Изольда Великолепная. Общий файл. Главы 1-38

И дядя снова был прав.

— Племянничек, шел бы ты к себе. У тебя там дела неоконченные. А мы тут приберемся...

Кайя ушел. Магнус остался.

Он присел на край кресла и принялся разминать ноги, которые, верно, ныли больше обычного. Урфин ждал, предчувствуя крайне неприятный разговор. И все-таки не выдержал первым.

— Хорошо, я признаю, что не прав! И буду молчать. Я вообще уеду, чтобы... не раздражать.

— Ну и дурак. Молчал ты и так долго. Начинаю думать, что слишком мы его опекали... это плохо. Все плохо. Особенно то, что Хаот не подтвердил эхо, — сказал Магнус, впиваясь пальцами в распухшее колено. — Здесь нет магов.

— Кроме меня.

— Да, мой мальчик. Кроме тебя. Скажи, ты ведь сумел бы сыграть на свирели?

— Да.

— И черный корень используешь? И волчью травку? И повод злиться у тебя есть... Фризия, свобода... близко тебе, верно?

— Да.

Урфин не станет унижаться до вопросов и оправданий. В конце концов, сколько можно оправдываться?

— Успокойся. Я знаю, что это не ты.

— Почему?

— Потому что верю. Во всем этом поганом мире есть два человека, которым я верю. И за которых боюсь. Не знаю даже, за кого из вас больше. Он — упрямый. Ты — гордый... садись вон. Посиди со мной. Налей вина и просто посиди. Давно уже не заглядывал. По делу, по делу... а так не заглядывал. Почему?

Дяде не соврешь и не потому, что Магнус чует правду, как охотничий пес — свежую кровь. Дядя не заслуживает лжи. И Урфин ответил честно:

— Стыдно.

Вино. Кубки. И дров в огонь добавить. Кресло подвинуть ближе к огню — тепло хоть немного унимает боль в ногах Магнуса.

— Силы — как у медведя. А мозгов не хватает, — дядя принял кубок. — Чего тебе стыдиться? Ты, конечно, поспешил немного, но... оставь это прошлому. Будущее и без того выглядит крайне дерьмово.

О да, незаконный маг, которого не существует.

Свирель.

Яды.

И Совет, который получит еще один шанс.

— Видишь, ты все правильно понял. Если вдруг случится уехать... обстоятельства по-всякому сложится могут, то отправляйся в Ласточкино гнездо. Гордость гордостью, но голова у тебя одна. Не забывай.

— Они настолько меня ненавидят?

Урфин знал ответ, только никогда не мог понять — за что? Те законы? Никто не знал, что Урфин причастен к их появлению. Узнай — взбесились бы... и без знания взбесились, но проглотили. Еще год-другой, глядишь, удалось бы изменить положение о статусе новорожденного. А теперь что? Порой этот мир был как удавка на шее. И с каждым разом она затягивалась все туже. Еще немного и Урфин просто сдастся. Чего ради бороться.

Кого ради?

Хотя бы ради Магнуса, который разглядывал огонь.

— Не думаю, что дело в тебе и ненависти... — он водил большим пальцем по краю кубка. — Знаешь, как корчуют старые дубы? Сначала подрубают корни из тех, что помощнее. И ждут, когда дерево лишится сил. А потом и валят. Одно не ясно — зачем? Выгода какая? Будет хаос и только хаос. Поэтому, малыш, ненавидят не тебя — мир.

— Я давно уже вырос, дядя.

— Это тебе только кажется.

Может и так. Пожалуй, Урфин не отказался бы вернуться в детство, где все было проще, понятней. Честнее. Но те времена принадлежат прошлому. Будущее же — Магнус как всегда прав — выглядит куда как мрачно. Дядя же, допив вино, поднялся:

— Ну что, дорогой, готов сыграть в прятки с Тенью?

Глава 25. Грани сознания

— Ничего не поделаешь, — возразил Кот. — Все мы здесь не в своем уме — и ты и я.

— Откуда вы знаете, что я не в своем уме? — спросила Алиса.

— Конечно не в своем, — ответил Кот. — Иначе как бы ты здесь оказалась?

Из разговора, состоявшегося в одной голове.

Юго ждал.

Он знал, что женщина пока жива, но явно не здорова, однако ничего больше. Эта неопределенность приятно волновала.

Шарик катится по кромке колеса. Красное-черное. Чет-нечет. Если повезет, то угадаешь цифру. Юго играл сам с собой. И еще с другим магом.

Наверное, он и вправду был очень талантлив, если сумел самостоятельно выстроить сеть. Хорошую. Прочную. Пронизавшую замок невидимой паутиной. Но вот беда — дырявую. Сигнальные нити то обрывались, то срастались, удерживая конструкцию живой.

Юго задевал нить и ускользал в разрыв. Маг метался. Уставал.

Потом ему надоело бегать.

Наверное, это будет милосердно — избавить такого от мучений. Жить, зная, кем мог бы стать, чувствуя остатки силы, но не умея этой силой пользоваться. Юго видел таких. Юго сам был почти таким. Искалеченный скрипач, который все никак не расстанется с ненужной уже скрипкой.

Жаль, что наниматель запретил его трогать.

На что это похоже?

Грипп тяжелейшей формы, который пущего садизма ради скрестили с чесоткой. Кости ломит. Кожа пылает. Зуд невыносим, и я тянусь, чтобы хоть ненадолго унять его.

— Нельзя, — Кайя перехватывает руку. — Останутся шрамы.

Черт с ними, я согласна уже и на шрамы. И без них — той еще красоты создание. Зеркало мне дать отказываются — разумный, в общем-то, поступок — но воображение у меня богатое, и ладони собственные, усыпанные мелкими желтыми пузырями, я вижу.

Ветрянкой я в детстве болела. И было не столько плохо, сколько тоскливо. Одна радость — зеленкой разрисоваться и представить себя леопардом. А тут я не леопард — помесь жабы с человеком. Целуй или нет, но в принцессу превращусь вряд ли. Кайя от поцелуев воздерживался и тут я его всецело понимала.

Длится это... не знаю. Долго. Наверное.

Я сплю. И не сплю. Часто не могу понять, сплю ли я. И тогда пугаюсь: температура сводит с ума, и быть может, уже свела.

— Все хорошо, Иза. Я здесь.

Кайя всегда здесь. И наверное ему можно поставить памятник, как самому заботливому мужу... хотя еще не мужу. И возможно — никогда не мужу. Это печалит. Чтобы отвлечься, я разговариваю. Так легче, потому что речь требует усилий, а усилия успокаивают боль. Разговоры в основном дурацкие.

— А я тоже стану ударопрочной?

— Станешь, — Кайя перешел на "ты", и это мне нравится.

— И подковы гнуть смогу?

— Не думаю, что умение гнуть подковы так уж необходимо леди.

— Хорошо, — я готова была оставить подковы ему, — тогда хотя бы булавки?

— Булавки, думаю, сможешь. Нет, Иза, нельзя...

Тысячное "нельзя", произнесенное все тем же ровным спокойным тоном. Он не сердится, он понимает, что я прекрасно осознаю запрет, но не имею сил справиться с зудом.

— Отвернись.

— Зачем?

— Я голая. Ты не должен на меня смотреть.

Кайя хмыкает. В его голосе множество оттенков. Почему-то со зрением плохо, и я больше слышу, чем вижу, но в этом есть свои преимущества. Например, оттенки.

Нынешний — горький шоколад. Тот самый, с какао-крупкой царапающих звуков.

— Смотреть на тебя — мое неотъемлемое право и привилегия.

Привилегия — это хорошо. Но не в нынешнем же виде. Я собираюсь ответить, но не успеваю. Лечу-лечу... падаю в горячий песок...

Мы строим замок в четыре руки. Выше, чтобы до самого неба. Со стеной, в которую прячем ивовые прутья, с нарядными башнями — Настька таскает из реки воду в синем ведерке. Мокрые башни легче строить.

— Жарко, — жалуюсь я. И Настька кивает. Солнце здесь яркое. — Скоро я совсем приду.

— Зачем?

— Замок строить.

— А свадьба?

На коленки налип песок. И на руки тоже, на шею, всюду только песок... я пытаюсь стряхнуть, но руки становятся тяжелыми. И Настька говорит чужим голосом — сладкое какао на молоке:

— Нельзя.

— Отпусти, — это не Настька, и мне жаль, что нас прервали. Я ведь до сих пор не извинилась, а ведь должна была. Я трусиха. И теперь умру.

— Нет, Иза, не умрешь.

Когда совсем плохо, Кайя носит меня по комнате. Плохо почти всегда, а комната такая маленькая. Из нее нельзя выходит. Как тюрьма, только хуже. Мне хочется увидеть море.

— Похоронишь меня на берегу?

— Нет.

— Почему?

— Потому что ты не умрешь.

Голос больше не шоколад, скорее крепкий арабский кофе. Но мы же оба знаем, что шансов у меня почти нет. Я взрослая и родилась в мире, где не слышали про мурану. У меня нет того иммунитета, который защищает местных жителей. И нет другого, свойственного Кайя.

Жаль, что вся сказка так быстро закончилась. Я почти втянулась.

— На берегу, — в конце концов, хотя бы могилу я имею право выбрать? — Там, где мы встретили паладина. Урфин знает. И еще цветы... я не люблю лилии. Не высаживай их.

— Иза, ты говоришь глупости.

Сердится. Он начинает рычать, когда сердится, только сам не слышит. Рык рождается в груди, заглушая звук сердца. Но меня не пугает.

Как Кайя в принципе можно бояться?

— А вот розы — люблю. Но там они вряд ли приживутся. Почва каменистая. Хотя... — меня осенила идея, показавшаяся гениальной. — А если розы поставить в горшках? В Замке ведь найдутся большие горшки? Да! Белый куст и красный. Потом они разрастутся и потянутся друг к другу. По-моему, это очень красиво — розы над обрывом.

Я задумалась, представив собственную могилу. Надо будет еще и статую попросить. Ангелов здесь нет, с меня что-то внятное ваять уже поздно. Но вот милую девушку, которая словно бы смотрит вдаль... и лавочку. Кто-нибудь станет меня навещать и предаваться томительным размышлениям под сенью моих розовых кустов. Главное, чтобы розы не обрывали.

— Изольда, — вкрадчиво произнес Кайя, и нынешний тон — жареный миндаль и шоколад белый, который я недолюбливаю за его непохожесть на шоколад — мне очень не понравился. — Я тебя похороню в семейном склепе.

— Там нет моря?

— Признаться, когда его строили, то не учли, что море может понадобиться.

Они не учли, а мне теперь страдать. И вообще, склеп — это что-то мрачное, сырое. С мертвецами. Ну, конечно, я тоже не слишком живой буду, но все равно... не хочу склеп!

— Если тебя это утешит, то похороны будут пышными.

Воображение представило меня, возлежащей среди роз — пусть гроб наполнят ими — в белом подвенечном платье... ах да, его еще не сшили. Но ведь сошьют! Во исполнение последней воли Нашей Светлости... подданные рыдают, вспоминая меня добрыми словами.

Разум внес небольшую поправку — рыдания исчезли. Добрые слова тоже.

— Ты будешь очень красива в том золотом платье...

— Ты не посмеешь!

— Сомневаешься? — насмешка. Нельзя насмехаться над больными! Умирающими даже! Но у Кайя имелось собственное мнение. — Конечно, лицо придется маской укрыть, но я думаю, что парик и платье отвлекут внимание от этой несущественной детали.

Маска? Несущественная деталь? Парик? И платье?

То проклятое платье, которое давно следовало изрезать на клочья?!

— Кринолин в гроб не влезет, — мстительно заметила я, но Кайя парировал:

— Гроб возьмем побольше. Ну или придавим чем-нибудь тяжеленьким.

Ага, крышкой. Нет уж, спасибо. Если он и вправду так со мной поступит, то я восстану и буду приходить к нему по ночам, завывая и звеня позолотой.

— Иза, ты просто не умирай.

Легко ему говорить...

День первый.

Второй. Третий и четвертый. Кайя путается, до того они похожи друг на друга. Перемены должны быть, но перемен не было.

Сыпь распространилась по телу, но и только. Цвет ее оставался прежним — гнойно-желтым.

Без крови. Главное, что без крови.

Ее и так почти не осталось.

Всякий раз вскрывая вены, Кайя убеждал себя, что этот раз — точно последний. И жар спадет.

Держался.

Пятый и шестой. Седьмой. Изменений нет.

Кайя снова заперт, старые шрамы зудят, но эти стены головой не прошибить. Сейчас он и близко не представляет, что именно надо делать.

На глаза попадается лист бумаги. Кайя не рисовал уже... давно.

...и снова берег. Желтая лента вдоль синей. Замок. Настька.

— Не приходи сюда, — говорит она, выливая воду в ямку. Песок чернеет, и Настька руками вымешивает его, как тесто. — Лучше там будь.

— Я... я хотела попросить прощения.

Сажусь рядышком.

— Я тебя предала. Дважды. И я бы все исправила, но не знаю как...

— Ты исправила.

— Нет, тот человек...

— Он тоже умер. Давно уже, — Настька вытирает пот со лба, оставляя грязевые разводы. — Не сиди здесь. Тебе туда надо.

Я пытаюсь уйти, но не знаю куда. Берег, берег... верба полощет зеленые листья. И снова берег с Настькой. Замок почти достроен. А у меня в кармане разноцветные стеклышки лежат.

— Держит, — признаюсь я.

— Извини.

— Я умру?

— Не знаю, — я не поняла, кто из этих двоих — Настька или Кайя — мне ответил.

Отвратительная честность.

Но река исчезла. Зато я вижу комнату. Цвета резкие, до головной боли — ее мне только для полного счастья и не хватает. Я в кровати. Кайя... рядом. Сидит на полу, опершись на угол камина. На колено положил доску и что-то увлеченно пишет.

Или нет — рисует.

Я наблюдаю. Сейчас Кайя снова другой и нынешний, пожалуй, мне нравится. Он мне весь нравится, но о таком здесь говорить не принято. А если я умру? Так и не сказав?

И что изменится?

— Ты проснулась? — он реагирует на взгляд. — Пить хочешь?

Ужасно. Ощущение, что я пуста. Наверное, опять кровь пускали. Мерзкая процедура, причем, кажется, Кайя она куда более неприятна, нежели мне. Но после кровопускания становится легче.

— Что ты рисуешь?

— Тебя.

Лучше бы пейзаж. Или натюрморт из кота, рыбьей головы и трех яблок.

— Зачем?

Он не собирался отвечать — я почувствовала это — но потом передумал.

— Мне кажется, что так я привяжу тебя к миру.

— Дашь посмотреть? — сегодня у меня не хватает сил, чтобы держать голову. Кайя помогает напиться.

Он выглядит помятым. Уставшим. Он вообще спит? Не знаю. Вряд ли, если всегда рядом. Да и кровать Нашей Светлостью прочно оккупирована. На коврике у двери? Коврик, кстати, так и не заменили. И дверь заперта прочно. Но спрашивать не стану.

Как-то неудобно.

Мы смотрим рисунки. Их много и у Кайя определенно талант, только все равно он безбожно льстит. Я слишком красивая, если быть объективной. Но я больна и к бесам объективность.

— Есть что-то, чего ты не умеешь делать? — пытаюсь шутить, хотя снова жарко.

Его совершенство угнетает.

— Беречь близких людей, — подумав, ответил Кайя. — Рисовать легче. И все легче.

Тут я с ним согласна. Сегодня мне не хочется шутить.

— Кайя, — мне нравится называть его по имени. — А куда уходят люди после смерти? В вашем мире. У нас верят, не все, но многие, что душа бессмертна...

— Это так.

— И что если хорошо себя вести, то попадешь в рай. Это такое место...

-...где нет войны...

Что ж, куда более конкретное описание.

Его рука ложится на лоб, и сегодня она невыносимо тяжела. Еще немного и кости треснут.

— Иза, не пугай меня, пожалуйста.

— Мне самой страшно, — я хватаюсь за его руку, пытаясь удержаться на краю. — Если я умру, то я встречусь с ней... по-настоящему...

— С той девушкой, которую ты зовешь? Что с ней произошло?

Рассказать? Кайя перестанет уважать меня. Но в конце концов, кому исповедоваться, как не богу? Вместо этого я прошу: