Край ветров: ....

"Тот, чей язык подобен вою ветра среди разрушенных башен, склоняется перед тобой", — и мы опустились на одно колено, и склонили голову, и уставились в мозаику округлых, отполированных морем камней.

И стояли так, мне показалось, долго — секунды тянулись как-то невообразимо медленно. И вот что-то коснулось моей щеки — да, я даже почувствовал это отчетливо, ощутил прохладу, похожую на ожег — и я поднял взгляд.

Передо мной стояла девушка, сотканная из светло-голубого сияния, и ее сложное многослойное платье с длинными рукавами и множеством тонких поясов не подчинялось физике реального мира: ткань плыла в воздухе, как в воде, и так же вели себя сине-зеленые волнистые волосы, такие длинные, что, будь они волосами реальной человеческой женщины, стелились бы по земле. Дева была красива мягкой, завораживающей красотой, и, глядя на нее, я не испытывал страха, но поневоле все равно сравнил ее с Вьюгой, какой я видел ее в зеркале Лок, и понял, что сходство все-таки есть, и от этого в глубине моего сердца зашевелился, заскрипел ледяной ужас.

На долю секунды я подумал, что Вьюга снова пришла за мной. Но этого не могло быть, да и не было такого: если дева эта и была богиней, то другой.

"Поднимись, проклятая родня," — проговорила она.

Не точно. Она применила слово, обозначающее родство, но я не смог понять, какое родство именно.

"Далеко забрел ты, причудливы пути твои. Странного же скакуна ты выбрал — обычно мы едим это на обед", — продолжила она, и снова — там точно было что-то про поедание и лошадей, но до меня не особо дошел общий смысл.

"Твоя родня не только ест их, но и спит с ними, — произнес мой вселенец загадочное. — Так что же такого в том, чтобы жить в них?"

Дева ответила чуть раздраженно, очевидно, спать со скакунами у них было не в почете:

"Ты будешь ерничать или просить?"

"Коль есть в тебе силы помочь, буду просить," — и в голосе моем, позаимствованном для этого смелого заявления, действительно читалось смирение.

Дева смягчилась, и, покачав головой, заговорила нараспев, на том же неведомом языке, понимаемом мной опосредованно, не иначе как при помощи этого самого вселенца:

"Тебе я помочь не в силах, нужда твоя велика для меня. Но вот что скажу тебе: пусть я слаба, но серая смерть закрыла глаза."

И я ощутил внезапно радость моего соседа, словно случилось что-то действительно хорошее. Он улыбнулся моими губами и произнес:

"О лучшей вести нельзя и мечтать, — мы поднялись, и взглянули на сияющую деву чуть свысока. — Прощай".

И ей бы исчезнуть — но она осталась. Кажется, исчез мой попутчик. А я — я остался тоже, замерев истуканом напротив сияющей девы, которая, не переставая сиять, вдруг стала рассматривать меня как-то излишне пристально — аквамариновыми своими глазами, живыми и призрачными одновременно.

Я сглотнул, ощущая, как подрагивают руки. Я перебрал в голове все языки, которые знаю, и почему-то выбрал древний северный диалект, знакомый мне из прошлых изысканий, как наиболее важный и вежливый, полагаю.

— Прошу простить меня, — произнес я со всеми нужными суффиксами, — могу ли я... идти?

Дева улыбнулась и закусила нижнюю губу, продолжая кокетливо стрелять глазами. Будь она обыкновенной земной женщиной — я бы решил, что она заигрывает. В принципе, логика их со вселенцем разговора намекала, но... Я лично предпочел бы как-то ограничить общение с подобными существами.

Казалось бы, у меня опыт. И все же. Все же, два с половиной раза подискутировать с иномировой почти всесильной магической тварью недостаточно, чтобы вдруг начать вести себя со всеми подобными существами, как с закадычними друзьями. В голове на секунду вспыхнули воспоминания о прочитанном в юности романе, где некий стрелок имел наглость удовлетворять определенные желания похожих существ, и вот теперь...

Одновременно передо мной стояло и воплощение магии и стихии, и настояшая девушка из плоти и крови: вот ее тонкая рука, вот поблескивает влажно кожа на ней, переливаясь перламутром, вот я вижу необыкновенно четко волоски, выбившииеся из тугих темно-зеленых локонов, и жемчужную канву по краю тугого корсета.

Но с размышлениями мне пришлось повременить: сияющая дева взяла меня за руку.

Ее пальцы были холодными, как лед. Да, уж я-то знаю, каков лед на ощупь, и как умеет холод пронизывать до костей. Я не отдернул руку, наверное, только потому, что к этому был привычен, и уж что-что, а холод не пугал меня, не тревожил и не удивлял — зря, конечно, теперь-то, в нынешнем моем статусе.

Дева, не отпуская моей руки, мягко развернулась и пошла в сторону моря, подернутого легкой волной, увлекая за собой и меня.

Она вошла в воду по щиколотки, когда я остановился, не в силах, впрочем, отпустить ее руки.

Я стоял на границе воды, волны едва-едва касались подошв тяжелых осенних ботинок.

— Постой, — произнес я, даже уже не пытаясь применять какие-то там древние языки. — Ты хочешь... чтобы я пошел за тобой?

Она кивнула.

Отпустила мою руку, сама вернулась на шаг, подойдя ближе, склонила голову набок. Провела ледяными пальцами по моей щеке, коснулась виска. Задержала прикосновение, и я услышал в шуме волн что-то, похожее на речь. Без моего внутреннего вселенца говорить ей, судя по всему, было куда труднее, но она смогла:

— Я знала тебя раньше, — прошептала волна.

И я понял куда больше, чем она сказала: да, она знала меня. Она помнит, как в зимнюю стужу я сбрасывал на промерзший песок одежду и нырял с разбега прямиком в ледяную тягучую глубину, скользя в темноте, подо льдом, горячий и живой, прожигающий насквозь тело большой воды. И таких, как я, мало среди людей, и потому каждый из нас дорог ей — по-своему, конечно, ведь любовь ее очень специфична и понять ее дано отнюдь не каждому. Но любовь ее велика, для живого теплого кусочка плоти она неподъемна и необъятна, она разорвет такого, как я, на куски, поглотит, растворит в темных глубинах угольно-черных волн, и разве это не великолепно? Может ли быть лучший путь у такого, как я, лучшее предназначение? Быть погребенным, а может быть и сохраненным навеки в темном, холодном сердце ее — что может быть прекрасней?

И я хотел сказать ей, что это предложение очень великодушно, но, кажется, не сумел скрыть ужас, заставивший мое сердце снова забиться слишком быстро.

На миг в ее глазах мелькнула печаль, но, кажется, характер у нее был скорее решительный, нежели кроткий.

Она снова взяла меня за руку и потянула за собой. Я попытался мягко высвободиться, но ледяная хватка оказалась достаточно крепкой, а применять реальную силу я все еще слегка опасался, только, как мог, медлил.

Море перед нами становилось беспокойным, темнея. Поднялся ветер. Каждая новая волна была выше предыдущей, шторм разыгрывался прямо на глазах. Мне уже пришлось зайти в воду по голень, когда следующая волна захлестнула мои ноги по колено, а дева, чье сияние, к слову, слегка притихло, все тянула меня за собой — и вот тут мне стало страшно по-настоящему. Холод морской воды добрался до пяток, следующая волна ударила уже по бедрам, и, откатываясь назад, чуть не сбила с ног.

Когда все успело перемениться?

Волосы девы намокли, потяжелели и стали виться темно-зелеными змеями. Она не оборачивалась и не разжимала хватку. Я перестал сдерживаться, попытался вырваться, крутанув запястье в сторону ее большого пальца, надеясь, наверное, только на чудо. И чудо произошло — почему-то у девы оказалась вполне людская анатомия, и трюк сработал, и пальцы ее разжались, мое запястье выскользнуло, вот только обернулось ко мне уже другое существо, и за спиной его принялась зарождаться волна, способная накрыть меня с головой.

Я взглянул на вздыбившуюся воду, позабыв дышать. Дева, чей лик потемнел, сделала шаг назад и слилась в одно со стеной воды. В следующий миг волна, неукротимая, больше похожая на ледяную стену, рухнула вниз, ревя и пенясь, сбивая меня с ног, бросая на берег. Провезла щекой и плечом по камням и тут же безжалостно, алчно потянула обратно.

Шипя и отплевываясь, я стал барахтаться, пытаясь зацепиться немеющими руками за дно, но набрасывающиеся следом за первой волны, уже не такие гигантские, но все еще злые, то и дело сбивали меня с ног и отбрасывали все дальше в море.

Потяжелевшее от воды пальто тянуло в пучину, и, дернув наотмашь, я оторвал оставшиеся застегнутыми пуговицы и высвободился из него, рывком выныривая на поверхность. Вдохнул. Тут же меня накрыло с головой снова.

Дева все же получила свое. Но целиком... нет, целиком она меня не получит.

Напрягаясь, как в последний раз, я нырнул на дно, оттолкнулся от каменного дна и устремился к берегу. Без пальто дело пошло легче, у меня почти получалось бороться с волнами. Обувь мешалась, но, когда я смог стоять, даже стала помогать, добавляя устойчивости. Море ярилось, даже небо потемнело, словно перед грозой, но я упорно полз к берегу, сцепив зубы, обдирая в кровь окоченевшие пальцы, почти не обращая на это внимания, как и не ощущая холода.

Кое-как, на четвереньках, словно животное, вытащил, вырвал себя из пучины, прополз пару метров и без сил повалился на голый камень, тяжело дыша, словно выброшенная на берег рыба.

Через минуту меня пробил озноб, застучали зубы, холод, мой давний приятель, вернулся, как нежданный гость, и пронзил сразу всего, забыв поздороваться.

Моя одежда промокла насквозь. Берег был пустынен, море все еще не успокоилось. Я стянул потяжелевший свитер, футболку, обнял себя за плечи и свернулся клубком, пытаясь хоть чуть-чуть согреться, выстукивая зубами сумасшедший бит.

Мозг отказывался думать здраво. Надо было бы, по-хорошему, встать и размяться. Поприседать, чтобы согреться. Но почему-то мозг решил, что если я разогнусь, то станет еще холодней, а потому лучше сидеть на месте, дрожать, но не тратить остатки тепла.

В следующий миг я увидел сияние перед собой. Поднял глаза, сумев каким-то образом заново испугаться, и не зря: передо мной стояла все та же сияющая дева, почему-то в первом своем, светлом обличьи. Она наклонилась ко мне, как и в прошлый раз, нежно, почти не касаясь, провела пальцами по щеке и виску, а потом вцепилась в левый глаз синими заострнными ногтями.

Резкая боль заставила бы меня отшатнуться — о, если б я мог! Но я был неподвижен, а тонкие ледяные пальцы будто бы насквозь прошивали мне кость, плоть, мозг. Она как будто бы копалась у меня в голове — точнее, в глазу, и на мгновение в этом левом глазу потемнело, и мне показалось, что она собирается вырвать его, когда рука ее пошла обратно.

Я схватился за глаз, видя другим, что вокруг меня — никого.

Потом я увидел, что дева возникла у самой воды, лицом ко мне. Следующий кадр — она по пояс в воде, стоит в пол оборота. Потом исчезает вовсе. Как будто бы я рассматриваю слайды. И вот море — спокойное. Нет никаких волн, как не было.

Вот только я не особо чувствую руки и ноги, и вдруг, не помню, чтобы сам вставал и забирался наверх — я снова на обрыве, в ботинках хлюпает вода, но лучше в них, чем без них.

— Эй, ты, — говорю я в пустоту, и язык мой заплетается, как у пьяного. — Это ты? Что, и от тебя польза какая-то есть? Вот это новость.

Никто мне ничего, конечно, не отвечает. Но мы оборачиваемся — и я вижу тот самый мыс издалека, и все, чего мне хочется на самом деле — лечь и уснуть, зарывшись в теплую землю, или умереть прямо на месте, только бы не быть здесь и сейчас.

Дорога, дорога. Она такая обыкновенная. То есть, совершенно обычная, одинаковая — вытоптанная земля под ногами, трава, эти наши привычные травы, в них фиолетовые пушистые цветы, бессмертники, что ли? Летом зацветут, к осени высохнут и навсегда останутся одного цвета. Их бы любили некроманты, не будь они так дешевы и просты. Говорят, хранить их дома не к добру.

Последние километры сознание становится чище, и мне приходится уже самому себя заставлять идти. Я знаю, что надо. Я знаю, что должен, иначе — смерть. И, казалось бы, ладно, чего такого? Глупо, конечно, но... подумаешь. Но нет. Мы еще повоюем. Я еще не все успел. Я еще многого не видел, и как же я люблю жареную курицу, бедрышки, кто бы знал. Ради этого, пожалуй, стоит жить, а еще, говорят, будто ради любви, но это уж как пойдет. И печенье в ликёрной пропитке под сливочным муссом. Да, вот это тема, я еще не готов, мне еще надо это успеть.

Дышу тяжело, голова чумная, как будто бы состоит из цельного куска алюминия. В нем, словно в колоколе, наперебой общаются чьи-то голоса. Я уверен, что различаю среди них каждого моего предка отдельно. Каждому моему предку в моей голове есть место, что-то вроде персональной ячейки, и сидит там маленький мертвый король севера, и наблюдает за нашим кино, но сделать ничего не может. Один с маленькой козлиной бородой, другой с большой бородой-лопатой, такие дела. Вообще из них могие бородаты, и очень немногие юны.

Дрожи давно уже нет, гипоталамус приказал справляться самостоятельно.

Люди снова смотрят на нас с осуждением — ну да, я же иду по городу без рубашки, и синий небось, как мертвец.

Скажите спасибо за штаны, придурки.

Усилием воли пытаюсь привести мысли в порядок, когда кто-то спрашивает у меня...

Кто здесь? Кого я знаю? Куда я иду? Откуда?..

У мужчины лысина и крупный загорелый нос, зеленая охотничья куртка.

Я, кажется, что-то ответил ему. Вокруг меня — белые стены, у домов красные крыши, небо меж ними синее. Когда успело? Солнечный луч спускается по стене и падает на перевернутую кастрюлю, черную резину, деревянную лавку, на лавке черно-белая жмурящаяся кошка.

Я должен сесть и подождать на этой лавке доктора. Что ж, это неплохая идея.

Явно самая лучшая из последних моих идей.

Глава 11. "Парусник залмоксис"

Тут тепло. Даже жарковато, и, чтобы не потеть, я выпутался из одеяла. Приоткрыл глаза.

Деревянные панели по стенам — цвета горчичного меда. Одна стена скошенная, в ней круглое окно, в котором ничего, кроме светлого неба, не видно. Книжные полки, много разлапистых комнатных растений... старый выпуклый телевизор на тумбочке. А на телевизоре, склонив голову набок, сидит светящееся существо, похожее на ребенка. То ли девочка, то ли мальчик — не разобрать, на вид лет семи, вместо одежды и волос — белые лепестки, источающие мягкий свет. Те из них, что выходят из рук и бедер, ниспадают мягкими волнами вниз, словно широкие рукава и волнистый многоярусный подол. Глаза у видения тоже светлые, золотистые, губы белые, как и кожа, а на щеках — рисунки-отметины черного цвета в виде двух небольших кругов.

Сомнений у меня почти не было, я точно знал, кто это.

— Так вот ты какое, Божество Всего Хорошего.

Голос оказался сиплым, в горле першило. Резко сев, я закашлялся.

Страдать от взаимодействия с холодом — крайне неудобно, что ни говори.

Отдышавшись, взглянул вперед, на моего внимательного наблюдателя.

Оно настоящее? Или это сон? Может, бред, галлюцинация? Как понять?

Ладно... Неужели всё? Мы разделились?

На короткий миг я даже успел обрадоваться, но что-то подсказывало мне, что это зря.