Слова Целестина, хотя и были произнесены достаточно тихо, всё же не ускользнули от слуха кардиналов. Почтенным священнослужителям пришлось до крови искусать губы, чтобы подавить презрительные улыбки.
Гаэтани, словно сам был Папой, а собеседник его — простым монахом, милостиво кивнул, показывая, что принимает извинения, и произнёс:
— Коль скоро речь пошла об обещаниях выполненных и невыполненных, я осмелюсь напомнить, Святой Отец, о ваших вчерашних словах.
— О каких именно? — пролепетал Целестин.
— Вы обещали, что выйдете к народу и успокоите его, если это понадобится.
— И по-вашему, мне следует поступить подобным образом?
— Судите сами...
Все участники описываемой нами сцены прислушались. Ушей их достиг только неумолчный гул — пусть грозный, но уже не внушавший прежнего ужаса. Однако если бы священнослужители перенеслись в самое сердце толпы, волосы у многих из них встали бы дыбом от страха.
Виной тому послужили бы речи монахов-целестинцев и, в особенности, брата Климента, чей звучный голос то и дело возносился над головами неаполитанцев.
— Наш Святой Отец — невинная жертва, которую эти дети ада, облачённые в кардинальские шапки, хотят принести в жертву своему господину, обитающему в Преисподней. О, можете поверить мне — человеку, проведшему немало дней подле Святого Отца! Лишь благодаря моему неусыпному бдению он до сих пор не был убит!
Толпа ахала от ужаса и восторга.
Климент продолжал:
— Но теперь замысел этих негодяев удался! Отчего, по-вашему, Святой Отец не появляется перед нами?
— Почему?! — подхватывали слушатели.
— Отчего, скажите, не произнесёт перед нами речь, вложенную, как и всегда, в его уста самим Всевышним? — вопрошал монах.
— Да, пусть скажет что-нибудь! — В голосах неаполитанцев слышался непередаваемый восторг.
— Уверен, что кардиналы не пускают его к окну! Быть может, в этот час они издеваются над ним? Унижают?! Заставляют подписать подготовленное заранее фальшивое отречение?!
На несколько секунд гул толпы почти смолк, а затем от первых рядов к последним прокатилось единственное слово, подхваченное тысячами глоток:
— Смерть!
Обратно оно устремилось, дополненное весьма существенным замечанием:
— Смерть кардиналам!
Прелаты, которым эта угроза предназначалась, на несколько секунд замерли в оцепенении, превратившись в подобия статуй с обезображенными гримасой ужаса лицами.
— Смерть убийцам!
Первым в себя пришёл кардинал Джакопо делла Колонна.
— Ого! — воскликнул он. — Неужели мы так не угодили неаполитанскому простонародью? Чем, интересно?
— Об этом вы сможете узнать, встретившись с монахами ордена Святого духа, — угрожающе сверкнул глазами Гаэтани. — Это ведь они так славно потрудились? Они распустили по Неаполю лживые слухи?
Пылающий взор мессера Бенедетто обратился на Целестина.
— Не знаю, — прошептал Папа.
— Как это? Это же ваш орден! Руководствуясь единственно своим желанием, ни у кого не испросив совета, вы некоторое время назад даровали ему огромные привилегии!
Собрав все силы, Целестин грозно сдвинул брови и достаточно твёрдо ответил:
— Заняв престол Святого Петра, я перестал считать себя членом какого-либо монашеского ордена. И заметьте, монсеньор: помимо целестин...
Опомнившись, Папа смолк.
— Да, верно! — торжествующе вскричал Гаэтани. — Именно "целестинцев", как вы изволили заметить, Святой Отец!
В разговор вмешался Орсини:
— К чему эти споры? Сейчас нужно думать, как утихомирить толпу, требующую нашей смерти...
— По-моему, я уже сказал, что для этого необходимо, — с высокомерным видом прервал его мессер Бенедетто. — Пусть Святой Отец появится перед обожающим его народом и произнесёт какую-нибудь проникновенную речь, которая утихомирит толпу. В противном случае ему придётся отказаться от своих намерений и остаться на папском престоле.
"До самой своей смерти", — сжав зубы, мысленно добавил Гаэтани.
— А к чему нам унижаться перед народом? — проворчал Колонна, озарённый внезапной мыслью. — В конце концов, эти стены достаточно прочны, чтобы устоять перед натиском толпы. Пусть неаполитанцы беснуются, если им больше нечем заняться.
— Вы позабыли, монсеньор, — широко улыбнулся Гаэтани, — о том, что замок этот, прочность стен которого, полагаю, ни у кого не вызывает сомнений, принадлежит Карлу Анжуйскому. И если осада продолжится, я не поручусь, что король не пожелает воспользоваться этим обстоятельством ради достижения своих целей — а мы о них можем лишь догадываться. Кто знает, не потирает сейчас ли его величество Карл свои бледные руки, восхваляя рвение подданных, позволивших ему взять в плен всю коллегию кардиналов с самим Святым Отцом во главе?
— Вы правы! — разом воскликнуло несколько кардиналов.
— Подойдите к окну, Святой Отец!
— Скажите что-нибудь!
— Пожалуйста!
— Умоляем вас!
И прелаты, которые несколько минут назад, как помнит читатель, едва скрывали своё презрение, теперь готовы были встать перед Целестином на колени, только бы избежать нависшей над ними двойной угрозы.
— Но ведь никто не услышит моих слов в таком шуме... — попробовал успокоить кардиналов Папа.
— О, не беспокойтесь! — нервно рассмеялся мессер Бенедетто. — Как только вы изъявите желание сказать что-либо, толпа смолкнет, словно по мановению божественной руки.
— И всё равно никто не услышит меня.
— Те, кому будут предназначены слова, поймут их.
Целестин сгорбился и прошептал:
— Я не знаю, что следует сказать.
— Правду, разумеется! — воскликнул Гаэтани.
— Как, вы желаете, чтобы Святой Отец признался в своём отречении? — изумился Джакопо делла Колонна. — Но тогда неаполитанцы придут в ещё большую ярость!
— Нет, я говорю вовсе не об этом.
— О чём же тогда? — в один голос воскликнули кардиналы.
— На сей час закона, который позволил бы Папам самовольно покидать Святой Престол, не существует, равно как и буллы, которую мог бы подписать Святой Отец. Следовательно, если сказать народу, что решение до сих пор не принято, утверждение это никоим образом не будет считаться лживым; напротив, оно наилучшим образом опишет всё происходящее.
— Но ведь я уже отрёкся! — вскричал Целестин. — Я не могу лгать!.. Не хочу...
— В таком случае, говорите всё, что вам будет угодно! — раздражённо махнул рукой мессер Бенедетто. — Только подойдите к окну и покажите неаполитанцам, что по-прежнему живы и никто вас убивать не собирается. Не знаю, что чувствуют другие кардиналы, но меня глупые обвинения этих крикунов успели уже порядком утомить.
Последнее замечание Гаэтани не было лишено справедливости: за окном в сотый раз прозвучал вопль "смерть убийцам!". Впрочем, стоит заметить, что всё чаще последнее слово начало заменяться, одним из эпитетов, напоминавших о том, каким именно порокам предаются, по мнению простонародья, священнослужители. И если относительно злых намерений кардиналов неаполитанцы заблуждались, то остальные их догадки были весьма близки к истине.
Должно быть, именно поэтому все единодушно согласились с мессером Бенедетто.
Не в силах больше противостоять натиску кардиналов, Целестин сделал несколько неуверенных шагов к окну.
— Представьте, что вы читаете проповедь, Святой Отец, — ободряюще шепнул Гаэтани.
— Мне никогда не доводилось этого делать, — с кроткой улыбкой возразил Папа. Прелатам оставалось лишь испустить горестный вздох.
Когда Целестин показался в окне, стены замка сотряс рёв, в котором смешались все чувства, охватившие в этот миг толпу. Восторг неаполитанцев был таков, словно они увидели сошедшего с небес ангела.
Но едва Папа поднял ладонь над головой, показывая, что желает обратиться к народу с речью, всякий шум стих. Некоторые кардиналы заскрежетали зубами от злости — этот жалкий старик, которого они столько раз обводили вокруг пальца, словно трёхлетнего ребёнка, одним мановением руки утихомирил десяток тысяч разъярённых горожан, им же оставалось лишь мечтать о таком почтении к своей особе.
Вскоре в повисшей тишине послышался голос Целестина — тихий и дрожащий. Даже прелаты, стоявшие в нескольких шагах позади старца, едва различали слова. Однако неаполитанцам, казалось, этого было достаточно; они словно впали в какое-то необъяснимое оцепенение, из которого их вырвало бы лишь повеление кумира.
Понемногу Папа стал чувствовать себя увереннее. Теперь речь его, поначалу бессвязная и похожая больше на обрывки ничего не значащих фраз, приобрела стройность и убедительность, и сам Гаэтани невольно подумал, что не сумел бы в эту минуту проявить большее красноречие.
"А ведь он и впрямь может повести за собой толпу", — сжав зубы, пожирал взглядом спину Папы мессер Бенедетто. И в сердце его зрела уверенность: Целестин будет опасен, даже вернувшись в хижину отшельника...
Папа между тем, не подозревая о мыслях Гаэтани, продолжал свои увещевания. Пытаясь убедить слушателей, он и сам почти поверил в собственные слова... Кто сказал, будто его заставляют покинуть Святой Престол? Нет, это ложь! Напротив, прелаты всеми силами стараются отговорить его от такого поступка... Кто утверждает, что закон, придуманный кардиналами, ни на чём не основан? Неужели кто-то сомневается в мудрости людей, которым поручено столь ответственное дело? В таком случае, человек сей сомневается в мудрости самого Целестина, о судьбе которого так беспокоится, что отважился явиться под стены королевского замка... Ах, кстати, не лучше ли теперь, когда всё разъяснилось, вернуться к повседневным делам? Вы ведь видите, добрые неаполитанцы, что жизни вашего Папы ничто не угрожает. А кардиналы и сам он вскоре придут к решению, которое непременно всех устроит...
Наконец Целестин смолк. Пот струился по его лицу от невероятного напряжения, тело бил озноб. Кардиналы были взволнованы не меньше его: послушаются неаполитанцы или нет? Разойдутся или продолжат свою осаду?
Тишину разорвал чей-то голос:
— Не отрекайтесь, Святой Отец!
В следующее мгновение возглас этот исторгли разом тысячи ртов.
Целестин вновь поднял руку — и шум прекратился.
— Спасибо вам! — проникновенно произнёс он. — Я был убеждён, что недостоин папской тиары, и намеревался собственноручно снять её со своей головы. Но вера ваша вселила в моё сердце новые силы, укрепила мой дух, надломленный тяжкими испытаниями последних месяцев... Позвольте же мне провести несколько дней в беседе с Господом, дайте в очередной раз испросить у небес совета... И тогда решение будет принято окончательно...
По толпе прошло волнение. Неаполитанцы растерянно переглядывались, обменивались тихими возгласами.
— Прошу вас! — воскликнул Целестин с такой болью в голосе, что многие вздрогнули.
"Он играет роль или действительно испытывает мучения? — кусая губы, подумал мессер Бенедетто. — Или это — муки совести?"
Папа повторил свой призыв, и на этот раз слова его произвели на толпу должное воздействие.
Медленно, словно нехотя, ряды горожан начали редеть. Напрасно монахи-целестинцы стонали и взывали к благоразумию — их никто не слушал. Неаполитанцы покидали место под стенами замка с чувством выполненного долга, и отовсюду можно было услышать, что какой-нибудь "бунтовщик" говорит своему знакомому или просто случайному спутнику:
— Похоже, нам нечего больше здесь делать...
— Да, мы славно припугнули кардиналов — теперь-то они оставят Святого Отца в покое...
— ...и позволят ему в тишине побеседовать с Господом.
— И раз уж Папа решил предпочесть помощь Всевышнего нашей — пусть будет так! — заключали разом оба участника этой краткой беседы, прежде чем расстаться друг с другом.
Глава 4
Торжество
Когда через несколько дней кардиналы вновь собрались в покоях Целестина, стены Нового замка уже не сотрясались от яростных выкриков неаполитанцев. Не слышалось ни угроз, ни требований, чтобы Святой Отец показался в окне. Лишь сотня-другая человек, добрая половина которых была облачена в рясы целестинцев, продолжала дежурить на прежнем месте, дожидаясь, когда Папа прочтёт буллу о своём отречении.
И к полудню долгожданное событие свершилось.
Во второй раз Целестин сбросил с себя папское облачение, однако на сей раз ничто не дрогнуло в душах кардиналов: мысли их были всецело заняты предстоящими выборами.
Старец подошёл к окну, дабы показать сторонникам, что больше не является Папой, но и тут его поступок был встречен гробовой тишиной.
Впрочем, разочарование, шевельнувшееся на миг внутри Целестина, вскоре сменилось неизъяснимым облегчением: наконец-то кошмар закончился! Больше не придётся мучиться в окружении десятков просителей, страдать, чувствуя себя беспомощной куклой в руках интриганов и лжецов. Начинается прежняя жизнь, полная молитв под бескрайним звёздным небом, в окружении могучих вековых деревьев...
Пусть Целестин пребывает в этом заблуждении — пройдёт несколько недель, и безжалостная судьба укажет несчастному старцу на все его ошибки. Мы же обратим взор на всадника, покинувшего кольцо городских стен через несколько часов после отречения и, пустив лошадь в галоп, стремительно помчавшегося на север, в сторону Рима.
Поскольку солнце, и без того полускрытое облаками, успело уже коснуться своим краем линии горизонта, поступок мужчины для осторожных людей, знакомых с жуткими историями о разбойниках, обитающих под сенью лесов и среди скал, показался бы признаком слабоумия, для безрассудных же — примером безграничной смелости. Первое предположение кажется нам более близким к истине, ведь нередко бывает, что человек теряет голову от счастья. А всадником, на которого мы обратили взор, являлся Нери Камби, дождавшийся, наконец, победы Бенедетто Гаэтани и, следовательно, семейства Спини, — в эту минуту едва ли не самый счастливый человек на земле. Мало кому удавалось услышать, как Нери поёт и, однако же, углубляясь в лесную чащу, он тихонько мурлыкал под нос весёлые куплеты, сочинённые неаполитанскими уличными "поэтами".
Судьба ли в эти дни была благосклонна к семейству Спини, или рассказы о лесных бандитах были порождены в большей степени людской фантазией, чем жизнью, однако путь Камби оказался лишён приключений и трудностей.
Спустя двое суток после начала дороги Нери, порядком уставший, на измученной лошади, но всё такой же весёлый и довольный жизнью, остановился под стенами дома, где жил Симоне Герарди.
Стремительно взбежав по лестнице, он ворвался в комнату Симоне.
Тот при виде приятеля вскочил и, не заметив счастья, читавшегося на лице Камби, испуганно вскричал:
— Что случилось?! Всё пропало?
Нери расхохотался:
— Напротив, победа в наших руках!
— Что ты хочешь этим сказать? — недоверчиво спросил Герарди.
— Папа Целестин подписал собственное отречение!
— Невероятно!
— Король Неаполитанский пообещал Бенедетто Гаэтани поддержку — и вскоре тот станет новым римским первосвященником!
От переизбытка нахлынувших внезапно различных чувств Симоне Герарди прижал ладони к лицу и некоторое время постоял так, не в силах собраться с мыслями.
