а может и плюнут, не смогут они его так-то добыть.

И Велигнев коварно улыбнулся.

А ведь хорошо получилось! Ровно и не было тут никакой балки, и не нужна она, и ни к чему.

Теперь и присесть можно, отдохнуть, перекусить, может, и местечко себе поуютнее выбрать, поспать... да, возраст! Вот лет сто тому назад он бы и не запыхался, а лет двести... да, старость — не радость. Вот и одышка появилась...

Решено!

Поесть, поспать, пойти дальше.

Его тут Орден Чистоты Веры заждался, почистить надобно самую чуточку.

* * *

Аникита Репьев через забор махнуть как раз собирался.

Не подобает бояричу?

Ну-у...

Не понимаете вы всей тонкости ситуации. Там — Анфиса!

А свадьба осенью, а сейчас покамест весна еще, и видеться с невестой хочется. И не только видеться... понятно, что самого сладкого до свадьбы не будет, но и то, что будет — уже приятно. И поцелуи, и рука, которая по округлостям и пышностям спускается...

Каково это — молодым людям только в присутствии мамок-нянек видеться? Как есть, жуть кошмарная, сидят они вокруг курятником и трещат, трещат, кудахчут, шкворчат, ровно жир на сковородке, и ко всем твоим словам прислушиваются, и глазами тебя так и полосуют... ух!

Без них куда как лучше будет!

Вот Аникита и лез через забор, чтобы с Анфисой хоть часок наедине побыть. И то не каждый день получается, может, раз в пять — шесть дней они могут урвать минутку...

А за забором все не затихают, вот заразы, ночь-полночь же, чего вам здесь не там?! Чего вы не спите, люди нехорошие, вам же завтра вставать рано...

Аникита у забора прятался в тени густой, зубами со злости скрипел, да улицу разглядывал. И вдруг...

А эт-то что такое?!

Хотите верьте, хотите нет, а вот этого человека преотлично знал он. Видывал и не раз!

Только разве здесь и сейчас ему тут место? Говорил отец, что отправлен Рудольфус Истерман по делам государевым, а он вовсе даже тут ходит, по улицам Ладоги?

Странно-то как!

Аникита еще раз пригляделся, а потом на Анфису рукой махнул, и за Истерманом отправился. Анфиса — что? Подождет его, хоть и осердится, да поймет, что не было тут его вины, Аникита ей потом скажет, что люди по двору ходили, не успокаивались. А вот Истерман...

Аникита полностью был сыном своего отца, и любопытство у него фамильное было.

Шел он тихо, от Истермана на расстоянии держался, но точно уверен был, что Руди это.

Вот повернулся он, глаза знакомо блеснули из-под шляпы широкой, и профиль... может, днем и не признал бы его Аникита, днем на цвета внимание обратил бы, да и Руди б таился куда как надежнее. А ночью расслабился, вот...

И цвет ночью не имеет значение, что ты волосы красил, что нет, ночью они все одно темные. А вот черты лица — те. И походка, и пластика движений, видно же все сразу! Да и не скрывался особенно Истерман, не рассчитывал на встречу со знакомыми.

Аникита вроде бы и на минуту взгляд отвел, а его уж и нет... свернул куда?

Да кто ж его знает...

Аникита все ж был сыном своего отца, боярина Репьева, воеводы Приказа Разбойного, а потому понял, что искать, орать и метаться не следует. А вот что надобно, так это... отцу доложить?

Или попробовать к Анфисе вернуться?

А вдруг разошлись там уже люди на дворе, пробраться получится, а с отцом он тогда и завтра поговорит... чего там Истерман, можно подумать, важное это дело!

С тем Аникита к любимой и направился.

И на этот раз все сладилось, и пролезть удалось, и Анфису увидеть, и потрогать даже... так что проснулся Аникита уж ближе к обеду, а с отцом и вовсе удалось увидеться только вечером.

Выслушал боярин, нахмурился, пообещал с царем поговорить.

Аникита и порадовался. Он свое дело сделал, рассказал, а далее... вот как будет, так и будет.

* * *

Руди по подземным ходам шел уверенно, и в потайную комнату пришел к назначенному времени.

— Руди!

Любава ему чуть не на шею кинулась, Рудольфус сопротивляться не стал, привлек к себе государыню, по голове погладил, ровно маленькую.

— Любушка, как ты тут?

— Плохо, Руди, плохо... Платоша пропал, Сара пропала, Ева, Гордон...

— КАК?!

Новости для Руди оказались совершенно невероятными. А Любава рассказывала дальше.

Руди за голову схватился.

— Ужас! Любава, это же... ты понимаешь, что срочно действовать надобно?

— Я тебя ждала! Что я еще могла сделать?

Руди только кивнул молча.

А и правда? Любава словно осьминог, да без щупалец, что он там сделает? Рыбку — и ту себе на обед не поймает! Кто-то позаботился все отрубить, а кто?

— Любавушка, не верю я, что ты не думала, не гадала, не узнавала — кто стоит за этими делами.

— И гадала, и узнавала, только по всему получается так, что Борька.

— Борис?!

— Очень уж вовремя он обо всем узнал, Руди. Хорошо хоть, не о главном.

Мужчина и женщина переглянулись, оба глаза в сторону отвели... когда о главном говорить, так оба виновны. И чей Федька сын — оба знали, и какой ритуал проводить пришлось, тоже ведали.

— Точно? — Руди на бывшую полюбовницу строго смотрел, Любава кивнула чуть виновато.

— Да. Когда б он о главном узнал, не стал бы со мной церемониться, а он до сих пор ждет, что я в монастырь поеду. И с Федором ласков, как с братом... нет, не стал бы он так притворяться. Скорее, догадался о планах наших, но тут и я виновата чуток, не сдержалась, когда Маринку он в монастырь отправил, не подумала.

Руди пальцами похрустел в раздумьях.

— А и ладно, Любушка моя. Теперь уж оно и не важно будет, главное сейчас все верно сделать. Со мной три сотни рыцарей Ордена, все они приказа ждут.

— Где?!

— Рядышком, Любушка. А потому надобно нам все хорошо обдумать.

— Руди?

— Что у нас в городе есть? Кого поднять могут, чтобы за государя сражаться?

Теперь уже и Любава задумалась.

— Стрельцы есть. Стрелецкая слобода. Когда там крикнут...

— Надобно, чтобы своим делом они заняты были. Выделю я рыцарей, подпалят слободу с четырех концов, да и как начнут бегать, огонь тушить, ранят кой-кого, чтобы бунт вернее вспыхнул.

— Порт. Там люди есть. Пять десятков целых, мало ли что, кто патрулирует, кто охраняет....

— И порт учтем.

— Царская сотня.

— С этими сражаться придется, где они сейчас?

— А в казармах своих. Кто при царе, те там живут, чтобы мигом на службе.

— Значит, порт, стрелецкая слобода, казармы, плюс еще сами палаты государевы.

— Все верно, Руди. Остальные вряд ли поспеют вовремя, чтобы Бориса выручить.

— Так и решим. Следующей ночью я с сотней рыцарей приду к потайному ходу, тому, что у стены северной, ты меня встретишь, да и проведешь внутрь. К утру все кончено будет, мы палаты займем, а Бориса с женой...

— Без жены, Руди.

— Почему, Любушка? Неужто тебе боярышня тоже понравилась?

Любава даже головой от возмущения замотала так, что платок слетел, волосы полуседые по плечам рассыпались, лицо от гнева подурнело, исказилось.

— Мерзавка она, как есть! А только... сам знаешь, Руди, у нашего Феденьки детей не получится, ежели ритуал не проводить. Ежели проведем мы его, у нас даже двое детей будет. Один от Бориса, как запасной, на всякий случай, а второго потом Аксинья рОдит, когда мы Устьку в жертву принесем!

— Ох и хитра ты, Любавушка!

— Руди... теперь спокойна я. Теперь-то все у нас получится...

Рудольфус закивал.

Конечно, получится, а как еще может быть? Только вот... а где бы ему отсидеться, когда начнется?

Руди все ж таки не воин, не рыцарь, умеет он клинком работать, да возраст уж не детский, а в таких заварушках чего только не приключается... лучше б ему где затаиться и перестраховаться. Только как такое Любаве скажешь?

А хотя чего тут говорить?

Когда резня начнется, он отправится туда, где спокойно будет. А именно — в терем для царевен. Кто там будет? Аксинья да Устинья, Любавушка еще? Кто ему там сопротивляться сможет?

То-то и оно, что никто. А Любаве он скажет, что ей на подмогу прибыл, мало ли, что случится!

Да, так и надобно сделать! Пусть рыцари рискуют своими жизнями во имя ордена, а Руди нельзя, ему еще Россой править.

* * *

Черные Книги — редкость.

Не простые это книжечки, а скорее, полуразумные гримуары, со своей волей, злой и напористой, со своим характером, со своим мнением.

Иного и признают, а прочитать мало что дадут, другого, как брата примут, все знания свои откроют, только не на добро оно пойдет, третьему книга и вовсе в руки не дастся, четвертый о странички так оцарапается, что помрет в скором времени...

Всякое бывает с такими-то книжками, и каждый, кто в руки их берет, жизнью рискует. А не жизнью — так разумом или душой. Как повезет.

Женщина, которая сейчас Книгу листала, знала об этом. Отлично знала, а только другого выхода для себя не видела. Потому и рискнула, и перелистывала старые страницы чуткими пальцами, и искала — что?!

Что угодно, лишь бы помогло!

Лишь бы получилось, сладилось, сложилось... а уж она за ценой не постоит, и жертвоприношение устроить может... два голубя белых уже жизнью своей за ее интерес заплатили, лежали трупики со свернутыми шеями прямо на книге, и казалось, что на обложке ее что-то шевелится.

Как губы и язык... и медленно-медленно он их облизывает. Наслаждается чужой смертью...

Женщине и человека не жалко будет, и Книга это осознавала. Чужую решимость такие вещи хорошо чувствуют.

— Порча... нет, не подействует. Стережется она, и мужа бережет. А что еще можно?

Книга еще раз облизнулась, как бы намекая, что можно. Но не просто так... вот, к примеру... обряд передачи силы?

Ой как интересно-то!

И ведь сработает, ежели...

Женщина читала, запоминая каждую строчку, и думала, что ничего тут такого сложного нет. Когда род, владеющий Книгой истребят, другой человек может на себя ношу принять. Хотя называть ли это ношей? Она ж не в тягость... вот женщине точно не в тягость! В радость только... и поделом будет! Всем будет поделом!

И царю, и царице его худородной, и... Любаве с Федькой! Поделом — черная ненависть в женщине бурлила, жгучая... сколько лет она терпела, сколько ждала, а что в результате?

Любава — она как змея с головой отрубленной, бьется, извивается, за малейшие возможности цепляется, а только того и не видит, что напрасно все!

Теперь уже напрасно...

Иноземцы в ней то заблуждение поддерживают, но и это понятно женщине. Им слабая Росса нужна, лучше на отдельные княжества разбитая, тут чем хуже, тем лучше им будет, а что там с правителями... да плевать им сорок раз! Двести сорок раз плевать!

А вот женщине...

Не так уж стара она, и пожить еще может, и для себя в том числе...

А с иноземцами не получится это.

С Борисом не получится — Устинья не даст. Враг она, умный да сильный, женщина это видит. Любава не понимает? Скорее, понимать не хочет, привыкла она самой сильной щучкой быть в озере, вот и мысли не допускает, что кто-то ее сильнее.

С Любавой и Федькой не получится.

Слишком много всего делать придется, а когда рядом иноземцы будут... вот так и допустят они все это! Так и дадут тебе осильнеть! Смешно подумать даже!

И в том, и в другом случае женщине жизни не будет. А когда так, надобно самой придумать третий выход.

К примеру, переходит Книга Черная в новый род. Сильная ведьма там не сразу получится, зависима она будет от советчицы своей, от помощницы. Укрепиться можно будет, понять, от чего ведьма зависит...

И...

Хорошо бы такую женщину найти, чтобы смогла.

Смогла силу принять, смогла родить новую ведьму, смогла кровью своей Книгу поить, а пуще того — чужой кровью, чтобы не дрогнула у нее рука...

Легко ли найти такую?

Нелегко. Но...

Останавливаются блеклые глаза на фразе: '...не всегда сила надобна, иногда достаточно и сердца, черным ядом ненависти напоенного...'.

И такая улыбка появляется на губах читающей, что Рогатый бы испугался. А ведь знает она такую... и рука не дрогнет у нее, и повод для ненависти у этой девушки есть.

Немного еще подождет женщина, вдруг что полезное у Любавы и получится? А когда нет?

Тогда вторая попытка будет.

И невдомек женщине было, что сейчас в палатах государевых хватается за сердце старая волхва. Чует она, кто-то пришел к Книге, только вот кто? О том чутье не упредит, не подскажет. А ежели пришел, первый раз за долгое время....

Точно, беда идет.

И Агафья приняла решение, не два десятка человек от Божедара в палаты государевы провести — сколько получится, столько и надобно! Верно Устя чует, со дня на день змея кинется, ужалит...

И женщина над Книгой, не зная о мыслях волхвы, решение приняла. Веретено плясало все быстрее и быстрее, закручивая в единую нить разные судьбы...

* * *

К магистру де Туру Рудольфус пришел уж к вечеру следующего дня.

Покамест обежал всех, да переговорил со всеми, да отоспался, да в себя пришел — время и прошло. Магистр не торопил его.

Сам не понимал, почему так, а не торопил. Неуютно ему было на Ладоге, неспокойно душевно, тошно, тяжко и тоскливо.