Наследник

— Не реви, Ванька. Что-нибудь еще сказал?

Шмыгнув носом и еще сильнее размазав рукавом грязь и следы крови на лице, царевич согласно кивнул:

— Сказал не реветь. А еще — что все будет хорошо...

Глава 11

— Великий государь.

Услышав тихий, но вместе с тем радостный голос любимца Вяземского, Иоанн Васильевич тут же вскочил на ноги, позабыв о недочитанной челобитной в своей руке.

— Ну!?!

— Пошевелился, государь, а еще един раз открыл глаза.

Отмахнувшись от подскочившего с епанчой служки, царь быстрым шагом направился в Успенский собор, по пути недовольно поморщившись при виде небольшой толпы, в которой простые москвичи и торговые гости перемешались с боярами-князьями да служилым дворянством. Равнодушно пройдя мимо согнутых спин, он вступил в храмовый придел — и сразу же увидел такое, что позабыл перекреститься на святые образа. Двое царевичевых стражей держали под руки третьего, так и норовившего завалиться навзничь. Полыхающие румянцем щеки, шалый взгляд, подкашивающиеся раз за разом ноги...

Шлеп!

Легкая оплеуха от десятника чуть-чуть помогла: в глазах начала появляться осмысленность, да и ноги перестали подгибаться. Вроде бы.

Шлеп, шлеп!

— Никак, хмельного принял?

Увидев великого князя так близко, стражник удивленно округлил глаза, а десятник, на всякий случай выдав еще одну увесистую 'плюшку', загородил его своими широкими плечами:

— К Димитрию Ивановичу посунулся, олух царя небесного. Два шага только и прошел, а потом...

— Охх, хорошо-то как, радостно! Словно божинька в душу почеломкал!..

Не отрывая от повелителя верноподданного взора, десятник резко двинул назад локтем.

— Хух!

— Вот так, значится. Мы его живо назад за ноги вытянули — только он уже словно братину меда стоялого в себя опрокинул. А царевич еще два раза шевелился. Вот.

Подойдя к незримой границе, любящий отец оглядел всех грозным взглядом, и в наступившей тишине осторожно позвал:

— Митенька?..

Мальчик, сидевший на холодном каменном полу уже пятую ночь подряд, едва заметно повернул голову на родительский голос и медленно открыл веки, явив всем два полыхающих ярким огнем сапфира.

— Господь Вседержитель!

Некоторое время десятилетний отрок всматривался, словно бы не узнавая, а затем слабо улыбнулся:

— Батюшка?..

В глазах царевича разом погас неземной огонь, а сам он неуклюже заворочался на своем каменном ложе, пытаясь встать на ноги. Решительно шагнув вперед, Иоанн Васильевич ощутил, как его словно бы пронизал насквозь незримый ветер, наполняющий тело свежестью и силой, а разуму дающий необыкновенную ясность и покой. Еще шаг, другой, третий — и окончательно преодолев невеликое расстояние, государь легко, как пушинку, подхватил на руки исхудавшего наследника.

— Государь.

Развернувшись, владетель царства Русского увидел архипастыря Макария — и небольшой кубок в его руках:

— Губы смочить, и унять первую жажду.

Двинувшись было к митрополиту, великий князь тут же услышал тихое:

— Купель...

И сразу переменил направление в сторону отлитой из серебра большой крестильной купели, наполненной чуть больше своей половины — а владычный митрополит, помедлив, осторожно подошел к месту, где малолетний царевич в полной недвижимости провел последние пять дней. Не откликаясь на имя, не вкушая ни влаги, ни пищи... Присел, внимательно разглядывая расписную штукатурку колонны — а вернее, отпечаток детского плеча и спины, словно бы вплавленный в твердый раствор. Затем склонился еще ниже, разглядывая четкий след небольшой ладони на полу, и недоверчиво ткнул в него пальцем. Каменная плитка, как и ожидалось, оказалась до неприятности твердой.

— М-да.

Меж тем, добравшись до купели, Иоанн Васильевич присел на одно колено, правой рукой удерживая сына, а левой зачерпнул святой воды. Ладонь опустела, а затем его первенец привстал, погружая уже свои руки в большую чашу. Окончательно утвердился на ногах, и тут же наклонился, отчего часть его гривы, отросшей еще больше и вдобавок покрывшейся словно бы странным пеплом, упала на водную гладь — затем аккуратно омыл лицо, окончательно убирая с него последние следы засохшей крови и замер, разглядывая мокрые пряди спутанных волос. Еще не так давно бывшие иссиня-черного цвета, а теперь почти сливающиеся с полированным серебром купели... Легонько ударив рукой по своему отражению, царевич довольно улыбнулся, затем сложил ладошки ковшиком и зачерпнул воды:

— Батюшка.

Осторожно приложившись, великий князь сделал несколько мелких глотков. Влага была вкусна, как самое изысканное вино, согревала и одновременно была прохладна, растекаясь по жилам легким морозным огнем, смывая все тревоги и печали. Удивленно выдохнув, порозовевший Иоанн Васильевич глянул в купель и задумчиво пробормотал:

— Вот она какая, живая вода?

— Владыко.

Митрополит Московский и всея Руси, незаметно вставший позади отца и сына, чуть помедлил, разглядывая заметно посвежевшего великого государя, а затем тоже испил из детских рук. Выпрямился, на глазах начиная розоветь, глубоко вздохнул и несколько раз перекрестился на храмовый алтарь — а отрок, выждав некоторое время, под его взглядом провел рукой над массивной серебряной чашей. Небрежно, но ОЧЕНЬ характерно.

— Сынок, поведай-ка нам с архипастырем, что с тобой приключилось.

Десятилетний отрок послушно кивнул, открыл было рот, и... Опять закрыл, повернув голову на гулкий шепот со стороны охраны:

— Не велено!..

И десятник постельничих сторожей, буквально загривком ощутивший на себе тяжелый царский взгляд, и князь Курбский, напиравший на него с целью проскользнуть поближе к своему господину, как-то резко растеряли свой задор. А потом и вовсе подались в стороны, пропуская великого государя с наследником: владетель царства Московского весьма кстати вспомнил о любопытной толпе снаружи собора, а так же о том, что толпа эта имеет свойство увеличиваться. Нет уж, в Теремном дворце как-то оно спокойнее будет, да и важные разговоры там вести заметно сподручнее.

— Расступись! А ну, дорогу!..

Увеличилась не только толпа зевак, но и стража, так что до государевых покоев отец и сын добрались без малейших помех и задержки. Рыкнув стоящим у дверей рындам, чтобы никого не допускали (кроме отче Макария, разумеется), царь развернулся, отошел от двери и опять превратился в любящего родителя:

— Так что с тобой случилось, сыно?

— Я теперь знаю, как скинуть проклятия со всей семьи!

— Тшш!.. О таком тихо надо говорить, сынок.

Прижавшись боком к отцу, его наследник послушно убавил голос:

— С себя и Ваньки уже снял, с Дуньки и Федьки тоже сниму. И с тебя, батюшка — только не сразу. Сказано было мне, что если исполню все зароки свои, род наш будет править еще тысячу лет, а государство прирастет многими землями.

Сжав кулаки так, что пальцы побелели от глубоко впившихся в кожу перстней, московский государь очень тихо поинтересовался:

— И сколько еще православных душ надобно для этого спасти?

— Сто тысяч, батюшка.

Иоанну Васильевичу поначалу показалось, что он ослышался. Затем, что он чего-то там недопонял:

— Сколько?!!

— Сто тыщ. А кроме того...

Мальчик еще больше приглушил голос и что-то жарко зашептал в отцовское ухо — уж так-то точно никто не подслушает.

— Дело лекарское? Так. Ага. Это верно, иной в самой лютой сече выживет, а вот потом, от ран да иной нужи... Постой-постой. В каждом городе по лечебной избе? Да на то никакой казны не хватит!..

Долгие мгновения тихого шепота, и великий государь сам отстранил от себя первенца, недоверчиво всматриваясь в его усталое лицо:

— Не путаешь? Серебро и рассыпное золото? В ханстве Сибирском да за Каменным Поясом? Хмм!.. И много ли того добра?

Видя, как усердно кивает сын, царь не на шутку озадачился. От таких новостей голова не то что кругом шла — вообще отказывалась думать.

— И доброе железо. И каменья самоцветные. А, еще мрамор, соль и медь.

С силой потерев лицо, и не заметив, как одно кольцо оставило на щеке царапину, Иоанн Васильевич подвел итог:

— Буду думать.

Тряхнул головой, прогоняя лишние (пока) мысли, и для собственного успокоения поинтересовался:

— Так ты из-за этого? Ну, в храме пять ден?..

Видя, как с губ сына разом пропала улыбка, хозяин покоев (да и дворца с государством тоже) насторожился.

— Что? Я не расслышал, Митя.

— Это была плата, отец. Узнав столь многое, я обрадовался. Чуть темного с Федьки скинул — так он сразу ожил, играться стал. А потом я возгордился, пожелав узнать, как мне быстрее все мои зароки исполнить.

В покои, едва слышно скрипнув дверью, ступил митрополит Макарий, приотставший дабы распорядиться о судьбе живительной воды. Дело новое и необычное, за таким лучше самому доглядеть — потому как даже стража, и та примеривалась отхлебнуть глоток-другой.

— Батюшка?

Ласково прижав к себе сына, царь быстро ему что-то шепнул, пытливо заглянув в глаза.

— Ты продолжай, Мить, от архипастыря у нас тайн нету.

Двое мужчин, зрелый и пожилой, с одинаковым вниманием уставились на десятилетнего отрока — а тот, прикрыв веки, стал говорить страшные вещи:

— В год семь тысяч семьдесят девятый от Сотворения мира, в мае месяце, придет на Русь в силах тяжких хан крымский Девлет-Гирей. Предатели укажут ему дорогу, войско же русское по уговору с ханом отвлечет своими отрядами Жигимонт Август — и предадут огню нечестивые басурмане посады московские и Земляной да Китай-город, разорят все окрест, захватив полон доселе невиданный — многие тысячи христиан. Но не меньше их сгинет и в великом пожарище.

Открыв почерневшие глаза и поймав отцовский взор, Митя очень четко произнес:

— Восемьдесят тысяч православных душ.

Увидев явное понимание столь отчетливого намека, он опять сомкнул веки, откинув голову немного назад:

— За два года до того, в месяце сентябре, подойдет к стенам Астрахани войско магометанское. Двадцать тысяч воинов султана османского, и втрое от того числа нукеров хана крымского.

Митрополит и царь, не сговариваясь, дружно перекрестились, причем Иоанн Васильевич еще и потемнел лицом.

— В том же году, паписты , предчувствуя скорый конец жизни Жигимонта Августа, и боясь, что со смертью последнего из династии Ягеллонов литвины отшатнутся от Польши, устроят подписание новой унии на великом сейме в городе Люблине. По ней, Великое княжество Литовское и Польша навсегда сольются в новую державу, рекомую Речью Посполитой, а король станет выборным. На ее землях паписты будут рушить храмы наши, запрещать службы церковные, всячески утеснять священников и люд православный, а также усердно насаждать веру папежную и язык польский.

Вновь архипастырь и государь московский перекрестились — и если иерарх церкви выглядел очень озабоченным столь дурными вестями, то властитель державы начал наливаться холодной злобой.

— А что, сыно, Жигимонт и вправду умрет бездетным?

— Да, батюшка, в году семь тысяч восьмидесятом от Сотворения мира.

— Так-так! И кто же умостит свое седалище на стол Ягеллонов?

— Того мне не открылось, батюшка.

Видя, как запнулся десятилетний царевич, его мягко поторопил (одновременно и приободрив) уже митрополит Макарий:

— Ты говори, отроче, мы тебе верим.

— Через четыре года от нынешнего в пределы царства православного придет Бледный всадник.

Услышав о чуме, двое взрослых мужчин разом переменились в лице, жадно слушая и опасаясь лишний раз вздохнуть:

— Начнется в Полоцке, затем скакнет в городки Озерище, Торопец, Великие Луки и Смоленск, отметится и в Москве, а уйдет через Новгород и Старую Руссу — через два полных года. С моровым поветрием придет и глад великий...

Все-таки выдохнув, митрополит и царь погрузились в мрачные размышления. Воистину, во многих знаниях много печали!.. Макарий осенил себя размашистым крестом:

— Все в воле Его.

Иоанн Васильевич, повторяя за ним, согласился:

— Тяжкие нам испытания посылает Господь.

Все дружно помолчали, затем великий государь, вспомнив о том, что его первенец принес не только дурные, но и очень хорошие вести, слабо улыбнулся:

— Ничего, с божией помощью мы любую беду одолеем. Зато по испытанию и награда. Да, сыно?

Видя, как тот расцвел в удивительно светлой улыбке, отец несколько отвлеченно подумал, что года через четыре сын вырастет в настоящую девичью погибель — и так-то уже кое-кто из них на него временами поглядывает. Ласково и со всем бережением погладив наследника по пепельноволосой голове, царь осведомился — открылось ли ему что-либо еще?

— Открылось многое, батюшка, только... Только не все смог понять. На мольбу мою, мне было сказано, что всякому плоду свое время. А за нетерпение свое буду я лишен счастия беззаботного детства. Это как?

Архипастырь тактично промолчал, не став встревать в разговор сына и отца — а последний посмурнел и явно вспомнил что-то личное, и при том глубоко неприятное.

— Ты мой наследник, Митя, а будущие правители всегда взрослеют раньше других детей. Мы с тобой об этом потом поговорим, ладно? Вот и хорошо. Что еще тебе непонятно?

Вместо ответа мальчик что-то очень тихо прошептал — что-то, от чего великий князь вдруг странно хрюкнул и явно забыл свои невеселые воспоминания:

— И это объясню. Года этак через два-три, пожалуй — если до той поры сам все не поймешь. Ты ведь у меня тогда совсем взрослый станешь, да? Погоди-ка.

Царь резко посерьезнел:

— Это что это такое тебе виделось?

Отрок неуверенно пожал плечами:

— Рождение брата.

Великий государь опять довольно заулыбался. Определенно, Господь всеблаг и милостив!

— Когда?!?

— Прости, батюшка, то мне не открылось.

— Гм. Надо бы Марью порадовать. Или обождать пока? Ты чего, сынок?

— Батюшка, так она же пустоцвет, да и умрет уже к тому времени. В семь тысяч семьдесят седьмом от Сотворения мира она, а через два года и князь-валий Темрюк Идарович...

Разом помертвевшим голосом мужчина задал один-единственный вопрос:

— Отравили?

Услышав, что десятилетнему пророку и это неведомо, великий государь, царь и великий князь Иоанн Васильевич всея Руси спрятал лицо в ладонях и ссутулился. Молчал в неподдельном сочувствии владычный митрополит, ожидал новых вопросов наследник — а властитель державы замер в полной неподвижности.

— Батюшка.

Царевич погладил родительскую руку.

— Может, я на бумаге все запишу, а ты потом, как время будет, и прочитаешь?

Отняв ладони от бледного лица, на котором едва заметно выделялись две влажные дорожки от глаз к подбородку, правитель крепко обнял своего наследника:

— И то дело, сынок. Ты, поди, еще толком и не оклемался после всего, а я тут на тебя насел... Ступай отдыхать, и храни тебя Бог.

Оставляя за спиной печального отца и архипастыря Макария, осторожно подбирающего слова утешения и поддержки, мальчик чуть наклонил голову — чтобы никто не увидел его резко постаревших глаз и тонкой, змеиной улыбки.