Изольда Великолепная. Общий файл. Главы 1-38

Глава 1. Выйти замуж — не напасть...

...принцев мало, и на всех их не хватает...

По итогам переписи населения на Побережье.

Машка, конечно, сволочь, но Вадика я бы еще простила. Если разобраться, то с Вадиком мы недели две знакомы, а с Машкой — семнадцать лет. Но тем обиднее видеть, как это газель мосластая вплывает в кафешку мало того, что под ручку с Вадиком, так еще и в моих туфлях!

Нет, конечно, туфли были не совсем, чтобы моими. Или скорее совсем еще не моими, но я к ним уже душой прикипела! Вчера как увидела в витрине, так сразу и прикипела.

Разве можно было не влюбиться в такое?

Christian Louboutin.

Цвет сливок. Нежнейшая кожа. Приподнятый носик. Очаровательный ремешок с перехлестом. А каблук — длинный, острый, неимоверно изящный...

В общем, мы нашли друг друга и счастью нашему не было бы границ, когда б не деньги, точнее полное их отсутствие. Финансовый кризис грянул внезапно, нанеся мне серьезную психологическую травму. А тут еще Машка... Она нарочно! Я же к ней за деньгами побежала, не в силах вынести длительную разлуку с моими туфельками. А эта коза безрогая денег не дала и еще морали читать стала, дескать, я трачу много. Ну допустим и много...

Пожалуй, что слишком много...

Но девушка должна выглядеть или хорошо, или никак!

У меня чаще получалось второе. Машке проще. У нее рост модельный, фигура налитая, особенно в верхней ее части. И платья Машка подбирает такие, чтобы достоинства ее не столько подчеркивали, сколько обрамляли. Я ей как-то наклейку подарила — "Экспонаты руками не трогать"...

Лицо у нее идеальное. Нос точеный, губки бантиком, очи голубые, вечной тоской подернутые. И в тени ресниц. Ресницы, к слову, она наращивает. И волосы тоже. Вадик, небось, думает, что они у нее от природы длинные, вьющиеся и платинового колера.

Ага... конечно...

А зубы у нее вовсе фарфоровые. Только мне от этого не легче. Тяжелее даже. Мы с Машкой в детском саду на соседних горшках сидели, в школе одну парту делили и одну мечту мечтали — выйти замуж за олигарха. Но с пятнадцатилетнего возраста, когда у Машки выросла грудь, а у меня — нет, между нами пролегла пропасть. Она ширилась, ширилась и теперь, похоже, расширилась окончательно.

Я завидую?

Да! Я завидую.

Во-первых, росту во мне полтора метра и три сантиметра. Машка еще приговаривает постоянно, что эти несчастные три сантиметра — мое выпирающее самомнение. Во-вторых, фигуру я имею обыкновенную, лицо — маловыразительное. В-третьих, самой выдающейся частью тела является не бюст, а задница, которой за последние две недели прибавилось полновесные двести грамм.

Имя и то у меня дурацкое — Изольда.

Видите ли папенька мой — глянуть бы на него хоть одним глазком — был очень увлечен этой историей и наказал маменьке наречь дочь Изольдой. А маменька в жару любовном, который еще томился на дровах обещаний, наказ исполнила. Потом они разругались вхлам, и папенька благополучно исчез с горизонта нашей жизни. А вот имечко осталось.

Хорошо, хоть не мальчиком родилась. Тристаном жить было бы сложнее.

Машка приближалась. И Вадик тоже. И туфли, которые взывали о помощи с Машкиных ног. У нее тридцать седьмой! А они — тридцать шестого! Моего размера! И пара была всего одна.

— Привет, дорогая, — сказала Машка, наклоняясь ко мне. Губы поцеловали воздух у моей щеки. — Мы тут с Вадей решили, что не можем больше от тебя скрывать...

Он стоял рядом и кивал. Тоже мне, мечта девичья. Мелкий, плюгавый и жеваный какой-то. И руки у него потеют постоянно! А изо рта ментолом несет, потому что Вадик постоянно жует "Орбит", который без сахара. И расковыряв новую пачку, запихивает ее в карман, а потом достает подушечки с налипшими крошками. Мерзость! Зато Вадик был богат... если верить Вадику. И я честно собиралась поверить.

— Сегодня Вадя сделал мне предложение, — Машка приобняла кавалера, позволив припасть к бюсту, и на Вадиковом лице появилось выражение мечтательное, слегка глуповатое. Машка же вытянула руку и пальчик оттопырила, это чтобы я наверняка разглядела колечко.

И ничего особенного!

Да, золото... камень... такой большой камень... и квадратный... и сияет, как настоящий.

— Пять карат, — сказала Машка, любуясь не то алмазом, не то зарождающейся Вадиковой лысиной. — И платиновая оправа.

Плевать! Не жалко колечка, которое, если рассудить по-честному, моим должно быть. Это я первая с Вадиком познакомилась. И дважды на свидание ходила. И один раз даже целовалась, с трудом преодолев брезгливость. А теперь, значит, его Машка прибрала.

— Не куксись, — Машка щелкнула меня по носу. — Ты себе еще найдешь кого-нибудь...

— Ага, — подтвердил Вадик, выдувая ментоловый пузырь.

— ...подходящего...

От обиды и осознания вселенской несправедливости, а также подлого Машкиного предательства, в моем зобу дыханье сперло. А когда расперло, то я высказала Машке все, что о ней думаю. Думала о заклятой подруге я много. Давно. А мысли свои старательно берегла, пряча в том закутке памяти, куда без особой надобности не заглядывают. И вот пожалуйста — пригодилось.

Машка слушала, с ленцой, с насмешечкой, поглаживая Вадиковы жидкие волосы и покачивая ножкой, на которой красовалась туфелька.

Моя туфелька!

Я сохраню ее образ в своем раненом седрце.

— Изька, ты — дура, — сказала Машка, когда я выдохлась. — И всегда ею была.

— Ага, — Вадик поспешил согласиться.

Подкаблучник!

— Ты... ты сама дура!

— Посмотри на себя. Ты — шутиха. Чучело, которое пытается прыгнуть выше, чем может, — продолжила Машка. — Возьмись за ум. Закончи свои курсы, получи уже диплом. Найди постоянную работу. Выйди замуж. Наплоди детишек...

Дело было не в том, что она говорила, а в том, что в слова свои умудрилась вложить все то презрение, которые, оказывается, испытывала ко мне. Значит, мой удел — должность бухгалтера в третьеразрядной конторе? Муженек без амбиций и возможностей? Парикмахерша-соседка и самодельный маникюр? Отдых на подмосковной даче?

А Машкина судьба — яхты, пляжи и салоны VIP-класса?

И все только потому, что у нее рост, волосы и сиськи?

— Я... — я поняла, что вот-вот заплачу, а плакать я не любила с детства. — Я... я тебе докажу!

— Что докажешь?

Камень на пальце сверкал, поддразнивая — и вправду, Изольда, что ты собиралась доказывать? И главное, каким образом? Кому ты нужна?

— Я... я выйду замуж! За олигарха!

— Неужели?

Вадик просто заржал. Смех у него мерзкий, с подвываниями, я иногда не понимаю, смеется он или рыдает.

— Да! Выйду! И у меня будут деньги! Много денег!

— Все-таки ты, Изольда, непроходимая дура, — Машка поднялась и Вадик за ней. Тили-тили-тесто, жених и невеста... предложение... обручение.

— Извини, но на свадьбу я тебя приглашать не стану....

Не больно-то хотелось.

-...позориться не хочу.

Сама дура!

Я моргала, чтобы не расплакаться. А туфли моей мечты уносили бывшую лучшую подругу с бывшим потенциальным супругом, а также несостоявшимися мечтами прочь из кафе. Посижу. Еще немного... пусть уйдет... насовсем... и вообще вычеркнуть из памяти... из френдов удалить... из телефона тоже. Сволочь она, вот кто! Друзья так не поступают.

И такое не говорят.

— Девушка, — раздался рядом вкрадчивый голос. — Извините, что отвлекаю вас от душевных волнений...

Я отвернулась к окну, но лишь затем, чтобы увидеть, как Вадик усаживает Машку в свой новенький Ниссан... а я не верила, когда Вадик говорил, что купит. Выходит, зря не верила.

Сомневалась.

Действовать надо, а не сомневаться.

— ...но вопреки желанию я стал случайным свидетелем вашей ссоры, — меня определенно не желали оставлять в покое.

— И что?

— Значит, вы хотите выйти замуж? За состоятельного человека?

— Хочу.

Ему какое дело? Я взглянула на случайного знакомого. Красавчик. Высок. Широкоплеч. И льняной пиджак лишь подчеркивает стать. Лицо ангельское, только нимба над светлой макушкой не хватает. А вот глаза впечатление портят, темные, цыганские с этаким бесовским огоньком.

— Если вы тверды в своем намерении, — незнакомец протянул мне упаковку бумажных платков, — то я хотел бы предложить вам взаимовыгодную сделку.

— Какую?

На запястье красавчика болтались часы. И если часики не подделка, то стоят они дороже Вадиковского Ниссана.

— Выйти замуж, — улыбка у него потрясающая, у меня колени и те размякли, а сердце и вовсе потекло, как кусок масла, на солнцепеке забытый. — За одного достойного господина...

Уж не за него ли?

А если... нет, Изольда, такого не бывает! Даже в сказках не бывает! А ты в жизни реальной, и такие красавцы здесь не водятся, и уж тем паче не предлагают руку и сердце первой встречной.

Любовь с первого взгляда? Тогда пусть приглядится получше.

— Состоятельного? — уточнила я внезапно севшим голосом.

— Очень, — уверил он, присаживаясь рядом. — Благородного и по крови, и по характеру. Умного. Сильного...

Нельзя соглашаться!

Почему?

Потому что так не бывает!

Это еще не аргумент, Изольда. Или аргумент? А вдруг он... что? Выдаст меня замуж насильно? У нас не средние века, я всегда смогу отказаться в последний момент. Или развестись. Или вообще...

Нет, я же не серьезно...

— У вас будет собственный замок... — продолжал искушать незнакомец, разглядывая меня своими бесовскими очами.

Замок? Воображение нарисовало нечто кремообразное, белоснежное и с кучей башенок.

— В Англии?

— Почти. Свой корабль. И свой экипаж. Хорошая конюшня... содержание. Скажем... в эквиваленте вашего веса золотом.

Вешу я сорок восемь кило. В золотом эквиваленте выходит солидно. Я не знаю, сколько сейчас стоит грамм золота, но... нет, я же не серьезно обдумываю его предложение!

— ...и конечно, драгоценности. К примеру, вот такое обручальное кольцо.

Он выложил на столик перстень с огромным синим камнем, который с трудом удерживался в золотом плетении. Если у Машки было пять карат, то здесь...

— Двадцать карат, — с готовностью подсказал мой новый знакомый. — Если вам не по вкусу сапфиры, то кольцо переделают. Какие драгоценные камни вы предпочитаете? Изумруды? Рубины? Бриллианты?

Это ловушка!

Ну конечно, ему очень надо поймать глупенькую Изольду, чтобы... на органы продать? Или в рабство? Да кому я здесь нужна?! Никому, Машка и та меня предала.

— Поверьте, — он наклонился ближе и прошептал на ухо. — Подобный шанс выпадает раз в жизни. Ваша подруга свой не упустила...

Черти бы тебя побрали, Машка!

Я приняла кольцо.

Глава 2. Беру тебя в жены...

"Продажа женщин разрешена только перед алтарем..."

П.17.2 "Уложения о правах и свободах человеческих, дарованных во имя процветания Протектората Лордом-Протектором Асбджорн III".

Честно говоря, в глубине души я ожидала, что потолок кафе разверзнется, аки небеса, и строгий голос возвестит, что я, Изольда Бабарыкина, совершеннолетняя гражданка России, заключила сделку с дьяволом и быть мне отныне проклятой, неприкаянной и далее по списку. Увы, на мою беду потолок остался недвижим, небеса тоже выглядели целыми, а голоса молчали, за исключением голоса разума. Но он был тих и неубедителен.

— И что теперь? — спросила я, примеряя перстень.

Великоват, конечно. Зато камень просто улетный! Куда там Машкиному бриллианту!

— Теперь следует оформить наш договор. К слову, я умоляю вас простить мои дурные манеры. Позвольте представиться, лорд-советник Урфин.

— Джюс? — вырвалось у меня помимо воли.

— Нет. Сайлус, Седьмой тан Акли.

Тан, значит. Просто очаровательно, что бы это ни значило.

Машка от зависти повесится, когда я ее на свадьбу приглашу. А я приглашу! Во-первых, потому что я не такая мелочная, как она. Во-вторых, пусть сама убедится, что не сиськи правят миром.

В жизни удача нужна!

Урфин подал мне руку и любезно препроводил к черному "Бентли". Распахнув дверь, он сказал:

— Вам не стоит опасаться. Вашему здоровью и чести ничто не угрожает. Слово лорда-советника.

Ну да, я взяла и на слово поверила.

Хотя да, поверила. А что оставалось? Вернуть колечко и отправиться домой? Закрыться в ванной, обнять старый халат и пореветь от души? Заесть горе ореховым мороженым? Или той шоколадкой с фундуком, которую я прячу от себя уже второй месяц кряду?

Нет уж! Обождет шоколадка. Я свой шанс не упущу.

Ехали мы недолго, но когда авто остановилось и Урфин помог мне выбраться — он вообще подозрительно услужливый тип — я поняла, что понятия не имею, где нахожусь. Город был знаком и не знаком. Серые пятиэтажки брежневской постройки. Запыленные липы. И совершенно пустая улица, на которой помимо "Бентли" припаркован лишь старенький Запорожец. Судя по кирпичам, подпиравшим брюхо, а также обильной ржавчине, парковка состоялась давно и навеки.

— Прошу за мной, — Урфин перестал улыбаться. — Если, конечно, вы не передумали.

Не дождутся!

Меня вели праведный гнев, потерянные туфли и тяжеленное кольцо, которое норовило соскользнуть с пальца.

Минув арку, мы оказались в маленьком, но уютном дворике. Здесь вовсю цвел жасмин. Кусты сирени заслоняли окна первых этажей, а на газонах то тут, то там виднелись желтые солнца одуванчиков. Скрипели качели на несуществующем ветру, и зеленый кленовый лист ластился к асфальту.

А вот людей нет.

Ни мамаш с колясками. Ни крикливой детворы. Ни даже зловредного и вездесущего племени городских старух.

И жасмин ничем не пахнет. Я специально остановилась, чтобы понюхать веточку.

Ничего! И цветы как пластиковые.

Все страньше и страньше.

Запахи отсутствовали и в подъезде. Я потрогала стену, чтобы убедиться, что та материальна. Краска шершавая, а побелка за пальцы взялась. И старые перила вогнали в ладонь занозу, убеждая, что если это и сон, то высшей степени правдоподобности.

Урфин остановился перед невыразительной дверью, обитой синим дерматином. Золотистые шляпки гвоздей складывались в хитрый вензель, но рассмотреть его мне не позволили. Дверь открылась, и нас впустили в квартиру.

Тесная прихожая была завалена книгами. И тесный коридорчик был завален книгами. И комната... и вообще складывалось впечатление, что сами стены этой квартиры сделаны не из бетона, а из пухлых томов, перетянутых для верности веревками. Хозяин книжной норы — невысокий, сутуловатый и весь какой-то скукоженный — кутался в красный халат с золотой отделкой. Из кармана халата торчали очки. Вторая пара сидела на длинном носу, пребывавшем в постоянном движении. Третья — на лысой голове.

— Надеюсь, все готово, досточтимый мэтр Логмэр, — сказал Урфин таким тоном, что мне стало жаль бедного мэтра.

— К-конечно, г-готово, — ответил он, слегка заикаясь. — Н-но п-позвольте вам з-заметить, что ваши н-неосмотрительные д-действия создают прецедент. Я в-вынужден б-буду д-доложить.

— Докладывайте.

— Совсем распоясались, — мэтр Логмэр водрузил одни очки поверх других. Разглядывал меня он минуту, а то и две, прежде, чем поинтересоваться. — Вы пребываете в здравом уме?

— Пребываю.

— Не находитесь под действием алкоголя, наркотических или магических зелий?

— Не нахожусь.

Мэтр на слово не поверил, но вытащил из кармана белую раковину внушительных размеров и, сунув мне под нос, велел:

— Дыхните.

Я подчинилась — чужие странности следует уважать. Мэтр поднес раковину к лампочке и после внимательнейшего изучения — даже ногтем скреб — отправил в карман. Вид у него стал совсем уж печальный.

— В-в... в таком случае б-будьте столь любезны ознакомиться с договором и п-поставить п-подпись в означенном месте.

Договор занимал двадцать страниц, писаных, между прочим, от руки. И это были самые нудные страницы, которые мне когда-либо доводилось читать.

"...Настоящий договор (далее — Договор) заключен в 13 день 7 месяца сего года по стандартному от Раскола летоисчислению (даты указаны в приложениях, далее Приложении, согласно Справочному Уставу) между Протекторатом Инверклайд в лице Лорда-Советника Урфина Сайлуса, седьмого тана Акли (далее Доверенное Лицо), действующему от лица и по поручению, мормэра Кайя Дохерти, исполняющего обязанности Лорда-Протектора, (далее — Доверяющее Лицо) и..."

На этом месте я вынуждена была прервать сие увлекательнейшее чтение, чтобы мэтр Логмэр внес в договор мои данные. Писал он медленно, сверяя каждую букву с паспортом.

— Читайте внимательно, — посоветовал мэтр, возвращая договор. — Люди на редкость н-не внимательны. И п-потом страдают. П-претензии п-предъявляют.

"...Доверяющее лицо предоставляет Исполнителю в невозвратное владение следующее движимое и недвижимое имущество..."

Список был внушительным, и первым номером в нем значился "замок каменный, стандартного проекта (прилагается в Приложении за номером) о пяти башнях с тремя бронзовыми флюгерами и рвом в семь стандартных единиц глубиной".

А после слов "назначить денежное содержание" я и вовсе быстро пролистала оставшиеся страницы, желая лишь одного — поставить свою подпись в "означенном месте", тем более, что пункт "Обязанности" был до отвращения краток. Мне вменялось хранить честь рода и быть достойной женой.

Побуду. Вряд ли это сложно.

Подписывать пришлось три экземпляра, каждый из которых тут же заверялся печатью. Первый был вручен мне, второй — Урфину, а третий исчез среди книг.

— П-приступим к ф-формальностям, — сказал мэтр, надевая третью пару очков. — П-перчатка у вас?

— Конечно, мэтр. Леди, прошу вас, — Урфин извлек из воздуха перчатку.

— П-попрошу без в-ваших ф-фокусов.

— Извините, мэтр, но сами понимаете...

Из воздуха. Перчатку.

Перчатищу!

Мешок из черной кожи, украшенной заклепками. Я не знаю, какой должна быть рука, для которой шили это, но Урфину перчатка достала до середины плеча.

— Вашу руку, леди.

Не то, чтобы неприятно, скорее странное ощущение. Кожа теплая и мягкая, а швы на ней проступают этакими шрамами. Урфин сжимает мои пальцы, словно боится, что именно теперь я сбегу.

— П-повторяйте, — приказывает мэтр. — Я, Кайя Дохерти, беру себе тебя, Изольда, в жены...

-...в жены...

-...и буду верен тебе до самой смерти...

-...смерти...

-...я, Изольда, беру тебя...

Я повторяла за ним слова, на первом же голос разума сдавленно всхлипнул и заткнулся.

— ...в мужья... и буду верна тебе до самой смерти.

— Супружество, Вами заключенное, я авторитетом Коллегии Хранителей права и собственными именем подтверждаю... Можете поцеловать невесту.

Урфин и поцеловал. По-братски. В щеку. А потом положил руки на шею и сдавил. Пальцы у него оказались железными.

Я рванулась.

Закричала, скорее даже захрипела.

И отключилась.

— В-вы сов-вершенно п-потеряли с-совесть, Урфин. Хотя не д-думаю, что она у в-вас б-была, — мэтр Логмэр отчаянно полировал стекла очков полой дрянного халата. — Я п-полагаю, что все это — в-ваша з-задумка. Н-не могу п-понять, как в-вы уговорили Л-лорда-П-протектора.

— С трудом, мэтр. Но я воззвал к чувству долга.

Девушка лежала на полу. Сон ее обещал быть достаточно долгим и крепким, чтобы гарантировать спокойный переход. С другой стороны появлялась проблема транспортировки.

— Он н-не об-брадуется.

— Это верно. Но как-нибудь переживем... — Урфин забросил новоиспеченную Леди на плечо, решив, что пара лишних синяков не испортят и без того непростую ситуацию. — Стерпится — слюбится. Кажется, так здесь говорят.

Глава 3. Людям о леди

"Одна Леди пятьдесят раз упала в грязь по дороге домой.

— Леди! — ахнул дворецкий, открывая дверь.

— С головы до ног. — мрачно кивнула Леди"

"Басни о пчелах или Занимательные истории о Леди Дохерти", миннезингер Альбрехт фон Йохансдорф

Я сидела на подоконнике и ела вишни. Вишни были спелыми и сладкими, подоконник — широким, а земля — далекой. Вишневые косточки я бросала за окно из врожденной вредности.

Вообще-то пейзаж открывался душевный.

Небо синее. Море синее. Солнце желтое. Облачка белым кружевом. Волна к берегу катит, кораблики плывут... Идиллия просто. Вот только созерцаю ее третью неделю кряду, и от тоски тянет уже самой сигануть из окошка. Потом, глядишь, балладу сложат о неразделенной любви и прекрасной деве, чей призрак обречен навеки ждать возлюбленного. Пожалуй, именно это и останавливало мои суицидальные порывы. Ну еще решетки на окнах и отсутствие возлюбленного, который к несказанному счастью моему застрял в неведомых краях.

Черт бы с ним, с возлюбленным, но вот решетки напрягали крепко.

Были они солидными, коваными, захочешь — не выломаешь. Я знаю, пробовала. Кажется, день на пятый своего здесь пребывания. И на шестой тоже. И на седьмой. Мне даже ложку принесли серебряную, чтобы камень ковырять легче стало. А вдруг да пораню свои нежные пальчики.

Под этим же предлогом ножа и вилки не дали.

Ложкой же ковырять решетки было не интересно.

— Ну не свинство, а?

Мой единственный собеседник — рыжий котяра наглого характера и необъятных габаритов, сочувственно шевельнул ухом. Даже если он и не понимал меня, то хотя бы делал вид, что понимает. Остальные же...

Стоит начать с начала.

Очнулась я от запаха. Неописуемый смрад проник в ноздри, вырвав меня из такого уютного забвения. Я закашлялась и взмахнула руками, пытаясь отодвинуть источник вони подальше.

— Ваша Светлость, соизвольте открыть глаза, — голос был мягким, как мои старые войлочные тапочки, и я сразу прониклась к обладателю его симпатией, хотя не сразу сообразила, что обращаются ко мне. Ваша Светлость... очаровательно просто. Глаза я открыть соизволила, потому как с закрытыми было бы сложно понять, что происходит.

Во-первых, я лежала.

Во-вторых, кровать, на которой я лежала, была столь огромна, что я сразу ощутила собственные одиночество и никчемность.

В-третьих, четыре столпа — иначе и не назовешь — поддерживали синий балдахин, расшитый звездами. Честно говоря, сперва я приняла его за небо, лишь удивилась, что небо столь низко висит и протянула руку, чтобы пощупать вышитую звезду.

Руку мою тотчас схватили и сжали крепкие теплые пальцы. Принадлежали они незнакомому мне типу, высокому, тощему и облаченному в черный балахон. На лысеющей голове его виднелась квадратная шапочка с золотой кистью. Кисть съехала на лоб, разделив его пополам.

Сосчитав пульс — а сердце колотилось, что ненормальное — тип сдавил мне виски, повернув голову сначала влево, потом вправо, оттянул веки и внимательно осмотрел глаза, а потом и в рот попытался заглянуть. На этом месте терпение мое иссякло.

— Руки уберите, — почти вежливо попросила я.

В горле изрядно першило. Да и само горло побаливало.

С чего бы это вдруг? Ах да, меня же придушить пытались!

— Чрезвычайная хрупкость конституции Вашей Светлости требует особо бережного обращения!

Не знаю, кому это было сказано, но я согласилась. Да, моя светлость требует бережного с собой обращения и нефиг ее за горло хватать. То есть меня.

— Где эта скотина? — осведомилась я и окончательно пришла в сознание. — И кто вы такой? И вообще, куда я попала?

Сев на кровати, я огляделась. Симпатичное помещеньице, подходящих для кровати размеров. И все такое нарядное. Очаровательное просто сочетание брутальной каменной кладки, шелковых портьер, позолоченных канделябров — потом я выяснила-таки, что золотых — мрамора и дерева. Особенно впечатлил камин. Этакая пасть, облицованная камнем, а в ней огонь пылает.

Не знаю, как там по фэн-шую положено, но камин в спальне — это круто.

Сейчас я знаю, что и практично, когда в доме нет центрального отопления.

— Не испытывает ли Ваша Светлость головокружения? Не ощущает ли горечи на языке? Сердечного стеснения? — продолжал допытываться тип, пристально вглядываясь в мое лицо. Подозреваю, что вид у меня был весьма специфический.

— Где я нахожусь? — я повторила вопрос, понимая, что если не получу ответа, то завизжу от злости.

— Протекторат Инверклайд, — почтительно ответил тип. — Майорат Дохерти.

И спохватившись, поспешил представиться.

— Доктор медицинских наук Ллойд Маккормак всегда к услугам Вашей Светлости.

Понятно. Точнее, ничего не понятно. Протекторат? Майорат? Доктор? Нет, ну с доктором ясно. Врачей недолюбливаю, но этот симпатичный. Заботливый. Вежливый. И выражение лица незамутненно-счастливое, как будто знакомство со мной — величайшее достижение его жизни.

— Я имел честь учиться в Булонии. И пользовал многих знатных особ, — сообщил он мне. — Но вы, Ваша Светлость, несомненно...

— Помолчите. Пожалуйста.

Я попыталась встать к вящему неодобрению доктора. Но перечить мне не посмели. И правильно, я не в том расположении духа, чтобы мне перечить. А на горле, и думать нечего, синяки будут.

— Тан Акли умоляет вас принять его нижайшие извинения. Он глубоко сожалеет о том досадном происшествии, которое...

Что-то я сомневаюсь насчет сожаления. И происшествие было отнюдь не случайно. Но с происшествием, таном и прочими жизненными неурядицами я разберусь позже. В данный момент у меня имелась цель — окно. Огромное окно с чудесными витражами. На темном стекле средь кувшинок и звезд плясали белые цапли. Правда, привлек меня не витраж.

Я дошла до окна сама, хотя на помощь бросились и доктор, и женщина с серым невыразительным лицом. Она все время была в комнате, но держалась в тени.

— Окно откройте, — я уперлась в ставни и попыталась открыть сама. Ставни не поддавались.

— Ваша Светлость! Там ночь! Прохладно! Ваше хрупкое здоровье...

Моему хрупкому здоровью не слишком вредили осенние походы с ночевкой. Так что и в окошко выглянуть ему лишь на пользу будет.

Створки все-таки поддались, просто они открывались не наружу, а внутрь. И не стекло было черным, просто за окном жила ночь. Густая, южная — мне однажды свезло побывать в Крыму — она рядилась в яркие звезды. А крупная, словно нарисованная луна, была желта и приятно округла.

В лицо дохнуло свежестью.

И ветер был соленым на вкус. Такой ветер бывает лишь с моря...

А потом на мою ладонь села крупная, нарядная бабочка. Крылья ее, каждое размером с тетрадный лист имели удивительный бирюзовый оттенок, словно были вырезаны из куска нефрита. Прожилки на крыльях лишь усугубляли сходства.

Уже не сходства.

Я коснулась не живого существа — прохладного камня. Сквозь радужный срез его просвечивало пламя.

— Это каменный виан, — подсказал доктор. — Они живут лишь несколько часов в году. Вам повезло увидеть чудо, Ваша Светлость.

Пусть так, но... на Земле не водятся каменные вианы. Поденки и те, отживая короткий свой век, просто умирают, а не превращаются в камень. Мне ли не знать?

Я отдала бабочку доктору и, послушная, вернулась в кровать. Я надеялась, что вижу сон, и утром проснусь. Дома...

Дома больше не было. Точнее, он был, но где-то далеко, за пределами этого мира.

Я кричала. Плакала. Требовала отпустить меня.

Доктор Маккормак предлагал эликсиры, способствующие излитию желчи, что, по его мнению, должно было избавить меня от черной меланхолии.

Я послала доктора Маккормака к каменным вианам и принялась за посуду. О с каким самозабвенным удовольствием я швыряла в стену тарелки, тарелочки, блюдца, чашки, вазы и вазочки... и никто в чертовом замке не посмел меня остановить. Нет! Мне с завидной покорностью приносили новые и новые сервизы.

Изощренное издевательство!

И я устала.

От усталости ли, от нервного ли расстройства или же от того легкого ветерка разболелась голова. За мигренью последовал кашель, поднялся жар, уложивший меня в постель. А когда я все-таки поднялась — с детства не люблю болеть — то в тот же день вывихнула ногу. И ведь споткнулась на ровном месте! Пока бинтовали ногу, я загнала в ладонь занозу. Ее вытащили, но к вечеру ранка загноилась. Еще куриный бульон оказался прокисшим, изрядно испортив ночь, а утром кровь из носу пошла...

— Жидкости в организме Вашей Светлости пришли в небывалое смятение, — доктор Маккормак разговаривал со мной ласково, как с душевно больной. И я понимала, что еще немного и вправду свихнусь. — Причиной какового является преодоление разрыва между листами...

Он в общем-то был неплохим человеком, только слегка странным. Но к моей иномирности относился с поразительным спокойствием, как будто не видел в том ничего удивительного. А может и вправду не видел.

-...а это — серьезнейшее испытание даже тана Акли, чьи выдающиеся способности...

Сволочь он, этот тан Акли, который благоразумно избегает встреч со мной. Болен он, как же. Помнится, в единственную нашу встречу он был до омерзения здоров. А тут вдруг слег, бедолажка.

Впору цветы послать. Или открытку с пожеланием скорейшего выздоровления.

-...не говоря уже о столь нежных созданиях, каковыми являются женщины. Ах, если бы я имел счастливую возможность составить гороскоп Вашей Светлости, я сумел бы отыскать то средство, которое успокоило бы...

Меня успокоил бы хороший пинок, который я с превеликим удовольствием отвесила бы драгоценному тану. Но пришлось довольствоваться пузырем со льдом и мятной эссенцией, которую заботливо втирали мне в виски. Она ли помогла, или жидкости моего тела успокоились-таки к вящему облегчению доктора, но спустя неделю я вновь была бодра и энергична.

Тогда-то и прояснились некоторые обстоятельства.

Во-первых, муж Нашей Светлости, Их Светлость Лорд-Протектор Кайя Дохерти, отсутствует и как долго это отсутствие продлиться никто не знает.

Во-вторых, во время оного отсутствия замком, равно как и протекторатом, управляет Их Сиятельство Лорд-Советник Урфин.

В-третьих, мне запрещено покидать пределы комнаты и общаться с кем-либо помимо милейшего доктора, моей камеристки Гленны и рыжего кота. Кот вряд ли входил в список разрешенных контактов, но плевать хотел на запреты Их Сиятельства и просто однажды выполз из-под кровати с толстой крысой в зубах. В-пятых, мне категорически рекомендован постельный режим и отсутствие всяческих волнений, каковые оказывают губительное воздействие на слабый женский разум. В-шестых и последних отменить запреты может лишь Их Сиятельство, которое в настоящий момент времени не готовы предстать пред очами Нашей Светлости и объяснится...

Вот и оставалось — сидеть на подоконнике, глазеть на море и есть вишню, лениво обдумывая план побега.

— Ну ни сволочь ли он, а? — я почесала кота за ухом. — Как есть, сволочь...

Кот открыл оба глаза и зашипел. Не на меня — на дверь. А она возьми и откройся.

— Ваша Светлость, — Гленна присела в обычном своем поклоне, от которого я пыталась отучить ее в последнюю неделю. Надо же было хоть чем-то заняться. — Их Сиятельство Лорд-Советник спрашивают, не соблаговолите ли вы принять его.

— Мы солбако... собако... короче, зови.

Все-таки чувствую, леди из меня выйдет фиговая.

Глава 4. Лорд, который гуляет сам по себе

В кустах рояль, а в нем — отряд гвардейцев!

Неожиданный сюжетный поворот истории, рассказанной старым солдатом за кружечкой темного эля в таверне "Рогатая кобыла"

Выглядели Их Сиятельство презанятнейшим образом.

Нет, костюмчик выше всяких похвал. Воротник кружевной топорщится. Камзол блистает алмазными россыпями. Панталоны с бантами и вовсе слезу умиления вызвали. А мода здесь лютует...

— Доброго дня, Ваша Светлость, — сказал Урфин, одарив меня кивком.

Я подобрала полы халата и вежливо кивнула в ответ:

— И вам доброго дня.

Какой-то он бледный очень. Щеки ввалились, веки набрякли, а глаза и вовсе красные, как у кролика с перепою. И эта испарина на лбу подозрение внушает. Надо бы попросить милейшего доктора, пусть одарит Урфина вниманием, отрегулирует приток жидкостей телесных к мозгу, если оный у Их Сиятельства имеется.

В моей душе шевельнулось сочувствие, но было отловлено и удушено недрогнувшей рукой

— Прошу простить мой неподобающий вид, — он сел в кресло, между прочим, мною облюбованное, и вцепился в подлокотники. — Но мне кажется, что наша с вами беседа стоит некоторых неудобств.

Я охотно согласилась, а заодно осталась сидеть на подоконнике — и тепло, и довольно удобно, и на расстоянии от Урфина. Уж больно тянет ему пакость сотворить.

— Спрашивайте, — разрешил он.

Добрый какой. И на вопросы мои он ответит честно, аки свидетель на процессе. Осталось Библию торжественно внести. Или Конституцию.

— Когда я вернусь домой? — задала я первый вопрос, волновавший меня куда больше всех остальных, вместе взятых. Имелись некие подозрения, которые Урфин охотно подтвердил.

— Никогда.

Неделю назад я швырнула бы в него миской, не пожалев остатков вишни. И сейчас искушение было столь велико, что я спрятала руки за спину. Минуту мы с Урфином играли в гляделки, и победил он. Ну не могла я спокойно смотреть в эти красные беспомощные глаза!

— Есть несколько препятствий, — он заговорил сам, приняв поднесенный Гленной кубок. И могу поклясться, что подавала она его с опаской, стараясь не коснуться Его Сиятельства ненароком.

Может, он заразный?

Но тогда не притащился бы. К Нашей-то Светлости с ее хрупким здоровьем, при упоминании о котором у меня уже икота начинается.

— Первое — вы заключили договор. И будете обязаны его исполнить.

Но в договоре — я читала его раз десять, все равно больше читать было нечего — ни слова о столь радикальной смене прописки!

— Уж поверьте, — Урфин слабо улыбнулся, и вид у него сделался вовсе жалким, — книгочеи в жизни не допустят расторжение договора. Профессиональная честь... но даже если получится, остается второе препятствие. Переход между мирами отнимает силы. Перенос между мирами обессиливает совершенно. Видите, в каком я состоянии?

Это он намекает, что я виновата? Между прочим, я не просила меня переносить! Я прошу поставить меня обратно! Требую даже!

— Гленна, выйдите, — приказал Урфин, проведя по шее. Готова спорить, что воротник этот, больше похожий на кружевное колесо средних размеров, неудобен до жути.

Она подчинилась, пусть и неохотно. Моя камеристка, женщина неразговорчивая, но в общем-то добрая, глядела на Урфина так... не знаю, даже, как сказать. Пожалуй, так смотрят на не слишком порядочного гостя, выставить которого не имеют возможности, но после ухода его непременно пересчитают серебряные ложечки.

— Они знают, что вы не отсюда, но не знают, откуда именно. Им это не интересно. Им здесь вообще мало что интересно, но оно к лучшему. Вам не стоит распространяться о Земле. Ваш мир слишком отличается от нашего.

Ну да, я заметила.

Электричества нет. Телевидения нет. И радио тоже нет. Хорошо, что хоть горячая вода есть. И туалет имеется, между прочим, из цельного фарфора, расписанного под гжель.

— И я говорю не о внешних отличиях, а о внутренних. Вы потом сами поймете. Вы ведь не дура, Иза.

Сахарок комплимента, чтобы я не буйствовала? Так я вроде и не буйствую. Руки по-прежнему за спиной держу. Смиренна, аки монахиня под суровым взором престарелого епископа.

— Отпустите меня домой, — я говорила так жалобно, как могла. — К маме.

А вместо того, чтобы посочувствовать, Урфин рассмеялся. Смех у него неприятный, всхлипывающий. И вообще чего тут веселого? Может, по мне и вправду мама тоскует.

— Извините, Иза. Но если бы ваша мама была жива, вряд ли бы вы здесь сидели. И не обязательно мать, но хотя бы кто-то, кому вы не безразличны. Видите ли, мир живой. Любой мир. Представьте, что люди, животные, растения, что любая вещь — это часть мира. Сердце, печень, легкие...

...двадцать метров кишечника, костный мозг и полкило хряща. Но аналогия в целом понятна.

— Вытащите из человека сердце, и он умрет. Отрежьте палец, и он будет жить, но останется калекой.

Урфин прервался, чтобы отдышаться. Похоже, ему и вправду досталась.

Мог бы и меня к себе пригласить. Или здесь так не принято?

Но жалеть его не стану!

Вот не стану и все!

— Только вряд ли вы добровольно отдадите даже ноготь.

Здесь он прав. Не отдам. Ногти самой нужны... маникюр бы еще сделать... и к парикмахеру заглянуть... и косметолог пригодился бы. Кожа, небось, в отвратительном состоянии, а на руки вовсе без слез не взглянешь. Эх, сомневаюсь, что в Протекторате есть спа-салоны. Зато косметика натуральнее некуда. Теоретически.

— А ноготь не расстанется с вами добровольно. Вы держитесь за мир. Мир держится за вас. Родители. Дети. Мужья и жены. Друзья. Приятели. Тысячи и тысячи тончайших нитей, созданных вами же, вас удерживают. И мне пришлось рубить эти нити. Но именно нити.

— То есть, я — ноготь?

— Скорее волос. Или чешуйка отмершей кожи.

Очень приятно осознавать себя перхотью на голове мира.

— Мне повезло с тобой, — без всякой насмешки сказал Урфин. — Я не смог бы вытащить человека, которого мир держал.

А я, выходит, не нужна была.

Обидно. До слез обидно, но перед Их Сиятельством, которые пусть и не солгали, но не сказали и правды, я плакать не стану. Хуже всего, что он прав, чего уж тут.

Мама умерла, давно, но сердце еще болит. Бабушка ушла и того раньше. Отец? Не представляю даже, как он выглядит. Друзья? Кроме Машки не было, а с Машкой вот ерунда вышла. Да и получается, что ей на меня плевать.

— И... и как ты понял?

— Кольцо.

Кольцо осталось при мне. Оно по-прежнему было велико, неудобно и, пожалуй, слишком уж вычурно. Но камень, синий, как море за окном, напоминал мне, из-за чего я влипла в эту передрягу.

— Ты его надела. Ты настолько выпала из своего мира, что сумела прикоснуться к частице другого.

А небеса не разверзлись. Жалость какая.

— И эта частица тебя не оттолкнула. Значит, был шанс...

Он как-то не вовремя замолчал. Но я не стала подталкивать вопросами. Вообще, кажется, начинаю осознавать правдивость поговорки: меньше знаешь — крепче спишь.

— В твоем мире умеют пересаживать части человека друг другу. Но насколько я знаю, тело может не принять орган, который в него вложили. Мир тоже норовит избавиться от чужого.

От меня? И каким же образом?

Обыкновенным. Простуда. Отравление. Нога подвернутая. И то чертово кровотечение, которое никак не удавалось остановить.

— Видишь, ты сама все поняла. И да, ты могла умереть, — Урфин поднял руки, упреждая возмущенный вопль. — Я планировал поставить защиту, но не смог. Хотя и так все получилось.

Получилось? Да я на горшке полночи провела! А мигрень?! А тошнота постоянная?! Жар, от которого все кости ныли?!

От меня, видите ли, мир избавиться желал.

Что я ему плохого сделала?

— Могло быть хуже, — Урфин рванул воротник и, когда избавиться не вышло, просто сжал голову, словно пытался раздавить ее. — Пожар. Ураган. Землетрясение. Дракон на худой конец...

— А тут и драконы водятся?

— Нет, но ради тебя завелись бы...

Какая очаровательная любезность со стороны мироздания. Не каждая Леди собственного дракона удостоится.

— Но ты жива и вполне здорова...

Не его за это благодарить следует.

— ...следовательно, мир тебя принял. Но мой тебе совет. Будь осторожна. Не ешь незнакомую еду. Не балуйся с острыми предметами. Под ноги смотри...

— ...не стойте и не прыгайте, не пойте, не пляшите там, где идет строительство или подвешен груз, — процитировала я. И Урфин улыбнулся, причем эта улыбка чем-то отличалась от предыдущих. Не скажу, чем, но я вдруг сразу перестала на него злиться.

— Послушай, — Урфин заговорил тихо и мягко. — Я понимаю, что сейчас тебе нелегко, но подумай сама. Что тебя ждало?

Понятия не имею. Безоблачное счастье с мужем-олигархом, виллой в Испании и летом на Лазурном берегу? Или, куда вероятней, тихое существование в ипостаси бухгалтерши, пятничные посиделки на работе, сплетни коллег и мелочная зависть друг к другу, которая отравляет жизнь похлеще цианистого калия. А еще тоска по несбывшейся глянцевой мечте.

Мне и вправду не допрыгнуть было до Машки.

— Мир избавляется от тех, кто ему не нужен. Несчастный случай. Или просто череда неудач, которая давит, пока не раздавит. Агония в обнимку бутылкой. Или злой человек с ножом в переулке. Тысяча дверей и все заперты. Я дал тебе шанс.

Он прав и от этого только горше. Как бы ни было, не Урфину решать. Он мог бы рассказать все, как есть и... что бы я сделала?

Хватило бы у меня духу согласиться на его такое заманчивое предложение?

Ой, вряд ли.

— Твой муж богат, как ты хотела. Он знатного рода. Его власть в пределах Протектората безгранична. Он не стар. Не уродлив...

Все это чудесно, вот только жену этому замечательному человеку пришлось искать в другом мире. И чем дальше, тем больше меня занимает вопрос: почему?

— Он... — я заглянула Урфину в глаза в робкой надежде, что по ним узнаю ложь. — Он — садист?

— Что?

— Он бьет женщин?

И если так, то мне останется лишь сигануть из окна. Или использовать одну из атласных лент, которыми разукрашен мой халат, в качестве удавки.

Урфин несколько секунд разглядывал меня с явным удивлением, словно этот вопрос был последним из ожидаемых им, затем вздохнул и ответил:

— Я не могу себе представить, что должна совершить женщина, чтобы Кайя поднял на нее руку.

— Тогда почему я?

И снова ответил он не сразу. Складывалось впечатление, что Урфин еще не решил, стоит ли мне доверять, а если стоит, то насколько.

— Ты — наименьшее зло, — сказал он. — Сама увидишь.

Урфин поднялся не без труда. Разговор наш стоил ему сил, которых у Его Сиятельства оставалось не так и много. Споткнувшись на ровном месте — начинаю подозревать, что это место не такое и ровное — Урфин с трудом удержал равновесие. Спрыгнув с подоконника, я поддержала его — вдруг да упадет, ногу вывихнет или там шею свернет, а потом меня виноватой сделают.

— Не стоит, Ваша Светлость, — Урфин глянул на меня так странно, что я сама убрала руки. Хочет падать — пусть падает.

А у них здесь, наверное, не принято, чтобы леди помощь предлагали.

— Ваш супруг скоро вернется, — взгляд стал прежним, отрешенным и даже слегка ледяным, как будто я вдруг в чем-то провинилась. — И я надеюсь, что к его возвращению вас приведут в порядок.

Зачем приводить, я и так в порядке в отличие от некоторых.

Лорд-Канцлер ожидал у подъемника. Конечно, он делал вид, что вовсе не Урфина ждет, а попросту прогуливается, любуясь видом и мраморными горгульями. Стража делала вид, что верит, и что им нет дела ни до Урфина, ни до Лорда-Канцлера.

— Мормэр Кормак, — Урфин слишком ослаб, чтобы кланяться, но старик наверняка сочтет сие непроизвольное нарушение этикета оскорблением. Впрочем, если бы Урфин все-таки поклонился, наверняка поклон сочли бы излишне дерзким и опять же оскорбительным.

— Тан Атли.

Вензель, вычерченный полой плаща, был идеален.

— Как ваша спина? — осведомился Лорд-Канцлер с совершенно искренней заботой в голосе.

— Спасибо, хорошо.

— Я рад за вас... безусловно, премного рад за вас. Слышал, что вы имели беседу с Ее Светлостью. Позвольте узнать, когда же мы удостоимся высокой чести лицезреть Леди Дохерти, дабы засвидетельствовать ей свое почтение и восхищение?

Старый сыч мог говорить долго, а вот Урфин не обладал ни временем, ни силами, чтобы выслушивать весь этот витиеватый бред.

— Чего вы хотите?

— Хочу понять, как далеко заходит ваша самоуверенность, тан. Неужели вы и вправду надеетесь, что и эта выходка сойдет вам с рук? Или вы вновь всего-навсего не подумали о последствиях? Должен вас предупредить, что при всей моей к вам симпатии я отослал гонца к Его Светлости...

— Спасибо за заботу.

— ...и в послании изложил все, чему стал свидетелем. Боюсь, вас ждет неприятная встреча.

И прежде чем удалиться, Лорд-Канцлер отвесил еще один весьма изысканный поклон.

Оказавшись в клетке подъемника, Урфин опустился на пол. Он очень надеялся, что у него есть еще неделя или две до возвращения Кайя. И пять минут после, чтобы объяснится.

Глава 5. Чудесный новый мир

Одна Леди всегда ковыряла в носу в перчатках. Потому что холеные пальчики и ухоженные ногти — главный признак настоящей Леди.

"Басни о пчелах или Занимательные истории о Леди Дохерти", миннезингер Альбрехт фон Йохансдорф

Первым не выдержал ягненок. Он жалобно заблеял, взбрыкнул, а затем по юбке моей потекло что-то прозрачное, теплое и с характерным запахом.

— Ах, Миледи! — хором воскликнули мои фрейлины и заученно закатили очи. Слава тебе, Господи, что сознания ни одна не лишилась. С них станется.

Придворный живописец, до сего момента увлеченно запечатлевавший неземную красоту Нашей Светлости, замер с приоткрытым ртом, тоже готовый не то в обморок падать, не то просто на колени.

На колени здесь падали легко, я бы сказала, привычно.

— Ужасно! — первой опомнилась леди Лоу, девица весьма неглупая, я бы сказала, себе на уме. Со мной она держалась если не свободно, то уж менее скованно, чем прочие.

— Кошмар! — поддержала ее леди Ингрид, выделявшаяся среди прочих ростом и нелюбовью к парикам, что было вполне объяснимо — собственные рыжие волосы Ингрид были чудо как хороши.

— Бедолага просто устал, — я передала ягненка служанке, которая появилась весьма вовремя.

Признаться, я уже привыкла к тому, что всегда рядом есть кто-то, готовый угодить Нашей Светлости. Ну да, угождают не столько мне, сколько моему супругу, которого я до сих пор не удостоилась чести лицезреть.

И ладно. Мне и без него неплохо.

А переоденусь, так совсем хорошо станет.

— Ваша Светлость желает сменить наряд?

— ...принять ванну...

— ...отдохнуть...

Наша Светлость желали тишины и покоя, но это было невозможно. После того, как тан Атли снял карантин, жизнь моя претерпела некоторые изменения. Так отныне утро начиналось с появления дежурной фрейлины, которой вменялось в обязанность разделить со мной завтрак, помочь принять ванну и облачиться в домашний халат. Последние два пункта я к вящему недоумению прекрасных леди выполняла сама, а вот завтраком делилась. Еды мне не жаль.

Тем более ели они более чем символично.

Затем в покои допускался куафюр — некий гибрид парикмахера и косметолога. Первое наше знакомство было не слишком удачным, поскольку сей очаровательный мужчина, чем-то напоминавший бочонок в кружевах, вознамерился сбрить мне брови. Я ответила, что лучше бы ему не пытаться.

Куафюр настаивал.

Я пригрозила, что его самого на лысо обрею. И парик надеть отказалась.

Рыжий. Черный. Белый. Любой. И даже розовенький, щедро усыпанный стразами. Правда, потом выяснилось, что стразы — это натуральные алмазы, ибо меньшее мне по статусу не положено... а если мне не по вкусу алмазы, то их тотчас заменят на сапфиру, рубины, изумруды... Ну да не важно. Мода — модой, а рассудок — рассудком.

Здешняя мода — отдельный разговор.

Когда-то, глядя исторические фильмы, я люто завидовала героиням. О как хотелось мне примерить роскошное платье века этак восемнадцатого... семнадцатого... чтобы юбки, кружева, корсеты.

Можно себя поздравить — сбылась мечта идиотки.

Платьев у Нашей Светлости целая комната. А к ним — кружевные воротники, нижние юбки, верхние юбки, рубашки, корсеты, панталоны с шелковыми чулками, к которым в комплекте шли атласные подвязки. Само по себе каждый предмет — произведение искусство. Но вот носить это...

Чулки норовили соскользнуть. Панталоны были жутко неудобны, хотя бы тем, что застегивались на спине. В рубашках я путалась, а корсет, который дорогая моя Гленна затягивала с особой тщательностью, придавал моему облику не только изящество, но и требуемую бледность. К бледности прилагался устойчивый звон в ушах, мошкара перед глазами и прочие явные признаки кислородного голодания.

Я искренне пыталась отбиться от высокой чести, но выяснилось, что корсет — едва ли не самая важная часть туалета благородной дамы. И после долгих препирательств, где здравый смысл явно пасовал пред чувством долга, мы с Гленной сошлись на том, что его просто не будут шнуровать так туго, а то Нашей Светлости дороги ребра, и мозг еще, как подозреваю, пригодится.

А что талия чуть больше положенного модой — так я привыкла.

Зато задницы за кринолинами не видать.

Кринолины тоже пришлись мне не по нраву. Да и много ли радости в том, что к вам, полузадушенной корсетом, крепят конструкцию, больше всего напоминающую гигантский абажур. На конструкцию укладывают юбку, потом — нижнее платье. А уж на него — верхнее.

Результат смотрится, безусловно, потрясающе, но вот передвигаться во всей этой сбруе крайне неудобно. Я терплю.

И мысленно прикидываю, как бы половчей революцию устроить. Для начала, к примеру, трусы изобрести. А там, глядишь, и до лифчика дело дойдет.

Если серьезно, то я помню наш с Урфином разговор, и чем больше думаю, тем яснее осознаю всю правоту тана. Я не вернусь домой? Пускай. Начинают ведь жизнь с чистого листа, и что за беда, если открыт этот лист в другом мире. Здесь я богата и знатна. У меня есть собственный замок, трехпалубная галера и супруг, который когда-нибудь да объявится. Вряд ли он будет хуже Вадика.

Морально я готова ко встрече. Ну более-менее.

-...Ваша Светлость, — из задумчивости меня вывела Тисса, самая юная из моих фрейлин.

Их вообще было восемь. Все как на подбор — молоды, прекрасны по местным меркам и знатны. Леди Лоу — дочь самого лорда-канцлера. Леди Ингрид — лорда-казначея... и так далее. Леди Тисса выделялась среди прочих не только возрастом — на вид ей было не больше шестнадцати, но и какой-то ненаигранной робостью. Краснела она столь же легко, как и бледнела. А от обмороков благоразумно воздерживалась.

— Вы желали бы надеть синее или зеленое? — леди Тисса указала на платья, которые подали в комнату. Оба наряда выглядели уныло одинаковыми. Крой. Ткань. Только синее было расшито розами, а зеленое — астрами.

Нет, с местной модой определенно пора что-то делать.

— Конечно, синее! — решила за меня леди Лоу. — Оно оттенит чудесный цвет глаз Вашей Светлости.

Глаза у меня серые и не особо выразительные, так что вряд ли цвет платья сыграет какую-то роль. И мне, честно говоря, действительно плевать. А вот Тисса покраснела, уши ее и вовсе стали пунцовыми.

Мне стало жаль девочку.

— Зеленое, — я улыбнулась Тиссе, но она поспешно отвернулась, как будто стеснялась смотреть мне в глаза. И я догадывалась о причинах такого стеснения.

Кто на свете всех милее, всех румяней и белее? Ответ известен — Наша Светлость!

У Нашей Светлости чудесная фигура, пусть бы и талия шире положенного. А короткие волосы — вовсе не недостаток, потому что в Нашей Светлости недостатков нет.

Кожа смугловата? Как свежо!

Брови на отведенном природой месте? Как естественно и оригинально!

Уши не оттопырены и губы пухловаты? Это придает Нашей Светлости индивидуальность.

А еще у нас со Светлостью оригинальные суждения и эксцентричный юмор. Мы вообще столь необычны, что у неподготовленных людей, вроде лорда-канцлера, икота начинается.

Ложь. Каждое слово, каждый поклон, сама эта готовность потакать во всем — ложь. Правда — в случайно пойманных взглядах, в которых я читала и удивление, и презрение, и плохо спрятанную злость. Похоже, я заняла чужое место. Чье?

Леди Лоу, благородной до того, что сама мысль о служении кому-то повергает ее в ужас? Но леди слишком хорошо воспитана, в отличие от Нашей Светлости, чтобы этот ужас демонстрировать.

Дебеловатой сонной Ингрид, которая почти дружелюбна, но куда хуже владеет собой и порой прорывается сквозь маску безучастия этакая брезгливая жалость. Наверняка, они судачат о Нашей Светлости. И тень этих разговоров мешает Тиссе смотреть мне в глаза.

Как-нибудь переживу.

— А давайте играть в цветы! — воскликнула леди Лианна, существо легкое и в принципе беззлобное. — На фанты!

— Без меня, — я знала правила игры, то же самое, что игра в города, но только с цветами. Нарцисс, сирень, незабудка, астра... ничего сложного. Это было даже весело, и проиграть я не боялась.

Скорее уж боялась выиграть.

Наша Светлость выигрывали всегда. По официальной версии — благодаря незаурядному уму, обширным познаниям, и так далее. Сначала было приятно. Потом... мерзко. Этакая победа с тухлым запашком.

— Чур, кто задание не выполнит, тот фант теряет! — поддержала Лианну леди Лоу. — Или выкупает! А деньги мы раздадим бедным.

Подозреваю, что леди Лоу если и видела бедных, то издали, а то и вовсе полагала их мифическими персонажами, вроде единорогов. Но благотворительность ныне в моде была. И фрейлины охотно поддержали идею.

Мне оставалось лишь согласиться и указать на ту, которая начнет вязать цепочку слов. Выбор я сделала быстро:

— Тисса, ты будешь первой... Назови мне цветок на букву "а".

— Азалия! — воскликнула Тисса. Девочка обожала игры, и веселилась настолько искренне, что мне самой становилось радостно.

— Ятрышник!

— Куколь!

— Это не цветок!

— Нет, цветок!

— Ваша Светлость, скажите ей! — взывают хором и громко, позабыв, что Леди полагается говорить тихо, а желательно и вовсе не говорить, но лишь взирать на собеседников с печалью в очах.

Для пущей печальности нижние веки чернили.

— Цветок, — вынесла я вердикт.

— Лилия...

— ...раз, два, три... фант! Ваша Светлость!

Фанты передавали мне, и постепенно на серебряном подносе собралось множество очаровательных мелочей. Колечки, брошки, атласные ленточки и бантики, которыми украшали прически, заколки для волос и даже изумрудный браслет, отданный леди Лоу небрежно, словно он ничего не стоил.

Основное веселье началось, когда фанты стали возвращать. Не сказать, чтобы леди блистали фантазией, задание в основном были творческие. Стихи, сочиненные здесь же по заданным словам, рисунки на песчаной доске... мелкая шалость, вроде выпрошенной через окошко розы, за которой все вместе спускали самодельную веревку, связанную из атласных лент.

У леди Лоу оказалось неожиданно приятное сопрано, а баллада о любви простого рыцаря к леди тронула мое не только мое сердце.

— Пусть остается, — леди благородно отказалась от браслета. — В пользу бедных.

Последним фантом было колечко, простенькое, я бы сказала чересчур уж простенькое, без каменьев, гравировки и вообще каких бы то ни было украшений. Да и сделано не из золота.

— А этому фанту... — право загадывать перешло к леди Лоу. Она сделала вид, что думает, и на идеальном лбе появилась крохотная морщинка. — Этому фанту... подарить поцелуй Чуме!

Тисса сдавленно всхлипнула, а леди Лоу, будто не услышав, велела:

— Гленна, будьте добры, прикажите тану Акли явиться.

Вот на этом месте веселье меня покинуло. Я еще не понимала, что происходит, но судя по белому — белее меловой пудры, которой фрейлины пользовались без всякой меры — лицу Тиссы, задание было вовсе не смешным.

Вмешаться? Отменить? И нарушить правила игры?

Оставить все как есть?

Урфин не похож на человека, который причинит вред ребенку.

Или похож?

— Тисса, милая, ты причиняешь волнение Ее Светлости, — промурлыкала Лоу, беря несчастную за руку. — Это же шутка, не более того...

Ох, что-то я сомневаюсь. Надеюсь, у тана Акли хватит ума сказаться больным.

Увы, удача была не на моей стороне. Урфин предстал передо мной, аки Сивка-Бурка. Выглядел он, кстати, лучше, чем в прошлый раз.

— Ваша Светлость, — церемонный поклон в его исполнении не выглядел смешным. А вот у меня чертовы приседания, которыми полагалось приветствовать лордов и леди, до сих пор не получались.

— Рады видеть вас в добром здравии, тан Акли, — без тени радости сказала Лоу. — И просим прощения, если оторвали вас от важных государственных дел, но...

Она подтолкнула Тиссу, которая пребывала в состоянии близком к обмороку.

-...у леди Тиссы к вам дело. Оно не займет много времени.

Следовало бы остановить этот непрошенный цирк, но меня охватило странное оцепенение. Я, и Лоу, и прочие фрейлины, внезапно притихшие, сделавшиеся похожими на перепуганных пташек, что жмутся друг к другу, ища ободрения, смотрели, как Тисса подходит к Урфину.

Поднимается на цыпочки.

Касается губами щеки и в следующий миг падает.

Урфин успел подхватить ее.

— Мы играли в фанты, — выдавила я ответом на удивленный взгляд Урфина. Было в его глазах что-то помимо удивления. Ярость? Обида?

Не знаю.

Тиссу уложили на диванчик и принялись обмахивать. Костяные веера стучали, сталкиваясь друг с другом.

— Встреча с вами взволновала бедняжку, тан, — Лоу вытащила ажурный флакон с нюхательной солью. Но и это радикальное средство не привело бедняжку в сознание. — Она так много слышала... всякого... думаю, с сегодняшнего дня она и вовсе будет вами очарована.

— Увы, мое сердце отдано лишь вам, — очень медленно произнес Урфин. — И это чувство столь огромно, что я готов умолять Лорда-Протектора оказать мне высокую честь и донести до вашего отца скромную мою просьбу...

Леди Лоу все же не всегда справляется с эмоциями. Ее маска трещала, а сквозь трещины проглядывал почти первобытный ужас, к которому примешивалась изрядная толика брезгливости.

Урфина здесь не просто недолюбливают. Его откровенно ненавидят.

И боятся.

Хорошее сочетание, нечего сказать.

— Вы знаете, что это невозможно, — леди Лоу сумела взять себя в руки.

— Невозможное не всегда является недостижимым. Леди, — Урфин поклонился. — Ваша Светлость. Надеюсь, не слишком помешаю вашему веселью. У меня имеются новости для вас.

И требуют они частной беседы.

Я уже думать начинаю так, как они здесь говорят — половину мыслей вслух, вторую — для внутреннего пользования.

— Оставьте нас, — велел Урфин, и его приказ был исполнен незамедлительно. Даже бедняжка Тисса, которую совокупными усилиями вернули в сознание, ушла.

— Это была дурная шутка, — Урфин произнес это после секундной паузы.

— Я уже поняла, — колечко все еще было у меня. Простенькое. Дешевенькое. Наверняка, оно много значило для Тиссы, если она предпочла переступить через свой страх, но не потерять кольцо. — Простите, что втянула вас... тебя.

— И ты прости, что не предупредил.

Урфин занял мягкий табурет, один из тех, что полагались фрейлинам. На стульях в присутствии Нашей Светлости сидеть не дозволялось.

— Твой муж возвращается, — сказал тан Акли.

Возвращается... я ведь ждала. Не то, чтобы с надеждой, скорее с опаской, и пожалуйста, дождалась. Екнуло сердце, сжалось болезненно, и слезы на глаза накатили.

Вот еще... леди не плачут.

— И... и когда?

И не заикаются тоже. Леди воспринимают супруга, как неизбежное зло. К мужу, как и к неудобным туфлям, надо лишь привыкнуть. Сначала жмут, натирают, но со временем, глядишь, разносятся.

— Два дня. Три дня. Четыре. Как лошади пойдут. Не надо бояться. Пожалуйста.

А я и не боюсь. Я испытываю сердечный трепет вследствие тонкой душевной конституции.

— И еще одно. Я хотел бы кое-что показать тебе. За пределами дворца. Ты же не против небольшой прогулки по городу?

Еще спрашивает! Мне осточертело уже сидеть с многозначительным видом, разыгрывая изящную леди, которая слишком уж изящна, чтобы придумать себе хоть какое-то занятие.

После возвращения фрейлин я вернула Тиссе ее колечко, а заодно, поддавшись внезапному порыву, стянула с пальца собственное. Благо, драгоценностей у меня имелось с избытком.

— Ах, Ваша Светлость, — к леди Лоу вернулась прежняя ее безмятежность. Она присела у моих ног с вышиванием, всем своим видом демонстрируя, что досадное недоразумение, имевшее место, забыто, и не следует уделять ему слишком уж много моего высочайшего внимания. — Вы очень добры к бедной Тиссе.

Тисса с искренней радостью демонстрировала подарок фрейлинам. Они охали, ахали и славили мою неслыханную щедрость.

— А вы — не очень.

— Ничуть. Я искренне хотела помочь бедняжке.

Доведя до обморока? Интересный способ.

— Вы прибыли издалека... — леди Лоу ловко управлялась с иглой, проводя контур рисунка. Бабочка? Цветок? Неудобно спрашивать, но до чертиков любопытно. — У вас, верно, иные обычаи. У нас же девица, не имеющая приданого иного, кроме имени, рискует навеки остаться в девичестве.

Ужасная участь, надо полагать.

— А род Тиссы не столь уж знатен. И тан Акли — лучшее, на что она может рассчитывать.

Еще немного и я поверю благие намерения... помню, куда ведут.

Глава 6. Чужие города

Я памятник себе воздвиг нерукотворный...

Слова отца семнадцати детей при известии о скором появлении восемнадцатого.

Этот город — самый лучший город на земле... ну на этой земле определенно.

С замковых высей он и вправду казался рисованным. Этакая акварель из плоских крыш, выжаренных местным солнцем добела, зеленых парковых аллей и узких улочек.

Мы вышли рано, я уже и забыть успела, каково это — просыпаться до рассвета. И Гленна, ворча, что Их Сиятельство определенно переступили все возможные границы приличий и воспользовались вящей моей неопытностью, подала платье. Наряд был простым, невзрачным и вместе с тем удобным: юбка из плотной ткани, свободная рубашка на завязках и длинная безрукавка. Последняя была расшита мелким речным жемчугом, но все равно по сравнению с прочими моими платьями выглядела бедно, если не сказать — убого.

— Хорошо для купчихи, — сказала Гленна, когда я спросила ее, как выгляжу. — Не для Вашей Светлости.

А по-моему, мило. Главное, что в кои-то веки я могу дышать свободно.

И в дверной проем, что характерно, прохожу без посторонней помощи.

Тан Акли также выглядели не совсем обычно. На смену яркому сюртуку пришла куртка из коричневой кожи, панталонам — простые штаны. В руках Его Сиятельство держали широкополую шляпу с квадратной пряжкой.

В тени же его, бледная и дрожащая, стояла Тисса.

— В-ваша... С-светлость, — произнесла она, явно заикаясь, и отчаянно покраснела. — Д-доброе утро.

— Доброе.

Утро и вправду было добрым. Солнечный круг завис над Кривой башней, которая, в противовес названию, была пряма, аки шест стриптизерши. Небо розовело, еще не отойдя после ночи, и одинокая звезда задержалась над стеной. С моря тянуло прохладой. Мешались запахи земли, дерева и дыма, копченого мяса и свежевыпеченного хлеба.

— Дамы, вы выглядите просто превосходно. Прошу вас, — Урфин взял под руку меня и Тиссу, которая вовсе, казалось, лишилась способности говорить. Ну вот зачем ее было тянуть?

Ах да, наверное, Нашей Светлости неприлично разгуливать по городу на пару с Их Сиятельством, вот и выделили сопровождение. Впрочем, если так, то лучше Тисса, чем леди Лоу.

— Итак, перед вами внутренний двор замка, — Урфин взял на себя обязанности экскурсовода. — Сюда допускаются лишь избранные, а потому мы перейдем туда, где и подобает быть людям нашего сословия. Сословий всего три. Высшее, куда относятся лорды и леди. Они владеют землями и стоят над всеми по праву благородного рождения. Среднее — горожане и земледельцы, чей труд позволяет жить и горожанам, и лордам. Ремесленники, из которых наибольший вес имеет гильдия оружейников. Ученые люди и торговцы. Третье сословие — черное или низшее. Бродяги. Нищие. Бездетные вдовы. Женщины... некоторые женщины, упоминать о которых в вашем присутствии не следует. Воры. Убийцы.

— Вы забыли еще одно сословие упомянуть, — Тисса говорила так тихо, что я едва-едва слышала ее. — Немое. Это рабы, Ваша Светлость.

Рабы? У них здесь рабство не отменили? Но я не видела никого в ошейнике или с клеймом, или... вообще, что я знаю о рабах? Ничего.

— Точно. Забыл. Как хорошо, что всегда найдется кто-то, кто напомнит! Немые. Рабы и должники, работающие на откуп. Но вряд ли вы столкнетесь с кем-то столь ничтожным. К лорду или леди следует обращаться в зависимости от титула. Ваша Светлость к мормэру, его супруге и его детям. Ваше Сиятельство к тану и его домочадцам.

Замечательная лекция, еще бы прочитал он ее недельки на две-три раньше, совсем бы цены Их Сиятельству не было бы.

— К людям уважаемым из прочих сословий обращаются "мэтр" или "сул". Верно, Тисса?

Та пискнула что-то неразборчивое.

Меж тем мы пересекли границу стены, толщина которой меня поразила, и оказались на широченном мосту. Выложенный камнем, он был метров пяти шириной и держался на массивных цепях, уходивших куда-то в стены. Под мостом текла река, но как выяснилось, что это — всего-навсего ров.

— Во время прилива вода подымается и попадает в трубы, — охотно пояснил Урфин. — Ров наполняется. А на отливе шлюзы отсекают воде путь. Стены рва выложены камнем. И пересечь его при поднятом мосту затруднительно.

За мостом началось то, что Урфин назвал Низким Замком, но по-моему это было настоящим городом, мозаикой из камня всех цветов. Желтый песчаник. Серый гранит. Гранит красный, как свежая кровь. И темно-зеленый, с атласным отливом.

— Если обратишь внимание, то мы все время идем вниз. Некогда замок был построен на вершине горы, и городу оставалось лишь приспособиться.

Террасы, соединенные каналами и мостиками до того хрупкими, что и ступить страшно. Укрепленные колоннами и лесами стены. И каменные козырьки, нависающие над домами. На некоторых росли деревья, иные были покрыты толстым слоем мха.

— Некогда здесь было весьма грязно. И благородные леди предпочитали сидеть в Высоком Замке.

Судя по выражению лица Тиссы, она была бы рада вернуться и посидеть еще немного.

А мне нравилось. Я остановилась у фонтана, в котором плавали толстогубые карпы, и Урфин купил у старушки кулек с кашей. Карпы подплывали к поверхности воды и разевали пасти. Они были ленивыми и наглыми, почти как голуби, что облюбовали другой фонтан и других старушек...

Низкий замок от города отделяла стена, но ворота здесь не имели ни решеток, ни стражи, а потому разделение это я сочла весьма условным.

— Еще лет двадцать тому простолюдинам, кроме тех, кто состоит на службе, было категорически запрещено подниматься в Замок, — пояснил Урфин. — Кайя многое изменил.

— Лорд-Протектор велик, — сказала Тисса.

— И широк, — Урфин остановился перед лужей, в которой грелась вислоухая свинья. Последняя знать не знала, что перед Нашей Светлостью лежать нельзя, разве что с особого дозволения.

— Увы, некоторые реформы имеют непредсказуемые последствия, — отвесив свинье пинок, который та приняла с христианским смирением и лишь перевернулась на другой бок, Урфин подал мне руку, помогая перебраться через лужу. Идти пришлось по узкому и хлипкому бортику.

За Тиссой он тоже вернулся, но та вскинула подбородок, подняла юбки и гордо вступила в грязь. Туфли на ней, как и на мне, были отнюдь не шелковые, а вполне себе крепкие, подходящие для прогулок подобного рода, но мне почему-то захотелось отвесить девчонке оплеуху.

— Там у нас Кифский рынок, — Урфин сделал вид, что ему все равно. — Куда мы заглянем на обратном пути...

— А к морю?

Рынок — это замечательно, шоппинг я люблю, пусть он тут будет и с оттенком выдержанного ретро, но море я люблю больше, пусть и видела-то его один раз в жизни.

Мы с Машкой отправились в Крым. Точнее, Машка с друзьями и я в нагрузку, как теперь понимаю. Тогда все казалось великолепным. И затянувшееся путешествие в общем вагоне, где было жарко, людно и воняло пролитым пивом. И скалистый берег. И палатки, и костер, и вечно подгоревшая еда, и даже Машкино молчание, полное холодной брезгливости. Она рассчитывала на совсем другой Крым, а мне было достаточно моря.

Вода от края до края. Небо, которое почти отражение воды. Белая нить горизонта. И лунная дорожка от берега до звезд.

— Мы пойдем к морю? — я дернула Урфина за рукав. — Пожалуйста.

— Конечно. Но чуть позже.

— В-ваша Светлость, — Тисса догнала меня и пошла рядом, нарочно держать подальше от тана. — Благороднорожденные дамы не ходят к морю.

— Почему?

— Не ходят, — повторила она, глядя под ноги. — Не принято.

Значит, примем. Нельзя же всю жизнь провести в каменной коробке за вышиванием! А Урфин вел нас по узким улицам. Дома смыкались друг с другом плотно. И камень был одного цвета — желтоватого, костяного. Порой в него попадали вкрапления темной глины или же дерева.

— Хлебопекарни... лавки зеленщиков... коптильни... — Урфин не переставал говорить, но остановиться и рассмотреть поближе хотя бы вот этого смешного человечка, который прямо на земле разложил цветастый платок и на нем смешивал травы, не позволял. — Алхимические мастерские... аптекарни... там дальше — Дымная часть...

Над городом и вправду поднимались дымы.

— Кузницы. А слева — Шелковая улица. Ткачи обитают... мыловарни... красильщики, но туда соваться не стоит.

Я не успевала ничего рассмотреть! Интересно же!

И зазевавшись, я на секунду отстала. Но этой секунды хватило, чтобы оказаться в цыганском круговороте. Мелькали яркие юбки, звенели серьги и бубны, гортанный голос требовал позолотить ручку, на которой и без того было изрядно золота. Мне предрекли счастливую жизнь и троих детей, но тут же пригрозили проклятьем, снять которое...

— Кыш пошли, — рявкнул тан Атли, выдергивая меня из хоровода. В левой руке он держал мальчишку самого разбойного вида. — Отдай!

Мальчишка зашипел и задергался, но не получив свободы, выплюнул белые жемчужины. С моего жакета срезал? И когда только успел!

Вот ведь, мир другой, а цыгане те же. И Урфин подтвердил догаду:

— Люди дороги не знают границ. Мир их не держит. По-моему, не видит даже.

Нищий, ловкий, как закаленный в мусорных боях помойный кот, прошмыгнул меж цыганами, и белые жемчужины исчезли.

— Леди, не отставайте, умоляю, мы уже почти пришли.

— Куда?

К огромному строению, которое не отличалось ни красотой, ни изяществом, а только размерами и цветом. Черные стены его жадно пили солнечный свет, но камень оставался холодным — я проверила, прикоснувшись тайком.

Ни окон. Ни статуй с барельефами. Ни каких бы то ни было украшений.

Единственная дверь — чугунные створки с натертыми до блеска, натруженными петлями — распахнута настежь. К двери ведут три ступени, и на каждой сидит по старухе. Урфин бросил им горсть монет.

— Леди Тисса подождет нас здесь, — это уже была не просьба, но приказ. И Тисса не осмелилась ослушаться. Мы же вошли в храм. Почему я решила, что это — именно храм?

Просто уж больно он не похож на все прочие виденные здесь здания.

Темно. В первый миг темнота оглушает. И я хватаюсь за руку Урфина, просто, чтобы убедиться — он рядом.

Здесь каждый сам по себе.

Ни нефа. Ни алтарей. Пустота, расцвеченная свечами. Робкие огоньки их — близкие звезды, к которым меня ведут. Звуки странным образом исчезают, и это правильно — в храме необходимо уединение.

Я не религиозна. Я была и в церкви, и в костеле, и в синагоге, всякий раз поражаясь той удивительной красоте, которая наполняет любой, без исключения, храм. И даже этот, безымянный, был удивителен своей безбожной простотой.

Постепенно тьма отступала. Она отползала, оставляя лужи остекленевшей черноты, и собственным мои отражения смотрели из них. Отражения отличались друг от друга, и потому казалось, что они все — я, только та, которая могла бы быть.

— Когда я впервые попал на другой лист, — голос Урфина был тих, но все равно раздражал место. — Меня удивила вера. Бог, как существо, сотворившее мир и до сих пор за ним присматривающее? Люди-дети и рай, как награда за хорошее поведение? Я не оскорбляю тебя?

— Нет.

— Хорошо. Мне бы не хотелось. Листов множество. Есть такой, где люди приносят Богу все самое лучшее, а сами живут в нищете. Есть другой, где в правители выбирают лишь безумцев, потому что думают — Бог говорит через них. Есть третий, где безглазые жрецы взвешивают на особых весах добрые и злые молитвы, говоря, что делать человеку. Их цель — соблюсти равновесие.

— Странно.

Мы шли. Темнота делала огромное здание и вовсе бесконечным. Остались позади созвездия свечей, и на полу прорезались жилы белого света. Они сплетались друг с другом в причудливые сети, и поднимались, разрезая пространство. От них не исходила тепла.

— Здесь же думают, что Творец, тот самый Творец, который дал миру начало, ушел. И нет нужды молиться ему.

Сети соединились. Белый свет их сделался ярким, резким.

— А кому здесь молятся?

— Смотри, — Урфин отступил, оставляя меня наедине с... чем?

Не алтарь. Не иконостас. Картина?

Красный конь встал на дыбы. Пасть его разодрана удилами. Кровь мешается с пеной, и кажется, что жеребец вот-вот рухнет от непомерного усилия. Копыта его готовы обрушиться на землю, на меня, смять и раздавить. Сполохи пламени скользят по клинку, по алым доспехам, которые сами будто бы сотворены из живого огня.

Взгляд рыцаря полон гнева.

— И вышел другой конь, рыжий; и сидящему на нем дано взять мир с земли, и чтобы убивали друг друга; и дан ему большой меч... — я не понимаю, откуда берутся эти слова, но они правильны и единственно возможны.

— Кайя Дохерти, — Урфин не позволил мне отступить, а ведь больше всего мне хотелось нырнуть в темноту, спрятаться и от коня, и от меча, и от самого всадника. — Лорд-Протектор. И нынешнее воплощение войны.

А по совместительству мой супруг.

Эк меня угораздило, однако.

Глава 7. Рабы (не)мы

— А потом он украл из дворцовой залы шкуру тигра, завернулся в нее и грабил по ночам одиноких прохожих...

Правдивая история из жизни Лорда-Советника, Седьмого тана Акли, рассказанная зеленщицей со слов ее троюродной сестры, которой случилось помогать на замковой кухне.

— Спокойно, Иза, — руки Урфина были надежной опорой, пусть бы я и не собиралась падать в обморок. Война? Ничего страшного. У всех свои недостатки.

Я тоже не ангел господень.

— Ты вряд ли когда-нибудь увидишь Кайя в этой ипостаси.

— Почему?

— Ты женщина.

Надо же, я не против мужского шовинизма в отдельно взятой ситуации.

— Я просто хочу, чтобы ты сама увидела. Ты не отсюда родом. Ты способна мыслить иначе, чем они.

— Война — это...

Что? Бог этого мира или части его? Всадник Апокалипсиса? Или безусловное зло?

— Явление, — подсказал Урфин. — Стихия, только в отличие от природной, эта рождена людьми. И как стихия она способна разрушать.

Под копытами красного жеребца лежали развалины. Приглядевшись, я могла различить дома и людей, таких крошечных, беззащитных.

— Или сдержать разрушение. В твоем мире есть оружие, настолько сильное, что его нет нужды использовать.

Атомная бомба? Ее использовали. Дважды. Но Урфин прав — миру хватило, чтобы испугаться. Но как надолго хватит этого страха? Я раньше не думала о таком. А теперь вот, глядя на растоптанный разоренный город, вдруг поняла, что ничего не знаю о войне.

Я видела фильмы про наших и немцев. И еще про Вьетнам. И про рыцарей тоже, которые хотели захватить Иерусалим, потому что там жил бог.

— Кайя — сила сдерживания, — Урфин отпустил меня, наверное, поняв, что не сбегу.

— Поэтому его боятся?

— И поэтому тоже.

— А почему еще?

Мне отчаянно хотелось взглянуть в лицо рыцарю, который столь пристально разглядывал меня. Я понимала, что взгляд этот — нарисован, и что снять шлем не выйдет по той же причине, однако желание и логика — вещи трудно совместимые.

— Стихию сложно удержать в узде. И война не перестает быть, потому что есть Кайя. Он изменяет войну под себя, но не прекращает ее вовсе. Невозможно остановить приграничные стычки. Или пиратские набеги. Изловить все разбойничьи банды или мародеров... убийц, насильников... копателей могил... Война многолика. Люди не то, чтобы обвиняют его. Скорее уж думают, что если понравиться Кайя, глядишь, война обойдет твой дом.

— А если нет?

Урфин не стал отвечать. И без того понятно. Страшный мир, но вера их крепка. Наверное, оттого, что бог их во плоти и живет рядом.

— Жертвы ему не приносят? — на всякий случай уточнила я. А то мало ли, вдруг обряд бракосочетания — это местный эвфемизм, и вместо брачного ложа — не сказать, чтобы я сильно на него спешила — меня ждет холодный алтарь и нож в сердце.

— Раньше — приносили. Но отец Кайя запретил. Его жертвы — на поле брани.

Реформатор, однако. Хотя на сердце полегчало.

— Войне не молятся. Но иногда благодарят, если она проходит мимо. Или же просят, чтобы война забрала кого-то. Просьбы опасны, потому что война способно явиться на зов, и как знать, кого она выберет — просящего или того, чье имя он сказал огню? Поэтому просит лишь тот, кому нечего больше терять.

Мы отступаем. Пятимся, не смея повернуться спиной к грозному рыцарю, который вновь прячется в сумраке. И белые сети, сплетенные из тончайших жестких нитей — я решилась-таки потрогать их — гаснут.

— Это ночная мурана, — поясняет Урфин. — Растение, которое живет лишь там, куда не заглядывает дневной свет. Ее семена прорастают в песчаник. Они растут очень медленно. На толщину волоса в год. Побеги выделяют особый сок. От него песчаник чернеет и становится прочным, как... как камень. Как самый прочный камень из всех, известных мне. И чем дольше мурана живет, тем прочнее ее убежище.

Толщина волоса в год? Это меньше миллиметра! А плети мураны свешивались с крыши до самого пола почти. И сколько же лет этому месту?

Столько же, сколько рыцарю на стене.

— Стой, — я приказала Урфину, и тот подчинился приказу. — Сколько ему лет?

— Кайя? Двадцать девять. Хороший возраст.

Ну... могло быть и хуже. Я уж было подумала... но все равно уточню.

— Он не бессмертен?

От этих богов никогда не знаешь, чего ожидать.

— Нет. Его сложно убить, и жизнь его будет длиться немного дольше, чем у обычного человека.

— А рисунок?

— На этой фреске, — поправил меня Урфин, — изображен первый Лорд-Протектор Кайя Дохерти.

Семейное, значит. Ну ничего, как-нибудь уживемся. В конце концов, что мне еще остается?

Тисса ждала на том же месте, где мы ее оставили. Она стояла ровно, аки гвардеец перед дворцом королевы, и глядела исключительно под ноги. Нашему появлению Тисса обрадовалась, хотя тут же нацепила маску безразличия. Только плоховато у нее получалось притворяться.

— Мы возвращаемся? — шепотом поинтересовалась она и тут же предупредила. — Леди не посещают это место.

Я так понимаю, местные леди вообще предпочитают не высовывать нос за пределы собственных покоев. Ничего. Постепенно перевоспитаем. Я прямо чувствую в себе безудержное желание изменить мир. Надеюсь, он выдержит.

К вящему моему удовлетворению, повернул Урфин не к замку, а как было обещано — к рынку. Ура! Мы идем за покупками! Вернее, идет Урфин, Тисса скорбной тенью держится сзади, а я подпрыгиваю от нетерпения.

Лавки, лавочки, лавчонки... сколько же их! И рынок — вовсе не огромная площадь, где с самодельных прилавков торгуют китайским ширпотребом. Нет, нынешний рынок — это целый город разноцветных палаток, ярких навесов, каменных строений, которые выделялись своей основательностью. Это узкие улочки, чей рисунок менялся прямо на глазах.

Шелковый шатер, расписанный розами и полный удивительных тканей. Бархат мягкий и теплый, словно живой, и переливающаяся всеми оттенками тафта. Жемчужные оттенки атласа. И прозрачный, летящий газ, который смуглолицый и молчаливый торговец ловко протягивал сквозь кольцо.

И лавка золотых дел мастера, старенького, иссохшего до того, что сперва я приняла его за удивительную статуэтку. А сообразила, что ошиблась, лишь когда мастер открыл глаза.

Он неторопливо раскладывал на темном отполированном многими прикосновениями дереве пасьянс из колец, перстней и серег удивительной работы, выводил дорожки золотых браслетов и строил целые замки из тяжеленных нагрудных цепей.

Я хотела купить все и сразу.

Урфин торговался, почему-то так же молча, но яростно, выкидывая цену на пальцах.

Потом был домик парфюмера, и я смотрела, как драгоценные эссенции цветочных масел соединялись друг с другом, рождая чудесный аромат...

...и выбирала соль для ванны...

...и сетки для волос...

...перчатки...

Тысячи чудеснейших вещей.

А когда устала, мы остановились у помоста и смотрели, как ловко смуглая плясунья управляется сразу с шестью факелами. И Урфин свистел, топал вместе с толпой. А потом бросил девушке монету, которую та поймала на лету, не упустив, однако, факела.

— Это недостойно, — пробормотала Тисса, впрочем, уже не слишком уверенно.

— Это весело, — ответила я ей. — Но я хочу есть.

И мы отправились за едой. Урфин привел нас к длинному и низкому строению, точнее даже не строению — навесу, лежавшему на толстых столбах. Здесь не было привычных мне — да и Тиссе тоже — столиков, их заменяли ковры, а вместо стульев предлагались подушки со смешными кисточками. Еду подавали в деревянных тарелках, выстланных темно-лиловыми листьями.

— Мирса, — подсказал Урфин. — Придает еде особый аромат.

А есть приходилось руками, в чем была своя прелесть. Горячий жир стекал по пальцам, и собирался в ладони, откуда его следовало промакивать куском сухого хлеба.

Звенели натянутые струны местной домры, которые терзал белоглазый музыкант.

И я вдруг поняла, что мне хорошо. Здесь и сейчас. В этом месте. В этом мире. И быть может я стану ему нужна? Зачем?

Пока не знаю.

Музычка стихла. А я вдруг увидела, что музыкант сидит на цепи. Ошейник его был скрыт под высоким воротником, но цепь выползала из-под рубахи и металлической змеей стекала к полу.

— Он раб? — спросила я Урфина.

— Должник, — и не дожидаясь вопроса, Урфин объяснил. — Ошейник скрыт. Размер долга определяет судья. И когда человек отработает долг, он становится свободен. Обычно долг выплачивает гильдия, которая уже сама дает должнику работу. А раб — это навсегда. И ошейник он прятать не смеет.

— Бывают исключения, — Тисса говорила, с невыразимым отвращением разглядывая содержимое тарелки. К еде она не прикоснулась, хотя готовили здесь прекрасно. — К счастью, очень редко. Но все же бывают.

— Исключение поддерживает правило.

Похоже, этим двоим есть, что сказать друг другу на своем языке, который все еще мне не понятен. Но такой замечательный день вдруг оказался испорчен. Снова зазвенели струны, но звучали они иначе.

Не понадобилось ничего говорить, Урфин сам все понял. Он вообще на редкость понятливый — может, мысли читает? — но мы вскоре свернули в переулок, а потом опять свернули... и еще раз... и снова... рынок остался позади, и нас окружали высокие — в два-три этажа — дома.

— Куда мы идем? — признаться, я устала, как собака, и уже согласна была бы вернуться в замок, где меня ждали Гленна, ванна и постель, но ныть не буду.

А то в другой раз не возьмут.

— Уже недолго, — пообещал Урфин. Говорю же, понятливый.

И обещания держит. Мощеная камнем дорога сузилась, избавилась от камня и стала одной из тех неприметных тропок, которые расчертили Крымское побережье. Она то становилась уже, то расширялась, тесня к камням сизые колючки, то вновь истончалась, чтобы протиснуться сквозь нагроможденье валунов.

А море шумело рядом. Его голос перекрывал далекое эхо города. И ветер обнял меня, растрепал колючей лапой волосы. Он нес запах соли и йода, и еще рыбы, смолы, немного — прели — всего того, чем полны берега. Но вышли мы не на берег — на каменный козырек, выступавший из горы.

— Не бойся, — сказал Урфин. Кому? Мне? Тиссе?

Я не боюсь. Я люблю море, а оно отвечает мне. Синь, куда ни глянь — синь. И белые чайки сливаются с небом. Выше чаек — облака, как белое безе. И тянет подойти к самому краю.

Тисса отступает. Ей страшно, и она не пытается скрыть страх. Тисса пятится по тропе, пока не отходит на безопасное расстояние.

Пускай. Я уверена, что море не причинит мне вреда.

Отсюда виден и город — вьется лента стены, открываясь пристаням. Между ними и кораблями снуют лодки. От берега они идут пустые и быстро, облепляя длинные борта кораблей. Назад же они ползут, придавленные весом груза.

— Тебя не любят, потому что ты маг? — я села на край козырька, а Урфин остался стоять. Его тень сползает на скалы, этакий сказочный великан.

— И поэтому тоже. Но я не маг. Гильдия меня не признала. Я слишком стар, чтобы учиться в Хаоте. И слишком привязан к этому миру.

Сказал, как мне почудилось, с грустью.

— Поэтому моя сила — неразменный золотой, — продолжил Урфин. — Я сумел вытащить тебя, но вряд ли смогу зажечь свечу. Или вызвать дождь... ураган вот — это пожалуйста. Чуму. А остановить вряд ли получится.

Чуму, значит. Они тут все, как посмотрю, массового поражения.

Помнится, леди Лоу так его и назвала — Чума.

Очаровательно. Есть лорд Война, лорд Чума, осталось отыскать Смерть с Гладом и будет полный комплект.

— Мысли ты не читаешь? — на всякий случай уточнила я, а то кто этих магов, пусть и недипломированных, разберет. И вообще, Эйнштейна тоже из университета исключили. А он потом теорию относительности создал.

— Не читаю. Иллюзий не создаю. По воздуху не перемещаюсь. Предметы не зачаровываю. С проклятиями у меня тоже не ладится.

Ясно. С Эйнштейном я поторопилась.

— С другой стороны, в стране слепых и одноглазый — король. Магам запрещено здесь находиться.

И почему меня это не удивляет. Но ответа на интересовавший меня вопрос я так и не получила.

— Они тебя боятся?

— И боятся тоже, — Урфин опустился на песок, сидел он по-турецки скрестив ноги и накрыв ладонями колени. — Но скорее презирают. Я думал, что ты догадалась. Я — раб. Вернее был когда-то. Давно, но это не важно, как давно. Двадцать лет. Тридцать. Сто тридцать. Не они, но их дети и внуки будут помнить, что тан Акли — не тан, а раб, которому дали свободу. Это здесь не принято.

Раб? Он — раб? Вот этот уверенный в себе тип — раб? Пусть бывший, но я представить себе не могу Урфина в ошейнике, который ко всему надо носить напоказ.

А не потому ли его так раздражал воротник?

— Замечательный здешний обычай — дарить ребенку друга. Года в три разница не ощутима. Если трещина и есть, то она не мешает жить. Но чем дальше, тем шире трещина. И годам к десяти приходит четкое понимание.

— Чего?

— Своего места в мире. Быть рядом. Держаться в тени. Помогать всегда и во всем. Служить. Такому рабу доверяют любые тайны. А он не способен предать. Есть особые ритуалы, которые гарантируют верность.

Понятно. О правах человека здесь и слыхом не слыхивали.

— Кайя дал мне свободу, — Урфин подпер подбородок кулаком. — И титул. И власть. И богатство. И все, что у меня есть — принадлежит ему.

— Потому что ты... тебя...

— Нет, Иза, "псом" меня не сделали. Но Кайя — единственный человек, который держит меня в этом мире. И ради него я готов на все.

Урфина прервал громкий звук, донесшийся со стороны моря. Крик? Раскат грома? Звук оборванной струны и эхо колокола. Мелодия осколков стекла, которые рассыпаются под ударами молний. Огромная тень скользнула с небес.

— Погоди секунду, — Урфин выудил из-под полы тростниковую дудочку. Приложив к губам, он заиграл, но я не услышала ни звука. Зато тот, кто скользил над облаками, похоже обладал куда более чутким слухом. Он ответил, и на сей раз голос исполина отразился от скал. Он пронизывал меня, но это было... странно. Всего-навсего странно.

Оборванную мелодию подхватил целый хор.

— Смотри, — Урфин поднял руку. — Странствующий паладин.

Больше всего это походило на помесь кита и дирижабля. Исполин скользил меж облаков, и тело его заслоняло солнечный свет. Отраженный от кожи, тот становился лиловым, зеленым, красным. На моих ладонях распускалась радуга. А паладин подбирался ближе.

Непостижимо огромный.

И такой изящный.

— И его свита... крылатки.

Быстрые дельфиньи тени скользили в облаках, они ныряли и выныривали, касаясь друг друга лопастями плавников, вертелись в быстром танце, поднимаясь к самому солнцу, чтобы соскользнуть с луча. Вниз и к морю, и снова вверх.

— Они не трогают людей, если люди не трогают их.

Паладин подошел еще ближе, позволяя разглядеть себя. Его шкура сверкала на солнце. На спине она была темна, а к животу светлела до молочно-белого, жемчужного. Тяжелая китовья голова с трудом поворачивалась то влево, то вправо, и длинные усы, окаймлявшие пасть, трепетали.

— Они ловят малейшие токи воздуха, — объяснил Урфин, протягивая открытую ладонь. Их с паладином разделяли считаные метры, но я вдруг поняла — зверь не решится подойти ближе.

Жаль, мне хотелось бы прикоснуться.

— Питаются они белой пядью. Это мошки, рои которых носит воздушными течениями.

У паладина человечьи глаза. И я отражалась в черных зрачках, и в золотой радужке, как отражался Урфин, берег и далекое море. А потом паладин ушел. Он взмахнул не то еще плавниками, не то уже крыльями, и ветер едва не сбил меня с ног. Каждый взмах уносил его дальше и дальше.

Плач крылаток звал гиганта за собой.

— Прежде их было много, — сказал Урфин, разрушив очарование момента. — А теперь паладины — редкость. Люди почти всех выбили.

— Из-за мяса?

— Нет. Мясо у них жесткое, такое только для рабов и годится. Из-за костяной решетки, которая стоит в горле. Ее пускают на корсеты. А еще в голове паладина есть особое масло. Из него делают духи или ароматные мыла, еще иногда — особые свечи.

Корсеты? Масла? Духи? Убить подобное чудо ради такой ерунды?

— Идем, Иза, — Урфин подал руку. — Нам действительно пора.

Тисса ждала, присев на желтый валун. Она была задумчива, если не сказать — растеряна. Вряд ли ей доводилось видеть живого паладина. Мы переглянулись, и впервые я увидела в глазах Тиссы сожаление.

К воротам Высокого замка мы подошли даже не в сумерках — впотьмах. Пожалуй из-за темноты, а еще из-за усталости я и не обратила внимание на рыцаря. Точнее, обратить-то обратила, но приняла за статую, которых здесь имелось во множестве. Но вот статуя, громыхая броней, преградила нам путь, и Тисса со сдавленным каким-то отчаянным всхлипом распростерлась в поклоне. А Урфин как-то совсем уж обреченно произнес:

— Вечера доброго, Кайя. Не ждал тебя сегодня.

Глава 8. К нам приехал...

Не так страшен Лорд, как его малюют.

Из откровений старшего конюха, посетившего галерею Изящных Искусств, открытую под патронажем и во славу Лорда-Протектора

Нет, я люблю сюрпризы, но только приятные, потому как, если разобраться, то таракан в банке со шпротами тоже своего рода сюрприз, а вот удовольствия не доставит. Наверное, я подумала о таракане лишь потому, что сама вдруг ощутила себя насекомым. Маленьким, ничтожным и беззащитным жучком.

— Вечер добрый, — только и сумела выдавить я.

Рыцарь. Ну рыцарь.

Ну огромный. Небось, на экологически чистых стероидах вскормленный.

Так чего теперь, в обморок падать? Во-первых, камни грязные, во-вторых, не приучены Наша Светлость к обморокам. И потому держимся с достоинством, насколько это возможно. Разглядываем свежеприбывшего супруга.

Черт, он меня определенно одной рукой раздавить способен. Просто положит на плечо, и прощай, Изольда. В нем метра два роста, а если с этой штукой, которая из шлема торчит — нечто среднее между султаном цирковой лошадки и потрепанной щеткой, которой в доме убирают — то и все два двадцать будет. Против моих-то полутора метров. Вширь Их Светлость тоже раздались.

А уж грозны-то...

Броня блестит, словно маслом намасленая. Тут тебе и шипы, и рогульки, и завитушки какие-то. Даже львиные морды имеются. Пасти раззявили и хвосты плаща держат. А ветерок его этак готичненько развевает за плечами Лорда-Протектора. Для полноты картины не хватает лишь кровавых сполохов за плечами. Ну или дымов черных, зловещих.

В общем, задумалась я несколько, а очнулась от короткого и веского приказа:

— В замок.

Он бы еще "место" скомандовал.

— А ты, Урфин, ко мне!

Ага, это уже на "рядом" похоже. Я собиралась было возразить, но Тисса, вцепившись в руку Нашей Светлости бодрой рысью потрусила в указанном направлении, и мне не оставалось ничего, кроме как последовать за ней. Куда только подевалась обычная ее девичья бледность? Щеки Тиссы полыхали, что породистые маки. А пальцы, сжимавшие мое запястье, были горячи.

— Ваша Светлость, — остановилась она лишь у дверей, отделявших мои покои от общедворцовых. — При встрече с Их Светлостью надо делать реверанс.

— Сделаю, — пообещала я, изнывая от любопытства. — В следующий раз.

Больше всего я опасалась, что Гленна перехватит эстафетную палочку опеки надо мной, но Гленны не было. И вообще в покоях царила удручающая пустота. Только старый знакомец-кот, чье имя мне так и не удалось выяснить — мы сошлись на том, что я зову его Котом, а он под настроение отзывается — возлежал на кровати.

— И где все? — поинтересовалась я у Кота.

Он зевнул и потянулся, пробуя когтями атлас.

— Понятно. Крысы покинули тонущий корабль. А ты, выходит, остался?

Могу поклясться, что Кот распрекрасно понимал человеческую речь, но отвечать считал ниже собственного достоинства. Сейчас он спрыгнул с кровати, подошел ко мне и потерся о ногу, то ли утешая, то ли подбадривая.

Я наклонилась и почесала его за ухом.

Будет ложью сказать, что подслушивать я не собиралась. Очень даже собиралась — как не подслушать, если разговор пойдет о Нашей Светлости и дальнейшей ея судьбе — но имела некоторые опасения, что подслушать удастся. А тут голоса. Своевременно.

Громко.

И близко. Хотя не настолько близко, чтобы различить слова.

Мы с Котом переглянулись и прекрасно друг друга поняли.

— Веди, — велела я, здраво рассудив, что Кот лучше ориентируется в дворцовых переходах.

Он и повел, сначала к двери, которую обычно использовала Гленна — уверяла, будто за дверью нет ничего интересного. Соврала. За дверью была лестница, узкая и с крутыми ступеньками. Кот двинулся вверх, а я за ним. Правда, пришлось разуться — мои замечательные туфли имели твердую и, как выяснилось, громкую подошву. Я оставила их на ступеньках.

— Надеюсь, оно того стоит, — если разговаривать, пусть даже и шепотом, то не так страшно. — И если нас поймают, то не прикажут повесить... а то мало ли, вдруг они там не меня, а государственные тайны обсуждают. Оно мне надо, их тайны знать?

Должно быть, со стороны я выглядела жутковато. Наряд мой прогулки не вынес — измялся, запылился, а рукава белой блузы изрядно потеряли белизны. Растрепанные волосы, бормотание бормотания ради — чем не ведьма? К счастью, нам с Котом никто не встретился по пути. Да и путь этот был недалек.

Вскоре я оказалась на площадке, перед дубовой почти сейфовой с виду дверью. Кот делал вид, будто точит когти, и налегал на несчастную дверь всеми своими килограммами. И дверь поддалась, приоткрылась беззвучно, ровно настолько, чтобы мы прошмыгнули.

-...Кайя, хватит на меня орать! Дай же...

— Замолчи!

Сказано так, что даже я рот прикрыла, хотя совершенно точно не собиралась говорить. Молчание вообще, если разобраться, золото.

А голос-то, голос какой! С таким басом только парадами командовать.

Воцарилась тишина до того гулкая, что слышно было, как колотится мое сердце. Я огляделась.

Комната.

Большая такая комната. Мрачненькая, если не сказать — зловещая. Стены — голый камень. Потолок — тоже камень. И пол, что характерно, каменный, холодный. Хоть бы коврик бросил... нет, я понимаю, брутальность образа, имидж обязывает и все такое, но коврика однозначно не хватало.

А вот на стенах коврики есть, вернее, не коврики — гобелены, но стирались они лет двести назад, а то и триста, с тех пор изрядно заросли грязью, копотью и розовой плесенью, которая, несмотря на цвет, умудрилась в интерьер вписаться.

— Ну? — прозвучало крайне недовольно, я аж шарахнулась, едва не налетев на рыцаря. При ближайшем рассмотрении рыцарь оказался пустышкой, в смысле, доспехами, установленными в уголке, не то красоты ради, не то в качестве выходного костюмчика.

Отполированы были до блеска.

— Ты же велел молчать. Я и молчу.

Я повернулась к доспеху одной щекой. Потом другой. Профиль Нашей Светлости размазало по нагруднику. Нос растянулся, а подбородок исчез, отчего сделалась я похожей на гусыню.

— Урфин, прекрати, пожалуйста.

Действительно, не надо злить злого человека. Он устал. Ехал, ехал, а тут я. Надо понимать, что Их Светлость немного другого ожидали. Чего? Ну... наверное, чего-нибудь изможденного, с высоким и покатым лбом, напудренным личиком и париком в полметра, сквозь который пробиваются перья, аки сорняки на кладбище.

— Извини, — Урфин пошел на попятную.

— Я пришел к тебе с миром. Я оставил тебе договор. Я надеялся, что мы правильно друг друга поняли. И что ты просто уладишь формальности. Я договорился с лордом-канцлером. Он уверил, что леди Лоу будет не против...

— ...еще бы...

— И вот, вместо того, чтобы просто сделать то, что должен сделать, ты приводишь... вот это?!

Я — "это"? Да он себя видел? Македонский фигов. Лорд Война и полцентнера пафоса в придачу.

Обидно, между прочим.

И жуть как интересно.

Выходит, я заняла местечко, отведенное леди Лоу? Прекрасной любительнице бедняков и дочери того забавного старичка. Но хотя бы понятно, отчего, кланяясь, он глядел на меня так, как глядят на свежепойманную блоху. Правда, взгляд этот длился доли секунды, а потом старичок стал любезен и мил.

— Ты ее любишь? — поинтересовался Урфин. Надо сказать, весьма своевременно поинтересовался. Он бы еще годик-другой обождал, прежде, чем вопрос задать.

— Леди Лоу? Нет. И какое это имеет значение?

— Никакого, ты прав. Тебе надо было жениться. Ты женился. Сердце не разбито. Голова вроде тоже цела. Так в чем проблема?

Стоять босиком было холодно, а туфли остались далеко. И я приняла разумное решение присесть, благо, стульев в комнате имелось целых два, и оба — массивные, высокие, из темного дерева, крепко поточенного червецом. Надеюсь, не настолько крепко, чтобы хрустнуть подо мной.

— Да, поначалу я был зол на тебя. И поэтому собирался поступить именно так, как ты хотел. Это было бы хорошей местью. В духе благородного человека. Тем паче, что леди Лоу искренне ждала предложения и даже стала мне улыбаться. А лорд-канцлер и вовсе был сама любезность. Вот это меня и остановило. Обида — обидой, но поддерживать тебя в столь изощренном способе самоубийства — это чересчур.

— Не понимаю.

Я тоже, но надеюсь, меня просветят.

— Даже если отвлечься от самой леди, то женился бы ты не только на ней, но и на ее папаше...

Коту моя идея с креслом пришлась по душе, и он присоединился. Мы сидели по разные стороны стола, и я глядела на кота, а он — на тарелку с копченой рыбой.

-...и жить тебе пришлось бы с ним. А это уже извращение.

— Урфин!

Рыба хороша. Огромная, с золотистой кожицей и мягкими плавниками, разрезанная пополам так, что видно розовое мягкое мясо. Оно лоснится от жира, и белые косточки выглядывают этаким узором.

— Леди Лоу — маленькая шлюшка, которая шагу не ступит, без отцовского благословения! А нашему лорду-канцлеру до смерти охота получить монополию на соль. И на винокурни. И на изготовление спичек. И вообще на все! Он же вечно голоден. Мало, мало... я только и слышу, что ему мало!

— Поздравь меня, — шепнула я Коту, который и ухом не повел. — Третий всадник нашелся.

— Допустим, я не слышал того, что ты сказал о леди...

— А ты послушай! Хоть раз в жизни высунься из своей раковины и послушай! Твоя прекрасная леди переспала уже со всем двором, включая и меня.

Надо же, какие здесь страсти кипят. А выглядит прилично. О бедных заботится.

— И все бы ничего, если бы я расплатился за оказанную услугу... все платили. Лорд-казначей вдруг предоставил лорду-канцлеру бессрочный заем. А лорд-распорядитель стал закупать корма для твоих лошадей исключительно из Фарерских поместий. И не только корма. Масло. Свечной воск. Мед. Ткани... а лорд Талли, в общем-то легко отделался, всего ли продал небольшую дубовую рощицу лорду-казначею за символическую цену.

— И что же требовалось от тебя?

— Наслать чуму на тонкорунных овец, которые... а не важно, чьи они были. Главное, что не мормэра Кормака.

На этот раз молчание длилось дольше. Мы с котом ждали, и уже оба глядели на рыбу. Во-первых, обед был ну очень давно, во-вторых, в рыбе прекрасен был не только вид, но и запах. Хвойный дымок. Соль морская, которая проступала на черном плавнике. И собственно сама рыба.

— Я отказался. И леди меня возненавидела. Полагаю, если бы ты в чем-то ей отказал, она бы возненавидела и тебя. Вот только ты бы не отказал. Меня это пугает. Я не хочу жить в Протекторате, где все принадлежит лорду-канцлеру.

— Хорошо. Допустим, не она, — Кайя остерегся произносить имя. Интересно, это хороший признак или не очень?

— А кто?

— Ингрид?

— Сердце Ингрид занято.

— Кем?

— Леди Тианной. По-моему, бесчеловечно разлучать девушек.

А я-то думала, что они просто сдружились. Вот оно как в жизни бывает. Ничего, Наша Светлость будут толерантны. Главное ведь любовь, а уж к кому — тут как получится.

— Тогда Вистеры?

— Неразлучные близнецы, которые привыкли спать в одной постели, а по слухам в этой постели находится место и для младшеньких... Хотя леди Вистер плодовита. Я точно знаю о двоих очаровательных детишках. Говорят, их больше, но врать не буду. И упреждая твой вопрос, леди Кассиба обладает весьма страстным темпераментом. Настолько страстным, что одного мужчины ей мало. В результате бедняжка вынуждена изводить ртуть литрами. Леди Жеванни нравится причинять боль. Я от нее сбежал...

Черт. И нашу эпоху называют эпохой разврата?

Как-то у них здесь все сложно, хотя и прилично с виду.

— Кайя, они все одинаковы. Ты видишь лишь одну сторону. Ты привык к символам. А они — к своей жизни. Им ведь глубоко плевать, что творится вокруг. Слишком долго сидели взаперти, как вино в бутылке. Только вино становится лучше, а это... скисли. Твои лорды и леди — кучка сволочей, которые сходят с ума от безделья.

Кот положил на стол голову и подался вперед, сокращая расстояние между собой и рыбой.

— Не смей, — шепотом пригрозила я. — Иначе они поймут, что кто-то здесь был.

— И да, твоя жена родом из другого мира. Что это меняет? Она мила. И жизни в ней больше, чем во всех этих курицах вместе взятых.

Спасибо, Урфин, я тоже тебя люблю.

— Я хотел найти кого-то, кто не попытается с ходу воткнуть тебе нож в спину. У нее нет здесь родных. И друзей. И вообще никого, кто пришел бы на помощь. Ей здесь неуютно и страшно. И попытайся совсем не запугать бедняжку.

Ну... не такие уж мы и пугливые.

— Если ты отвернешься, ее просто сожрут.

А вот тут Урфин прав. Милая леди Лоу не простит мне своего унижения. И пусть она вовсю улыбается, но определенно, нож наточен, и мишень меж лопаток прилеплена.

Урфин мог бы и предупредить, гад ласковый.

— Если поможешь ей, то обретешь друга. Вот и все.

Смахнув набежавшую слезу — надеюсь, этот монолог произвел впечатление на моего дражайшего супруга — я пропустила момент, когда кот открыл военные действия. Издав боевой клич, он прыгнул на рыбину, впился в нее когтями и кувыркнулся со стола. За ним кувыркнулся и стоявший на краю кубок, а следом и я в инстинктивном порыве отобрать рыбину.

Мне удалось вцепиться в склизкий хвост, а кот крепко держал голову.

— Отдай, — шепотом попросила я. — Будь человеком.

И потянула рыбу на себя.

Кот завыл, не выпуская головы из пасти, и всеми четырьмя лапами уперся в пол. Вот же гад! А тоже, другом прикидывался.

Несчастная рыба затрещала и стала разваливаться на куски. А потом и вовсе развалилась.

— Леди, — раздался такой уже знакомый голос. — Что вы делаете?

— Вот, — я предъявила огрызок хвоста. — Рыбку кушаю.

Господи, что я несу?

— Вкусно? — осведомился Кайя с неподдельнейшим интересом. В поле моего зрения были лишь сапоги из черной кожи, крепко поношенные, запыленные, но весьма крепкие. Над сапогами начинались штаны, а дальше я не разглядела — Кайя заслонял свет.

— Очень, — искренне ответила я и облизала пальцы.

Вот и познакомились.

Глава 9. Если друг оказался вдруг...

Из тумана, как из форточки, выглянул Филин, ухнул: "Угу! У-гу-гу-гу-гу-гу!.. " и растворился в тумане. "Псих", — подумал Йожык, поднял сухую палку и, ощупывая ею туман, двинулся вперед.

Сказка о рыцаре Йожыке, чье храброе сердце подсказало правильный путь в заколдованном лесу, записанная со слов леди Дохерти славным миннезингером Альбрехтом фон Йохансдорфом.

Из-под стола мне пришлось выползти, я попыталась ползти с максимально независимым видом и гордо поднятой головой, но край стола внес свои коррективы.

— Леди, осторожнее, вы поранитесь, — Кайя определенно не знал, что ему делать.

— Уже, — я потерла лоб жирной ладонью.

Черт, черт, черт...

— Пожалуй, оставлю вас, — сказал Урфин, вежливо исчезая. Еще один предатель! И между прочим, он все заварил. А теперь, значит, сбежал. И вот как мне быть?

— Вы в порядке, леди?

В порядке? Да я в полной заднице! Так, Изольда, спокойно. Леди не ругаются и сохраняют невозмутимость в любой ситуации. В конечном счете и вправду, почему бы Нашей Светлости не откушать рыбки под столом? Мы эксцентричны и вообще...

На этом месте остатки мыслей покинули мою гудящую после столкновения со столом голову. Кайя и вправду был велик. В смысле, высок. И широк тоже. Макушка его почти касалась тележного колеса, заменявшего здесь люстру.

Макушка эта была рыжей, и подозреваю, что проблема здесь не в освещении — два десятка лучших восковых свечей не без успеха заменяли одну электрическую лампу. И заодно создавали иллюзию нимба над головой Кайя.

Рыжий. Взъерошенный. И татуировками расписан, как привокзальная стена — граффити. Черные узоры начинались от кончиков пальцев, ползли по ладоням и выше, скрывались в потрепанных рукавах рубахи, кстати, не слишком чистой, и выныривали из ее же ворота. Они обвивали шею, выползали на щеки и лоб. Полагаю в этой всей невыразимой красоте имелся высший смысл, мне недоступный. И чем дольше я глядела на татуировки, тем прочнее становилось ощущение, что они движутся.

— Леди, — мою задумчивость прервали, — вам дурно?

— Да в общем-то нет... Вы коврик постелить не думали, — я потерла замерзшей ступней правой ноги о голень левой. — И вообще прибраться... а то несолидно как-то.

Вот и о чем нам разговаривать?

Он явно подозревает, что слышала я больше, чем полагается. А я подозреваю, что по-прежнему не слишком ему нравлюсь. И не то, чтобы это удивляло — в нынешнем обличье сама от себя шарахнулась бы — но все равно немного обидно.

По-другому я представляла нашу встречу. И его тоже.

— Вероятно, — осторожно начал Кайя, — вам следует присесть...

Я послушно забралась на стул и, очнувшись, выпустила рыбий хвост. Он шлепнулся на пол, став добычей рыжего предателя. На сей раз Кот действовал бесшумно.

Подозреваю, тот его вопль был издан нарочно. Никому нельзя верить. Даже котам.

— Вы голодны?

Я кивнула.

— И замерзли?

Снова кивнула, серьезно раздумывая над обмороком.

Кайя вышел, но вернулся раньше, чем я решилась убежать. Он принес толстенную шкуру, судя по бурой клочковатой шерсти, принадлежавшую медведю, и миску с рыбой, хлебом и вареной морковкой.

— Извините, но ничего, что бы подходило для леди, у меня нет.

Ну, шкура мне очень даже подходит, потому что теплая, мягкая, уютная, да и против рыбы я ничего не имею. А морковку не люблю ни в каком виде. Но отказываться не вежливо.

Я ела. Он смотрел. Рассматривал, что было взаимно.

Если отрешиться от татуировок, то Кайя вполне симпатичный. Лоб широкий и переносица тоже. Нос свернут чуть налево, не то последствия старой травмы, не то — длительного ношения шлема. Подбородок тяжеловат и вперед выдается, отчего выражение лица такое себе закостенело-упрямое.

Уши оттопыриваются.

А глаза у него тоже рыжие. Не желтые, не карие, не красные даже, а именно рыжие.

Как кошачья шерсть.

Или огонь?

Смотрит же так, что и подавиться недолго. Рыбы ему жалко, что ли?

— Я вам не нравлюсь? — не люблю недомолвок, да и здешние игры в молчанку изрядно действуют на нервы. Лучше сразу уж все выяснить.

И развестись, пока не поздно. Правда, Урфин утверждал, что развестись не выйдет, но не факт, что ему можно верить.

— Простите, если чем-то вас обидел, — Кайя заложил руки за спину.

— Да я не обидчивая. И все понимаю, — или хотя бы делаю вид, что понимаю. — Вас подставили, как и меня. Хотя нет, если разобраться, то я получила все, что хотела.

— Да и я. Не возражаете, если присяду?

Я не возражала, более того, сидящим Кайя был мне симпатичнее — не такой подавляюще огромный. И стол, нас разделивший, какая-никакая, но преграда. Нет, я нисколько не боюсь Кайя, но... спокойнее, когда он на расстоянии держится.

— Урфин — мой друг, — сказал лорд тоном, не терпящим возражений. Я и не собиралась возражать. Друг так друг. — Не так давно между нами случилось... недопонимание. Во многом по моей вине.

— И вы решили помириться?

Кот, выбравшись из-под стола, заурчал, потянулся и прыжком взлетел ко мне на колени. Он потоптался, по кошачьей привычке выбирая место поудобнее. Рыжий хвост щекотнул мне ноздри, а лапа с выпущенными наполовину когтями зацепилась за пальцы.

— На, троглодит, — я поделилась рыбой и почесала кота за ухом.

— Я решил, что если сделаю его доверенным лицом, то...

— Все будет, как было.

— Точно.

— Рыбки хотите? — я гостеприимно подвинула миску, хотя Кайя без труда мог до нее дотянуться. Если уж завязался разговор, то следовало его поддержать. — Урфин по-прежнему друг вам. И подозреваю, что он хотел, как лучше.

— В этом вся проблема! — Кайя вскочил и принялся мерить комнату шагами. Для его шагов комната была маловата, и мы с котом следили за передвижениями лорда, несколько опасаясь, что тот наткнется на стену. Вдруг да стена столкновения не выдержит?

И замок рухнет...

Обвинят меня.

— Он всегда хочет сделать, как лучше! Но никогда не удосуживается спросить! А в итоге получается, что я оказываюсь в очередном тупике.

Ну... тупиком Нашу Светлость еще не называли.

— Извините, леди.

— Изольда, — похоже, пришло время представиться. — Можно — Иза.

Кот, положив голову мне на плечо, замурлыкал. Прежде за ним подобных нежностей не водилось, небось, подлизывается. Звук рождался внутри тяжелого кошачьего тела, и был успокаивающим, ласковым, как рокот моря.

— Тупик, если разобраться, не такой тупик, — я пыталась вспомнить содержимое той на редкость занудной бумаги. — Любой договор, насколько знаю, можно разорвать по соглашению сторон. Или подписать новый, отменяющий действие старого. Я не буду возражать.

Вот что я опять несу? Я же мечтала об этом, чтобы муж богатый... а еще и с титулом... расторгнуть договор? Вернуться домой? И забыть обо всем, в том числе о каменной бабочке, которую я храню. И о встрече с паладином. О мягком ягненке на руках, о фрейлинах, храме...

— Почему? — спросил Кайя. И я нашла ответ, для него да и для себя тоже:

— Хуже нет, чем жить с тем, кому ты отвратителен.

Кот заурчал и лизнул ухо шершавым языком. Утешает? Или пытается сказать, что я — дура?

Кайя же вспыхнул. Рыжие вообще легко краснеют, он же и вовсе пунцовым стал, особенно уши.

— Простите, если заставил вас так думать, — теперь он говорил тихо, почти шепотом, отчего мне становилось страшно. И чтобы не дрожать, я обняла кота. С ним тоже будет жаль расставаться. Наверное, жальче, чем с драгоценностями, платьями и окаменевшим вианом.

— Леди... Изольда, — на моем имени Кайя запнулся. — Поверьте, я ценю ваше благородство...

А мне-то казалось, что это — просто дурость.

-...и глубоко раскаиваюсь в тех неосторожных словах, которые нанесли вам обиду. Но вы ведь все слышали?

— Многое. Я не собираюсь никому ничего рассказывать, если вы об этом.

— Благодарю, но я о другом. Возможно, Урфин в чем-то прав...

В том, что я меньшее зло? Определенно. Даже если брать сугубо по килограммам.

-...и хотя я категорически не одобряю его методы, но должен просить вас сохранить договор в силе. Если, конечно, я сам не вызываю у вас отвращения.

Какой неожиданный поворот. И кошачьи когти, впиваясь в плечо, предупреждают — лучше тебе, Изольда, согласиться. Хотя бы ради наглой рыжей морды, ну, той, которая мурлыкать перестала и дыхание затаила, ожидая ответа.

— Вы будете моей женой, леди Изольда?

Вот и что мне оставалось ответить?

— Но вы же совсем меня не знаете! — я попыталась воззвать к его разуму, если уж собственный отказал.

— Как и вы меня, — возразил Кайя.

И аргументы закончились. Нет, я могла бы рассказать, что леди из меня при всем моем старании не получится, а я даже не уверена, что буду стараться. Не по мне это их существование в каменной клетке замка и разграфленное приличиями бытие. Вышивки шелком. Глупые игры.

Наряды.

Это вдруг потеряло смысл. А что обрело? Не знаю. Только глядя в рыжие глаза Кайя, я ответила:

— Тогда согласна.

Я протянула руку, желая скрепить этот, куда более честный договор, рукопожатием, но Кайя понял по-своему. В огромной его ладони моя казалась крошечной, едва ли не детской. И черные змеи татуировки отползли, словно опасаясь моей слишком чистой кожи.

— Вы очень хрупки, — Кайя осторожно коснулся пальцев губами.

И я вспыхнула.

От макушки до пят. От чертовых пальцев, которые вдруг задрожали, до ослабевших вдруг колен. Я взрослая. Совершеннолетняя. И далеко не девица.

Я даже порно смотрела.

А тут вдруг и... надо взять себя в руки, но вряд ли выйдет. Щеки, небось, полыхают, что знамя социализма. И сердце засбоило. Мысли же в голову и вовсе неприличные полезли.

Чтобы избавиться от них, я спросила:

— Они ведь живые, да? Рисунки?

Извивающаяся лента скользила по его запястью. И была холодной, а кожа Кайя — горячей, куда более горячей, чем кожа нормального человека.

Он позволил мне поймать татуировку, и та недовольно ужалила пальцы холодом.

Живая. И злая.

— Вам не больно?

— Нет, — Кайя не убирал руку, и я была благодарна ему за это.

А холод вдруг исчез. И тончайшие змеи устремились туда, где на его коже оставался след моего прикосновения.

— Мне сложно сделать больно, Иза.

Он так думает, потому что большой и сильный. Но я знаю, что и сильные люди способны испытывать боль. Татуировка меня признала. Она распадалась на созвездия чернильных пятен. И соединялась вновь, восстанавливая причудливый узор.

— Вас не отталкивает? — Кайя сел на пол, скрестив ноги. И теперь мы были почти на одном с ним уровне, только я чуть выше. Но не настолько, чтобы разорвать прикосновение.

— Нет. Странно, но... для чего она?

— Ночная мурана способна расти не только в камень. Это такое... растение? Животное? И то, и другое вместе?

— Я видела.

— Где?

— В храме. Там ее много. И она другая.

Кайя вздохнул и произнес:

— Урфин не дает себе труда думать о том, что творит. Леди не место в храме. Но там вы видели побеги, то, что снаружи. А внутри камня — корни.

И под кожей? Вот эти змеи — корни не то растения, не то животного? А Кайя еще утверждает, что ему не больно?!

— Я несу лишь малую часть. Первое время это и вправду мучительно, но после того, как мурана приживается... если приживается, то боль уходит.

— А если не приживается?

— Тогда смерть.

— И чего ради?

— Теперь меня очень сложно убить.

Поздравляю. Немного мучений и плюс сто к броне.

— Мурана слышит меня, а я — ее. Она берет у людей силу и отдает мне.

И в итоге, Кайя круче всех. Наверное, подковы взглядом гнет, а легким движением брови стены каменные ломает. Эх, мир вроде другой, а игрушки у мальчишек все те же.

— Чем они темнее, тем лучше.

Симбиоз. Хорошее слово, ты мне, я тебе и все в сумме счастливы или хотя бы живы. Вопрос лишь в том, чем Кайя платит за обретенную суперсилу. Счастливым он не выглядит, скорее уж безмерно уставшим.

Ох, Изольда, ты дура. Кайя выглядит уставшим, потому что устал. Небось, не первым классом добирался, и даже не третьим, всю задницу об седло отбил. Ему охота не разговоры душевные разговаривать, а спать лечь. Только воспитание не позволяет от тебя избавиться.

От меня, то есть.

— Наверное, поздно уже, — осторожно заметила я.

Под кожей Кайя звучало эхо двойного пульса, но меня это больше не пугало, как и то, что черные ленты поползли вслед за моими пальцами, точно не желая расставаться. Я и сама не желала. Выбираться из теплого кокона медвежьей шкуры, касаться почти босой ногой — шелковый чулок не в счет — холодного пола, сталкивать с колен осоловелого кота...

Я бы осталась в этой комнате и в этом же кресле.

Но вряд ли леди поступают подобным образом.

— Где ваши туфли? — Кайя, не выпуская моей руки, поднялся. Ну вот, моя макушка ему и до подбородка не достает.

— Туфли? Где-то там... на лестнице. Здесь недалеко.

— Нельзя ходить босиком. Можно поранить ногу. Или простудиться.

Ворчит он беззлобно, скорее уж забавно. Никого, кроме мамы и бабушки не заботило, что я могу простудиться. А я, глупая, от заботы их отбивалась.

Теперь еще и туфли потеряла.

Но Кайя решил проблему по-своему — он просто поднял меня на руки.

— Леди, от вас рыбой пахнет.

— А от вас... от вас... дымом.

Тем самым, осенним, который уходит в небо из куч прелой листвы, и еще соленым морским берегом. И крепким конским по?том, но запах не неприятен.

Хлебом. Терпким крымским вином.

Выжженной степью. Пылью. Старыми книгами.

Чем-то кроме, что я не могу уловить.

Мы спускаемся по лестнице и я, считая ступеньки, думаю обо всех этих запахах, и о том, что под кожей Кайя живет растение, которое немного здесь и немного в храме, и о том, что глаза у него рыжие, не у растения, конечно. Мыслей так много, что я зеваю, уткнувшись носом в плечо.

В моей комнате пусто и камин почти погас. Сквозь приоткрытое окно тянет холодом. Огонь прячется от воздуха в черном жерле, и лишь старое полено отливает рубиновым цветом. Оно вот-вот рассыплется на угли, а те — быстро погаснут.

И к утру я немного замерзну.

Кровать слишком велика для одного человека, но теперь я понимаю, под кого ее делали.

— Спокойной ночи, Изольда, — Кайя поклонился.

— Спокойной ночи... Кайя.

Я впервые произнесла его имя вслух. Странное оно, совсем не мужское, но... мне кажется, что ему подходит. Дверь закрывается, и я подбегаю к ней, стою, прислушиваясь к шагам снаружи.

Там очень тихо.

— Не глупи, Изольда, — я говорю с собой так строго, как могу. — Нет ничего более неблагоразумного, чем влюбляться в собственного мужа.

В комнате полно теней. А Гленна куда-то исчезла. И девчонки-служанки, что прежде дремали у кровати на вечном посту во благо Нашей Светлости.

Пускай. Я рада. Мне очень надо побыть одной.

— Ты его знаешь всего полчаса! Ну час от силы!

Глава 10. Переменные жизни

Все хотят добра. Не отдавай его.

Наставление старого ростовщика юному, но безусловно талантливому племяннику.

Кайя Дохерти с детства усвоил, что женщины — существа хрупкие, беспомощные и требующие крайне бережного с собой обращения, особенно, если они — леди. По этой причине Кайя, не будучи уверен, что сумеет быть достаточно бережным, дабы не травмировать столь воздушных созданий, предпочитал держаться от леди подальше.

Случайные встречи, избежать коих было вовсе невозможно, приводили к конфузам. Некоторые дамы, стоило обратиться к ним с самым мирным вопросом, лишались чувств, другие же бледнели до того, что Кайя пугался за их здоровье, а третьи и вовсе, не отвечая, лишь смотрели. И были в их взгляде такие тоска да безысходность, что у Кайя возникало лишь одно желание — удалиться, чтобы жизнь несчастной обрела хоть какие-то краски.

Дамы вели куртуазные беседы на языке вееров, которого Кайя не понимал, и повсюду таскали крохотных собачек. Те истошно лаяли, норовили укусить либо же молча писались, что тоже не способствовало взаимопониманию. А однажды и вовсе случилась неприятная история, когда нечто мелкое, серое и очень злое метнулось под ноги, но было встречено профессиональным пинком. Собачка выжила, а вот леди слегла с нервической лихорадкой. Кайя искренне пытался объяснить, что пинок вышел непроизвольным — в лагере всегда множество крыс, едва ли не больше, чем самого войска, а крысы эти весьма наглы и порой бросаются на людей — но его извинения услышаны не были.

Зато собачек в Замке поубавилось. А веера заработали вдвое быстрей.

Необходимость жениться, с каждым годом все более острая, ввергала Кайя в состояние, весьма близкое к панике.

И вот у него появилась жена. Вот только не та жена, на которую он рассчитывал: письмо лорда-канцлера было сухо, подробно и правдиво.

Его жена, леди Дохерти — девица неподобающего вида неизвестного происхождения, однако явно не имеющая ни капли благородной крови? Вздорная? С грубыми манерами?

За что, ушедшие Боги?

Кайя трижды перечитал письмо, а заучив почти наизусть, швырнул в костер.

Злость — хороший кнут. И Чаячье крыло, державшееся бодро за стеною скал, раскрыло-таки ворота. Замолчали пушки, обессилев без пороха, и псы войны получили законные три дня свободы. Им было что взять в подвалах мятежного замка.

Кайя же не мог думать о деле. Он уговаривал себя, что найдет способ отправить девицу домой, где бы этот дом ни находился, а сам сделает то, что следовало сделать давно — женится на леди Лоу.

Она хотя бы без собачки, веера и разговаривать способна.

На переправе Кайя все-таки не выдержал. Уж больно медленно двигалась махина армии, обремененная орудиями, ранеными и обозами. Некогда стройное войско растянулось змеей от самого Чаячьего крыла до полноводной Виташи. И передав командование, Кайя сделал то, чего никогда не делал — передал командование. Тан Кавдорский был надежным человеком, но... беспокойство не отпускало. А по мере приближения к замку прибавлялось и злости. И увидев Урфина с двумя девицами, одна из которых — Кайя понял это сразу и вдруг — и являлась новой леди Дохерти, Кайя не сдержался.

Раньше он не позволял себе кричать на людей. А тут позволил, в глубине души надеясь, что девица упадет в обморок. Она же носик сморщила так презрительно, и явно собиралась ответить.

Никто никогда не смел возражать Кайя Дохерти, когда тот изволил гневаться.

Его жена — такая, как описал лорд-канцлер. И совсем другая.

Маленькая. Взъерошенная. И отчаянно храбрая.

Она прокралась в комнату, подслушивала и призналась в этом, ничуть не смутившись. Она сидела в его кресле, кутаясь в меховое одеяло, и не жаловалась, что оно пахнет пылью. Ела рыбу руками, жмурилась от удовольствия и облизывала пальцы, не забывая делиться с котом. И разговаривала она, глядя в глаза. Это тоже было странно. Как само предложение расторгнуть договор лишь потому, что она ему неприятна. Когда и кто об этом думал? Или о том, что ему может быть больно?

Нелепая мысль, если разобраться.

— И что нам с нею делать? — спросил Кайя кота, вернувшись к себе.

Кот зевнул и повернулся к двери, предупреждая, что поздние гости не иссякли. И в дверь постучали, а потом, не дожидаясь ответа, распахнули.

— Мир? — предложил Урфин, протягивая увесистый кувшин с запечатанным горлом.

— Мир.

Сейчас Кайя Дохерти, лорд-протектор был настроен более, чем миролюбиво.

— В таком случае, — Урфин поднял второй кувшин, — предлагаю напиться.

План был исполнен в точности.

Спала я крепко, сны видела яркие, интересные, и проснувшись, некоторое время считала звездочки на пологе кровати, пытаясь составить из них знакомую Большую Медведицу.

Или медведя.

Вокруг было тихо. И как-то прохладно, если не сказать больше. Огонь в камине догорел, но новый развести не удосужились. Ни Гленны, ни дежурной фрейлины, ни даже служанки.

Ау, люди, вы где?

Определено, где-то помимо покоев Нашей Светлости, в которых царил просто-таки неприличный покой. Открыв окно, я выглянула и убедилась, что нахожусь в том же мире и месте, в котором отправлялась ко сну. Знакомо синело море, и небо отливало свинцом, предупреждая о скорой грозе. Порывистый ветер поднимал волны, и корабли поспешно подползали к берегу, спеша укрыться в бухте.

Похоже, обо мне просто забыли.

Немного обидно, но справимся. В конце концов, Наша Светлость на диво самостоятельны, они со времен детского сада умываться и шнурки завязывать умеют.

— Надо, надо умываться по утрам и вечерам, — пропела я, открывая воду. — А нечистым трубочистам...

Вода пошла едва теплая, и настроение, до того бывшее замечательным, начало портиться.

— ...стыд и срам, — я все-таки рискнула искупаться, и даже плеснула в воду лавандового масла, не столько ради аромата, сколько из желания хоть как-то скрасить этот почти экстремальный заплыв.

А между прочим, Наша Светлость — создание хрупкое, к простудам склонное.

Волосы укладывать тоже пришлось самой, хотя данному обстоятельству я скорее была рада. Да и волосы тоже. Распушились, завились этакими кучеряшечками.

Ангелочек просто!

Ну, если не слишком приглядываться.

— Эй! — когда дело дошло до одевания, я все-таки выглянула из комнаты, уже понимая, что никого не найду. Но попытаться стоило.

Тишина. И тот же погасший камин.

Корзина с фруктами — судя по потемневшему боку яблока, вчерашними. И пыль на туалетном столике. Ну хотя бы платья не сбежали, стояли в гардеробной, натянутые на манекены, аки солдаты на плацу. Черт, а ведь есть предел человеческим возможностям. Я в жизни не зашнурую на себе корсет!

И кринолин вряд ли сумею присобачить.

Ну и леший с ними.

Я прошлась, разглядывая платья и без сожаления отказываясь от очередного. Синий... желтый... зеленый... серебристый... одинаковые до тошноты. А вот это — что-то новенькое. Интересненькое. Платье пряталось в самом дальнем, самом темном углу гардеробной, и даже успело слегка запылиться.

Пыль я стряхнула и с добычей вернулась в гостиную, не к людям, так хотя бы к яблокам. Желудок настойчиво подсказывал, что время завтрака пришло, прошло и забыто, но близится время обеда, за которым Нашей Светлости не мешало бы пополнить запасы энергии в хрупком ее организме.

Но честно говоря, я начала сомневаться, что обед получится добыть. А яблоки — неплохая альтернатива. Будем считать, что у меня — разгрузочный день.

— В бою не сдается наш гордый варяг! — сказала я себе и еще платью, которое лежало на кресле.

Оно отличалось от прочих нарядов, тяжелых и вычурных, прекрасных, как старинные статуи в заброшенном парке. О, это было совершенно чудесное платье. Легчайшая ткань темно-багряного оттенка. Завышенная талия и свободная юбка, которая ниспадала мягкими складками. Узкие рукава и квадратный, довольно-таки смелый вырез.

У меня даже грудь появилась.

Как-то слишком уж появилась.

Но к платью прилагалась шаль, расшитая бабочками. И атласные туфельки. Еще бы носки шерстяные, совсем чудесно было бы. Но глянув в зеркало, я убедилась, что прелесть как хороша. И вряд ли бы испортила своей небесный образ шерстяными носками.

В любом случае, настало время выяснить, какая же такая чума отпугнула всех моих добрых — и не слишком добрых — подданных. Ну должно же быть сему объяснение!

Но яблочко я благоразумно прихватило. Мало ли...

Утро... утро было раньше.

Оно пришло, громыхая сапогами лорда-канцлера и что-то долго, занудно вещало. Голос был скрипуч и болью отдавался в висках.

Но Кайя делал вид, что слушает.

Он был хорошо воспитан и надеялся, что воспитания хватит. Было бы неудобно блевать в присутствии столь уважаемого человека. А хотелось. Крылья парика раскачивались. Вправо. Влево. Вправо. Влево. Влево... как волны за бортом.

Морская болезнь, которой Кайя прежде не страдал, проявила себя во всей красе, и Кайя подумал, что вчера действительно не следовало пить... столько пить.

Сколько?

Память отказалась выдавать конкретную цифру, может, оно и к лушчему.

Лорд-канцлер шевелил пальцами, и суставы его похрустывали премерзейше. И сюртук был яркий, желтого цвета. Нарядный. Только глаза жег.

— Позже, — сказал Кайя, когда все-таки решился разлепить губы.

— Что позже? — вполне внятно поинтересовался мормэр Кормак, похрустывая пальцами. Каждый звук вызывал приступ острейшей головной боли.

— Все позже.

К счастью, Кайя оставили в покое. И кровать приняла его, как родного. Спрятав гудящую голову под подушку, лорд-протектор крепко зажмурился. Его утешало лишь то, что Урфину сейчас не легче.

За пределами моих покоев бурлила жизнь. Слуги носились всполошенными тараканами, но меня упорно не замечали, и когда я встала на пути девицы с подносом, та лишь обогнула меня, как огибают некое незначительное препятствие.

Да что происходит?

— Эй! Вы...

Я попыталась остановить лакея, который торжественно вышагивал по красной дорожке. В руках его был кувшин с узким журавлиным горлышком. Лакей, прежде готовый служить Нашей Светлости, не удостоил меня взглядом, лишь бровью брезгливо повел.

Ну ладно, не больно-то хотелось. Здраво рассудив, что если еду куда-то тащат, то определенно туда, где намечается обед. Правда, Нашу Светлость не приглашали, но мы не гордые, мы и без приглашения хозяев обрадуем.

Зал... поворот... и еще поворот. И дверь, захлопнувшаяся перед самым моим носом.

Я осталась посреди коридора, который крайне несвоевременно распадался на три потока. Прямо сказка — направо пойдешь, налево... куда-нибудь идти надо. А указатели в этом обжитом музее не помешали бы. И я решительно свернула направо.

Дверь.

Приоткрыта. И за ней — длинная унылая комната, стены которой плотно завешены портретами. Слева — суровые рыцари, все как один — на коне или хотя бы с конем. Справа — белоликие дамы, взирающие на рыцарей с чисто женской снисходительностью.

Рыцари были брутальны. Кони — прекрасны. Дамы — как повезет. Что меня, пожалуй, удивило, так это наряды. Складывалось ощущение, что рисовали их под копирку, а после разукрашивали в разные цвета. Но быть того не может, чтобы мода оставалась неизменной на протяжении столь долгого времени!

Два десятка колонн поддерживали потолок комнаты, изрядно, к слову, закопченный. Меж колоннами стояли доспехи, одни других мрачнее.

Оружия здесь тоже имелось. Ножи маленькие, ножи большие и очень большие, уже не ножи — мечи. С клинками прямыми, изогнутыми, даже извивающимися. Массивные дубины, перетянутые полосами железа, и перекрещенные, слившиеся в поцелуе топоры на длинных древках.

Как-то среди всего этого добра мне стало неуютно.

Ладно, есть еще как минимум два варианта. Я вернулась к развилке. Хорошее настроение выветривалось, как поддельные духи. Прямо... прямо у нас дверь. А за дверью комната или скорее зал необъятных размеров. Потолки высокие. Колонны белые. Пол тоже белый, с нежно-розовым отливом и характерными мраморными прожилками. Окна во всю стену. Свет наполнял эту комнату, давая жизнь обильной зелени. Растения в каменных кадках тянули друг к другу ветви, и разноцветный плющ висел, что новогодняя гирлянда. Покачивались тяжелые цветы на стрелах цветоносов, мешались друг с другом ароматы. В изящных серебряных клетках, которые свисали на длинных цепях, словно причудливые украшения, порхали канарейки.

Где-то за зеленым пологом весело журчал фонтан.

И голоса.

— Тисса, милая, подай красную ленту. Нет же, глупенькая, не алую, а именно красную. Ты не различаешь алый и красный? — медовый голос леди Лоу гармонично дополнял пение ошалевшего кенара. — Я понимаю, что прежде служба казалась тебе легкой, но со мной все будет иначе.

Вот теперь я действительно не желала подслушивать, и ушла бы, когда б сумела сдвинуться с места. Но ноги мои приросли к полу, а рука застыла в миллиметре от пурпурного бутона розы.

— ...спасибо, Тисса.

— Не кажется ли вам, Ваша Светлость, что вы несколько торопите события?

Голос Ингрид был равнодушен.

Ваша Светлость?

Она дочь мормэра, а к мормэрам обращаются именно так — Ваша Светлость.

— Тороплю? О нет, милая Ингрид. Я слишком долго медлила. Но сегодня утром отец имел беседу с лордом-протектором, и тот пообещал, что...

Все-таки я сумела сделать шаг, который дался мне нечеловеческим усилием. Я тоже имела беседу с их растреклятым лордом-протектором. Но выходит, что та беседа ничего не значила?

Не спеши, Изольда. Убить всегда успеешь.

Леди Лоу сидела у фонтана на высоком стуле с резной спинкой. Платье ее было роскошно настолько, насколько вообще может быть роскошным наряд. Ткань отливала золотом, а россыпи драгоценных камней ослепляли, и сама леди казалась одним большим драгоценным камнем. Кружевной воротник веером раскрывался над узкими ее плечами, а голову украшал самый удивительный из виденных мною париков.

Лиловый... синий... розовый... цвета переплетались друг с другом. Причудливый змеиный клубок. Из клубка вырастали тончайшие спицы, на которых покачивались золотые цветы. При малейшем движении цветы раскачивались и выглядели вполне живыми.

— ...уже к вечеру это недостойное создание уберут из замка.

У ног леди Лоу сидела бледная золотоволосая девушка в серебряном платье. И серебряный ошейник хорошо с ним сочетался. Лицо девушки было неподвижно, а взгляд устремлен на хозяйку.

Словно собака, которая ждет приказа.

— Осталось решить кое-какие формальности. Но они не отнимут много времени.

Алая лента обвивала тонкие пальцы леди. Как будто кровью измазали.

Формальности? Пообещал? Недостойное создание?

О нет, Изольда, не везет тебе с кавалерами... любовь с первого взгляда, значит? Освещение подвело, когда глядела.

Но плакать я не стану, и прическу этой Мальвине недоделанной портить — тоже не стану. Уйду тихонько, как будто меня и не было.

Уберут? Черта с два! Я не сковородка, чтобы меня в ящик убирать. Я сама уйду.

Наша бывшая Светлость гордые. Только невезучие какие-то.

Глава 11. Все леди делают это

— Что это за странную фигуру вы мне показываете? — поинтересовался Лорд у Леди.

— Это я вам фигу показываю. — пояснила Леди. — Просто я при этом еще и манерно отставляю мизинчик.

"Басни о пчелах или Занимательные истории о Леди Дохерти", миннезингер Альбрехт фон Йохансдорф

Мы шли-шли куда глаза глядят... они глядели в основном прямо, но периодически путь их преграждали стены. Сквозь стены я пока ходить не умела, поэтому поворачивала.

Вправо. Влево. И снова прямо.

У статуи с дамой, чье лицо растрескалось и частями осыпалось, я присела на лавочку и сгрызла яблоко, раздумывая над тем, не пора ли вернуться. Но решила, что не пора. Пусть поищут, хотя бы минут пятнадцать... двадцать... лучше бы тридцать. Тем более, что чувство направления, никогда толком не работавшее, окончательно отказало.

Замок менялся. Коридоры становились у?же, темнее. Окна — меньше и выше. Стены — мрачней, а слой плесени на них — толще и толще. Потом замок взял и закончился. Толкнув очередную дверь — массивную, разбухшую от влаги — я оказалась во дворе, но не в том, где были мы с Урфином... кстати, и он пропал, предатель несчастный.

Притащил сюда и бросил.

Я даже всхлипнула от тоски, но реветь в одиночестве непродуктивно, да и опухшие от слез глаза повредят моей небесной красоте и несколько подпортят сцену прощания, которая — я не сомневалась — случится в ближайшем будущем. Меня поставят пред всеми и эта рыжая лживая сволочь велит убираться, думая, что я стану плакать.

Да черта с два!

Я буду горда, немногословна и...

Додумать не получилось. Я вдруг очутилась в круговороте людей. Что-то дымило, громыхало, кричало, визжало, падало рядом, поднимая тучи пыли. С телеги сгружали сено, ловко подхватывая трехрогими вилами, осыпая меня водопадами трухи. Лошади тянули морды, норовя ухватить кусок посвежей.

— Поберегись...

Я вынырнула из-под сенопада, чтобы разминуться с повозкой.

— Смотри, куда прешь, коза...

Я — не коза!

Телегу волокла пара быков с длиннющими рогами. Меня они проводили задумчивым взглядом, который заставил вспомнить, что быки не слишком-то красное любят, а тореадор из меня вряд ли получится.

— Не зевай!

Орали со всех сторон и сразу. Носились мальчишки с ведрами, расплескивая воду на камень. И грязные ручьи устремлялись к стенам замка. Воняло навозом, человеческим потом, дымом и железом. Лаяли собаки.

Откуда столько людей? И почему они снаружи?

Расставляют палатки, меченые разноцветными колышками, раскладывают костры.

— Эй, красавица, куда гуляешь? — передо мной возник высокий парень.

— Никуда, — честно ответила я, подумав, что вот это знакомство — точно не предел моих мечтаний.

Парень не спешил убраться с дороги, но разглядывал меня с просто-таки профессиональным интересом. Сам он был темноволос и смугл. Зеленый кафтан его пестрел заплатами, а вот плащ был почти новый, как и щегольской берет с длинным пером.

— Дорого берешь? — он вытащил монетку и подкинул в воздухе. — Или как?

— Или как.

Я попятилась, но оказалось, что путь мой преградил другой незнакомец — массивный, но какой-то весь мягкий с виду, словно из теста вылепленный. Его блеклое лицо пестрело оспинами, а на лысой голове виднелся шрам, уродливым швом скреплявший обе ее половины.

— Не спеши, красавица, — темный схватил меня за руку. — Еще не познакомились, а ты уже бросаешь. Нехорошо. Меня вот Сигом звать. А это — Так. Ты у нас кто? Я думал, ваши поотстали на переправе. Ан нет... Повезло!

Сомневаюсь.

— Я, — глубоко вдохнув, я постаралась успокоиться. Кричать бесполезно — не услышат. А если услышат, то... что? Кому какое дело до меня? — Я — леди Изольда.

— Леди, значит, — руку мою отпустили. — Слышь, Так, она у нас леди.

Великан кивнул и поскреб шрам. Пальцев у него на руке было четыре.

— И что же леди делает в таком месте?

— Мы... мы заблудились.

— Печально как.

— Ага... — я ковырнула соломенный ком.

Туфельки мои не предназначались для подобных прогулок. Да и перехотелось мне гулять. Погода ныне не та... ветрено очень.

Пауза становилась неприличной. Меня ощупывали взглядом с ног до головы, с головы до ног, и снова, примеряясь, сколько правды в моих словах.

Они не посмеют тронуть леди.

Наверное.

— Леди не выходят из замка, деточка, — медленно произнес великан, голос у него был рокочущим, как морской прибой. — Леди носят парики и вот такие платья.

Он растопырил руки, демонстрируя размах кринолина.

— И цацки, — подтвердил Сиг.

А я без колец... и даже то, с сапфиром оставила. Впрочем, разве имела я право его носить? Нет. И что теперь? Меня изнасилуют, а потом убьют к вящей радости леди Лоу?

Или просто изнасилуют?

Или просто убьют.

Какие-то однообразно неприятные варианты.

— Нехорошо лгать, — мягко и как-то очень страшно произнес Сиг.

— Я не лгу! Я...

Он прижал палец к губам, говоря, что лучше бы мне помолчать. И я запнулась. Я глядела в черные глаза Сига, не в силах шелохнуться. А надо бежать!

Поздно бежать. На этот раз — поздно.

И финал, пусть предопределенный не мной, справедлив. Я же знала, что когда-нибудь придется ответить за все. Время пришло, Изольда.

— Да не дрожи, не обидим, — пообещали мне, касаясь щеки холодной ладонью. — Мы немного поиграем и отпустим. Заплатим, чтоб ты не думала... у нас есть деньги...

И я сделала единственное, что могла — зажмурилась.

Кайя понял, что вставать придется, когда солнечный свет пробрался-таки под подушку. Тошнота отступила. И головная боль поутихла. Если не делать необдуманно резких движений, то все обойдется.

Одевался Кайя медленно, сражаясь с каждой отдельно взятой пуговицей, которые в честь нынешнего утро все вдруг решили проявить характер. Мелкие, перламутровые, они издевательски выскальзывали из пальцев, и никак не желали пролезать в тугие петли.

Но Кайя справился. Он был дотошным человеком.

Дверь прикрывал аккуратно. И под ноги смотрел внимательно, боясь оступиться. Не то, чтобы падение с лестницы повредило бы ему, скорее уж оно способствовало бы возвращению похмелья, к чему Кайя был морально не готов. Проклиная вино, Урфина и верноподданных, которые никак не могли обождать до завтрашнего дня, Кайя покинул комнату, давно служившую убежищем.

Заверещал герольд. Било нанесло удар по бронзовому кругу, и от звука этого потемнело в глазах. Он разнесся по замку, возвещая всем, что Лорд-Протектор идет.

Бредет. Качается и давит вздохи.

Тотчас слева возник лорд-канцлер, а справа — лорд-казначей. Заговорили они одновременно, как-то очень уж громко, и Кайя взмолился:

— Потише!

Жаловались, что было естественно. На Урфина, что тоже было естественно. Просили о чем-то, и это снова было естественно. Кайя кивал — крайне медленно, осторожно — надеясь, что когда-нибудь сообразит, о чем идет речь. Его не оставляло ощущение, что он упустил из виду что-то очень важное.

— Вы должны предпринять меры! — лорды воскликнули одновременно и с ненавистью воззарились друг на друга.

— Предприму, — пообещал Кайя, пытаясь вспомнить, что же он упустил.

— Стоять! — по руке Сига ударила палка. — Сиг убрать рука!

Держало палку странное существо. Невысокое, худое до изможденности, закутанное в разноцветные лохмотья, оно лишь отдаленно напоминало человека. Черную кожу его покрывали многочисленные шрамы, которые складывались в узор и смотрелись столь же гармонично, как и короткие косицы. В них были вплетены обрывки лент, птичьи перышки и куски стекла. Нижнюю губу украшала тройка широких колец, а сквозь ухо продет был обломок ребра, судя по размеру — кошачьего.

— Не лезь, Лаша, — пригрозил Сиг, впрочем, не особо уверенно. — Или ты ревнуешь?

— Лаашья! Сиг звать Лаашья! Сиг убрать рука. Леди не бояться Сиг. Леди не бояться Так. Сиг и Так неумные.

Я охотно согласилась с панкующей девицей — все-таки она была девицей.

Сердце грохотало, как взбесившийся бронепоезд.

— Сиг и Так не видеть. Платье. Аттайский шерсть. Мягкий шерсть. Легкий шерсть. Стоит золото. Много золото! — Лаашья растопырила пальцы, впрочем, не выпустив гладкую палку желтоватого костяного цвета. — И платок. Саккарам. Саккарам далеко. Три по три плыть. Один город платок делать. Один платок — один зеленый камень. Дорогой.

Изумруд, что ли? По глазам Сига я поняла, что теперь меня могли и ограбить. Перспектив в жизни прибавлялось, но они по-прежнему были упорно пессимистичны.

— Ты ошибаешься, душенька, — Сиг потер руку, на которой проступала красная отметина от удара палкой.

— Лаашья знать. Лаашья иметь корабль. И грабить. Купец слабый. Ехать за платок. Лаашья и сестры ждать у камень. Нападать и все резать. Большая Мать радоваться! Лаашья иметь много платок! — она вздохнула огорченно и добавила. — Давно. Лаашья поймать. Сестра злой. Хотеть сам корабль иметь. Отдать Лаашья белый люди. Они думать вешать.

Я мысленно сказала спасибо тому, кто ее помиловал.

Возможно, все еще наладится. Настька подождет... она ведь давно ждет. Что ей пару дней... месяцев... лет. Мы ведь все равно встретимся, но позже.

Если повезет.

Я расскажу смешную историю о собственной глупости, а она не задаст тот самый вопрос, которого я боюсь.

— Леди носят другие платья, — пробасил Так, качнувшись. А он вдвое, если не втрое крупнее моей защитницы. Надо бы бежать, но куда? Я сомневалась, что сумею найти ту дверь, через которую попала во двор. И уж тем более, что добегу до нее.

— Так платить голова, если обидеть леди! Лаашья должна Так два жизнь! Так не трогать леди. Так жить. Лаашья должна Так один жизнь.

Спорить они могли долго. Мы с Сигом переглянулись — прежней наглости в нем поубавилось — и он сказал:

— Идем к Сержанту. Пусть решает.

Никуда идти мне не хотелось, но похоже, особого выбора не было. Слева меня конвоировал Так, справа — Сиг. А впереди, не то показывая дорогу, не то перекрывая и этот путь к побегу, шествовала Лаашья.

Надеюсь, идти недалеко.

И моего везения хватит, чтобы выжить.

Играла музыка, как-то на редкость мерзко. Особенно скрипки. Кайя смотрел на то, как порхают смычки в руках музыканта, и ему казалось, что скользят они не по струнам, но по натянутым до предела нервам.

День тянулся.

Прием и того хуже.

Не то, чтобы дел набралось больше обычного, скорее уж каждый, кому случилось оказаться в замке, счел необходимым засвидетельствовать свое глубочайшее почтение Лорду-Протектору. И старый клещ Кормак следил, чтобы почтение было надлежащей степени глубины.

В состоянии похмелья весь этот фарс переносился особенно тяжело.

— ...и славный тан Кавдора, графство Морэй желает... Вашей Светлости... чтобы... и верный рыцарь...

Герольд бубнил имя за именем с прежним утомительно бодрым видом. Кайя кивал, что-то отвечал, благодарил и улыбался. Он очень старался выглядеть дружелюбно, но подозревал, что получается плохо.

— ...маркиз Броуди...

Маркиз — тучный пожилой человек — долго кланялся, лепетал что-то высокопарное, то и дело поглядывая на лорда-канцлера.

— Маркиз страстно желает представить Вашей Светлости свой проект, — пояснил мормэр Кормак. Как у него получается говорить вроде бы и на ухо, но при этом не сходя с места и вообще не изменяя позы? — И я имел смелость уверить маркиза, что вы примете и выслушаете его.

Кайя кивнул. Примет. Выслушает. Он привык принимать и слушать. Скрипки пошли на новый круг, и ударили разом, резко, до того болезненно, что Кайя закрыл глаза.

Вернуться. В постель. Лечь.

Выспаться.

Простые желания. И какого он, обладая высшей властью, не способен исполнить их?

— Прием окончен! — рявкнул герольд, ударяя треклятой тростью по полу.

Надо будет приказать, чтобы трость подбили войлоком. И пол тоже... или пол неудобно? Войлок не блестит, но ходить по нему станут тихо-тихо...

Зал опустел. И скрипки смолкли, но тишина не принесла облегчения, напротив, теперь Кайя определенно понял, что где-то допустил непростительную ошибку. Еще немного и он поймет, где.

— Ваша Светлость, — лорд-канцлер не позволил ухватить мысль. — Надеюсь, у вас будут силы принять еще одного посетителя, который мечтал о том, чтобы увидеть вас вновь.

Он не стал ждать ответа, но бросился к одной из тех дверей, которых в любом замке великое множество. Они неприметны, скрыты в ложных нишах и в тенях арок, упрятаны за шелками гобеленов и ненастоящих стен. Их петли никогда не скрипят, а сквозняки не смеют выдавать их присутствие.

Эти двери удобны, если желаешь оставаться незамеченным.

— Ваша Светлость, — мягкий голос со вкусом меда. — Я бесконечно рада увидеть вас вновь.

Леди Лоу плыла над полом под нежный звон серебряных колокольчиков, нашитых на юбку.

— Мне нестерпимо тяжело было разлучаться с вами на столь долгий срок, однако теперь я смею надеяться, что...

Само совершенство, отлитое в золоте. Платье мерцает, кожа бледна. Черты лица идеальны и сложная изысканная прическа лишь подчеркивает неземную хрупкость этого создания.

Но сколько в этом правды?

Урфин не стал бы врать. Или стал бы?

— Это мой вам скромный дар, — леди Лоу присела в реверансе и протянула шелковый сверток. — Думая о вас, я вышивала это полотно...

Белый паладин на синем щите, перечеркнутом алой лентой.

Герб Дохерти.

— ...уверяя себя, что в тот день, когда сделаю последний стежок, то удостоюсь счастья увидеть вас.

Шелк был прохладен. Вышивка — идеальна, как и женщина, ее создавшая, но...

— Благодарю вас, леди Лоу.

Она протянула руку для поцелуя, и Кайя, коснувшись холодной, как шелк, кожи, вдруг вспомнил.

Передав вышивку лорду-канцлеру, который всегда сам распоряжался подобного рода случайными дарами, он спросил.

— Скажите, мормэр Кормак, а где моя жена?

Глава 12. О любви к животным и мужьям.

"Я в реке, пускай река сама несёт меня", — решил Йожик, как мог глубоко вздохнул, и его понесло вниз по течению.

Сказка о рыцаре Йожыке, чье храброе сердце подсказало правильный путь в заколдованном лесу, записанная со слов леди Дохерти славным миннезингером Альбрехтом фон Йохансдорфом.

Идти пришлось не то, чтобы далеко, скорее уж путь был запутан. Сначала мы прошли телегу, на которой возвышалась странного вида штуковина — этакая большая, очень большая ложка на деревянных подпорках, обвязанная кучей веревок. Выглядела она на редкость воинственно для ложки. Сиг охотно пояснил, что штуковина называется "онагр" и предназначена для швыряния камней. Потом он показал мне маргонель. И баллисту, и даже таран — могучий ствол, украшенный бараньей головой.

— Этим тараном лорд Дохерти высадил ворота Дингвалла!

Очаровательное хобби. Кто крестиком вышивает, кто ворота штурмом берет. Я рада, что Его Светлости есть, чем заняться на досуге.

Нервное веселье, на грани истерики, клокотало в крови. А за тараном начинался палаточный город. Здесь было грязно и шумно. Кто-то мылся, поливая себя из ведра, отфыркиваясь и матерясь. Кто-то кашеварил. Кто-то спешил развесить одежду, сам оставаясь почти голым... играли в кости. Чинили сапоги.

Выясняли отношения.

На Така налетел какой-то тип с ножом, но получил пинка и откатился безвозвратно, что меня лишь порадовало. К чему новые опасные знакомые, когда и старых хватает?

— Сержант! — окликнул Сиг.

И я увидела лошадь. Прелестную кобылу изабелловой масти, плотного сухого телосложения. Небольшая голова с квадратным лбом и слегка вогнутой переносицей, высокая шея с лебединым изгибом, прямой круп и характерно высокий хвост.

Красавица!

Большие выпуклые глаза смотрели на меня с печалью.

И ноги передние были отставлены как-то странно, а задние подведены под туловище. Голова опущена, а на боках, на шее лошади проступали темные пятна.

Перед кобылой в позе роденовского мыслителя — только если ваяли его с серой шинелью — застыл человек. Сидел он в полоборота, я видела ежик светлых волос и старый шрам, просвечивавший через них. Изрезанную мелкими морщинами щеку, и слезу, которая медленно сползала по этой щеке.

— Сержант, тут это... Сержант... — Сиг вдруг заговорил тихо, как говорят у постели умирающего, хотя на умирающего Сержант никак не походил. Скорее уж — скорбящий родич. — Мы того...

От Сига отмахнулись, не удостоив и взгляда.

Вздохнули оба — и лошадь, и человек — одновременно. И сколько му?ки было в этом вздохе!

— Он сказал, что все... что нет шанса... что может только отпустить без мучений. Мою Снежинку отпустить? Без мучений? — в голосе Сержанта прозвучало столько искреннего удивления, что мне стало жаль его, хотя я все еще не понимала, в чем дело. — Я сказал, что его самого отпущу... без мучений.

Сержант протянул руку, и лошадь сделала шажок навстречу, крохотный. Она опиралась на пятку, и уже потом перетекала на полное копыто. Ей явно было больно, но Снежинку тянуло к человеку.

А я вдруг поняла суть проблемы.

Мама говорила, что у меня хороший глаз...

— Давно началось? — оттеснив Сига, я присела рядом с лошадью. Надеюсь, что не слишком подрастеряла старые, казавшиеся ненужными, навыки. — Тише, красавица, я только посмотрю. Больно? Потерпи. Сейчас станет легче...

Почему меня не остановили? Не знаю. Растерялись от такой наглости? Или же прониклись пессимистическим настроем Сержанта, который, казалось, утратил всякий интерес к жизни? Главное, что не остановили. А Снежинка все поняла правильно.

Животные, они вообще гораздо умнее, чем думают люди. Может, поэтому у меня получалось находить с ними общий язык.

Копыто было горячим, а при легчайшем надавливании Снежинка вздрагивала.

— Тише, девочка, тише... — я говорила с ней и она отзывалась на голос тихим ржанием, до того жалобным, что даже мое сердце дрогнуло.

— Давно хромать начала? — этот вопрос я задала Сержанту, который глядел на меня, словно только что увидел. Но ответом, к счастью, удостоил.

— Утром. Сначала легонько. А теперь вот совсем.

Утром... это сколько часов? Да в любом случае, меньше двенадцати, значит, прогноз скорее благоприятный. Так, асептический пододермит, если ничего не путаю. А путать нельзя.

Симптомы совпадают. А лечение? Что я помню. Я же помню!

— Во-первых, нужны опилки, или торф, или что-нибудь другое, только мягкое. Толстый слой. Ей будет легче стоять. Во-вторых, ведра с холодной водой или льдом. Или глина подойдет... да, глина подойдет. Сделаем башмаки.

А вот на третьем пункте я запнулась. Фурацилин? Перекись водорода? Нет, Изольда, здесь даже скипидара нет, не то, что антибиотиков.

Но Снежинка доверчиво положила голову мне на плечо. Поверила, что поправится? Ей ведь не хочется умирать не потому, что Снежинка боится смерти — лошади относятся к ней иначе. Ей просто страшно оставлять этого человека одного. Они давно вместе и любовь их — гораздо более искренняя, чем случается между людьми.

Откуда я знаю? Знаю и все тут.

— Деготь... есть здесь деготь? Такой, который из березы получают? — это было самое простое средство, которое только пришло на ум. Что еще? Ты же знаешь, Изольда, ты же проходила подобное и не только по учебнику. — И еще надо кровь спустить. Литра два или три. И расковать бы. Потерпишь?

Снежинка соглашается. Она потерпит, не ради себя — ради человека.

— А через два-три дня надо будет компрессы из теплой глины сделать.

— Она поправится? — Сержант поднялся. — Она ведь поправится?

Он был невысок, не намного выше меня, худощав и опасен. Для врагов.

Я как-то сразу поняла это, хотя Сержант не сделал ничего, чтобы напугать меня. И сейчас надо бы солгать, это же просто и даст мне шанс выбраться из этой передряги, но я отвечаю честно:

— У нее будет шанс.

Пожалуй, это правильный ответ, и Сержант кутается в свою старую шинель:

— Спасибо.

Что ж, если повезет, то у меня появится друг.

Леди Изольды не было в ее покоях.

Леди Изольды не было в Башне.

Леди Изольды не было и в замке, пусть бы его и обыскали трижды.

Да, ее видели утром. Кажется, в галерее... и еще около Зимнего сада... и у оружейной... видели, но не придали значения. Кому она нужна, если каждый, от лорда-канцлера до последней поломойки знал, что уже к вечеру леди Изольда покинет замок навсегда, а у леди Лоу — хорошая память и скверный характер.

А все почему? Все потому, что он, Кайя Дохерти "дал понять самым неоднозначным образом", что именно этого и желает. И попросту забыл о разговоре.

Он прекрасно помнил о дороге в замок, о собственной злости, об обиде.

О встрече на мосту.

И разговоре с Урфином.

Об Изольде он тоже помнил. Вернее, вспомнил все и сразу, и то, что пальцы у нее тонкие, а волосы лежат завитками, но на макушке подымаются мягким хохолком. Глаза цвета стали, с темным кольцом вокруг радужки. И что ресницы длинные, а от них на щеки тень падает, которую хочется стереть, будто соринку. Но прикасаться страшно — уж очень хрупка эта женщина, и Кайя способен причинить ей боль.

Прикасаться не понадобилось. Причинил. Забыл и "дал понять неоднозначным...". Странное выражение, но вполне в духе лорда-канцлера, который держался обиженно, словно обманут был в лучших чувствах. А замок обыскивали в четвертый раз, методично, быстро.

Слуги открывали запертые комнаты, заглядывали под кровати, в сундуки, в старые шкафы и даже корзины с бельем. Спускались в подземелья, простукивали бочки с вином и соленьями. Добрались и до тюремных камер.

Бесполезно. Изольда исчезла.

— Возможно, это наилучший из всех вариантов, — осторожно заметил лорд-канцлер. — Моя дочь...

— Вашей дочери следовало лучше исполнять свои обязанности.

Нельзя злиться на женщину.

За поступки женщины всегда отвечает мужчина.

— Вы же не серьезно, Кайя. Если этой... девицы нет в замке, то ее, считайте, в принципе нет, — лорд-канцлер придвинулся ближе. От него пахло миндальным маслом и воском для волос, и мертвым волосом тоже. Мормэр Кормак любил парики, они делали его выше, а заодно и лысину прикрывали. — И надо радоваться, что все разрешилось столь... безболезненным способом.

От ярости, которую с каждой минутой было все сложнее сдерживать, свело челюсти, и лорд-канцлер расценил молчание по-своему.

— Вы чувствуете себя ответственным, но это ложная ответственность. Каждый получает то, чего заслуживает. И если ей не сиделось на месте...

У старика тонкая шея. Ее легко сломать. Пожалуй, Кайя и вовсе мог бы оторвать голову, не прибегая к силе иной, кроме собственной.

— В ваших... интересах... будет... — говорить получалось с огромным трудом. Ярость требовала выхода, и Кайя уже сомневался, что справится с собой. — Найти Изольду. Живой. Невредимой.

Расковывал Снежинку хмурый прокопченный тип. Работал он быстро, молча и довольно профессионально, не причиняя лишней боли неумением. Но Сержант все равно морщился, кривился и уговаривал кобылу потерпеть. Не знаю, что он ей на ухо шептал, но Снежинка лишь вздыхала.

Столь же смирно вела она себя, когда я, не без помощи кузнеца — имя его осталось неизвестно — осматривала копыта. Выглядели не слишком хорошо, но хотя бы без явных признаков нагноения. С инфекцией я бы вряд ли справилась. А тут, глядишь, и повезет.

Влюбленным должно везти.

И Снежинка, соглашаясь, хватала меня губами за ухо, словно желала сказать что-то тайное.

С кровопусканием вышла неприятность. Все же я давно не брала в руки инструмент, тем более такой допотопный. Сержант послушно надавил на яремную вену. Та набухла, и длинная, с косым срезом игла — вот уж не знаю, где Лаашья добыла ее — легко проколола кожу и стенку сосуда. Кровь собирали в глиняный горшок. Кто ж знал, что он окажется с трещиной и, наполнившись едва до половины, треснет. Хотя подозреваю, что виновата не трещина, а избыток старания, заставлявший Така сжимать руки крепче, чем оно требовалось.

Залило и Снежинку, и меня.

Жаль платья, нарядное было... а пятновыводителя еще не придумали.

— Руки оторву, — пообещал Сержант Таку и добавил пару слов покрепче. Так хорошенько покрепче. Потом покосился на меня и сказал: — Извините, леди.

— Изольда.

— Леди Изольда.

Иглу вытащили, а рану посыпали горячим пеплом. Откуда-то волшебным образом возникла солома, и мешок опилок, и кувшин дегтя, и даже сырая глина.

— А льда на кухне не дали, — пожаловался Сиг, хлюпнув носом. — И не леди она.

— Леди, — возразила Лаашья. Она ловко обмазывала ноги Снежинки глиной. — Платье дорогой. Был. Раньше был. Туфель дорогой. С камушек.

Изгвазданные в глине пальцы вцепились в подол моего несчастного платья. И я вздохнула — потерявши голову, по волосам не плачут. Вряд ли Лаашья сделает хуже.

— Камушек! — она сковырнула жемчужину и протянула Сигу. — Я такой муж дарить. Муж любить камушек.

— А у тебя, оказывается, муж был? Несчастный человек!

Сиг принял поднес жемчужину к левому глазу, потом к правому, лизнул и после всех манипуляций возвратил мне с поклоном.

С чего вдруг такая любезность?

— Быть. Хороший муж. Теплый. Спать теплый. Один мерзнуть. А с муж не мерзнуть. Я муж камушек дарить. На бусы. У муж много быть бус.

— Лаашья с Саммалы, леди Изольда, — Сержант возник рядом со мной, и причина Сиговой внезапной честности получила объяснение. — Это другой край моря. Ее народом правят женщины. И Протектор там не лорд, а Леди.

Феминистки, значит. Воинствующие.

Сержант протянул мне относительно чистую тряпку и миску с водой. Да, руки у меня все еще в крови, и надо бы отмыть, пока не засохла. Засохшая кровь тяжело отходит.

— Большой мать высоко сидеть.

...далеко глядеть и всех видеть...

— Женщин сильный. Мужчин слабый. Много говорить. Глупый, как Сиг.

— Попросил бы! — возмутился Сиг, но возмущение его было ленивым, похоже, на самом деле привык он к подобным высказываниям.

— Лаашья служить Большой мать. Быть хороший дочерь. Злой. Много бить. Много резать. Большой лодка иметь. Сестра. Много сестра! Один сестра хотеть лодка Лаашья. И бить Лаашья по голова.

Вода в миске становилась розовой, а Сержант подсказал.

— И на шею попало. Вы уж извините безрукого.

— Всякое случается.

Лицо у него невыразительное. Возраст и то не определить. Старше двадцати, но... тридцать? Сорок? Единственная яркая примета — шрам в волосах.

Он не причинит мне вреда и, если попросить, отведет в замок. Но кому я там нужна? И появиться в нынешнем виде... на платье глина, солома и кровь. И на шее кровь, и в волосах, кажется, тоже.

Леди Неудачница.

— Могу я узнать герб вашего дома? — Сержант ждал, пока я вытру руки. А кровь забилась под ногти, теперь останется черной каймой.

— Не знаю.

— Лаашья грустить. Лаашья знать. Сестра убивать муж Лаашья. Она говорить — муж слабый. Нет детей. Другой брать. А Лаашья этот хотеть. Теперь все.

Не знаю, к чему относилось это "теперь все", к смерти ли супруга Лаашьи, который представился мне тихим подкаблучником, обожавшим воинственную женушку, носившим бусы из жемчуга, возможно, что и серьги. Он убирал, мыл посуду и в свободное время вязал носки на деревянных спицах. Или встречался с другими мужчинами, чтобы обсудить женщин.

— А имя вашего отца? Или мужа?

Сказать? Не поверят. Сочтут сумасшедшей. Соврать? А смысл...

— Что ж, — Сержант оказался понимающим человеком. — Будем считать, что вы — сирота.

Осталось спеть о сиротской горькой доле.

— Оставайтесь столько, сколько хотите. Вы под моей защитой. Сиг, лично отвечаешь за то, чтобы леди никто не причинил вреда.

— Ты не леди, — шепнул он, когда Сержант отошел. — Знаешь почему?

Потому что я выгляжу не как леди. И разговариваю иначе. И даже не знаю герба своего мужа.

— Они все — сучки, — у Сига нашелся собственный ответ. — Им плевать и на людей, и на лошадей, и вообще на всех. А ты Снежинку лечишь. Сержант ее очень любит.

— Сильно. Лаашья так муж любить. Но Лаашья уметь жить один. Сержант не уметь. Мужчина. Глупый. Сердце слабый.

Снежинка легла, положив голову на колени Сержанту, и тот, разбирая гриву на пряди, напевал ей что-то ласковое. Они нужны друг другу, и значит, будут вместе.

А я? Я и в этом мире, получается, лишняя?

Глава 13. Добрые намерения.

Поиск истины часто заканчивается поиском убежища!

Высказывание неизвестного правдолюбца после неосторожных разоблачений.

Когда с тоскливым грохотом рухнула дверь, а на пороге появился Кайя с вопросом:

— Где моя жена?

Урфин первым делом подумал, что кошмары его становятся все более изобретательными. Следом пришло понимание, что жизнь он прожил в общем-то неплохую, насыщенную событиями, но по крайне неудачливому стечению обстоятельств — других объяснений визиту Кайя не имелось — короткую. Оставшиеся мгновенья Урфин потратил на то, чтобы повернуть гудящую голову налево.

Кровать была пуста.

И справа тоже пуста.

Свесившись с кровати — это едва не стоило содержимого желудка — Урфин убедился, что кроме пыли под ней ничего нет.

Да и вообще, судя по провалам памяти, вчера он был способен лишь на то, чтобы дойти и красиво рухнуть на соломенный матрац... и вроде бы шел не один... Кайя его провожал.

А он провожал Кайя.

И где-то у картинной галереи они устали провожаться и присели. Нашелся еще кувшинчик вина... и солнце всходило. Новый день — достойный повод. А потом кто-то добрый помог подняться и добрести до кровати. Кто?

Мужчина. Точно мужчина. У женщины не хватило бы сил.

— Что... п-происходит, — Урфин поднялся на четвереньки. Хвала Ушедшему Богу, он был одет, пусть бы одежда изрядно измялась. И пятен сколько... вино белое... вино красное, терпкое, тифисское крепленое. Розовое тоже имеется. А вот это явно от масла. Но масло вчера вроде бы не пили.

Кайя сдернул с постели за шиворот, как щенка и легонько — ему так представлялось, что легонько — тряхнул:

— Очнись. Мне помощь нужна. Изольда пропала. Мормэр Кормак сказал, что ты знаешь, где она.

— Откуда?

Старая скотина не упустила случая нагадить. Изольда пропала... зачем?

— Отпусти, — попросил Урфин. — И пусть принесут воды. Со льдом. И ведро. И лучше выйди, ладно?

Хуже рвотных капель могла быть лишь двойная доза рвотных капель, разведенная в двух литрах воды. Урфин пил, пытаясь отрешиться от едкого тухловатого вкуса напитка. Хрустели на губах льдинки. И холод мешал средству сразу войти в кровь. Это дало несколько секунд, хватило, чтобы упасть в кресло, зажать меж колен ведро и сгорбиться над ним.

В это мгновенье Урфин ненавидел себя.

И Кайя, который требовал выпить "на недолгую разлуку".

Изольду — не могла исчезнуть попозже?

Мормэра Кормака... и весь растреклятый мир, не желающий отпустить Урфина.

Рвало его долго, обстоятельно, и Урфин вяло подумал, что, возможно, это и не самый изящный способ самоубийства, зато определенно — весьма мучительный. Дурнота прошла, оставив дрожь в руках и коленях, взопревшую спину, но способную мыслить голову.

Изольда исчезла?

Куда, о Ушедий Бог, она могла исчезнуть?

Тень от замка накрыла двор. Огромная, она еле вмещалась между высокими стенами, и чернила камни. Лишь зубцы сохраняли яркий влажный блеск. По стене вышагивали часовые, чьи фигуры были далеки и трудно различимы.

— Известен всем мой господин, и смело я пою

О том что он непобедим в застолье и в бою...

У Сига оказался приятный голос, куда приятнее, чем у дворцового менестреля. Да и репертуар отличался изрядно.

Никто не спорит ежи-ей, все знают — он таков

Равно число его друзей числу его врагов

Ярко горел костер. Промасленное крыло навеса скрывало от меня небо и поблекшее солнце. Повозки, поставленные углом друг к другу, служили вполне приличной защитой от ветра. Редкие капли дождя залетали в огонь и шипели, сгорая.

Пусть погибают дураки и те кто слаб рукой,

А сила этой вот руки пока ещё со мной!

Я сидела, прислонившись к горячему боку Снежинки. Нам двоим досталась кипа свежей соломы и потертое седло альтернативой табурету. Снежинка не протестовала. Она дотянулась губами до моей руки, и я вспомнила, что, наверное, рука пахнет яблоком. Но яблоко давно съедено.

— Извини. Я же не знала, что встречу тебя.

Она поняла и тихонько засмеялась в ответ.

Пусть смерть мою не воспоют в балладах менестрели,

Я побеждать хочу в бою, а умереть в постели.

Над костром висел котел в черной броне копоти. В костре кипело варево, и Так, похожий на огромного тролля, колдовал над ним.

Он ест и спит в седле коня, презрев жару и холод

Не место гордым у огня, а смелым под подолом...

Я не гордая и место у огня — самое мое. Тем более, что запах от котла шел изумительный. Правильно говорят, что голод — лучшая приправа. А я сегодняшний день приправила больше некуда. Все-таки диета — это не мое. Организм, чувствуя неминуемое приближение стройности, взывал о спасении.

Когда на битву он идёт, то часто говорит:

— Кто ищет смерти — пусть умрёт, кто смел — тот победит!

Струна порвалась, лишив историю финала, полагаю, весьма героического, в духе песни.

— Жопа, — глубокомысленно произнес Сиг, засовывая раненый палец в рот.

— Не выражайся, — Сержант сидел на корточках у костра. Причем сидел давно. Уже час, наверное. Или два. Не меняя позы, не подавая признаков жизни. Железный человек.

Интересно, его не Феликсом звать?

— Да ну вас... Это не я выражаюсь. Это душа выражается. Мы вот тут... сидим, — не выражаться Сигу было затруднительно. И в речи его время от времени возникали характерные паузы. — Сначала там сидели. Теперь вот тут...

— Там — это где? — уточнила я.

— Дингвалл. Чаячье крыло.

Ни о чем не говорит. Вообще не мешало бы к географии мира интерес проявить. И к биологии. И вообще ко всему, что может пригодиться в новой моей жизни, если уж возвращение к старой не грозит.

— Раубиттеры, — добавил Сержант, что тоже не внесло ясности. — Раубиттеры — безземельные рыцари. Гербовая шваль, простите, леди.

Я простила.

— Кто посильней, тот турнирами пробивается. Или в наемники идет. А кто послабей, тот стаю ищет. Дингвалл — старый род, но обнищавший. Вот и решили поправить семейное состояние. Пока соседний Арлан грабили, пользу приносили, лорд их терпел.

А потом терпение, стало быть, иссякло. Бывает.

— Они мортиры делать стали, что б их... — Сиг вовремя прикусил язык. Явно мое присутствие негативным образом сказывалось на образности его речи.

— И что?

Вот этот мой вопрос явно был лишним, поскольку даже Сержант отвлекся от созерцания огня, а в глазах его мертвых я увидела нечто, что можно было трактовать, как удивление.

— Порох запрещен.

Да? А я только-только внесла его в план преображения мира. Правда, план этот можно было отправить в костер, пусть бы и мысленный, но все равно обидно.

— Если какой человек, будь то простого или благородного сословия, мужского или женского рода, выявлен в том, что изготавливает, хранит или же перевозит пороховое зелье, мортиры или любые иные орудия подобного толка, а также снаряды к оным, он подлежит доследованию и казни.

Вдохновляющая цитата.

Но почему? Порох — это же прогресс... проще же из пушки по воротам выстрелить, чем тараном в них долбиться. Конечно, у Их Светлости времени много, но все равно странно.

— А если... — я соломинкой пыталась выковырять засохшую кровь из-под ногтей. — Если кто-то очень сильный станет делать порох? Много пороха? И он не захочет, чтобы его казнили.

Сержант все-таки сменил позу, он сел, вытянув ноги и руки к огню. Узкие запястья сливались по цвету с серой шинелью. Ответил он не сразу, но все же ответил:

— Протекторатов девятнадцать. А было двадцать. Фризы решили, что сильнее прочих. И Лорд-Протектор дозволил делать порох. Много пороха. И много мортир. Он сколько сумел, хранил тайну, но тайна вскоре стала слишком большой. Фризия была сильна. И богата, что людьми, что землями. Никто не желал такой войны. От Лорда потребовали сжечь весь порох и казнить людей, которые умеют его варить. Он отказался. Он думал, что устоит против всех. Может, и обошлось бы... говорят, многие не желали воевать, но Лорд сделал одну ошибку.

— Какую?

— Свобода дать раб, — сказала Лаашья, которая занималась тем, что выгребала из костра золу и втирала ее в руки. — Всех раб.

— Именно. Он объявил, что отныне все люди Фризии являются свободными.

— Разве это плохо? — я наверное клиническая дура, но не понимаю. Я же в школе проходила, что рабство — это зло, и что Север воевал с Югом за права человека, и победил, потому что люди рождаются равными, свободными вне зависимости от цвета кожи или вероисповедания. Ну или как-то так.

А тут, выходит, что все сильно иначе.

— Многие рабы бежали к фризам. Их ловили. Вешали. А они все равно бежали. Начались восстания. Земля горела. И Лорды объединились. Даже Самаллская Большая Мать прислала людей. Была война, которой прежде не случалось. Но один не способен выстоять против девятнадцати. Фризии больше нет. Ее поделили. Кто-то взял долю золотом. Кто-то — землями. Пороховые склады были сожжены. Мортиры перекованы на цепи. А свободных, кого сумели, сделали рабами.

— А... а рабов?

Не спрашивай, Изольда, если не хочешь услышать ответа.

— Их распяли.

— Всех?

Могла бы не уточнять. Хорошо, что Сержант не ответил, он словно не услышал вопроса.

— Мне повезло. Я был слишком молод и потерял лишь семью, имя и деньги. А голова вот осталась. Голова — куда важнее имени.

Смеется? Улыбка мертвая.

— Странно, леди, что вы не слышали о мятежной Фризии. Все ведь не так давно произошло. Какие-то двадцать лет...

Двадцать лет назад я ходить училась. В другом мире, где людей давно не распинают, разбойников судят и садят, а огнестрельное оружие есть если не у каждого, то у многих.

— Никто не сметь делать порох. И не дать свобода раб. Только один раб дать свобода. Лорд Кайя смелый. Лаашья слышать. Говорить, он хотеть как фриз.

— Лаашье не надо слушать такие разговоры, — очень-очень ласково попросил Сержант, настолько ласково, что у меня руки задрожали. — И конечно не надо их повторять. Вдруг кто-то подумает, что за словами стоят опасные мысли. Но слова — это лишь только слова. Правда, леди?

Я кивнула.

Если так пойдет и дальше, то мой прогресс на трусах и остановится.

Урфин никогда раньше не пробовал искать человека. Точнее пробовал, но обычными методами, главным из которых являлся допрос свидетелей и родственников. Здесь же свидетели, даже случайные, уже были допрошены, а родственников вовсе не имелось в наличии.

Но странная получалась картина.

Изольды не было в замке.

Изольда не выходила из замка, во всяком случае через главные ворота.

Изрядно побелевшая Гленна, которая лепетала, что не желала вреда, но просто не подумала, что выйдет так плохо, все же нашла в себе силы пересмотреть немногочисленные наряды Изольды. Из всех платьев пропало одно, как выразилась Гленна — простенькое. А вот драгоценности остались на месте, в том числе и кольцо с сапфиром.

И подняв его, Кайя сказал:

— Почему она не пришла ко мне?

На этот вопрос Урфин ответа не имел. Предполагал, потому, что дура, но вслух предположение высказывать не стал. Уж больно мрачный настрой был у Кайя.

— А если с ней что-нибудь случится? Что мне делать тогда?

— Тогда, — Урфин потер виски, пытаясь выловить в звенящей пустоте хоть одну дельную мысль. — Тогда тебя загрызет совесть и ты повесишься на цепи мормэра. Она толстая. Выдержит.

В город были направлены люди, которым вменялось искать "маленькую леди с темными волосами, обряженную в красное платье". Урфин не сомневался, что в самое ближайшее время Кайя получил с полсотни маленьких, темноволосых девиц в платьях всех оттенков красного. Как не сомневался, что Изольды среди них не будет.

В общем-то бессмысленность этих поисков и привела к единственно возможному выводу: надо пробовать магию. Нет, теорию Урфин знал, но предыдущие опыты указывали на то, что весьма часто теория расходится с практикой, а последствия этого расхождения мало того, что труднопредсказуемы, так еще сложновыводимы.

— Нужна ее вещь, — Урфин вытащил из тайника свиток. Заклинаний в нем было едва ли с дюжину, но и эта дюжина добывалась окольным и незаконным путем.

Кайя протянул кольцо.

— Нет. Металл не пойдет. Что-то, что было живым и могло запомнить...

Кот на всякий случай отошел, он был живым, прекрасно помнил Изольду, но не собирался помогать людям. Во-первых, своя шкура дороже. Во-вторых, своя шкура определенно дороже.

— Туфли подойдут? — Кайя говорил мало и с каждой минутой мрачнел все больше.

— Туфли? Наверное.

Урфин и сам не знал, подойдут ли.

Первая туфелька сгорела в синем огне, подарив сноп ярких искр, которые долго держались в воздухе. Искры пахли конским навозом.

— И что это значит? — поинтересовался Кайя голосом, не предвещавшим ничего хорошего. Кольцо он крутил в пальцах, поворачивая то одной, то другой стороной.

— Ничего. Наверное.

Вторая туфля плавилась, медленно, но получалась не белая пророческая жижа, как должно быть, а черное маслянистое пятно, которое с радостным шипением разъедало чашу.

И четкой картинки не появилось. Скорее уж запахи, звуки... будто играет кто-то, поет и недурно. Ощущение тепла. Покоя. Неудобство, но не сильное. Грохот колес по камню. Голоса.

Песня знакомая. Урфин определенно слышал ее прежде. И все остальное... костры, люди, лошади, повозки. Дымы, запахи, множество запахов. Все вместе и...

Чаша треснула, разрушая робкую связь.

Но увидел Урфин достаточно.

— В замке она, — он подошел к окну и распахнул, позволяя ветру вычистить комнату и от смрада, и от искр. — Где-то там... видишь?

Кайя видел. Зажатое меж высоких стен, кипело человеческое море. Сотни костров, словно глаз, глядели на поседевшее небо. И сыпал редкий дождь, а облака грозили вовсе убрать солнце.

— Идем, — Урфин ткнул ложечкой в черную жижу, и та отпрянула, оставив на каменной поверхности стола проплавленный след. — Скоро стемнеет.

— С ней все хорошо?

Кайя умел задавать неудобные вопросы. А Урфин не умел врать ему.

— Не знаю. Странно все. Она спокойна, но кому-то плохо. И кровью пахнет.

Вот не следовало этого говорить. Не следовало.

— Найду, — пообещал Урфин жиже, — и выпорю. Зачем так людей нервировать?

Глава 14. Любовь к театру

Вам говорят, что Вы умны и красивы, не спорьте — людей не переубедишь.

Совет, возможно, что добрый, но уж точно совершенно бесплатный.

Смеркалось. Точнее серелось. Дождь то прекращался, то начинался вновь, но в остальном мир пребывал в гармонии с собой. Горел костер, доедая остатки дров. Пустой уже котелок стоял, наполняясь водой. Обжигающая крупяная каша была вкусна, и я собирала с деревянной миски последние крупинки. Голод отступил, на смену ему пришло состояние осоловелое, полусонное. В таком неплохо мечтается. Лаашья, почти не различимая в сумерках, тихо мурлыкала под нос песенку, а Сиг возился с порванной струной. Я думала об исчезнувшей стране.

И о том, что в моем мире нет рабства, зато есть порох и демократия. Стал мир лучше?

Не знаю.

— Спой, Сиг, — попросил Сержант, стряхивая каплю с рукава.

— А что я? Я уже напелся. Вон пусть она и поет. На вот, — Сиг протянул инструмент, этакую тыквину с тугими струнами и длинным, что журавлиная шея, грифом. — Ледей с детства петь учат.

Похоже, и здесь я буду исключением. Меня даже почти обязательная музыкальная школа благополучно миновала за полным отсутствием слуха. Но петь я пыталась, получая от процесса искреннее удовлетворение, пока Машка не сказала, что мое пение наносит ей глубокие душевные травмы...

Мне не хотелось травмировать новых знакомых.

— Я не умею, — призналась я, возвращая инструмент.

— Откуда ты такая выискалась? — Сиг обнял его и подпер грифом подбородок. — Одета не как леди, а платье дорогое...

Было дорогое, а теперь вряд ли на тряпку сгодится. Жаль. Мне платье нравилось. Может, больше у меня никогда не будет таких платьев.

-...петь не умеешь... про Фризию слыхом не слыхивала... сильно издалека, да?

— Сильно.

Его не думали одергивать, да и чувствовала я чужое любопытство.

— ...а лошадей вот лечишь...

— Чего тебе надо?

— Скучно, — честно признался Сиг — Хуже скуки зверя нету. Вот думаю, порасспрошу, послушаю байки... все веселее.

И ведь не отцепится. Ладно, про то, что я не из этого мира, сказать можно. Я уже успела убедиться, что здесь к существованию параллельных миров относятся весьма спокойно. Но Сиг ведь не угомонится. Он полезет выяснять, как устроен мир... и что там Сержант говорил про опасные слова?

Или станет спрашивать, чего мне в замке понадобилось. И доберется до договора и моей короткой, аки кротовий хвост, семейной жизни, которая ушла под этот самый хвост. Мне не хочется об этом говорить.

А о чем хочется?

Если нельзя говорить правду, надо соврать.

Если лень придумывать ложь, надо использовать чужую.

— Скучно, значит... — я погладила Снежинку по носу. — Байку... расскажу.

Когда-то, классе этак в десятом, я записалась в театральную студию. Ну, студией она лишь звалась — кружок при чудом уцелевшем ДК. Руководил им немолодой, но весьма энергичный Владлен Яковлевич, и как-то его энергии хватило, чтобы, придя однажды, я осталась. На месяц. Год. И больше.

Мы ставили "Отелло".

И Колька, которому отдана была роль несчастного доверчивого мавра, неуловимо походил на Сига. Не потому ли я вспомнила сейчас? Колька чернил гуталином лицо, а губы мазал красной помадой, но никто не смеялся над ним.

Я была Дездемоной, но ровно до тех пор, пока не появилась Машка. И роль передали ей, а других, подходящих для меня, не нашлось. Вот и осталось играть саму себя — верную тень на подмостках жизни. Разве я не понимала того, что происходило?

Понимала.

А почему терпела?

Была причина и, наверное, осталась, если уж я опять играю в прятки с собой.

Но помню до сих пор слова, которые запали в сердце:

— Что с Мавром я хочу не разлучаться, о том трубят открытый мой мятеж и бурная судьба. Меня пленило как раз все то, чем так отличен муж. Лицом Отелло был мне дух Отелло, и доблести его и бранной славе я посвятила душу и судьбу...

Слабо зазвенела струна, подхватывая оборванную фразу.

— Продолжайте, леди, — подбодрил Так, присаживаясь у костра.

Продолжу. Точнее, начну с начала. Текст я помню где-то на две трети. Оставшуюся треть как-нибудь вытяну...

— Итак, — я обвела моих слушателей. — Жил-был мавр по имени Отелло...

Сиг получит свою историю. А я... если выгонят из леди — в актрисы пойду.

Цепь огней веером расходилась от ворот. Узкая полоса света ползла по камням, то и дело выхватывая самые разные предметы. Тележное колесо. Разворошенную гору соломы, в которой копошился пьяный. Палатку. И людей, собравшихся у костра. Кости громко стучат по доске. Кто-то кричит, обвиняя, кто-то оправдывается. Кайя может слышать каждого из собравшихся в черном дворе, но вместе голоса сливаются в гул.

Раздражение.

Усталость.

Обида.

И с трудом сдерживаемый гнев. Чей-то крик бьет по ушам. И Кайя с трудом выныривает из этого плотного человеческого моря. Нельзя.

Он не в том состоянии, чтобы держать равновесие. Будет всплеск, которым накроет всех. Злость перейдет в ярость, а обида забудет пределы. И вместо слов люди схватятся за ножи. Кровь польется... Это дом. Кто льет кровь в собственном доме?

— Спокойно, — Урфин рядом.

Хорошо. Урфин нужен. Он подсказал, где искать, и если прав, то Изольда здесь. Двор обыскать проще, чем замок. Пусть даже люди прячутся от случайного света. Каждый вспоминает свои преступления, и общий страх опять пробует Кайя на прочность.

Со страхом бороться проще, чем с гневом. Страх Кайя просто поглощает.

Стенобитные орудия, что деревянные слоны. Урфин рассказывал про слонов. И про драконов тоже. Про моря из кипящего газа, хотя Кайя не представляет, как газ может закипеть. Но Урфину верит.

И если думать о тех историях, получается ненадолго отвлечься.

Требушеты. Онагры. И выводок баллист в тени огромной осадной башни, на боку которой видны свежие подпалины. Еще три сгорели... лорд-канцлер опять станет пенять на расходы, намекая, что Кайя и без осадной башни справился бы. И будет прав — справился бы, но так не правильно.

— Погоди, — Урфин остановился, вслушиваясь в сумерки. — Погоди... может, не настолько плохой из меня маг...

Он поворачивался, как лоза в руке лазоходца, чтобы указать на строй сомкнутых спин.

Толпа. В толпе как явлении нет ничего удивительного, но эта толпа была молчалива и сосредоточена. А еще от нее не било гневом, готовностью к войне, которая есть в любой толпе.

Скорее уж люди... переживали?

Боялись?

За кого?

О, как меня слушали! Сначала с удивлением и даже скепсисом, верно, сомневаясь в моем таланте рассказчика. Да и сама я не была уверена. Но все-таки Шекспир — это сила...

А я еще Макбета помню.

И Тита Андроника, только он кровавый очень. Ромео с Джульеттой грустные, их в следующий раз прочту.

Мысли эти скользили, как ласточки по ветру. Я была на сцене, той самой, выйти на которую мне не удалось. И что за беда, если сцена эта — под открытым небом, что нет здесь ни декораций, ни занавеса, ни даже дымных шашек. Плевать! Я была коварным Яго, который, обижен генералом, готовил месть. И бедным Брабанцио, что не желал расставаться с дочерью. Вздумалось ей, глупышке, в какого-то мавра влюбляться.

Не иначе — околдовал.

И мавром я была. Могучим воином, несчастным мужем. Влюбленным, ревнивым и доверчивым, только доверявшим не тем.

Кассио, который, словно пешка, ходил по чужой указке. Беспомощным Родриго, чья любовь оказалась с гнильцой. И уж конечно, я была Дездемоной.

Бедной чистой Дездемоной.

Ива, о ива...

Я играла, как играла бы тогда, но одна за всех. И это было замечательно!

...не вопрошайте, чистые светила: так надо! Эту кровь я не пролью, не раню эту кожу, ярче снега и глаже, чем надгробный алебастр.

Сержант молчит. Лаашья слилась с ночью, но слушает меня. И Сиг. И Так. Огонь и тот притих.

... Я чувствую беду, но верю, верю — она грозит не мне...

Кто-то очень громко вздохнул.

Людей собралось. Откуда они взялись? Пришли и смотрят. Но пускай. Какой театр без зрителей?

... Будь жизнями все волосы его, мое отмщенье все бы их пожрало...

И руки — уже не мои, но оскорбленного Отелло, сомкнулись на тощей шее Сига...

Кайя пробился сквозь толпу, сдерживая желание попросту расшвырять людей. Обычно бежавшие с его пути, они стояли плотно и в упор не замечали своего Лорда, что было более, чем странно. Стена закончилась в двух шагах от костра. А по другую сторону Изольда, маленькая нежная Изольда встав на цыпочки душила какого-то типа. И судя по всеобщему одобрительному молчанию, а также по выражению лица Изольды тип этот определенно заслужил подобную смерть.

Кайя подумал, что надо бы помочь. У Изольды вряд ли хватит сил, да и вообще женщины не должны убивать собственноручно — это слишком утомительное занятие.

И держит она не умело. Так только синяки останутся. Душить вообще долго, быстрее шею сломать.

— Стой, — Урфин повис на плече, упираясь ногами в камень. — Посмотрим.

Изольда, отпустив типа — он осел на землю, но явно недодушенным, — принялась говорить, быстро и страстно. Люди кивали, шепотом передавая друг другу слова. Но смысл происходящего по-прежнему ускользал от Кайя.

-... она была чиста, она тебя любила. Мавр жестокий... — продекламировала Изольда, указывая все на того же сухощавого типа. — Клянусь моим спасеньем, это правда. И вот я с этой правдой умираю...

Кто-то громко всхлипнул, хотя Изольда выглядела по-прежнему живой и довольно бодрой.

— ... Вы, дьяволы, от зрелища небес! Мечите по ветру! Изжарьте в сере! Швырните в бездны жидкого огня! Мертва! О Дездемона! Дездемона!

Кайя не был представлен леди Дездемоне, но все равно ему должны были доложить об убийстве, в котором явно был замешан обвиняемый Изольдой тип. И если все обстоит именно так, как Кайя думает, то удушением он не отделается.

Изольда же, скрестив руки на груди, заговорила другим тоном.

— Надо же, как любопытно. Жаль, что раньше не пришли... — пробормотал Урфин, и стоявший рядом человек в грязном поддоспешнике шикнул:

— Тихо.

— ...это просто представление, Кайя. Это просто представление...

Сделав изящный разворот, Изольда вырвала из-за пояса длинный кинжал и подняла так, что увидели все.

— ...и мой путь — убив себя, к устам твоим прильнуть...

Ударить она не успела.

Кинжал — тяжелый, кстати, и не особо удобный — вырвало из моей руки. А в следующий миг я увидела Кайя, который возвышался надо мной, аки скала над морем. Злосчастный кинжал он сжимал в кулаке. И так сжимал, что сталь сначала захрустела, а потом посыпалась крошкой.

— В общем, все умерли, — подвела я итог истории, раздумывая, пора ли бежать или бегать уже поздно. Не смея отвести взгляд, я протянула руку за спину, нащупала что-то — как оказалось двузубую вилку — и протянула Кайя. Он с тем же отрешенно-сосредоточенным видом искрошил и ее.

Да уж, на металлопереработке ему бы цены не было.

А на мавра-то как похож... в сумерках лицо из-за татуировок выглядит почти черным. Глаза же белые, вернее, побелевшие. Жуткие.

И вилки, как назло, закончились.

— Вечер добрый, — сглотнув, сказала я. — Погода ныне... ветреная. И дождик идет.

Кайя кивнул.

То есть к беседе Их Светлость не расположены.

— А мы тут... в театр играем.

— Вы ранены? — прозвучало так, что я едва не согласилась — да, ранена и вообще почти при смерти.

— Нет.

— А кровь?

Кровь? Ах да, пятна остались. Нюх у Кайя, как у собаки. И глаз, как у орла, если различил эти крохотные... ну не крохотные, но почти слившиеся с родным цветом ткани, пятна.

— Горшок лопнул. Забрызгало, — я честно попыталась прояснить ситуацию, подозревая, что выходит не слишком хорошо. Но сейчас разум мой решительно отказывался сотрудничать. Интуиция и та заткнулась.

— Горшок?

— Глиняный. Наверное, с трещиной был... маленькой... а потом раз и все...

— Кровь лошадиная. Леди не ранена, — Сержант встал и руки поднял, как фашист, партизан завидевший.

— Фризиец?

Уф, мне как-то полегчало оттого, что внимание Кайя переключилось на Сержанта. Тот крепкий, выдержит.

— Фризии больше нет.

— Фризийцы остались.

Что-то это мне напоминает. Ах да! Пароль-ответ, и слоны улетают на юг, славянский шкаф ушел из продажи, а Штирлиц живет этажом выше. Осталось понять, кто здесь за Бормана.

— Если так будет угодно Вашей Светлости, — Сержант опустил руки. — Я присягнул на верность дому Дохерти. И клятву не нарушу.

Что бы это ни значило, но Кайя кивнул и повернулся ко мне.

Сейчас будет скандал...

— Леди, я понимаю, что вы глубоко оскорблены.

Как тихо вдруг стало... и зрители мои куда-то разбрелись. Благоразумнейшие люди. Я бы тоже куда-нибудь разбрелась, лишь бы это чудо рыжеглазое не смотрело на меня с такой тоской.

— Но вам не следовало покидать Замок! — возвестило оно, указывая на тот самый замок, который возвышался над двором.

— Неужели? А мне показалось, что именно этого все и ждут... — я прикусила язык. Какой смысл в именах, которые слишком известны, чтобы произносить их вслух.

Кайя глубоко вдохнул, а потом сделал то, что мужчины делают крайне редко:

— Пожалуйста, простите меня, — он произнес это почти шепотом, но я услышала, хотя не поверила собственным ушам. — Я клянусь, что подобного больше не повториться.

Он извиняется?

Он действительно передо мной извиняется?

Да мужчина, способный попросить прощения — это... это только в кино бывает. Они вымерли все, как белые единороги! Колька-Отелло, который меня в кафе пригласил, а сам не пришел, хотя я честно прождала час у метро, и тот лишь буркнул, что у него не получилось.

И другие тоже... это женщина прощения просить должна. Первой. Она ведь женщина, а у мужчин характер и самолюбие, которое никак нельзя поцарапать, иначе самолюбие воспалиться и личность коллапсирует, ну или хотя бы к другой уйдет, не столь принципиальной.

О чем я думаю? О том, что Кайя — самый главный в замке, во всем этом клятом Протекторате.

И самолюбие у него должно быть размером с дирижабль.

А он извиняется.

— Вы же вернетесь, леди?

Еще немного, и я не то, что вернусь — на шею ему брошусь от избытка эмоций. Поэтому вместо ответа я кивнула. Вернусь. В конце концов, мужьями не разбрасываются.

И в воцарившейся тишине я услышала шепот:

— Сиг должен Лаашья много жизнь!

Лорд-Протектор ушел, а спустя минуту из темноты появился еще один незваный гость.

— Ночи доброй, — сказал он, неловко опускаясь на седло. — Доброй еды.

Гость, раскрыв сумку, вытащил из нее холодный окорок, пару копченых рыбин и стопку лепешек. Добавил сыра и вина.

— Чем обязан? — спросил Сержант. И по знаку его Сиг принял подношение, стараясь унять дрожь в руках. Он почти поклялся себе, что, если останется живым, то уйдет в отшельники. Или женится... или лучше в отшельники? Сиг подумает. Если останется живым.

— Ничем. Любопытственно стало. Фризиец и кобыла старых кровей. Тигрица Самаллы. Шкефский отшельник и тип, который явно чудом избежал пыточной... хотя как знать, как знать?

Гость сам открыл вино и разлил по кубкам.

Подставляли, не смея отказать. Пили осторожно, хотя смысла в осторожности не было. Вряд ли кто сумел бы определить отраву. Да и нужно ли травить? У гостя хватит иных возможностей. Одна ошибка, и разговор продолжится совсем в ином месте.

— Забавная девочка, забавная, — гость пил вино мелкими глотками, каждый катая на языке. — Котенок упал в стаю волкодавов. И остался цел. Кому повезло?

— Сейчас я думаю, что волкодавам.

Гость засмеялся, негромко, но так, что от смеха этого Сиг едва не выронил кубок.

— Почему не тронул?

Задай этот вопрос кто другой, Сержант промолчал бы. Или — окажись любопытный слишком настойчив — угостил бы сталью, но сейчас ни тот, ни другой вариант не подходили.

— Уж больно странно выглядел этот котенок. Да и Снежинке она помогла. Теперь Снежинка выздоровеет.

— Конечно, выздоровеет, — пообещал гость. — И это хорошо. Замечательно просто. Вот.

В руке его появился кошелек.

— Благодарность.

— Чья?

— Семьи. А к ней предложение, раз уж ты такой везучий... или умный...

Сержант молчал, ожидая продолжения. И оно последовало.

— Ходят слухи, что отряд Сержанта потерял много бойцов. До того много, что теперь и не отряд вовсе, так, шайка. И еще слухи, что Сержанту не место под синими флагами. Войны ведь нет.

Благодарность семьи Дохерти позволила бы продержаться год, а то и два. Это хорошо. Отказаться от предложения не выйдет. Это плохо.

— Они ошибаются, — продолжил гость, разглядывая дно кубка. — Война есть всегда. Только прячется. И если я прав, то хорошие бойцы сейчас нужны больше, чем обычно. Особенно, если они думать умеют.

Он первым допил вино и вылил последние капли в огонь. Остальные последовали примеру. Древний ритуал. Предложение услышано. Предложение принято.

— Что ж, тогда — спокойной ночи, — поднялся он с трудом, но от руки Сержанта отмахнулся.

— И вам, Ваша Светлость, — ответил Сержант, надеясь, что тьма скрывает выражение его лица. Сержанту было не все равно, кому служить.

Глава 15. Родственные узы

...мой дядя — самых честных правил...

Мнение Лорда-Протектора Кайя Дохерти о Лорде-Дознавателе Магнусе Дохерти, высказанное в приватной беседе.

И часу не прошло, как я, отмытая, если не до блеска, то до скрипа, напоенная горячим молоком, укутанная в кружевной халат, сидела в огромном кресле и слушала лекцию по технике безопасности. Естественно, от Кайя. О да, отчитывать меня прилюдно Их Светлость не стали, дождались, когда мы наедине окажемся.

Кайя расхаживал по комнате, на сей раз достаточно просторной, чтобы не натыкаться на стены — похоже у него в привычке было постоянно двигаться. Кот ходил следом за Кайя, умудряясь не попадаться под ноги, и время от времени оборачивался на меня. В зеленых кошачьих глазах читалось явное неодобрение.

В общем, я поступила плохо.

Нет, не так. Я поступило недопустимо! И только по счастливейшей случайности поступок мой не имел последствий далеко идущих... и так далее, и тому подобное.

Говорить Кайя умел.

Я поначалу слушала даже. Ну его вообще сложно не слушать: бас пробирает от натертых маслом пяток до волос на макушке, которым масла не досталось. От голоса Кайя шевелились венчики свечей, и гобелены на стенах, и тончайшие занавеси, которые в полутьме напоминали призраков.

Мне нельзя покидать Замок.

Точнее, конечно, можно, но не так, как сегодня.

Я должна известить о своем намерении Гленну — она ныне была бледна и молчалива. А еще Их Светлость, который с превеликим удовольствием организует мне торжественную экскурсию в любую точку Протектората. А если не сможет сопровождать лично, то поручит дело сенешалю или иному доверенному лицу. А все почему? Потому, что выход Нашей Светлости в город — серьезное мероприятие и я должна понимать, что титул налагает ответственность. Подданные будут счастливы возможности лицезреть меня, но лишь в привычном им антураже.

— ...Карета. Охрана. И глашатай... — Кайя, загибая пальцы, перечислял тех, кому надлежало сопровождать меня. Прелесть просто. А и действительно, куда я без глашатая?

Мигалок здесь нет.

— ...свита, фрейлины...

От фрейлин я бы отказалась, но боюсь в данный конкретный момент это не самая лучшая идея.

— ...Старейшины гильдий и главы цехов...

А эти-то зачем?

Похоже, Кайя и сам понял, что несколько переборщил. Он остановился в полуметре от очередной стены, развернулся на пятках и произнес:

— Изольда, я за вас отвечаю.

Вообще-то я уже взрослая и сама отвечаю за себя, но Кайя прав — получается не слишком хорошо. И я действительно могла бы найти такое приключение, которое обошлось бы без счастливого финала.

Я же знаю, как это бывает. Красная шапочка в лесу встречает Серого волка...

И нет, не сейчас. Те воспоминания — они остались в другом мире. У меня новая жизнь, и не надо сеять семена старых граблей. Еще прорастут.

— Отвечаю как лорд-протектор. Как хозяин этого замка. И как ваш муж.

Сколько ответственности на одну шею. Не треснет под тяжестью?

Но мне определенно становится стыдно.

— И понимая, что у вас нет повода доверять мне, я все же попрошу в следующий раз, когда возникнет недоразумение подобного рода... или любого иного рода, не сбегайте. Скажите, что вас огорчило, и я попытаюсь решить проблему.

Мне становится очень стыдно. Щеки вспыхивают, и кончик носа горит, как будто на него уголек положили.

— Этот мир очень опасен, — Кайя закончил речь.

Он смотрел на меня с высоты собственного роста, и без раздражения, скорее снисходительно, как смотрят на ребенка. Наверное, с его точки зрения, я и есть ребенок, который ловит бабочек на краю пропасти. И как бы я поступила с собой на его месте? Не знаю, но точно не ограничилась бы лекцией.

Эх, Изольда, на конкурсе дур ты без труда возьмешь гран-при.

— Я... я больше так не буду.

А как буду? С глашатаем, охраной и свитой? Вдоль по улице, мимо свежеотстроенных потемкинских деревень? Торжественно перерезать красные ленточки, принимать цветы и заверения, что Нашу Светлость счастливы видеть?

Ничего, потом разберемся.

Только отдохнем и сразу разберемся. Я с трудом подавила зевок, который не остался незамеченным.

— Вам пора спать, — не терпящим возражений тоном заявил Кайя.

Возражать я и не собиралась.

— И надеюсь, завтра удостоиться чести разделить с вами завтрак.

Если бы не тон, приглашение было бы вежливым. А так — приказ, которого попробуй ослушаться, хотя я определенно не стану пробовать.

— Спокойной ночи, Иза.

— Спокойной... нет, погодите. Мне действительно жаль, что так получилось.

Он кивнул и ответил:

— Главное, что вы целы.

А ночью мне приснилась Настька. Она не менялась. Две косички, связанные вместе. Бант растрепался, повис прозрачной лентой. На платье — темные пятнышки от давленой вишни. И на щеке тоже. Настькины очки, перемотанные изолентой, съехали на кончик носа.

— Уйди, — сказала я. — Тебя здесь нет. Ты там осталась.

— Разминулись! Разминулись! — Настька показала язык.

— Это другой мир!

— А ты прежняя! Прежняя Иза!

Она согнула левую ногу, босую, с темной ступней и камушком, впившимся в кожу, и запрыгала на правой ноге. Настька могла прыгать так долго. Дольше меня. Но я на год моложе... была.

— Разминулись! — Настька остановилась и, прежде, чем исчезнуть, погрозила пальцем. — Я подожду.

Ждать Магнус Дохерти всегда умел, а к своим шестидесяти семи годам он научился получать от ожидания некое странное удовольствие. Время словно бы замирало, мир отступал, освобождая место для важных — а иных у Лорда-Дознавателя и не бывает — мыслей. И сами эти мысли текли неторопливо, что раскормленная паводком река, в которой нет-нет да и случалось выловить интересную рыбешку.

Впрочем, даже в состоянии глубочайшей задумчивости Магнус Дохерти двигался, и не важно — вышагивал ли он по комнате, порой налетая на стулья, столы и прочие неудобные предметы, перебирал ли мраморные шарики на длинной нити, или же просто пальцы разминал. В движении думалось легче.

На сей раз Магнус Дохерти выбрал занятие, казалось бы, и вовсе странное — присев на краешек стола, для чего ему пришлось приложить усилие, Лорд-Дознаватель выкладывал башенку из гладких речных камней. Некоторые камни были белыми, другие — зелеными, цвет третьих и вовсе менялся в ненадежном свете камина.

— А я уж думал, что не дождусь тебя, дорогой племянничек, — сказал он, аккуратно размещая плоский, двенадцатый по счету, камень на вершину башни.

— Да... не ждал тебя так рано. И занят занят.

Кайя осторожно прикрыл дверь и замер. Меньше всего ему хотелось неосторожным движением нарушить равновесие. Башенка рухнет. Дядя расстроится. А дядю Кайя любил и расстраивать не желал.

— Наслышан, наслышан...

Башенка приняла еще один камень и опасно зашаталась.

— ...побегать заставили... ничего, оно и полезно за женщиной побегать. Кровь быстрее ходит. Геморрой позднее появляется.

— Дядя! Это не смешно.

— Конечно, дорогой. Геморрой — это совсем не смешно. Вот доживешь до моих лет и сам прочувствуешь. Если доживешь. Что с этой историей делать будешь?

Неудобный вопрос, на какие дядюшка был мастером. И у Кайя отмолчаться не выйдет.

— Пока не знаю. Ничего, наверное. Она жива. И цела. А лишний шум сейчас ни к чему.

— Ну да, ну да...

— Ты не согласен?

Камушек закачался, и вся башня заплясала, но продолжала держаться, словно скрепленная потайным стержнем. Впрочем, от дядюшки всего можно было ждать.

— Самодурства тебе не хватает, дорогой мой. Все-то ты со всеми в мире жить хочешь. А повесил бы пару-тройку лишних людишек, глядишь, другие и присмирели бы. Думать бы стали...

— Закон...

— Закон — это ты. И пока ездят на тебе, ездят и на законе. Сегодня твоя жена взяла и "потерялась", а завтра, глядишь, и вовсе несчастный случай приключился. Это я к примеру...

— Не приключится.

— Ну кончено, не приключится. Я же здесь. Присмотрю... присмотрюсь заодно.

Магнус разом потерял интерес к башне, и камешки посыпались на пол.

— Проголодался я что-то. Составишь компанию старику? Заодно уж расскажешь толком, чего вы тут натворить успели. Мало, ох, мало я вас порол...

— Ты нас вообще не порол.

— Да? — удивился Магнус. — Надо же, какое упущение. Вот и сказывается теперь.

Он заковылял, прихрамывая сразу на обе ноги. Некогда переломанные, они так и не срослись нормально и теперь Магнуса мучили боли, особенно на перемену погоды. Надо сказать, что вид Магнус имел самый потешный. Широкие плечи его прогибались словно не в силах были вынести тяжесть рук. Спина перекашивалась на одну сторону — время от времени Магнус забывал, на какую именно. Он носил неизменно яркие сюртуки и высокие шляпы, утверждая, что они добавляют ему значительности. А вот от тростей отказывался, пусть бы и самых дорогих, утверждая, что пока живой, будет ходить сам.

На лице Магнуса навсегда застыло выражение безумного веселья. Лысину его, разраставшуюся из года в год, портили пучки волос, торчащих ветвями дикого колючника. Рыжие брови срастались над переносицей, а редкая бороденка всегда пребывала в состоянии беспорядка. Он и сейчас мял, теребил и выдергивал кучерявые волоски.

Во время спуска Магнус молчал, лишь нервное подергивание пальцев выдавало в нем движение мысли. И Кайя не мешал. Он знал, что дядюшка заговорит тогда, когда сочтет нужным говорить.

— Помнится, ты мне написал, что не знаешь, можно ли теперь доверять Урфину... — Магнус открыл рот ровно тогда, когда подъемник остановился.

Нижние этажи замка были прорублены в скале. Прорублены давно и частью забыты. Многие из старых ходов Кайя велел заложить камнем, иные обвалились сами, но были и третьи, сохранившие подобие жизни. Молчаливый раб в темном одеянии — тень из теней — ждал у подъемника. Здесь начинались владения Магнуса Дохерти, и Кайя не мог бы определенно сказать, сколь далеко они распростирались.

— И каков ответ?

— Ну... если бы он пошел навстречу твоему безумному желанию и заключил договор с той неживой девкой, я бы сказал, что — нет.

— То есть эта его выходка — доказательство?

Магнус преобразился. Его хромота уменьшилась, а спина распрямилась, и даже выражение лица стало другим.

— Отсутствие доказательств неверности не является доказательством верности. Учи тебя, учи, а все без толку.

Раб остановился у двери, перетянутой двумя железными полосами. Впрочем, дверь стояла давно, полосы изрядно проржавели, а дерево рассохлось. Но и это, как многое другое, было обманом. Кайя знал, что под слоем гнили лежит каменный дуб, а ржавчина — вовсе не ржавчина, но умелый рисунок. Зачем он был нужен? Магнусу захотелось.

— Сам-то ты ему веришь? — Магнус принял факел и жестом отослал раба.

— Верю.

— Вот! И верь. Понял?

— Нет.

— Ты или веришь, или проверяешь. Если проверяешь, то уже не веришь. А без веры какая дружба? Был друг да весь вышел... а если не вышел, то и ладно, то и радуйся.

Покои Магнуса были невелики и скудно обставлены. Он мог бы выбрать любые, но утверждал, что выбрал именно те, которые ему по вкусу. Пожалуй, единственной его уступкой Кайя стали ковры, укрывшие и пол, и стены, и даже потолок. Они и еще огромный камин хоть как-то спасали от холода и сырости.

— Присаживайся, племянничек... вот на тот стульчик присаживайся. Его точно не сломаешь. А к остальным я привык, да...

Почти все пространство комнаты занимал стол. Сделанный из цельного спила, он был отшлифован и покрыт лаком, чей состав так и остался секретом тишасских мастеров. Стол, несмотря на прожитые годы — а было ему втрое больше, чем Магнусу — сохранил яркий блеск и янтарный, желтоватый отлив древесины. На столе, впрочем, как обычно, стояли блюда. Были здесь и перепелки, тушеные в меду. И морские ежи, и устрицы на большом блюде со льдом, и фазаны, зажаренные целиком и украшенные перьями. Сладкие булочки с начинкой из соловьиных язычков, длинный осетр, запеченный целиком, щучьи щеки и многое другое. Магнус Дохерти любил поесть, утверждая, что из всех радостей ему доступна лишь эта, а значит, нет смысла в ней себя ограничивать.

— А то, что он говорил про... леди Лоу.

— Леди, леди... мой братец, чтоб ему икалось, крепко перестарался с твоим воспитанием.

— Так значит...

— Съешь лучше перепелочку, а то бледненький вон какой. Занятная птица эта твоя леди. Из тех, что на падаль летят, да и раненых добить не брезгуют. Но ты не волнуйся, я бы этого брака точно не допустил.

Магнус подвинул к себе блюдо с бобровым хвостом, тушеным в цветном соусе. Ел он руками, вытирая пальцы о кружевные манжеты, по внешнему виду которых можно было сказать, что использовались в качестве платка они не единожды.

— А нынешняя, говорят, добрая. Лошадку вон пожалела. Историю рассказала. Презанятную историю... жаль, не с начала слушал. Может, перескажет, если попрошу? Откуда только знает... и умеет... что она вообще знает и умеет? Родители кто? Занималась чем? Небось, постеснялся спрашивать?

Магнус ловко расколол морского ежа, и ложечкой принялся вычерпывать икру.

— Ну и что мне делать? — поинтересовался Кайя.

— Мальчик мой, не позорь семью. В твоем возрасте уже пора бы знать, что с женой делают.

— Дядя!

— Что?

— Ничего.

— Вот и правильно. Ты ешь, ешь. Вот еще севрюжьи спинки попробуй. С чесночком.

Сопротивляться дядиному гостеприимству было бессмысленно, ко всему Кайя действительно проголодался.

— Вот поешь и пойдем работать... клиент ждет. Клиенту оно и полезно, но передерживать тоже не стоит. Мало ли, какие мыслишки в голову взбредут. Выколачивай потом.

Клиентов, как привык выражаться дядюшка, было двое. Один висел на дыбе и уже мало походил на человека. Он и кричать-то не мог, лишь слабо дергался, когда палач тыкал в него раскаленным прутом. Зато второй, довольно молодой парень, был цел, невредим и изрядно бледен. Он с трудом сдерживал крик, словно пытали его.

— Знакомься, племянничек, это Дункан. Дункан — это мой племянник. Ты его, наверное, видел. И даже стрелял... нехорошо, Дункан. Родственников у меня мало. Берегу. Переживаю.

Руки Дункана были свободны, как и ноги.

— Я... я не нарочно!

— Конечно, дорогой, не нарочно. И поэтому ты сидишь, а он вот, — Магнус указал на стену. — Он висит. Но если разговор не заладится, то и ты повиснешь. Кушать хочешь?

— Н-нет.

— А пить? На вот, выпей отварчика. Полегчает. Хорошие травки. От нервов помогают. От бессонницы... от дурости, если ее не слишком много.

Магнус сам налил из глиняного кувшина, и пленник не посмел отказать. Пил он большими глотками, давясь и кашляя. В камере остро, терпко пахло кровью, железом и огнем.

Эхо чужой боли Кайя привычно глушил.

— Выпил? Молодец. Сейчас мы быстренько поговорим, и все закончится. Правда, Дункан? Кайя, не стой, тебя слишком много. Дункан у нас славный малый. Это он купцов порезал. И ту деревеньку подпалил, за которую ты так испереживался. Доблесть показывал, дурачок. Но всецело осознал совершенные ошибки и готов оказать содействие.

Дункан облизал искусанные до крови губы и, бросив взгляд на стену, заговорил.

— П-порох... его н-не готовили. Его привозили. Отец собирался сам, но не успел. Селитру купил. И серу тоже. Не успел...

— Мортиры? — Кайя не любил это место, но вынужден был признать, что методы дядюшки весьма эффективны. А жалость... вряд ли те, кто попадал в подвалы Магнуса Дохерти, стоили жалости.

— Т-тоже п-привозили. Н-но обещали человека дать, который знает, как их делать.

— Не дали?

— Н-нет. В-велели тихо сидеть. Ждать.

— Чего?

Дункан заерзал на месте.

— Не молчи, дорогой, — поторопил его Магнус. — Не надо делать себе больно.

— Б-будет б-большая война. Фризия жива. И люди помнят. Скоро будут готовы. Есть руки, но не хватает оружия. Если оружие дать, то в каждом протекторате вспыхнет восстание. Не одно восстание! Протекторов на всех не хватит! И вы... вы тоже сдохнете! В муках!

— Конечно, — Магнус похлопал Дункана по плечу. — Все мы когда-нибудь сдохнем. А вот остальное любопытно. Кто доставлял порох?

— Ч-человек... я не знаю! Я правда не знаю! Отец встречал! А я... я только издали видел. И не разглядел.

— Жалость какая.

— Он... он...

— Что? — Магнус наклонился к пленному, но тот вдруг отшатнулся и, вытянув руку, взвизгнул.

— Вот он!

Кайя развернулся к двери. Заперта. Никто не входил. Никто не выходил. Факелы горят ровно, и тени спокойны.

— Ло... лов...т-те... — Дункан рванул воротник. И серебряные пуговки, надо полагать, взятые среди другой добычи каравана, посыпались на грязный пол. Лицо пленника посерело, глаза закатились.

— Вот ведь, — Магнус, склонившись над мертвецом, оттянул веко. — Эй ты, подойди.

Палач вернул прут на жаровню и подошел.

— Кто-нибудь заходил?

Палач после недолгого раздумья ткнул себя в грудь.

— Что-нибудь приносил?

Кивок. И палец, указавший на кувшин. Травяной отвар, которым дядюшка потчевал каждого своего клиента, считая, что это способствует установлению взаимопонимания, выглядел обыкновенно. А вот на вкус слегка горчил.

Черный корень. Редкостная дрянь. И довольно редкая. Дорогая.

— А брал где? — Магнус явно раздумывал над тем, не подкупили ли палача. Тот пожал плечами и нарисовал в воздухе знак, который Магнус истолковал по-своему.

— Похоже, пора мне менять привычки. Это же надо было так опростоволоситься. Старею я, старею...

Кайя переступил через мертвеца и подошел ко второму пленнику. Он был жив и в умелых дядюшкиных руках мог бы долго сохранять некое подобие жизни. В представлении Магнуса это было справедливо. Но Кайя приподнял обожженный подбородок и, положив пальцы на шею, сдавил. Шея хрустнула.

Это была легкая смерть.

— Мавр, — сказал дядюшка. — Как есть мавр... добрый чересчур. Что делать будешь, когда меня не станет?

— Не знаю, — честно ответил Кайя.

Глава 16. Лошади и тигры

Мои мама и папа во Франции познакомились. Он по Парижу шел и круассан ел, а она чужие франки потеряла и собиралась на себя руки наложить. Он ее в кафе отвел. Абсента попить. Через семь месяцев я родился. А потом все умерли, а я в клинику лег, на анализы, на восемь лет.

Краткая история чьей-то жизни, сохранившаяся среди записок дядюшки Магнуса ввиду полной неправдоподобности и потешности.

Утро.

Свет пробивается сквозь витраж, расплескивая по полу разноцветные лужи. В детстве мы строили замки из песка, а в окна вставляли осколки бутылок. И наши замки, кривоватые, ненадежные, сияли всеми цветами радуги.

Было хорошо.

Не стоит вспоминать. От воспоминаний только головная боль. И Гленна появляется вовремя: снова все как раньше. Почти как раньше. Но сейчас люди бояться на меня смотреть. Неслышны, невидимы. Тени, а не люди. Не хочу думать об этом.

Сегодня я — кукла. Позволяю себя одевать, расчесывать, и только от пудры с румянами отказываюсь. Пожалуй, я достаточно бледна.

Меня провожают, если не сказать — конвоируют.

Двери, двери... эхо собственных шагов заставляет морщиться. И ладонь зудит. Вчера тоже чесалась, но не так сильно. Леди не расчесывают руки. Ну или хотя бы делают это незаметно, притворяясь, что разглаживают несуществующую складку на юбке. Шитье достаточно жесткое, чтобы почесать.

— Леди Изольда Дохерти! — орут над ухом, прежде, чем распахнуть дверь.

Наша Светлость.

Надо улыбнуться и сделать вид, что все хорошо. К обеду и вправду станет хорошо, я привыкла уже. А сейчас притворюсь. Леди ведь часто притворяются.

Потолок стеклянный, и кружевные тени рам ложатся поверх мраморного пола причудливым узором. Я любуюсь им секунду или две, достаточно долго, чтобы собраться с мыслями.

Ах да, реверанс...

— Что случилось, птичка моя? — вопрос этот задал не Кайя. Их Светлости вообще не было в гостиной. Зато присутствовал старичок самого жизнерадостного вида. — Бледна, бледна... ни кровиночки на лице!

Рыжеволосый и рыжеглазый. Родственник?

Я не расположена сегодня к знакомству с родственниками. Но старичок улыбался так искренне, что не ответить ему улыбкой было невозможно. Широкоплечий, с непропорционально длинными руками, он передвигался с какой-то обезьяньей ловкостью. И оказавшись рядом со мной, взял за руки.

— И рученьки холодные, — вздохнул он с непритворным огорчением. — Неужели мой племянничек так тебя напугал?

Племянник? Дядюшка, значит.

— Нет.

— От и хорошо. Не пугайся. Чего его бояться? Ворчал, небось? Это он умеет. Только это и умеет, — старичок подмигнул мне сначала левым, потом правым глазом. И вид у него сделался лукаво-разбойный. — Ну, будем знакомиться? Я — Магнус Дохерти, но можешь называть меня дядюшкой Магнусом. Или просто дядюшкой.

— Изольда.

Дядюшка Магнус обошел меня с одной стороны, с другой, осматривая куда как внимательно. Удивительное дело — обидно не было, уж больно восхищенным был взгляд его. На меня никогда и никто так не смотрел. И даже если дядюшка притворялся — а в этом я почти не сомневалась — все равно приятно.

— Ну, пойдем, птичка моя. Ты прямо дрожишь вся. А худенькая какая! Не заболела ли ты?

— Нет. Сон плохой.

— Сон... всем снятся плохие сны. Но это только сны, — дядюшка Магнус усадил меня за стол — длинный такой стол, разделявший комнату пополам. Сам же уселся рядом, чересчур даже рядом. — Скушай булочку. И меда возьми. Мед — лучшее лекарство от ночных кошмаров.

Он протянул мне разрезанную пополам булочку и сам же полил медом. Щедро так полил.

— Простите, а где... Их Светлость.

— Наша здесь. Ваша тоже. А Их Светлость, — дядюшка Магнус фыркнул, — где-то бродят. Небось, вчерашний день ищут. Найдут и вернутся. А не вернутся, так разве ж нам плохо?

Отнюдь, и даже хорошо, головная боль отступила и слабость тоже. Но как-то неудобно начинать без Кайя. И пусть дядюшка Магнус — милейшее существо, но...

— Ну вот и закручинилась, ласточка. Улыбнись. Женщина должна улыбаться. Моя жена вот улыбалась всегда. И мне на сердце становилось радостно.

— А ваша жена...

— Умерла. Давно, ласточка, очень давно.

— Мне жаль.

Я не знала его жену, да и с самим дядюшкой едва-едва знакома, но мне действительно жаль.

— Все прошло. Но как гляну на нынешних девиц, которые все, что чахоточные, так ее и вспоминаю. Ты улыбайся. Пой, птичка, всем назло. Пусть оглохнут.

Ну, если я запою, то да, оглохнут. Но дядюшка совсем не то имел в виду.

— Я и племянничку это говорил...

Наверное, не следовало поминать Их Светлость вслух, потому как дальняя дверь распахнулась, и в комнату быстрым шагом вошел Кайя. Похоже, поиски вчерашнего дня привели к совсем иному результату, нежели предполагал дядюшка Магнус.

— Дядя!

От этого голоса задрожали бокалы. А янтарная капля меда, добравшаяся до края булки, покончила с жизнью, ступив за край.

— Что, дорогой?

— Дядя, ты... мне сказали, что ты срочно желаешь меня видеть... там... — от избытка чувств слова у Кайя закончились, и он махнул рукой в сторону двери. — А ты здесь с...

— С твоей женой разговариваю.

— О чем?

Надо же, какие мы подозрительные поутру. Вопрос, кому из нас двоих он не доверяет. Дядюшка Магнус вытер пальцы о манжеты и спокойно, с достоинством, ответил.

— Рассказываю вот, как вы с Урфином ходили на тигров охотиться.

— Дядя!

— Уж не тетя точно. Но ты сам дорасскажи. А я пойду. Дела, моя ласточка, дела. Заглядывай, если вдруг соскучишься по старику. Или просто заглядывай.

Дядюшка поцеловал мне руку, снова подмигнул поочередно правым и левым глазом, а потом как-то слишком уж быстро ушел.

И мы остались вдвоем.

— Доброго утра вам, леди Изольда, — эмоции схлынули, и децибел в голосе Кайя убавилось.

— И вам тоже.

— Мой дядя вас не напугал?

А должен был?

— Он милый, — сказала я, разглядывая Кайя. Сегодня он не похож на себя вчерашнего, и тем более позавчерашнего, который был мне симпатичнее всего. Нынешний же был слишком... лордом.

Гранитная скала в парчовом камзоле. И взгляд такой же, каменный, равнодушный. Таким взглядом только квашеную капусту и придавливать.

Сразу захотелось сделать гадость.

— Я рад, что у вас сложилось подобное впечатление, — Кайя занял место по другую сторону стола. Дежавю, но с другой интонацией. И этот стол слишком велик для двоих, не располагает к доверительной беседе. Я начинаю ощущать собственную незначительность. — Я привязан к дяде. Магнус — единственный мой родственник.

То есть, внезапного прибытия свекрови мне опасаться не следует?

И получается, что Кайя — тоже сирота?

Ага. Сиротинушка. Полтора центнера печали.

Что-то не выходит у меня сегодня ему сочувствовать. А желание сделать гадость крепнет с каждой секундой. И похоже, не у меня одной.

— Леди Изольда, — торжественным тоном произнес Кайя. — Сегодня вы выглядите куда более подобающим леди образом. Чистое платье вам очень к лицу.

Это комплимент или мне изысканно нахамили?

— Спасибо. Я стараюсь.

Ну вот, очередная пауза, которую не представляю, чем заполнить. Молча считаю звенья на массивной золотой цепи Кайя. Звенья украшены крупными рубинами, но камни обработаны грубо и выглядят скорее кусками стекла, которое просто впаяли в золото.

— Свадьба состоится осенью. Мне сказали, что два месяца — приемлемый срок.

Для чего или кого? И вообще, я как-то запуталась. Мы вроде бы женаты? У меня и документ имеется. Нет, я не против свадьбы. Шампанское там, карета и лепестки роз... это мило, но вот определенности несколько не хватает.

— Брак, заключенный по доверенности, является предварительным соглашением, — соизволил пояснить Кайя. Он сидел прямо, неподвижно, как памятник себе. — Свадьба же...

— Соглашение окончательное.

После которого выданный на руки муж обмену и возврату не подлежит.

— Именно.

То есть, он мой муж, но не совсем еще муж, потому что совсем даже пока не муж. Бюрократы несчастные. А Кайя мог бы и посоветоваться насчет даты. Может, у меня предубеждения и вообще я осень не люблю...

— Касательно вчерашнего инцидента...

Что у него за манера говорит, не глядя на собеседника? И пальцами по столу тарабанить. Я вот от этого "тык-тык-тык" нервничать начинаю.

— Ваша старшая фрейлина повела себя не так, как полагается вести старшей фрейлине. И вы должны наказать ее.

Приплыли. Это он о леди Лоу? Наказать? Еще вчера я мечтала вцепиться ей в волосы, но это вчера. А сегодня у меня булочка с медом, чай и солнечное утро. Только законченный садист способен в такой обстановке о розгах думать.

— Если вы сделаете вид, что ничего не произошло, то вас сочтут слабой.

Но я не умею наказывать людей! Не пороть же ее в самом-то деле.

— Я могу вмешаться, — Кайя смотрел все так же мимо меня, — но это... не принято. Одной армией не могут командовать двое. Понимаете?

— И что мне делать?

— Что угодно. Не причиняйте физического вреда. И... надеюсь, вы понимаете, что вам в дальнейшем придется жить рядом с ней. Поэтому просто поставьте ее на место.

Легко ему говорить. Да я в жизни никого на место поставить не могла!

— Если позволите совет, — продолжил Кайя, — думаю, вам следует выбрать другую старшую фрейлину.

— А я могу?

— Можете. Но она должна быть не менее древнего и знатного рода, чем леди Лоу.

О черт! Я никогда не разберусь в местных примочках. Как я узнаю? Или требовать резюме с родословной? А потом сличать размах ветвей родового древа?

— Леди Ингрид, к примеру, — Кайя правильно оценил мое молчание. — Что же касается наказания, то в свое время леди Аннет, которой мой отец выказывал особое расположение, появилась на балу в том же платье, что и моя матушка. Ей следовало удалиться и сменить наряд, но она осталась. Матушка была глубоко оскорблена.

Я ее понимаю. Одно дело — мужа делить. Другое — платье. Вспомнились потерянные — уже навсегда — туфли. И как-то не испытала я печали по этой утрате. Напротив, какая ерунда — по туфлям страдать!

— Она запретила леди Аннет посещать балы.

— А ваш отец?

— Мужчины не вмешиваются в дела женщин. Но потом леди Аннет подарила матушке манжеты и воротник из флорентийского кружева и была прощена.

Высокие отношения. Я так не смогу. Или смогу? И вообще есть ли у меня варианты? Я попыталась представить, как любовница Кайя дарит мне кружева, а я обнимаю ее в знак прощения, и вместе мы рыдаем над горькой женской долей, промакивая слезы платочками с монограммой.

Жуть какая.

— А теперь позвольте узнать, где вы научились лечить лошадей?

Так, похоже, завтрак у меня будет низкокалорийный — ликбез, допрос и булочка.

А чего я ждала?

И надо решить, что отвечать. Правду? Не слишком-то она хороша. Соврать? Кайя вряд ли сумеет проверить, но стоит ли начинать что-то со лжи?

Он сидит, ждет, не сомневаясь, что я тут же брошусь исполнять эту просьбу, с приказом граничащую. Сиятельный лорд... и вправду сиятельный. Рыжие волосы на макушке выгорели — не то золото, не то медь — и солнечный свет размывается этаким нимбом.

Если я попрошу потрогать — знаю же, что нимб ненастоящий и крыльев в комплекте не выдали, но все равно потрогать хочется — не поймут. Их Светлость сегодня удручающе серьезны.

— Допрашиваете? — поинтересовалась я самым дружелюбным тоном, подвигая поближе плошку с медом. Хоть чем-то горькую правду зажевать надо.

Я когда нервничаю, всегда ем, как не в себя.

Я в принципе ем как не в себя. Наверное, нервничаю много.

— Интересуюсь.

Что ж, имеет право.

— Моя мать была... — я запнулась, ища подходящее слово. — Она лечила животных.

— А отец?

— Полярный летчик, — и видя недоумение — а интересно, у них есть полюса? — я пояснила. — Никогда его не видела. Он обещал жениться на матери, но слово не сдержал.

И мне осталось дурацкое имя, а маме — глубокая рана на сердце. Она ведь была красивой, и могла выйти замуж снова, но почему-то не выходила. А те мужчины, которые появлялись в ее жизни, надолго в ней не задерживались.

— Вы кому-нибудь рассказывали об этом? — Кайя сцепил пальцы.

— Здесь? Нет.

— И не рассказывайте. У нас очень серьезно относятся к вопросу законности рождения.

Это было почти пощечиной.

Я — незаконнорожденная? Слово старое, аккурат родом из этих каменных стен. И глупое какое. Я ведь родилась, и значит, имею право жить. А что до моего отца, то разве отвечаю я за его поступки?

Кайя вздохнул и заговорил очень мягко:

— Иза, я не стану относится к вам хуже. Вы из другого мира. С другими правилами. Я это понимаю и буду защищать вас так, как умею. Но некоторые вещи мне не под силу.

Ну да, он не сможет остановить сплетни или запретить насмешки, потому что сам этот запрет будет смешон. И не оскорбить меня пытается, а оградить от собственной глупости, благо, вчера я продемонстрировала изрядные ее запасы.

— Значит, ваша мать умела лечить животных?

— Да. Я хотела быть, как она.

Детство на конюшнях. И привычный аромат сена. Ласточкины гнезда под крышей и былинки, пляшущие в потоках света. Денники. Лошади. Есть друзья. Есть враги, но скорее придуманные. Конюшенная кошка, что гуляет сама по себе, но приводит котят, и рожает в стойле с полуслепой кобылой по кличке Дрема. Она и вправду почти всегда дремлет. На ней я впервые выехала на манеж и, боясь упасть, цеплялась за гриву. А Дрема лениво трусила привычным, заученным за многие годы маршрутом. И мама смеялась. Она была счастлива там, потому что делала полезное дело.

— На тех конюшнях мама проработала долго. Но я росла, и нужно было поступать, учиться.

Кайя слушает, не перебивая. А я не понимаю, как рассказать о том, что поступление в приличный ВУЗ стоит денег, и что взять их было неоткуда. И поэтому мама согласилась поменять работу.

Те, другие, конюшни были современными. Без кошек, ласточек и старых животных.

Для меня тоже не нашлось места.

— Там держали скаковых лошадей. Очень дорогих. Породистых. От них ждали хороших результатов, а результаты были не всегда. И тогда маме предложили давать лошадям лекарство. Такое, которое бы сделало их сильнее и быстрее. Лекарство было новым. У лошадей всегда берут пробу на допинг, но это средство не обнаружили бы. Никакого риска, так ей сказали.

Кайя кивнул.

— Мама отказалась. Это незаконно. И неправильно. Лошади сгорали. Год или два, а потом все.

— Ее заставили?

— Нет. Наоборот, сказали, что все понимают и, наверное, она права. Только лекарство все равно давали. А когда все вскрылось, то сделали виноватой ее.

Был громкий скандал. Я не понимала, почему мама молчит. Почему не расскажет правду всем, ведь это же правда. А правда — всегда побеждает. Особенно в сказках. В жизни решали деньги.

Состоялся суд, торопливый, стыдливый какой-то. И судья проявил снисхождение. Те, кто играл в скачки, желал поскорее забыть неприятный инцидент. Конюшня сменила хозяев.

Мама потеряла лицензию, репутацию и душу.

А я решила, что не хочу быть ветеринаром.

— Мама продержалась год. Ей было тяжело. Она сама считала себя виноватой, хотя никакой вины не было! — я сорвалась на крик, как всегда, как раньше, когда искала справедливости в чужих кабинетах.

Когда же мама умерла, то смысла в поисках не стало.

Кому и что доказывать?

Наверное, мне повезло, что я была слишком незначительна, чтобы на меня обращали внимание. А могли бы избить, изуродовать или просто раздавить. Как там говорил Урфин? Мир от меня избавлялся.

— Поступить я не поступила. Сначала нашла работу на рынке... меня бы взяли на конюшни по старой памяти, только я не хотела иметь ничего общего с лошадьми. Хотя лошади тут не при чем.

Кайя пришлось обойти стол. И чем ближе он подходил, тем сильнее становилось желание убежать. Спрятаться и поплакать. Но я не плакала тогда и сейчас не стану.

Разговор этот затеян не слез ради.

— Потом был магазин. И одна контора, где торговали лесом. Другая контора. Третья. Я нигде особо не задерживалась. Из последнего — курсы... счетоводов. Так что, Ваша Светлость, вы себе совсем не ту жену выбрали.

Его руки легли мне на плечи, и тяжесть их, тепло, которое ощущалось сквозь плотную ткань платья, успокоили. Разве может случиться что-то плохое, когда он рядом?

— Об этом позвольте судить мне.

Кайя просто стоял, и меня отпускало. Давняя боль, как гной из старой раны. Теперь, если повезет, рана зарубцуется. Шрам — это просто отметка, он уже не причиняет боли.

— Ваша мать — отважная женщина. И мне кажется, что вы похожи на нее.

— Не в том, что касается отваги.

Кайя хмыкнул.

Он просто не знает... и не узнает. Моя вторая тайна останется в прошлом мире.

— А... вы, — я судорожно искала что-то, что продолжило бы разговор. Молчание затягивалось и с каждой минутой становилось все более двусмысленным. — Вы... действительно на тигров охотились?

Подозреваю, что и эта история имеет двойное дно. Тихий вздох Кайя был лучшим подтверждением.

— Откровенность за откровенность! — я уцепилась за эту историю. Соломинка для тонущей меня. И Кайя согласился, что так будет честно.

— Мне было восемь. Урфину — семь. Он много читал. Он всегда любил книги, а дядя охотно их подсовывал.

Я не представляю Кайя ребенком. Или нет? Рыжий. Яркий, как Антошка из мультика. Лопоухий. И сосредоточенный. Забавный, наверное.

Жаль, что не получится увидеть фотографии.

— В очередной книге Урфин прочел про Самаллу. Остров, где всегда лето. А деревья вырастают до самого неба. Выше замковых башен. И дома строят прямо между ветвей. Храм тамошний вырублен в стволе огромного каменного дуба. Разве могли мы устоять?

— Вы сбежали?

Смешок. И большие пальцы движутся по шее, к затылку и назад. Медленно, осторожно, словно Кайя еще не уверен, что я не буду против.

Я не буду.

— Попытались. Нам удалось добраться до порта, счастье, что не дальше. Отец был очень зол. Мы долго не могли сидеть, а когда, наконец, смогли, то отец сказал, что если мы доберемся до границ Протектората, то он устроит нам поездку в Самаллу.

— И вы?

— Мы два дня планировали поход. Нам он не казался сложным. Запаслись сухарями. И еще нож взяли. И топор тоже. Урфин — бумагу для заметок. Про карту вот забыли.

Он мурлычет, как его чертов рыжий Кот.

— На третий день у нас увели лошадей, вместе со всем, что было в сумках. На четвертый — пошел дождь, и мы вымокли. Дело было к осени, и по ночам здорово холодало. А наши шалаши из еловых лап что-то не грели совсем. Спустя неделю мы захотели повернуть домой, но тут оказалось, что это невозможно.

— Вы же могли погибнуть!

— За нами присматривали, но охране был дан приказ не вмешиваться и не помогать. А приказы отца не нарушались.

Альтернативные у них здесь методы воспитания.

— Потом мы и вовсе заблудились. Спасали нас грибы и лягушки. Грибы ел я, мне-то отравление не грозило. Лягушек уступал Урфину. Иногда получалось поймать рыбу. Как-то мы раскопали муравейник. Личинки — довольно сытные.

Ну да, по нему заметно. На личинках муравьиных вырос. Определенно.

Пальцы Кайя забрались в волосы. Он мягко и очень нежно перебирал пряди, иногда, словно невзначай, касаясь уха, или соскальзывая по шее к плечу. И я сама уже готова была замурлыкать.

— Я бы продержался долго. Меня сложно убить. А вот Урфину доставалось за двоих. Но однажды вдруг появился дядя и забрал нас, отвез в ближайшую деревню. Там нас отмыли... дали чистую одежду. Еду нормальную. Это было замечательно. Я в жизни не ел настолько вкусной вареной морковки. Я с тех пор очень морковку полюбил. А вот грибы терпеть не могу. Дядя тогда крепко поругался с отцом.

— Почему?

Я запрокинула голову, пытаясь заглянуть в глаза Кайя. Но добилась лишь того, что руки его легли на горло и опустились ниже, замерев на линии ключиц.

— Я должен был понять, что фантазии и реальность отличаются. И что за свои фантазии нужно нести ответственность. Как и за тех, кого в них вовлекаю. Если бы Урфин погиб, то по моей вине.

Жестокий урок. И мне еще более симпатичен дядюшка Магнус, который вытащил восьмилетнего мальчишку из совсем недетской передряги.

Наклонив голову, я потерлась подбородком о горячую ладонь.

— Отец был прав. Второй урок обошелся дороже первого.

Кайя убрал руки. И это было несколько обидно. Я уже с ними почти сроднилась, если не сказать больше.

— Надеюсь, я не пересек границы дозволенного? — шепотом поинтересовался Кайя, наклонившись к уху. Если он извиняться начнет, я точно влеплю пощечину.

— Я лишь хочу, чтобы вы ко мне немного привыкли. Два месяца осталось.

И?

И до меня дошло. О нет... нет, я понимала, что дело не ограничится совместными завтраками. Теоретически. И мелькали в голове такие вот странные мысли на грани пристойности, которые время от времени у любой женщины появляются, но вот четкое осознание того, что я и он... что однажды мы окажемся в одной постели и отнюдь не в морской бой играть будем, пришло только сейчас.

— Вы очаровательно краснеете, — сказал Кайя.

— Вы тоже.

А смех у него громкий. Но приятный.

— Идемте, леди. Я покажу вам Замок, чтобы вы опять случайно не заблудились.

Глава 17. Ласточка для паладина.

— Как тебя понимать?

— Понимать меня необязательно. Обязательно любить и кормить вовремя.

Из разговора человека со своим котом.

Кайя показывал не Замок мне, а меня Замку.

Тот был огромен.

Два крыла, дворцовый парк воплощением идеалов геометрии и Кривая башня — дом внутри дома, опутанный сетью железных лесов. Подходы к ней охраняли гранитные львы и дубовые двери, за которыми пряталась узкая лестница в сто двадцать ступеней. Я не считала — Кайя сказал.

Но поверила... этажа так после четвертого сразу и поверила.

Попроситься вниз не позволила гордость. Да и любопытство, вдруг там, наверху, интересное что-то?

Море, раскинувшееся серым покрывалом. Небо. От вершины башни до облаков рукой подать, и воздух здесь сырой, тяжелый. Ветер пробует на прочность древние стены, но башня держится.

— Здесь когда-то был заключен лорд-протектор Эрленда, — Кайя подвел меня к самому краю. Страшно... И дух захватывает от восторга. — А потом жил его сын. К счастью, у лорда было два сына, и он мог оставить одного заложником.

Это неправильно! Как можно брать в заложники детей?

— Но такое случается крайне редко. И младшему Эрленду не причиняли вреда. Он прожил долгую жизнь почетным гостем...

...без права отказаться от гостеприимства. Наверное, он смотрел на море иначе, чем я. Вспоминал ли о доме? Я вот почти забыла. Видать, и вправду тот мир меня не держал.

— ...и женился на дочери мормэра Кормака. Не нынешнего, конечно. Всей истории лет триста... или четыреста? У меня не очень хорошая память на даты.

Вниз спускаемся на подъемнике. И в кованой клетке как-то очень мало места на двоих. Мне страшновато — не люблю лифты, тем более в мире, где о технике безопасности вряд ли кто слышал. А вдруг нас уронят? Подозреваю, Кайя падение переживет.

Подвалы башни. Мрачные подземелья, в которых только драконов и держать. Но здесь драконов нет. Каменные, с искрошенными от старости крыльями, не в счет. Они поднимаются над дверью, а за ней — еще одна дверь... и еще.

Кайя открывает их.

— Сокровищница.

Золото. Много золота. Настолько много, что оно перестает быть драгоценным металлом. Я ступаю по ковру из монет. Иду мимо стен, выложенных слитками, словно чешуей.

— Если вам что-то нравится, то берите.

Драгоценные камни вспыхивают и гаснут, стоит к ним прикоснуться. Я зачерпнула горсть алмазов и высыпала обратно в шкатулку. Таких здесь сотни. Выбирай, Изольда.

Статуи из золота. Посуда... золотая колесница на золотом же постаменте. И всадник, поднявший копье. Золотой конь свирепо грызет золотые удила. И золотые щиты отражают свет.

Слишком много всего.

— Идемте, — Кайя ведет меня дальше в пещеру сокровищ, которая кажется необъятной. — Здесь хранят украшения.

Кольца нанизаны гроздьями. И браслеты. Цепочки... цепи... даже кандалы имеются, украшенные желтыми алмазами. Это кому же такую красоту подарили? И главное, с какой извращенной целью-то?

Ожерелья.

Короны.

Кайя закрепляет факел в треножнике, что характерно, тоже золотом, и берет корону.

— Вам придется ее носить, Изольда.

Корона мне велика. И под собственной тяжестью съезжает сначала на лоб, потом на глаза и дальше, на шею. На плечах два кило роскоши носить как-то удобнее.

— Остренькие, — я потрогала зубец, закрывавший обзор.

Леди в строгом ошейнике... очаровательная картина. Осталось цепь в комплект подобрать, благо, ассортимент имеется.

Я попыталась избавиться от бремени власти, но уши мешали.

— Осторожно, леди, — Кайя пришел на помощь. — Я распоряжусь, чтобы ее подогнали по размеру.

По-моему, ему было смешно. Мне, честно говоря, тоже. А экскурсия продолжилась.

Верхние палаты... и незнакомые мне люди, которые спешат кланяться. Арки и аркады. Открытые галереи и галереи крытые. Снова люди, люди... множество людей. И залы, убранные в красных тонах... синих... зеленых... желтых...

С каждым связана история.

Для Кайя это место — дом, и дом любимый, если рассказывает он столь охотно. Мы знакомимся с домом, но он настроен скептично.

Скрипторий, где переписывают книги, потому что некоторые книги не могут быть напечатаны. Архив и троица хранителей, морально не готовых к знакомству с Нашей Светлостью. Государственные палаты. Строгие и в то же время подавляюще огромные.

Зал Совета, где стоят ряды массивных кресел, и каждое — почти трон. Но трон один и он на возвышении. За троном — древний щит, на котором с трудом можно разобрать изображение — белый паладин на синем небе. Он же появляется на шелковых полотнах, что свисают с потолка.

И я решаюсь задать вопрос:

— Это что-то значит?

Кайя останавливается. Он смотрит так долго, что мне становится совсем уж неловко. Наверняка, я сказала глупость, но хотелось бы понять — какую именно.

— Это герб дома Дохерти, — говорит Кайя. — Треугольный щит. Основное поле — лазурная финифть. В центре паладин — серебро или белый арджант. Синий цвет символизирует честность, верность и безупречность. Серебро — чистоту и надежду.

Герб. Следовало бы догадаться. Но я представляла себе гербы несколько иначе.

— А красный? Та полоска?

— Червлень, — поправил меня Кайя. — Пролитая кровь. Это нарушение правила — финифть не добавляется на финифть. Но уничтожение протектората тоже нарушает правила. После того, как Фризии не стало, на всех гербах Протекторов появилась алая полоса.

— Зачем?

— Чтобы помнили. В полном варианте щит имеет мантию с горностаем, вот, — Кайя развернул меня к противоположной стене. Мантия оказалась нарисованной, а герб подпирали черные медведи. — И двух щитодержателей. Была корона со шлемом, но ее отменили лет триста тому. Иза, вам следует выучить основные гербы, иначе вы рискуете попасть в неприятную ситуацию.

Это я уже поняла.

Неприятные ситуации и я — друзья навек.

Медведи. Короны. Мантии и финифти.

Китайский за ночь? Да запросто!

— Это сложно и нудно, но полезно, — Кайя не спешил убирать руки, что было к лучшему, поскольку лекция сразу стала куда как интересней. Во мне прямо таки в момент интерес к геральдике пробудился. — Пока запомните — чем сложнее герб, тем моложе род. Соответственно, тем более низкое положение занимает человек. Основа — металл или финифть. Самые старые цвета — лазурь и серебро или арджант. Позже добавились червлень и золото. Еще позже — чернь, зелень и пурпур. Металлов всего два, финифтей — пять.

Под гербом, под медвежьими лапами вилась лента, на которой было написано: "Ударом побеждаю".

— Девиз семьи.

Догадалась уже. Ударом... ну с учетом размера кулаков, девиз весьма прямолинеен.

— Жена принимает герб мужа, хотя случается и наоборот, если желают сохранить род при отсутствии прямого наследника мужского пола. Но в любом случае женский герб сочетает два — мужа и ее собственный, который помещается в первой четверти.

Ничего не поняла, кроме того, что герба у меня нет, а значит, поместить в этой самой первой четверти нечего. Кайя же наклонился и шепотом, от которого у меня по шее мурашки побежали, предложил:

— Думаю, золотая ласточка на лазури подойдет.

Золотая ласточка? Почему бы и нет. Красиво будет. Ласточка и паладин. И по цветам хорошо. Синий, белый и золотой неплохо сочетаются.

Но есть нюанс:

— Это ведь не правда.

— Почему? Я имею право дарить герб.

— Просто так? — что-то я крепко сомневалась. Бюрократия — не дракон, просто так ее не победить.

— Считается, что за особые заслуги, но... — Кайя вдруг поцеловал меня в макушку. — Вы моя жена. А по компетентному дядиному мнению, мне не хватает самодурства.

Логично. На пару самодурствовать веселей. И вообще, чем Наша Светлость хуже прочих? Хочу ласточку с финифтями и лазурями!

Кайя поймал себя на мысли, что ему нравится смотреть на жену. Изольда была разной.

Огорчаясь, она прикусывала нижнюю губу и терла пальцем кончик носа, как будто желая скорее прогнать неприятную мысль. И глаза ее светлели от обиды.

Злилась она, смешно выпячивая подбородок. Задумывалась — и на лбу появлялись крохотные морщинки. Ее улыбка была живой, а эмоции — яркими, как весенняя радуга. Изольда не давала себе труда скрывать их.

Не умела?

Все умеют. А она — нет.

Это хорошо или плохо? Кайя пока не решил. Вот то, что она незаконнорожденная — это плохо. А то, что храбрая — хорошо. И что не носит парики — тоже хорошо. У нее мягкие непослушные волосы, из-за которых Кайя позволил себе немного больше, чем планировал. И хотел бы позволить еще, но вовремя одумался. От волос пахло уже не рыбой и не дымом — миндальным молоком и лавандой. А кружево кокетливого воротничка бросало тень на плечи Изольды. И в этой тени проходила граница между кожей и тканью. Но Кайя не был уверен, что сумеет остановиться на границе.

Белый паладин со щита смотрел с упреком: нельзя вести себя с дамой подобным образом. Дядя с паладином наверняка не согласился бы. У дяди на все имелось собственное мнение.

Изольда назвала его милым. Жаль, что скоро мнение ее изменится, и она станет избегать Магнуса, как все прочие... или нет?

Она дразнит. Поводит плечами и зазор между тканью и кожей становится глубже. Заметен даже отпечаток кружева на коже, и кружево другое, робкий лепесток нижней рубашки, скрывающийся в тени.

В любом другом случае Кайя точно знал бы, как поступить. Сразу за мостом, в глухом удобном переулке располагалось заведение, неприметное, поскольку подобные заведения не одобрялись, но весьма известное в городе. Там знали, что молчание — золото и залог долгой жизни. И среди женщин — очень красивых женщин, которые мало походили на войсковых шлюх, — вероятно, удалось бы отыскать невысокую, темноволосую и с серыми глазами. Но Кайя крепко подозревал, что поступи он подобным образом сейчас, и паладин, и дядя — редкий случай — сошлись бы во взглядах.

Да и Изольду выходка оскорбит...

Она рассматривала герб, как будто пыталась запомнить его в деталях. А Кайя слушал эхо ее сердца, понимая, что еще немного и он нарушит правила.

Нельзя. Он знает, что случается, когда кто-то нарушает правила.

Но ведь сейчас — совсем другой вопрос и... Спас Урфин. Он умел появляться вовремя, и Кайя поспешно убрал от жены руки. Пожалуй, слишком уж поспешно, чтобы это осталось незамеченным.

— Леди, утро доброе, точнее уже день... и даже полдень.

Урфин приподнял бровь, Кайя сделал вид, что вопроса не понял.

— Не знаю, рады ли вы меня видеть, я так — очень. Вчера благодаря вам имел незабываемое пробуждение. Но к превеликому моему сожалению, вынужден вас разлучить... к слову, вчерашнее представление несказанно меня впечатлило.

— Я рада, — Изольда совершенно не умела делать реверансы, хотя старалась.

И это было забавно. Но надо бы сказать ей, что леди не должны принимать участие в уличных представлениях. Кайя собирался, только забыл.

Раньше он никогда ничего не забывал.

— И я рад, что вы нашлись, — Урфин взял Изольду за руку и подвел к двери. — Но вас уже заждались придворные кобры. Не следует оставлять их надолго без присмотра, а то потом обнаружите недостачу яду.

Изольда только и смогла, что кивнуть.

Она же маленькая. И хрупкая. И совсем ничего не понимает в этом мире. Нельзя бросать ее одну.

И выставлять столь грубым способом.

— Ты не должен так обращаться с моей женой, — сказал Кайя, когда дверь закрылась. — Будь добр вести себя нормально.

Вряд ли это подействует на Урфина. Тот лишь пожал плечами, не то соглашаясь, не то игнорируя замечание, и без зазрения совести уселся в кресло лорда-канцлера. Правда, лорд-канцлер вынужденно отбыл на инспекцию одного дальнего и незначительного в общем-то гарнизона, которому не помешает небольшая встряска. А у мормэра Кормака появится время подумать.

— Друг мой, — повторил Урфин, глядя снизу вверх и взгляд его был невинен. — Если в твою светлую голову приходит мысль уединиться с женой, то выбирай для этих целей помещение без верхней галереи.

Проклятье!

Кайя должен был подумать. Он в принципе должен был думать.

— Я не собирался...

— Конечно, — охотно согласился Урфин. — Зная твою непробиваемую порядочность, охотно верю, что ты не собирался.

— Я бы не позволил...

— И не позволил бы. Совершенно верно.

— Ты издеваешься?!

— Издеваюсь. Но вообще я рад, что она тебе нравится. И по-моему, ты ей тоже. А значит, нет ничего плохого, чтобы слегка изменить ход событий. К чему себя мучить?

Люди покидали галерею. Кайя видел лишь тени, но пожелай он узнать, кто был наверху — узнал бы. Кайя знать не желал.

— Нет, — этот ответ был не столько для Урфина, сколько для себя.

— Ну и дурак.

Урфин повернулся боком и забросил ноги на высокий подлокотник, обитый темным бархатом.

— Когда там великое событие? Два месяца еще? Спорим, не выдержишь?

На него никогда не получалось злиться долго.

— На что?

— Ну... — Урфин сделал вид, что задумался и сугубо в состоянии задумчивости соскребает позолоту с герба Кормаков. — Шансы у меня высокие, так что — твой набор для шахмат против моего кинжала.

— Того с медведем?

— Именно.

— По рукам.

Это был совершенно дурацкий детский спор, но Кайя не удержался.

— Кстати, — Урфин почти избавил от позолоты львиную гриву, — известие о красоте Их Светлости, перед которой не устоял сам Железный Лорд, вызвала небывалый ажиотаж среди особо куртуазных кавалеров. О нет, они, конечно, не самоубийцы и не посмеют, но...

— Ты нарочно!

— Конечно. Мне нравятся твои шахматы. И вообще, женой делиться надо.

Кайя морально не был готов делиться чем бы то ни было, особенно женой.

— Ах да, для разрешения спора... мне достаточно будет твоего слова, — оставив в покое несчастный герб, который явно будет нуждаться в покраске, Урфин встал. — А тебе, Кайя? Тебе все еще достаточно моего слова?

Этот разговор должен был когда-то состояться. Так почему бы не здесь и не сейчас.

— Да.

— Ты все еще веришь мне? Как прежде?

— Да. А ты мне?

Урфин кивнул.

— Я не должен был поступать с тобой так, как поступил, — Кайя обвел взглядом пустой зал. — Но они все желали твоей смерти. И мне показалось, что другого способа вытащить тебя просто не существует. Иногда я думаю, что Магнус прав. Если повесить пару человек, то остальные заткнуться. Жить станет легче, но...

— ...это не по правилам.

— Да.

Урфин не понимает. Он не несет ответственности за всех, поэтому ему кажется, что правила можно нарушать. Но это не так. Не для Протекторов.

— Сегодня я слышал эхо. Сильное. Близкое, — Урфин не отвел взгляд. — В городе маг. И полагаю, что куда более умелый, чем я. Хаот не стал бы нарушать нейтралитет, значит, маг из незаконных. Будь осторожен, мой друг.

— Дядя?

— Уже в курсе. Велел тебя не отрывать от важных дел, но я подумал, что ты захочешь знать. Да и дела твои обождут... месяца этак с два. Если, конечно, не передумаешь.

Мне кланялись, кланялись, кланялись и снова кланялись. Кто все эти люди?

И где они были раньше?

И что им всем от Нашей Светлости надо?

Если только лицезреть, то пожалуйста, я даже улыбаюсь почти искренне. А местами весьма даже искренне, но эти места приходятся на собственные мысли, где лицезрением дело не ограничивалось. В общем, не важно. У Нашей Светлости оказалось множество подданных, которые жаждали выразить радость от случайной встречи с нами. А выражая, норовили преградить путь. Особо наглые тянулись к ручке, но ручки я спрятала в рукавах, благо, кружевные раструбы позволяли подобный финт.

С Кайя по замку ходить было легче. У него под ногами не путались.

— Позвольте... — типчик в парике, из которого торчали розовые перья, словно невзначай коснулся локтя.

— Не позволю.

— Чего?

Похоже, здесь не принято было не позволять. Перья трепетали, парик искрился алмазной крошкой, а на носу типчика с трудом держались круглые очочки.

— Ничего не позволю, — повторила я и, вспомнив, добавила. — Из чистого самодурства.

— Госпожа!

Сколько страсти было в этом слове. И страсть эта вызывала весьма определенные ассоциации с кожей, ошейниками и плетьми.

— Госпожа занята. Приходите завтра. А лучше послезавтра. Еще лучше — совсем не приходите.

И прежде, чем он нашелся с ответом, я поспешила ретироваться. Благо, дорогу помнила. Мои апартаменты... я уже соскучиться успела. По придворному гадюшнику в том числе.

Глава 18. Леди, леди и леди

"Я рада, что теперь Чарльз навещает мою спальню реже, чем раньше. Сейчас мне приходится терпеть только два визита в неделю, и когда я слышу его шаги у моей двери, я ложусь в кровать, закрываю глаза, раздвигаю ноги и думаю о долге перед родиной".

Из дневника леди Хиллингтон.

Мои нежные кобры встретили меня дружелюбным шелестом юбок и стуком вееров, в котором мне почудился скрытый смысл. Дамы улыбались столь искренне, что я сразу заподозрила неладное. Но потом вспомнила, что им нелегко в очередной раз изменять вектор дружбы и расслабилась.

— Мы рады видеть Вашу Светлость, — первой заговорила Ингрид все тем же сонным, слегка отрешенным тоном, в котором явно читалось, что видеть она меня вовсе не рада, но не из-за личной неприязни, а скорее из общей неудовлетворенности жизнью.

Или просто неудовлетворенности?

Что-то у меня мысли сегодня не в том направлении идут. И ведь знаю причину...

— Я тоже рада, — соврала я.

Леди Лоу стоит у окна, в пол-оборота, предоставляя возможность оценить ее великолепный профиль. Она не выглядит огорченной или расстроенной, скорее уж задумчивой.

Платье лиловое, и цвет этот идет ее бледной коже. Очередной же парик — башня, украшенная живыми цветами — настоящее произведение искусства. На шее ожерелье из опалов, на руках — тяжелые браслеты. Камни отсвечивают красным, и мне видится в том дурной знак.

Кайя прав, я должна с ней что-то сделать.

Отослать прочь?

Отругать? Я не нянька в детском саду и, подозреваю, что ей глубоко плевать на то, что я скажу. Сумочкой по темечку соперницу бить в здешнем мире не принято. Пощечина? Унизительно, но прежде всего — для меня.

— Леди Лоу, — я старалась говорить спокойно, но вцепилась в собственные руки, а заодно поскребла ладонь, чтобы хоть ненадолго зуд унять. — Мне хотелось бы побеседовать с вами. Наедине.

Будет лучше, если никто не увидит моего позора. Подозреваю, что за маской безмятежности леди Лоу скрывается желание послать меня в края неведомые известным пешим маршрутом. И вряд ли она откажет себе в исполнении этого желания.

Дамы выплывали, покачивая кринолинами. Плечи расправлены, подбородки словно по линейке выведены, руки полукругом, веера по форме... парад атласных гусынь да и только.

Я присела — сидя проще сохранять иллюзию солидности, да и выше кажусь. А дальше что?

Леди Лоу, будьте так любезны, уберите руки от моего мужа, он мне и самой пригодится? Как-то это не в духе здешнего дома высокой культуры быта. Но леди сама начала беседу.

— Ваша Светлость, — она присела в реверансе, почтительно склонив голову. — Я умоляю вас о прощении. Я заслуживаю самого сурового наказания, но робко надеюсь на вашу снисходительность...

Наш суд — самый гуманный суд в мире.

— ...я лишь исполняла волю отца, как и подобает послушной дочери.

Она не смела поднять на меня взгляд, а я, созерцая тонкую шею, с бледной кожей и синей ниточкой артерии, думала, что леди Лоу талантлива. И эта игра может длиться бесконечно. А я не готова сражаться на ее условиях.

— Я слышала вас вчера, — ответила я. — В саду. По-моему, вашего отца там не было.

— Вы откровенны. Так принято в вашем мире? — она все-таки поднялась и сцепила руки, словно в молитве. К прежней безмятежности добавилась нотка презрения.

— Принято по-разному. Я откровенна. Я не хотела подслушивать, но так получилось. И поэтому нам нет смысла играть друг с другом.

— Смысл игры — в игре.

Ее платье отливало на солнце, то синим, то сизым. Опалы мерцали. На левой щеке чернела бархатная мушка.

— Я надеялась, что все еще может измениться, — леди Лоу коснулась мушки сложенным веером, словно желая спрятать от меня этот кусочек ткани. — Отец твердил, что мое место — рядом с Их Светлостью. А я не привыкла возражать отцу...

Что-то об этом я уже слышала от Урфина.

— И да, Ваша Светлость, — в ее исполнении титул звучал насмешливо, — я также думаю, что мое место — рядом с Их Светлостью.

— Вы его любите?

— Что? — она удивилась. — При чем здесь любовь?

Не при чем. Но Кайя ее не любит, и этому я рада. Конечно, он и меня не любит — не надо путать эмоции с хорошим воспитанием, — но над решением данного вопроса Наша Светлость еще подумает.

— Замуж выходят не из-за любви, — леди Лоу присела на скамеечку. Как у нее получается присаживаться, оставаясь изящной? И даже складки на ткани образуют рисунок, который подчеркивает хрупкость моей соперницы. — Женщина нужна для продолжения рода. А также, чтобы скрепить связь между домами. Мой род не менее древний, чем род Дохерти. И не уступает богатством.

Которое зарабатывается через постель очаровательной леди. Надо полагать, бедняжка трудилась, не смыкая ног.

Спокойно, Изольда. Не дай себя вывести. Она же этого и добивается. И смотрит прямо, с вызовом, который я пока не могу принять — силенок не хватит.

— Это была бы хорошая сделка. Но вы ее разрушили. Попробуйте встать на мое место, Изольда. Я не оправдала ожиданий моего отца.

Попробую. Родословная, как у арабской кобылы. И экстерьер в рамках местных понятий совершенства. Золотой запас опять же. А тут я... это даже не снег на голову — надгробная плита на темечко.

И договор развернутой эпитафией.

— Но вам не следует беспокоиться, милая Изольда. Сегодня Их Светлость ясно выразили свои намерения.

— До свадьбы еще есть время передумать.

И вот зачем я это сказала? Определенно, иногда хочется пришить язык к губам.

— О, в таком случае Кайя Дохерти станет первым в роду, кто нарушит слово.

Отрадно слышать. Но леди Лоу не остановилась на сказанном.

— Знаете, я вам даже сочувствую.

Веер в руке раскрылся и закрылся, совершенно беззвучно, покорный движению тонких пальцев леди. Поворот, и мне становится видна золотистая изнанка, но лишь на миг. И снова белое крыло внешней стороны. У вееров тоже есть свой язык, который я не умею понимать.

— Все мужчины — животные, — медленно, с очаровательной улыбкой произнесла леди Лоу. — А это — хорошей породы. И проживет дольше других.

И вот тут меня переклинило. Ладно, меня ей есть из-за чего ненавидеть. Я бы себе вообще яду подсыпала бы на ее-то месте, но Кайя в чем провинился?

— Вы говорите о моем муже, — я впилась в запястье. Спокойно, Изольда. Дыши глубже. Считай до десяти и улыбайся.

Что там дядюшка советовал?

Петь назло всем? Вот и правильно. А она — пусть говорит.

— Да, я говорю о вашем муже. Признаться, была лучшего о нем мнения. Однако сегодняшний его поступок весьма меня разочаровал.

О, Кайя себя плохо вел? Всенепременно отругаю на радость нашей милой леди. Возможно, даже в угол поставлю, если найду подходящего размера.

— Настолько позабыть о правилах приличия, чтобы прилюдно демонстрировать свою... похоть.

Так, кажется, я что-то интересненькое пропустила.

— А вы, леди, позволили сделать это...

Что? И когда? Нет, если между нами что-то было, я бы заметила. Если, конечно, это было бы со мной. А судя по всему — со мной. Интересно, а мне понравилось?

— И не найти другого места, как Зал Совета...

О... вот она о чем. Безумие какое-то. Кайя лишь прикоснулся ко мне. И... я ведь не против была. И точно не буду, если все повторится. Очень надеюсь, что все повторится.

— Видите, — веер вновь раскрылся, отгораживая леди Лоу от меня. — Вас оскорбили, а вы даже не заметили этого.

Заметила я кое-что другое, что совершенно не касается этого существа, слишком возвышенного для грязных земных отношений. И ведь она на полном серьезе несет всю эту чушь.

А откуда она вообще узнала? Спросить? Она ждет вопроса и с удовольствием ответит на него, подсыпав дерьма в мою и без того крепко унавоженную душу.

— Возможно, в вашем мире допустимо, чтобы женщина имела такую же низменную натуру, какую имеет мужчина...

А вот это уже неприкрытое хамство, и я понятия не имею, что с ним сделать. Разве что проявить свою низменную натуру, отобрать веер и постучать им по высокому лбу. Мысль показалась весьма привлекательной, только подозреваю, что Их Светлость не одобрит.

-...леди должна всегда оставаться леди. Но вам, боюсь, этого не понять.

Воинствующие феминистки, тайные мужененавистницы... лесбиянки, опять же тайные... в какой безумный мир я попала?

— И сейчас я, пребывая всецело в вашей власти, готова смиренно принять любое наказание.

Она вновь присела, и жест этот был оскорбительно изящен. Леди, леди... что ж мне с нею делать-то? А что бы я ни сделала, она в глазах местного бомонда предстанет мученицей. Вот пусть и мучается... вдали от бомонда.

— Я не желаю видеть вас, леди Лоу, — мне стало невыразимо тошно. Переспать с половиной местного двора, а потом обвинять Кайя в том, что у него натура не того градуса благородства? Это лицемерие. Или все проще? Не лицемерие, но просто обида отвергнутой женщины? А и плевать!

— Будьте добры покинуть замок. До особого распоряжения.

Реверанс сделался глубже.

— Также я запрещаю вам носить парики.

Может, дело в них? Тяжелые, душные. Голова преет, мысли дурные заводятся.

— Как будет угодно Вашей Светлости.

Ее лицо сохранило все то же отрешенное, слегка мечтательное выражение. И нельзя было сказать, оскорблена ли леди Лоу наказанием, либо же оно оставило ее и вправду равнодушным? У меня же осталось неприятное чувство, как если бы я сделала что-то не то.

Все правильно.

Это теперь и мой мир тоже. И замок. И Кайя тоже мой.

Я подошла к окну и, навалившись на створки, распахнула. Жарко, как же все-таки жарко. И рука опять чешется, но уже запястье, на котором проступило крохотное пятнышко комариного укуса. Расчесывать не следует.

Леди должна оставаться леди.

Но я не хочу! Меня совершенно низменно тянет прикоснуться к Кайя, чтобы черные ленты под кожей его поползли за моими пальцами, вычерчивая траекторию движения. Вот только обрадуется ли он подобной инициативе?

Ветер уносил жар, мне становилось легче. И я, опустившись на широкий подоконник, закрыла глаза. Надо выбросить леди Лоу из головы и думать о хорошем.

О золотых ласточках и лазури.

О паладине, который спустился с небес на зов Урфина.

О другом, что застыл на синем щите... прохлада вдруг сменилась холодом, и мысль, острая, неприятная, разрушила очарование момента.

Паладинов почти не осталось. На них охотятся ради корсетов и свечей...

Нет, это ерунда. Глупая ассоциация, в которой смысла не больше, чем в святочном гадании.

— Леди? — наверное, я задумалась и пропустила появление Ингрид. — Вам не следует сидеть на подоконнике.

Вот еще она меня учить станет!

— Ветер холодный, — добавила Ингрид.

Спокойно, Изольда, не следует бросаться на людей лишь потому, что мысли твои пребывают в беспорядке.

— Ингрид, вы теперь старшая фрейлина.

— Благодарю. И если позволите сказать, Ваша Светлость, — Ингрид спокойно закрыла окно, — то у леди Лоу талант находить ядовитые слова. Не позволяйте ей отравлять себе жизнь.

Мудрый совет, хотя несколько запоздалый.

— Ингрид, а вы... тоже считаете, что я заняла чужое место?

Она подала руку, помогая мне слезть с подоконника, и проводила к креслу. Достала серебряные кубки тонкой работы, плеснула вина. В плавных ее движениях ощущалась сила, которая была какой-то не женской.

— Выпейте, — посоветовала она, присаживаясь у моих ног.

Вино здесь разбавляли водой до почти полной потери вкуса. Зато можно пить, не опасаясь опьянеть.

— Ваше место становится вашим тогда, когда вы решаете его занять.

Разумно.

— Сложно быть не такой, как все, — Ингрид смотрела в свой кубок, не прикасаясь к вину. — Будут разговоры. Сплетни. Насмешки. Грязные шутки, порой очень злые...

Она ведь о себе говорит. Вряд ли местное общество настолько толерантно, чтобы сквозь пальцы смотреть на крепкую женскую "дружбу".

— Но если не сдаваться, то рано или поздно они устанут.

Ох, хватит ли меня дождаться этого замечательного момента?! Ингрид же выпила вино одним глотком и, отставив кубок, протянула руку.

— У вас хватило смелости отослать леди Лоу. Это оскорбление, которое она не скоро забудет, тем более, что вы отдали место мне. Наши рода соперничают давно... что-то около трех тысяч лет. И всякий раз Кормаки брали верх над Макферсонами. Если бы леди Лоу стала женой Его Светлости, мне пришлось бы покинуть двор.

— Это потому, что вы...

— Предпочитаю женщин, — Ингрид отличалась прямотой. — Да. Старая скучная сплетня и замечательный повод, хотя меня не слишком бы опечалило расставание со здешним двором. Разве что с некоторыми... друзьями.

Скорее уж подругами. Но мы с Ингрид поняли друг друга без уточнений.

— А вы сыграли хорошую шутку, — сказала она.

Которая, предполагаю, икнется и не раз. Спасибо Кайя за совет. Он это нарочно? Или просто не дал себе труда подумать? А с другой стороны, что сделано, то сделано.

И ни капельки о содеянном не жалею!

— Но у Кормаков хорошая память. И теперь мне придется вам помогать, иначе ваши ошибки станут и моими тоже.

О Боже! Ну почему у них все настолько запутано? И как мне во всем этом разобраться?

Ингрид подняла кубки и вернула их на место:

— Для начала вам следует приступить к вашим обязанностям.

У меня и обязанности есть?

— Вам следовало бы давно приступить к вашим обязанностям, — продолжила Ингрид все тем же, слегка сонным, ленивым голосом, как будто ей было глубоко плевать, приступлю я или не приступлю. — Но до сегодняшнего дня все были уверены, что вы ненадолго задержитесь в Замке.

— Спасибо за откровенность.

Ингрид пожала плечами: ей незачем лгать. Она давно вышла из чужих игр, и наверное, я должна радоваться, что у меня появилась если не подруга, то хотя бы союзник.

— Все решили, что раб мстит хозяину. Но обманулись.

И я снова слышу о мести. На мой вопросительный взгляд Ингрид ответила:

— Старая история. Вам многие будут готовы рассказать ее, но лучше спросите тех, кого история касается. Это будет честнее. А обязанности... у любой леди есть обязанности.

О да, чертова уйма обязанностей!

...леди следит за порядком в замке, точнее за теми, кто следит за порядком, чтобы вовремя остановить зарождающийся беспорядок...

По тому, что я видела во время вчерашних горестных блужданий, беспорядок не только зародился, но на окраинах успел уже эволюционировать до состояния легкого хаоса. То есть, от меня ждут генеральной уборки? Или организации субботника? Я прямо вижу фрейлин, натирающих замковые полы до блеска. Некоторым работа определенно пошла бы на пользу...

...леди помогает сенешалю и констеблю управлять землями супруга во время отсутствия оного. Или же в случае, когда супруг не имеет достаточно времени заниматься делами...

Управлять я умела только велосипедом, и то трехколесным. А тут целый замок, и город, и прилегающие... и получается, Протекторат? Они же не всерьез собираются дать мне порулить?!

Безумные, несчастные люди.

Вот до чего бюрократия доводит!

...устраивает празднества и турниры...

Хоть что-то понятное и приятное.

...участвует в воспитании сирот женского пола, взятых во исполнение клятвы сюзерена под опеку ее супругом...

— Сейчас в замке пять девочек, — Ингрид убрала волосы с лица. — Младшей — четыре года. Старшую вы видели, леди Тисса. Ее следует выдать замуж. Это не будет сложно, поскольку клан Дохерти всегда оказывает поддержку воспитанницам. Вероятно, у Его Светлости есть на примете семьи, с которыми он желал бы упрочить отношения.

Мда, женщина — это не только руки-ноги-голова и платье с туфлями, но и пару десятков килограмм упроченных отношений.

— Вы имеете право отказать в заключении брака, если полагаете кандидата недостойным, но уверяю, что Их Светлость очень щепетильны в подобных вопросах.

...леди участвует в обрядах инвеституры...

Слово-то какое изысканное.

...имеет право принимать оммаж...

Право — это хорошо, но знать бы, что такое оммаж и от кого я могу его принять. Точнее, как его вообще принимают, и надо ли мне это.

...хотя не имеет права нести службу за феод...

У меня ум за разум скоро зайдет. Но со службой более-менее ясно. От военной обязанности меня освободили, что радует.

...леди служит примером высокой морали, и красотой своей, благочестием вдохновляет вассалов на подвиги во славу мужа...

С моралью по местным меркам у меня определенно что-то не сложилось, о красоте тоже говорить не стоит, остается благочестие. И где его взять в таком-то количестве?

...леди является Высшим Судьей на Судах Любви, разрешая споры между Рыцарями и их Дамами согласно кодексу Любви, а также волей своей изменять статус рыцаря от кандидата до любовника или же сразу назначить любовником.

То есть мне поручено назначать любовников? Я не хочу! Я не умею!

Наша Светлость отказывается заведовать борделем!

— Это лишь игра, — Ингрид умела смеяться искренне, и в этот миг с ее лица исчезло сонное выражение. Еще одна маска? Пускай, маска безобидная. — Куртуазная игра, где Рыцарь избирает себе женщину, чей образ пробуждает в его сердце возвышенную любовь. И во имя этой любви он служит Прекрасной Даме, исполняя любые ее повеления. Произнеся клятву, рыцарь становится кандидатом. Затем он получает статус Взыскующего. Третья ступень, которая может быть дарована — Удостоенный поцелуя. И последняя — Любовник.

А значки им выдают? Или там лычки на щит? Любовник первой категории. Проверено на шести прекрасных дамах и двух не очень прекрасных. Хотя все равно не понимаю. И лучше спросить у Ингрид, чем случайно попасть в глупую ситуацию. Я и спрашиваю:

— А... муж зачем?

— Любить мужа, Ваша Светлость, не куртуазно.

Логично. Его-то квест проходить не заставишь.

— В этой игре нет злого умысла, — сказала Ингрид. — Даже у меня имеется любовник. Он мой дальний родич и близкий друг, который пытается хоть как-то меня защитить. Дама без Рыцаря... это не совсем хорошо. У леди Лоу пять любовников, а кандидатов так и вовсе множество.

Ингрид лукаво улыбнулась. Ей к лицу улыбка, но, полагаю, повод для веселья появлялся не часто.

— Полагаю, теперь многие захотят служить Вашей Светлости.

Понятно. Точнее, еще не совсем, но как-то стало дышать легче от осознания, что любовник — это просто должность такая. Или звание.

— Но если позволите, то мне кажется, что Их Светлость не совсем понимает правила игры.

Счастье-то какое!

Любовники мне не нужны, даже формальные. Мне бы с мужем разобраться.

— И конечно, Ваша Светлость, — Ингрид поднялась и подала мне руку. — Вам обязательно следует заняться вашей свадьбой. Мужчин, даже самых толковых, не следует допускать к подготовке свадьбы.

Черт... и как я про свадьбу забыть могла?

Глава 19. Дела и делишки.

Представьте, что вы у реки. Никто, кроме вас, не знает об этом тайном месте. Здесь холодный горный воздух, вы слышите пение птиц. Вода прозрачнее слезы. И вы можете легко разглядеть лицо человека, которого вы держите под водой.

101 совет для леди о том, как сохранять хладнокровие в любой ситуации.

Он родился в мире вьюги, и имя его звучало отголоском ветра.

Юго.

Мать ли дала его, торговец ли, искавший особый товар или же сами маги Хаота, которым этот товар подставлялся. Имя с детства было единственным, что принадлежало лишь ему. Остальное — узкая постель, тонкий матрац, одеяло и одежда, всегда неудобная, жесткая — было дано на время. А имя... имя — это ветер шелестит снегами. И обжигающий холод с нежностью целует руки.

Здесь до зимы было далеко. Солнце слепило, и Юго морщился, жалея, что нельзя надеть очки. В этом мире их не носят. А выделяться нельзя.

Пока.

Будь осторожен, Юго, и ты исполнишь то, что должен. И получишь награду, которой хватит, чтобы ненадолго вернуться домой. Только там ты не испытываешь боли. Маги врали, что боль пройдет со временем, и родной мир отпустит Юго, но с каждым годом она становилась сильней. А маги, вместо того, чтобы помочь, просто вышвырнули из Хаота.

Сволочи.

Хотели ошейник подарить, но Юго умнее магов. Юго спрятался. И ждал. И выбрав момент, дал магам тело. Маги решили, что Юго мертв. Они так жаждали услышать о его смерти. Пускай уж.

Не умеют ждать. А Юго — умеет.

Но клиенты обычно попадаются нетерпеливые. И приходится объяснять, что быстро Юго не работает. Слушают. А что им еще делать остается?

Нынешний заказ был странным. И дело даже не в том, что заказчик долго колебался. Они все тянут до последнего, наивно думая, что сумеют сохранить руки в чистоте. Этот не лучше и не хуже других.

Дело и не в том, что работать придется в замершем мире. Да, опасно. И Хаот следит. Мимо не пройдут, конечно, но... они медленные. Юго уже исчезнет. А клиент получит свое.

Нет, странным было то, что Юго категорически запретили убивать объект.

Он отошел от окна и, открыв тайник, вытащил винтовку. Зажмурившись, Юго вдохнул смесь ароматов оружейного масла и металла.

— Один выстрел, — сказал он. — У нас будет один выстрел, моя любовь. Ты же не подведешь меня?

Ему будет жаль расставаться с винтовкой. Но любовь требует разлуки.

Я ненавижу свадьбы...

Нет, раньше мне представлялось, что я свадьбы люблю. Белое платье. Фата. Кружавчики, ангелочки и голуби, взлетающие с рук новобрачных. Золотые кольца. Шампанское. Слегка безумный фотограф заставляет бегать по мостику с вдохновенным видом и выставлять ножку с подвязкой. Невеста бросает букет в толпу визжащих подружек... свекровь неодобрительно хмурится — в ее время невесты вели себя скромнее. Теща делает вид, что в полном восторге от выбора дочери. А свидетельница гадает, переспать ей со свидетелем или нет... Полный сюрреализм, градус которого увеличивается в прямой зависимости от объемов потребленного алкоголя.

И несмотря ни на что, молодые счастливы.

Но те свадьбы остались в прошлом мире. А здесь... здесь я задумчиво жевала гусиное перо. Пальцы мои были в чернилах, да и не только пальцы. Бисерные пятна нарядного лилового цвета рассыпались по подолу платья, по столу, по толстой бумаге с выдавленным гербом.

Очередное приглашение можно было считать испорченным.

Оно отправилось в камин, который поглотил уже не один десяток таких же плотных, испятнанных листов и готов был поглотить в разы больше.

Спокойно, Изольда. Ты справишься.

Просто неделя выдалась тяжелой, вот ты и нервничаешь.

День нулевой, точнее остаток дня, полный желания нести добро людям.

И попытка отыскать Сержанта — должна же я узнать, как себя Снежинка чувствует — заканчивается провалом. Нашу Светлость отказываются выпускать к людям. Уж не знаю, за кого волнуются.

А посыльным Сержанта обнаружить не удалось, хотя и клялись, что поиски проводились со всем тщанием. Врали, наверное.

День первый.

Желание нести добро еще будоражит кровь, толкая на свершения. Первым в списке — знакомство с подопечными Кайя, то есть моими. И долгое путешествие по Замку под конвоем фрейлин.

Точка назначения — длинная комната с узким окном, забранным ко всему ставнями. Света проникает мало, и сумрак скрывает скудное убранство. Кровати выстроены в ряд, отчего комната похожа на казарму. В углу — каменный умывальник, но крана нет, зато имеется ведро и черпак. Здесь сыро. Холодно. Огонь в камине еле держится на серых углях.

— ...леди Айли, леди Долэг, леди...

Действительно маленькие леди с бледными лицами, но манерами, куда лучше моих. Иннис — совсем крошка, но платье на ней взрослое. И держится она с неестественной для ребенка прямотой. Впрочем, мне самой стало неуютно в присутствии леди Льялл. Она соответствует имени — похожа на волчицу, постаревшую, но свирепую. Ей не нравится, что я вторглась на территорию маленькой ее стаи. А мне же хочется найти Кайя и огреть его чем-нибудь тяжелым. Как можно было запихнуть детей в этот закуток?

— Почему здесь так холодно? — нельзя показывать смущение и страх, волки его чуют.

— Трудности способствуют воспитанию силы духа, — сквозь зубы отвечает Льялл.

Девочки молчат. Даже останься я наедине с ними, они будут молчать, потому что я — приходящее явление. А Льялл останется. Волки не любят предателей.

Но терпеть это я не собираюсь.

— Пусть растопят камин. И подыщут другую комнату... более удобную.

— Вы мне приказываете?

— А вы сомневаетесь в праве Их Светлости отдавать приказы? — Ингрид пробуждается ото сна. Прочие фрейлины хранят нейтралитет молчания, заслоняясь от неприятной сцены веерами.

Полезная, как посмотрю вещь.

Следующий шаг — знакомство с сенешалем и констеблем, которые явно были не в восторге от этого самого знакомства. Я поняла, что если мне и позволят порулить страной, то не скоро.

Мне даже комнату для детей выделить отказывались.

Нет комнат.

И никак нет.

И даже если поискать, очень хорошо поискать, то все равно нет. А искать незачем, потому что дети получили именно то, что подходит детям. И если Наша Светлость этого не понимает, то исключительно по неопытности. Нашей Светлости непривычно в чужом мире, а здесь считают, что дети должны преодолевать трудности — они закаляют.

Наша Светлость слушала, тихо стервенея. А когда совсем было остервенела, до готовности хряснуть веером по лысине сенешаля — останавливало лишь осознание того, что при столкновении пострадает веер, а не лысина — вмешалась Ингрид.

— Думаю, Их Светлость Кайя сможет разрешить этот спор.

Она произнесла это, глядя мимо сенешаля, и мимо констебля, человека молчаливого, но преисполненного решимости не отдать замка врагу — сиречь мне.

— Не следует беспокоить Их Светлость по пустякам.

— Ничего, — я почесала веером запястье, которое раззуделось невозможно. Проклятый укус не исчез, но переполз выше. Или это уже другой укус? — Ему полезно. Отвлечется, развеется...

Комната — вернее, комнаты — нашлись. Светлые. Теплые. И даже нарядные. Во всяком случае золотистого цвета обои с цветами и певчими птицами выглядели куда как симпатичней каменной кладки.

— Вы делаете ошибку, — предупредил констебль, пожевывая нижнюю губу. — Детям нужна твердая рука.

— Их Светлость не сомневается в вашей правоте, — Ингрид с легкостью парировала уколы. — И будет лично следить за тем, чтобы рука эта была надлежащей степени отвердения.

Если бы не изумительно вежливый тон, я бы решила, что Ингрид издевается.

— Также Их Светлость желают лично проверить домовые книги, — промурлыкала Ингрид, накручивая медный локон на палец. — Вы же понимаете, сколь важно для женщины разобраться в хозяйстве...

Я согласилась.

Ну вот зачем я согласилась?

День второй.

Прогулка по историческим заповедникам пыли. Осмотр богатейшей коллекции пауков и редких видов плесени, которая давно сроднилась со стенами замка. Перепись статуй... перин... подушек... пуховых одеял, балдахинов, серебряной посуды, посуды золоченой, посуды стеклянной... когда я, добравшись до кровати, без сил рухнула на собственную перину, то первой мыслью было то, что оную перину в опись не внесли.

Непорядок.

А ночью мне снились серебряные ложечки со вставками из янтаря, которые в описи числились, а вот в наличии не имелись.

День третий.

В продолжение предыдущего меня ждали подвалы с бочками вина, запасами зерна, солонины, копченостей, соли и специй, которые хранились в отдельной комнате и хмурая женщина, носившая на поясе связку тяжеленных ключей, долго не желала открывать дверь.

Пришлось угрожать мужем.

Моим мужем, оказывается, очень удобно угрожать — все пугаются.

Потом мы переместились в кладовые, дабы обозреть километры полотна, горы пряжи, выделанных шкур и шерсти. Ленты шитья, рулоны кружев...

Но снились все равно ложечки. Куда они могли деться?

День четвертый. Гербовник, любезно переданный мне по распоряжению Кайя. Сам он, видимо, ощущая мой решительный настрой, на глаза не показывался. Зато прислал пажа — очаровательного золотоволосого мальчугана лет семи-восьми на вид.

— Майло, госпожа, — представился мальчуган, кланяясь. — Его Светлость желают вам приятного дня...

...какое очаровательно двусмысленное пожелание...

— ...и просят принять скромный дар...

Белую лилию в стеклянном шаре, который Майло держал с явным трудом. Ну вот как можно ребенка заставлять таскать тяжести? Хотя лилия мне понравилась. А вот гербовник — не очень. Гербовник — это книга, размером со стол и толщиною в метр. И с картинками, выполненными крайне дотошным образом. К каждой — описание страницы на три. Тинктуры. Формы. Рисунки.

Уж лучше бы и вправду китайский учить села.

Снились по-прежнему ложечки. Все-таки куда пропала целая дюжина? И еще тарелок пяток. Вроде немного, но если учесть, что каждая весит грамм триста-четыреста, получается внушительная недостача.

Этак мне весь замок разворуют.

И рука опять чешется просто невыносимо. Пятнышко переместилось ближе к локтевому сгибу.

Пора травить клопов.

День пятый.

Начинаю подозревать, что мой драгоценный супруг не только избегает меня, но и делает все, чтобы у меня не осталось времени на приключения, что весьма предусмотрительно с его стороны.

Новый подарок — родовая книга Протектората. Вариант сокращенный, разрешенный к выносу из скриптория. Всего-то на два пальца толще гербовника, который еще мною не дочитан — еще пару ночей и я бы всерьез увлеклась. В родовой книге картинок нет. Зато есть нудный перечень титулов, закрепленных земель — майоратных и отторжимых, заключенных браков и рожденных детей. С ними вышло недопонимание — почему рядом с одними именами рисунки есть, а рядом с другими — нет? Но Ингрид с готовностью пояснила.

— Те, чьи имена просто вписаны — законные дети. А если рядом изображен дубовый лист, то ребенок является бастардом, но принятым в семью и имеющим право наследовать. После законных детей, конечно.

— А листья при чем?

— Считают, что ребенка нашли меж корней дуба.

Ну да, не капусту же рисовать... дубовый лист всяко благородней.

— А если имя перечеркнуто?

Сначала я решила, что это означает смерть, но умершие имели другую пометку, с датой, а перечеркнутые имена встречались лишь трижды.

— Отречение. Исключительная мера, которая применяется очень редко... — Ингрид провела по имени пальцем, будто желая вовсе стереть его.

Всего три имени на целую книгу.

— Такой человек не имеет права использовать герб и девиз рода, имя, а род не несет ответственности за его деяния. Тан Броди был обвинен в измене. И его отец вынужден был отречься от сына, чтобы сохранить титул и земли. Молодой Идвис женился без согласия отца. У того был крайне скверный характер и некоторый избыток сыновей.

Последнее из имен. Оно не просто зачеркнуто — оно залито чернилами, но любопытство сильнее обстоятельств. Если лист приподнять и поднести свечу...

Урфин Сайлус. Седьмой тан Акли.

Что-то я недопоняла.

— Их Сиятельство обвинили в смерти многих людей. И старый тан разорвал сделку. Он сказал, что лучше пусть герб Акли вычеркнут из Гербовника, чем отдадут... недостойному.

Подозреваю, старик выразился крепче.

— Но есть мнение, — Ингрид продолжила, переплетая нити золотой проволоки, из которой суждено было родиться новому цветку. — Что это отречение было частью другой сделки, которая позволила Их Сиятельству сохранить голову. А вот самолюбие, полагаю, серьезно пострадало.

Я молчала, обдумывая полученную информацию, которая не вносила ясности, но лишь больше все запутывала.

— Ингрид, а то, что имя вновь не вписано, значит...

— Что титул не законен. Но я думаю, Их Светлость все исправит.

Ночью мне снились пухлые младенцы в гербовых памперсах и с венками из дубовых листьев на головенках. Младенцы сражались серебряными ложечками, а пропавшие тарелки использовали в качестве щитов. Надо будет выбрать время и хорошенько заняться домовыми книгами, есть у меня кой-какие подозрения... заодно и навыки бухгалтера пригодятся. Зря я училась, что ли? Дебет, кредит... проводки...

Рука чешется вроде бы меньше.

А на рассвете под окном орали серенаду. Сволочи.

И ведь как взобрались-то? Я сунула голову под подушку, но слова любви проникали сквозь пуховой заслон. Нет, ну я сплю на рассвете. Какие серенады?

Мне еще гербы учить... и родословные... и книги проверять... а они о любви.

Любовь и бухгалтерия — понятия несовместимые.

День шестой.

И Майло приносит серебряную клетку-шар, размером с апельсин. Внутри клетки — пташка и вовсе крошечная. Это чудо и в руки-то брать страшно.

— Для самой красивой леди, — сказал Майло, кланяясь. — Их Светлость очень сожалеют, что не могут уделить вам время.

Надо же... это я понимаю — извинения. Хотя я бы все равно предпочла Кайя птичке.

— Какая тонкая работа, — Ингрид поднесла клетку к окну. — Кажется, я поторопилась, сказав, что Их Светлость не понимают правил игры. Вероятно, прежде не возникало желания разобраться.

Солнечный свет преломлялся в драгоценных перьях: птица была вырезана из цельного аметиста.

— Вам ведь нравится? — спросил Майло, глядя так, словно от моего ответа зависела его жизнь.

На мальчике была красная бархатная курточка, штанишки с бантиками и смешной берет, который все время съезжал на нос. Карманы курточки оттопыривались, не в силах вместить кучу важных и интересных вещей — гнутую железяку, потерянную кем-то пуговицу, стеклышко, засохший бисквит и черного жука, который скрипел, если взять его в руки...

Фрейлины делали вид, что ужасно боятся жука. Им нравился Майло.

— Спасибо, милый, — я поправила ему берет. — Передай Их Светлости, что я в полном восторге.

И что его эксплуатация детского труда в низменных целях не останется незамеченной.

Но детским трудом дело не ограничилось. Нашей Светлости пришла пора рассылать приглашения.

На гербовой бумаге.

Написанные собственноручно мной. Образец, одобренный Их Светлостью, имелся, и мне всего-то надо было поработать ксероксом. Свежим взглядом оценив габариты родовой книги, по которой и предполагалось выписывать приглашения, а также заготовленный объем бумаги, я крепко призадумалась: а так ли я хочу замуж выйти?

— Первая сотня, Иза, — Ингрид пришла на помощь. Не знаю, что бы я без нее делала. С каждым днем эта женщина, которая была немногим старше меня, но при том гораздо мудрее, вызывала у меня все большую симпатию. И кажется, симпатия была взаимной. — Для остальных приглашения изготовят писцы.

— А может пусть... для всех изготовят?

Я разглядывала образец, с тоской понимая, что мой почерк весьма далек от идеала. Завитушки-черточки, буквы одного размера... Кайя определенно мог бы преподавать каллиграфию.

Вот сел бы и сам все написал. Так нет же...

— Это было бы оскорбительно, — Ингрид скручивала тонкие проволочки в стебель. Сам цветок был почти готов. Еще одно совершенство на мою несчастную голову. У меня здесь комплекс неполноценности разовьется! Уже развивается.

— Большая честь получить приглашение от Вашей Светлости...— продолжила Ингрид, скрепляя цветок и стебель.

Я не должна лишать людей маленьких радостей. Понимаю.

— ...и вам все равно придется писать их довольно часто.

— Я не собираюсь часто выходить замуж.

Ингрид рассмеялась. Теперь она смеялась чаще, да и прежний сонный вид остался в прошлом. Я не спрашивала о причинах подобной перемены, а Ингрид не задавала неудобных вопросов мне. Если повезет, то со временем у меня появится подруга.

— Вы будете устраивать приемы. Балы. Турниры...

О черт!

— ...поэтому надо лишь привыкнуть. Пробуйте. Дорогу осилит идущий.

И мы пошли. Точнее, заковыляли, пытаясь управиться и со скользкой бумагой, по которой чернила норовили растечься, и с пером, стремительно терявшим остроту, и с чернилами, и с почерком моим... Хорошо получались только кляксы. Такие себе высокохудожественные кляксы, в которых, однако, Ингрид не желала признавать образец ультрасовременного искусства.

В общем, хорошо, что бумаги сделали с очень большим запасом. А камин так и вовсе стал непревзойденным помощником. Но один плюс все-таки имелся. Я запоминала имена и титулы.

Да я с ними, можно сказать, сроднилась!

Вот только приглашений написала лишь пять...

Во сне камин пылал ярко, ложечки плавились, младенцы молчали, и только белые листы бумаги стаей устремлялись в дымоход. Мне было жарко...

И заочно хотелось убить мужа. Или хотя бы поплакаться.

День седьмой.

Мне доставили платье.

Мне доставили свадебное платье ужасающей красоты. Оно имело кринолин двухметрового размаха, шлейф и два ряда бантиков. В каждом бантике сияло по алмазу.

Да и вообще платье сияло.

Золотое шитье по золотой парче с золотым кружевом на десерт. И камни, камни... густенько так, как сахарное конфетти на пончике. Комплектом шел парик, тоже позолоченный. И судя по высоте его, автор сооружения задался целью сгладить разницу в росте жениха и невесты. Намерение, конечно, достойное всяческой похвалы, но не такими же изуверскими методами! Ко всему это богатство весило едва ли не больше меня.

Платье пришлось мерить, и я с удивлением обнаружила, что оно стоит само, без моей помощи. Вернее, даже помогает стоять мне. Позу держит преисполненную достоинства и грации. Прямо хоть сейчас отливай в бронзе. Глянув в зеркало, любезно вынесенное ко мне — сама я подойти к зеркалу оказалась не в силах — я поняла, для кого это платье шили.

И Кайя всерьез полагает, что я надену это?

На свадьбу?

На собственную свадьбу?!

Правильно он меня избегает... благоразумно.

Шовинист фигов! Кто покупает платье невесты, не удосужившись мнения невесты спросить?!

Рука с тарелкой, которая уже готова была ко встрече со стеной, остановилась. Нет уж... посуда переписана. А еще одной инвентаризации я просто не выдержу. Лучше уж приглашения писать.

Вот я и писала, осознавая, что стремительно приближаюсь к точке кипения.

— Спокойно, Изольда, — повторила я себе, делая глубокий вдох. — Думай позитивно. О кошечках... бабочках... птичках...

По бумаге растеклась клякса, и я едва не разрыдалась от обиды.

Ненавижу чистописание!

Помешало слезопаду весьма своевременное появление Ингрид. Оценив размер катастрофы — запасы гербовой бумаги стремительно таяли, а приглашений не прибавлялось, Ингрид как-то очень тихо произнесла:

— Его Светлость, мормэр Дохерти, спрашивают, не будете ли вы столь любезны уделить ему несколько минут.

Буду. Я просто мечтаю уделить несколько минут. Главное — не кричать... и думать о птичках.

— Ласточка моя! Куда ты запропастилась? Я весь просто изволновался!

Дядюшка Магнус тоже был Светлостью... пронумеровать их, что ли?

Глава 20. Заговор

Мозгов у меня нет, господа, но зато есть идея.

...из протоколов внеочередного заседания Высокого Совета.

Дядюшка Магнус излучал радость, как кусок урановой руды — радиацию. Его лысина сияла, как и камни, украшавшие розовый сюртук с длинными, шутовскими фалдами. Белую пену манжет портили остатки соуса, а в руке дядюшка держал пирожок, который жевал с поразительным энтузиазмом.

— Опять бледненькая! — возмутился он и, вытащив из кармана второй пирожок, протянул мне. — На вот, скушай.

— Спасибо.

Пирожок был вкусным. Некоторое время мы молча жевали, потом синхронно облизали пальцы и посмотрели друг на друга. Я запоздало вспомнила, что леди пальцы не облизывают, но вытирают их платком или же омывают водой, а потом все равно вытирают платком.

Дядюшка подмигнул.

— Злишься? — спросил он, усаживаясь на стул.

— Злюсь, — я призналась, поскольку отрицать очевидное было бессмысленно.

— На кого?

— На себя, наверное... я не гожусь для этого, — я ткнула в стопку гербовой бумаги. — Я не умею писать красиво! И чтобы чернилами! Они растекаются! Капают! И... вообще.

Глупо жаловаться на собственную никчемность. Подумаешь, пригласительные написать. Это же не теорему Ферма решить, хотя лучше бы теорему, там на непомерную сложность задачи сослаться можно. А тут лишь на кривые руки.

И жирные, ко всему.

А платок в чернилах.

— Нашла беду, ласточка моя, — дядюшка Магнус подвинул к себе чернильницу с обгрызенным пером, бумагу и песочек. — Сейчас все напишем... кому там? Мормэр Барр... страшный зануда, я тебе скажу. Хуже только мой братец был...

Дядюшка Магнус управлялся с пером ловко, а дописав, сыпанул на бумагу горсть белоснежного песка.

— Не выйдет, — с сожалением вынуждена была сказать я. — Почерк не мой.

— Как не твой?

Почерк был моим, ну если бы вдруг я научилась писать красиво. Ровные строчки, буквы одного размера, и даже пара завитков, но без перебора.

А дядюшка уже писал следующее...

— В этой жизни чему только не научишься, — философски заметил он. — Главное, желание иметь. А желание у тебя есть... вижу, книжечки почитываешь?

— Пытаюсь.

— Скучно, да?

Не то, чтобы скучно, порой интересно даже, но вот слишком много всего и сразу.

— Я... я боюсь, что никогда не сумею! В меня все это просто не поместится! Я учу, я честно хочу все это выучить, но... не получается!

Еще одно приглашение легло в корзинку для бумаг. А дядюшка Магнус глянул на меня и сказал:

— И не получится. За день. Два. Десять. Даже за двадцать. Мой племянничек забыл, что сам он на эти книги пару лет жизни убил. Теперь ему кажется, что все далось легко, что он просто всегда знал, то, что знает. И умел, что умеет. А если кто-то другой чего-то не знает и не умеет, то быстренько всему научится.

— И что мне делать?

— Окошко открой, а то жарко очень.

По мне в комнате было довольно-таки прохладно, я сегодня весь день мерзла. Может, заболеваю? Надо бы доктора позвать, но он станет пенять на переутомление и попытается уложить меня в кровать для поправки хрупкого здоровья, а времени на кровать у меня нет.

— Книжонки эти от тебя никуда не денутся. Успеешь понять, кто есть кто. Только ты не повторяй его ошибки. Не на гербы — на людишек гляди. Оно ведь как бывает, герб красивый, замудреный, род древний и славный, а человечишко — дрянь.

Приглашений прибавлялось. Затупившееся перо дядюшка подточил, умудрившись не испачкаться чернилами. Этот человек вдруг перестал казаться смешным, как клоун, который сошел с цирковой арены и перестал улыбаться. И маска-грим затрещала, готовая осыпаться.

— И вот что я заметил: чем громче кричат о доблести предков, тем больше в самих дерьма. Ты уж извини, что так выразился.

— Да ничего страшного.

— И я думаю, что ничего страшного. На свадьбу все воронье слетится, сама увидишь, до чего черно станет. Не дай себя клевать. Ты не хуже их. Вот, — дядюшка вытащил из манжета тонкий браслет с кулоном. Крохотная, с ноготь большого пальца ласточка расправила тонкие крылья над неведомым морем.

— Держи. На удачу, — сказал дядюшка Магнус, возвращаясь к работе.

Удача мне пригодится.

— Спасибо.

— Надо успевать дарить подарки... а то иногда подарок еще есть, а человека уже нет.

Я не решилась задать вопрос. У ласточки сапфировые глаза и перышки тонкой работы. Она почти как живая, только крохотная. И если что-то способно принести удачу, то она.

— Ну вот. Женщина должна радоваться подаркам, а не грустить! — дядюшка Магнус погрозил мне пальцем. — Иначе чего этот подарок стоит?

— Я радуюсь.

Ласточке — определенно. Золото обвивает запястье, и острые крылышки касаются кожи, но не ранят.

— Что-то ты не радостно радуешься.

Спросить? Или не стоит? Или все-таки рискнуть? Я ведь не жаловаться собираюсь, это было бы нечестно, но мне просто надо знать. Ну же, Изольда, решайся.

— Что я делаю не так?

— А что ты делаешь не так? — удивился Магнус, почесывая пером переносицу. — Все ты делаешь так. А что сенешаль воет, так это от того, что к спокойной жизни привык, обнаглел и заворовался. Констебль не лучше. И ведь порядочными людьми были, но подзагнили... тут многие подзагнили, ласточка. От долгой и беспроблемной жизни. А гной, если не выпустить, опасен.

Что ж, уже легче. Дядюшка Магнус мои неумелые попытки порулить замком в целом одобряет. С частностями мы определимся в процессе. Но интересующий меня вопрос так и не прояснился.

— Тогда... — я сглотнула, потому что вдруг испугалась ответа. Так ли он мне нужен? — Тогда почему Кайя меня избегает? Если все правильно, то...

— Совсем избегает?

Ох, все-таки нажаловалась.

Ябеда-корябеда... Настькин голос зазвучал в ушах, но исчез, раньше, чем я успела испугаться.

— Он занят. Так мне сказали. Я вчера хотела поговорить...

...о том, куда пропал Сержант — он ведь не привиделся мне.

...о девочках, которые думают, что лишние в этом большом Замке, потому что все вокруг так думают, а это не правильно. Им нужен настоящий дом и семья, а в Родовой книге хватает пустеющих домов и бездетных семей.

...о чертовом платье, которое возвышалось в будуаре золотым памятником, напоминая о той, о которой я с превеликим удовольствием забыла бы.

— А он занят, да? — как-то нехорошо Магнус переспросил это. Мне стало еще более неловко.

И вправду, ябеда. Выкручивайся.

— И я подумала, что может, примета такая. Ведь бывает, что нельзя до свадьбы невесту видеть...

Мне не верят. Определенно не верят. Вон как сошлись рыжие брови над переносицей. Врать надо убедительней, Изольда.

Тренируйся!

— Полезная примета, — дядюшка Магнус отложил перо и чернильницу отодвинул. — Когда невеста страшна. Или жених — идиот... а что там со временем?

Каминные часы показывали четверть третьего.

— Замечательно, — сказал дядюшка. — Идем, милая. Погуляем.

Ну вот. Договорилась.

Дядюшка вел меня окольными тропами, на которых почти не попадалось людей. Замок Шредингера какой-то, одновременно и пуст, и полон. И богат, и беден... хотя, кажется, здесь я уже бывала. Точно, вот те два гобелена значились в описи, как чиненные, а на самом деле зияли дырами.

Прав дядюшка — воруют здесь безбожно.

Он же остановился перед дубовой дверью самого серьезного вида, впрочем, дядюшке она перечить не посмела, открылась беззвучно — слишком уж беззвучно для проржавелых петель.

— Осторожно, ласточка моя. Здесь давно никто не бывал.

Я оказалась на балкончике, до того тесном, что едва хватило места кринолину. Здесь имелась низенькая скамеечка и пара бархатных подушек.

Дверь так же беззвучно закрылась.

— Это — зал суда, — пояснил Магнус. — Ты бывала когда-нибудь на суде?

Да.

Я не хочу вспоминать об этом. И не буду. Здешний зал не похож на тот, со стенами, выкрашенными в желтовато-зеленый цвет. Здесь много камня, а вместо герба из папье-маше с потолка свисают знамена цвета лазури — немного неба для белого паладина.

— Судить — это право и обязанность лорда. Но обычно мелкие дела разбираются на месте. Старосты. Цеховые старейшины. Или суд городского управителя. Этот — высший.

Я вижу все, как на ладони. Зрители — все скамьи заполнены. Судьи — выделяются по алым плащам. Кайя вот без плаща, но он и так выделяется. Подсудимый.

Он что-то говорил, жестикулируя, но не отчаянно, скорее, как актер, который выступает на знакомой сцене.

— В чем его обвиняют?

Темные волосы. Сутуловатый и... нет, мне кажется. Креститься надо, хотя здесь не крестятся.

Не молятся.

И бога не призывают на помощь.

— В убийстве, — Магнус присел рядом. — Шесть мальчиков пропали. Их конечно нашли. Потом. Мертвыми. Их долго мучили, а после убили.

...мучили... убили...

— Ты дрожишь, ласточка моя? Мне не следовало приводить тебя сюда. Хочешь, уйдем?

Да. Конечно. Уйдем, и я выкину это место и этот суд из головы. Все станет, как прежде. Я ведь умею забывать.

— Нет. Он виновен?

Ты же знаешь, Изольда. Ты видела такое однажды. И поэтому боишься.

— Одна женщина, торгующая пирогами, видела, как он уводил сына цехового старшины. А у тела нашли платок...

Доказательства есть, но хватит ли их. Что я знаю о местных судах? Пожалуй, ничего.

— Его осудят?

Мне важно знать. И Магнус врать не станет.

— Не уверен. Кайя... слишком большое значение придает букве закона. А себе верить боится.

Букву легко спрятать за другими буквами. Главное, уметь их правильно составлять.

— Беда еще в том, что Мюрич хорошо собой владеет. Кайя просто не услышит его, понимаешь?

— Нет.

— Значит, не сказал, — дядюшка провел по бороденке, приглаживая ее. — Эмоции — тоже звук, когда шепот, когда крик. Все протекторы их слышат.

Интересный нюанс, о котором забыли упомянуть. Или нарочно умолчали? Интересно, что еще я не знаю о муже? Полагаю, многое. Тем интересней.

— Только слышат? — уточнила я.

— Ну... внушить тебе ничего не внушат. А подтолкнуть могут. Или помочь. Иногда нужно забрать у людей страх или подстегнуть яростью. Война, ласточка моя, начинается внутри человека.

Я вновь посмотрела в зал. Кайя допрашивал женщину. Я слышала вопросы, но не ответы, потому что голос свидетельницы был тих. Она боялась Кайя, и еще ошибиться, ведь тот, которого обвинили в убийстве, на убийцу не похож.

Они никогда не похожи. Тем и страшны.

— Не волнуйся, ласточка, мои людишки с него точно глаз не спустят.

Слабое утешение. Он уедет. Из города. Из страны... в этом мире хватит городов и симпатичных маленьких мальчиков. Нет. Нельзя позволить ему уйти безнаказанным. И я ведь знаю, как поступить. Но будет ли мой поступок правилен?

— Дядюшка Магнус, — я надеялась, что он поймет и поможет. — Вы не могли бы привести сюда Майло? Это мой паж. Светленький такой... только пусть поторопятся.

В Замке безопасно.

И люди дядюшки Магнуса — почему-то я сразу поверила, что люди у него серьезные — не спустят глаз с темноволосого типа, который продолжал лгать.

Я все делаю правильно. Но почему так страшно?

Золотая ласточка уколола запястье крылом. Смелее, Изольда, все получится.

И когда появился Майло, я взяла его за руку — мне самой нужна была опора — и попросила:

— Мне очень нужна твоя помощь.

— Все, что угодно, госпожа.

Синие глаза. Светлые волосы. Ангельский облик... и я собираюсь использовать ребенка? Совесть молчала. Использовать — да. Врать — нет.

— Видишь вот того человека? — я указала на типа, который застыл с видом оскорбленной гордости. — Это нехороший человек. И очень опасный. Но мне нужно, чтобы...

В зале суда было душно. Пылали камины, и жар, исходивший от них, шевелил полотнища знамен. Место это, расположенное в самой старой части замка, никогда не перестраивалось.

Стены из грубо обработанных валунов. И неровный пол. Высокий потолок с гнездами балконов. Четыре узких окна и массивные трубы дымоходов, которые, впрочем, слабо справлялись с дымом. Деревянные скамьи для свидетелей. И деревянные стулья — судьям. Обвиняемому — железная клетка. Но сейчас она пустовала: обвинению определенно не хватало доказательств.

— ...и Ваша Светлость, я понимаю, что тайные мои враги, желая опорочить честное имя, обвинили меня в преступлении столь отвратительном, и ввели в заблуждение эту добрую женщину, слабость зрения которой, однако...

Этот человек не был похож на убийцу.

Он держался уверенно, как держатся честные люди. Он говорил, не слишком быстро, но и не медленно, заставляя слушать себя. И вот уже свидетельница, женщина простого рода, засомневалась: и вправду ли она видела именно его? Может, и вправду подвели глаза? Ведь было пасмурно и вечер. А плащ с беретом... плащи носят все. И берет легко купить. Что остается? Темные волосы? Так это разве примета.

Платок с монограммой на теле?

О! Это серьезное доказательство, и мэтр Мюрич всецело осознает, сколь шатким становится его положение. Он наклоняется, прижимая руки к груди, а потом протягивает их к несчастной матери, словно желая отдать собственное сердце. И женщина вытирает слезы. Она тоже верит, что мэтр Мюрич не виновен. Остальные с ней согласны. Их эмоции — смесь боли и надежды — глушат все.

Выгнать? В пустом зале будет легче.

В подземельях Магнуса — еще легче.

Но это — не правильно. Нельзя пытать людей без веских на то оснований.

Платок украли.

Наглый воришка вытащил его из кармана мэтра вместе с кошельком. О нет, в кошельке была медь, а платок не такой и новый, чтобы мэтр обратился к страже. Он простил воришку — люди должны прощать других людей — не зная, какое злодеяние тот задумал...

— Ваша Светлость, я уповаю на справедливость и закон, хранителем которого вы являетесь. И закон говорит, что я не виновен!

Он поклонился, прижимая синий берет к груди, и поклон был полон сдержанного достоинства.

— Ваша Светлость, — обвинитель был худ и нервозен. Он потел, боялся, своим страхом заглушая обвиняемого, и у Кайя не получалось ухватить именно мэтра Мюрича. — Прошу учесть, что обвиняемый преподавал в школе гильдии ткачей, обучая там мальчиков грамоте и счету.

— Конечно! Мое дело — нести детям знания!

— И он был знаком со всеми жертвами!

— Естественно, ведь все пропавшие дети посещали эту школу! Но кроме меня в ней работают шестеро наставников. А еще цеховые старшины. И эконом. И многие другие люди!

Он злится. Но злость — естественная эмоция, если обвинение несправедливо.

— Дети, — продолжил обвинитель, глядя себе под ноги, — без всякого страха отправились бы с обвиняемым к реке, если бы он предложил...

Слова... и только слова... а доказательств не хватает.

— Мне надо подумать, — сказал Кайя, пытаясь понять, куда же запропастился дядя. Он точно бы подсказал, что делать. — Мне надо подумать.

В зале воцарилась тишина.

Боль есть. Страх. Апатия, граничащая со смертью. И ужас...

— Он виновен, — первым нарушил молчание Урфин. Говорил он шепотом, но Кайя показалось, что голос его слишком уж громок. — Я задницей чувствую, что он виновен.

Возможно. Но Закон на стороне мэтра Мюрича, и по-хорошему это дело не стоило раздумий, но что-то мешало Кайя огласить приговор.

Нельзя обвинить невиновного. Нельзя отпустить виновного.

И что делать?

Веселый детский смех расколол тишину. Голос-колокольчик звенел, отражаясь от стен, и нарушая извечную строгость протокола. Обернулись задние ряды. И передние тоже. Судьи. Стража.

Мэтр Мюрич.

Его маска соскользнула лишь на мгновенье, обнажив истинную сущность. Кайя оглушило всплеском ярости и такой глухой, нечеловеческой ненависти, которую он встречал крайне редко.

Желание обладать.

Раскаяние.

И снова ненависть.

Он быстро взял себя в руки, добрый мэтр Мюрич.

— Какой милый ребенок, — сказал он, глядя Кайя в глаза. И верно понял все правильно, потому что улыбнулся, уже не скрывая себя и продолжил. — Неужели от Вашей Светлости?

Зря он так. Кайя на долю секунды представил, что светловолосый мальчишка, сидящий на коленях Изольды, и вправду его ребенок.

Глава 21. Непредвиденные последствия

Если слишком долго держать в руках раскаленную докрасна кочергу, в конце концов обожжешься; если поглубже полоснуть по пальцу ножом, из пальца обычно идет кровь; а если разом осушить пузырек с пометкой "Яд!", рано или поздно почти наверняка почувствуешь недомогание.

Рассуждения о последствиях некоторых неосмотрительных поступков.

— Леди, я могу уйти? — шепотом спросил Майло.

Круглыми от ужаса глазами он смотрел на Кайя, который приближался медленно и неотвратимо, с видом настолько угрюмым, что даже мне стало неспокойно. Майло пятился, пятился, пока вовсе не скрылся за широкими моими юбками.

Возможно, в этом их высший смысл? Детей прятать?

— Беги, дорогой, — разрешил дядюшка.

И Майло не заставил повторять дважды. Исчез он очень быстро, надо думать, в самом ближайшем времени мои фрейлины получат замечательную новую сплетню, рассказанную в лицах и с немалым рвением, и всего-то за стакан молока с бисквитным пирогом.

Майло легко подкупить.

— Леди, — Кайя вежливо поклонился. — Премного рад вас видеть.

А голос у него от избытка радости, надо полагать, звенит.

— И я тоже. Рада. Наконец вас увидеть.

Надо сказать еще что-то вежливое, про погоду или там про здоровье... погода замечательная, а здоровья у Кайя на небольшую деревушку хватит. И значит, пора подойти к волнующим меня вопросам, но язык вдруг присох к нёбу, а нужные слова — вежливые, исключительно вежливые! — вдруг выветрились из головы. Платье? Подумаешь, платье. Тут суд над маньяком, а я со своими нарядами...

Дядюшка Магнус перерезал нить молчания, воскликнув:

— Урфин, мальчик мой! Я хотел с тобой побеседовать!

— Надеюсь, не в пыточной, дядюшка? Я как вас вижу, сразу начинаю вспоминать, где и чего натворил. И если что, в содеянном готов раскаяться сразу...

Эти двое удалялись, и галерея, еще минуту назад людная, пустела. Какая нечеловеческая деликатность.

— У вас чернила, — Кайя коснулся шеи. — Вот здесь. И на ухе еще...

— Да? — потерла пальцем указанное место, предполагая, что вряд ли пятно исчезнет. — Я не привыкла писать так и... я справлюсь.

— Не сомневаюсь. Мне уже доложили, что вы справляетесь. Возможно, будет удобнее продолжить беседу в саду?

Он не стал дожидаться согласия, наверное, считая, что если в сад, то в сад. Издержки самодержавия? А говорил, что самодурства не хватает. Их Светлость просто себя недооценивают.

— Жалуются? — поинтересовалась я, зная ответ.

— Жалуются, — Кайя шел очень медленно, приноравливая свой шаг к моему. — Но вы не обращайте внимания, Изольда. Я сказал, что вы вправе поступать так, как сочтете нужным. И что поддержу любое ваше начинание. Даже если вы решите перестроить замок.

Добрый он сегодня, но чужой. Отстраненный. Рядом с таким я теряюсь. А замок Наша Светлость перестраивать воздержится. Она еще не до конца разобралась с тем, как он устроен.

— Спасибо за подарки. Мне очень понравились., — благодаря урокам Ингрид, у меня уже получалось ходить, поддерживая, но не задирая юбки. Только не следовало забывать об осанке... и о посадке головы... о руках... еще пару лет и Наша Светлость совсем хорошо освоится.

— Подарки? — Кайя даже не обернулся.

Интересно, для кого я тут из себя прекрасную даму изображаю?

— Майло сказал, что от вас...

— Кто такой Майло?

Ох, и не понравился мне тон, которым вопрос был задан. И взгляд, кстати, тоже.

— Паж. Тот мальчик, который...

— Ясно. Иза, я не посылал вам подарков. Это — дядины шутки, скорее всего. Но мне следовало бы и самому подумать. Извините, если разочаровал.

— Да нет, все нормально.

Только немного грустно. Лилия не перестанет быть лилией, а каменная птичка не улетит из клетки, но радость уже не та. Неудобно как-то получилось.

— Пожалуй, мне следовало промолчать, — сказал Кайя.

— Тогда бы мы не узнали правду.

— Также приношу свои извинения за то, что не уделял вам должного внимания.

— Заняты были?

Встреченная парочка дам, похожих, как сестры близняшки, которых специально нарядили в платья разного цвета, чтобы различить, заставила меня вспомнить об осанке.

Спину держать.

Хотя бы ради профилактики сколиоза.

— Ловил черную кошку в темной комнате, — мне слышится в этом голосе насмешка.

— И как?

— Уже не уверен, что кошка и вправду существует.

Разговор снова рвется, и мы молчим. Кайя думает о чем-то своем, ему явно не до меня сейчас, а я не в состоянии подыскать вежливый предлог и удалиться.

И вообще, в сад — значит в сад.

Но Их Светлость вывел меня не в дворцовый парк с его идеальными формами, совершенными газонами и кустами, стриженными под шахматные фигуры. Этот сад начинался с арки, увитой лиловым виноградом. Ветки прогибались под тяжестью ягод, которые только-только начинали окрашиваться. Еще месяц и виноград созреет. Пока же он, цепляясь тонкими усиками молодых побегов, расползался по колоннам и статуям. Из-под виноградного покрывала, словно из-под оброненной шали, выглядывала зелень дичающего газона. Дорожки, вымощенные желтым камнем — обрывки нитей на разноцветной ткани, что то появлялись, то исчезали под пологом кустов. Причудливые деревья поднимались к стеклянному потолку.

Каменные вазы, полные цветов. Крохотный фонтанчик в тени шатрового вяза. Пруд с белыми лилиями. И кованная, но легкая, словно не из металла — из кружева сделанная — скамейка.

Сад был огромен...

Сад был великолепен!

— Мне нравится здесь бывать, — Кайя остановился у дерева с седым, каким-то бархатистым на вид стволом и с легкостью наклонил массивную ветвь. Мда, сил у Их Светлости определенно с избытком. Я слышала, как загудело дерево, готовое треснуть под рукой лорда. — Южная эйла. Видите цветы?

Мелкие, желтоватые звездочки прятались меж глянцевых листьев.

— Сорвите и разотрите.

Цветы имели слабый лимонный запах. Может, они чернилоотмывающие? Хорошо бы... Да нет, чернила остались. А запах стал сильнее.

— А вы дерево на свободу отпустите или как? — поинтересовалась я, обнюхивая пальцы.

Кайя разжал руку. Свистнула, распрямляясь, ветка, задрожал ствол, а меня осыпало цветами, мелкими ягодками и трухой.

— Извините.

— Бывает, — я вытащила из волос сухой лист, второй Кайя снял сам.

— Раскройте ладонь, — попросил он. — Запах цветов, соприкасаясь с кожей, меняется.

Я уже чувствую, не лимон, а что-то горьковатое... грейпфрут? И цитрус уходит. Полынь? Похоже, но не то. Сложный аромат, который никак не получается поймать. Но он становится резче, сильней.

Первый мотылек упал на ладонь откуда-то с ветки. Он завозился, расправляя белые с серебряным рисунком крылья. Крупный. С мохнатым, будто напудренным, тельцем, с антеннами усов и черными бусинами глаз. Мотылек не спешил улетать, но деловито исследовал мою ладонь.

А второй уже спешил на помощь.

— Полуночникам нравится этот запах, — Кайя протянул третьего мотылька.

Вот и четвертый...

Пятый опустился на волосы. Шестой, седьмой... и я все-таки сбилась со счета.

— Бабочки вам к лицу, — заметил Кайя.

— Это мотыльки!

— А есть разница?

— Огромная!

— Потом расскажете, — Кайя с самым серьезным видом протянул еще одного белокрылого полуночника. — Сейчас запах выветрится и они улетят.

Жаль, мне понравилось. Хотя... вот оно дерево. И Кайя рядом, чтобы цветочки достать. Подозреваю, что если попросить хорошо, он и дерево свернет. Правда, тогда мотылькам будет негде жить...

Полуночники поднялись одновременно, и на мгновенье я оказалась в белом пуховом облаке.

— Их привезли вместе с эйлой, говорят, эти деревья раньше росли повсюду, но теперь их почти не осталось.

Как и паладинов...

— Мой прадед построил этот сад для прабабки. Она собирала растения со всего мира, особенно такие, которые могли исчезнуть. Бабка продолжила. А вот моей матери сад был не интересен. Но его сохранили. И будут сохранять.

Кайя вел меня по дорожке. Вдоль бордюра поднималась лаванда. И робкие маргаритки выглядывали из травы. Покачивала серьгами запоздалых соцветий акация...

— Почти все предпочитают парк. Наверное, потому, что он — чище, удобней. Там дорожки широкие. И лабиринт есть. Еще кусты выстригают по-всякому. Ничего в этом не понимаю, но говорят, что так положено. Но там у меня отдохнуть не получается.

У пруда стояла косуля. Красная шубка с белыми пятнами, хвост-флаг и тонкие изящные рожки. Косуля обернулась и, смерив нас равнодушным взглядом, потянулась к воде.

— Завелись как-то, — сказал Кайя, пожав плечами. — Здесь много всякой мелочи.

Косуля не выглядела мелочью. Я видела их по телевизору, и еще в зверинце, который был проездом и оставил странное послевкусие — удивление и жалость — но чтобы вот так, в парке... и чтобы подойти позволила. Лишь когда я протянула руку, чтобы погладить, косуля отпрянула.

— Они дикие, Иза. Просто не боятся. Но если хотите, то я вам поймаю.

Я представила, как Кайя носится по саду за ошалевшей от ужаса косулей. Хрустят деревья и, не выдержав столкновения с Их Светлостью, падают, погребая под ветвями редкие цветы. Косуля близка к обмороку, а я сижу, вся такая, в кружевах и томительном ожидании...

— Не надо! Пусть... пусть бегает.

Косуля, не подозревая, насколько ей повезло, остановилась метрах в пяти и с пренаглым видом, неподобающим копытному, принялась объедать куст. А мы продолжили путь.

— Вы ведь хотели поговорить о чем-то? — напомнил Кайя.

— Да... о девочках. Им нужна семья. И я подумала, что возможно...

Не получается у меня внятно мысли излагать, но Кайя слушает, не перебивая. И когда я замолкаю, говорит:

— Я рад, что вы занялись этой проблемой, но...

Вот сейчас очередную мою гениальную идею выкорчуют на корню.

— ...но я попрошу вас довести дело. Составьте список. И мы вместе посмотрим, кому из выбранных вами семей можно доверить ребенка.

Моя инициатива принята? И мне же придется воплощать идею в жизнь. Как-то я на такое не рассчитывала.

— На свадьбу приедут все, кто имеет герб. И вам не составит труда поговорить с тем или иным человеком...

Конечно, не составит. Я только и делаю, что веду светские беседы, изъясняясь с подобающей изысканностью.

— Дело в том, — Кайя приподнял ветвь, перегородившую тропу, — что моя просьба будет воспринята, как приказ.

А приказывать в подобном деле не следует. Я понимаю. И соглашаясь, перехожу ко второму пункту.

— Еще мне нужно найти Сержанта.

— Зачем? — и снова этот тон, от которого я цепенею.

— Хотела спасибо сказать. И вообще как-то неудобно получилось... ушла и все.

— Изольда, не думаю, что кто-то на вас обиделся. Семья умеет быть благодарной.

То есть, встретиться не выйдет. Спасибо сказали за меня, и Нашей Светлости рекомендуют забыть неприятное происшествие?

— Сержант и его люди получили работу. Не следует их отвлекать.

Щелчок по носу, несколько болезненный для самолюбия, и я замолкаю.

Мы идем мимо очередного фонтана, на сей раз неработающего. И странного растения, безлистные стебли которого топорщились колючками. По горбатому мостику, переброшенному через ручей, и вдоль аллеи статуй.

— Не сердитесь, Иза. Никто не желает вас обидеть. Вы же сказали не все, что собирались?

Его проницательность раздражает. И да, у меня остался еще один невыясненный вопрос.

— Мне доставили платье... — Черт, я не знаю, как объяснить ему, чем именно оно мне не нравится, и почему я не хочу его надевать. Платье безумно дорогое и, возможно, идеальное по меркам местной моды. А у меня капризы.

— Это... оно, безусловно, очень красивое... — я вздохнула, отпуская язык на свободу, но в кои-то веки он свободы не желал.

— Вы так не думаете.

— Его шили не для меня. Я понимаю, что у вас здесь свои правила! И вы планировали другую свадьбу, но... я не могу выходить замуж в чужом платье! Пусть даже его перешили на меня. Это обидно, в конце-то концов!

Вот и высказалась.

— Иза, посмотрите на меня, пожалуйста.

Посмотрю. Мне не сложно. На него даже приятно смотреть. И черные ленты на солнце уже не черные — темно-лиловые. Они медленно перетекают друг в друга, словно старые гадюки, которым слишком лениво двигаться под раскаленной кожей.

— Я не знал, что это не ваше платье. Мне просто сообщили, что оно готово, и я велел отправить его вам.

То есть, прекрасная леди Лоу заказала платье заранее? Пребывая в полной уверенности, что свадьбе быть? А когда платье стало не нужно, его просто перешили? Действительно, чего зря ресурс тратить.

И от этого почему-то еще горше.

— Поверьте, Иза, я бы в жизни не рискнул отдать платье одной женщины другой женщине. Помнится, как-то в мастерской перепутали заказы и платье моей матери сшили по меркам леди Аннет. Я вам про нее рассказывал, кажется.

Аллея вывела на поляну с беседкой. Резная, некогда окрашенная в нежно-розовый цвет, она потемнела, но не стала выглядеть хуже.

А за беседкой были качели.

Я тысячу лет не каталась на качелях!

— Скандал вышел знатный, — продолжил Кайя. — Моя мать впервые позволила себе выражаться так, как не подобает выражаться леди. И щеткой для волос в отца швырнула... попала, кстати.

Сильная женщина. Уважаю.

— Если и вам хочется чем-нибудь швырнуть в меня, то я выдержу. Но лучше — закажите себе другое платье.

— Какое захочу?

Я подошла к качелям. Старые, как и все в парке. Но врытые в землю столбы выглядят крепкими, как и цепи, на которых закреплено плетеное сиденье. Вес мой оно выдержало.

— Какое вам будет угодно, — Кайя провел ладонью по цепи, не то проверяя целостность, не то от ржавчины протирая, — но мне бы хотелось, чтобы вы поняли: люди здесь довольно консервативны.

И голые коленки невесты повергнут их в многовековой стресс. Так и быть, пощадим психику местного населения, воздержавшись от экстрима. Я точно знаю, какое платье хочу. Осталось найти того, кто готов его сшить.

— Вы не боитесь высоты? — уточнил Кайя, прежде, чем подтолкнуть качели к зеленому пологу.

— Не боюсь...

Только юбки мешают летать.

У Изольды замечательный смех, громкий и живой. Кайя давно не слышал такого.

Леди улыбались — вежливо, загадочно, томно... сотни и сотни улыбок, значение каждой приходилось разгадывать. И от этого Кайя тоже уставал.

Сейчас отпускало.

Качели устремлялись к небу, чтобы на мгновенье задержаться на высшей точке и упасть вниз. А потом снова вверх... Изольда запрокидывала голову, и темные волосы соприкасались с воротничком. Юбки то опадали, то распускались шелковым цветком:

— Выше! Еще выше! Пожалуйста!

Как ребенок. Но почему бы и нет?

Чужая грязь сползала медленно, И вроде бы привыкаешь, учишься закрываться, управлять, гасить, но потом случается что-то, что с легкостью пробивает защиту. Сегодняшний нырок в дерьмо спас Кайя от необдуманного решения.

Оно было бы законно.

Но неверно.

— О чем вы думаете? — даже когда полет был прерван — Кайя в какой-то миг просто осознал, что хватит — Изольда продолжила раскачиваться, отталкиваясь носочками от травы.

Травинки прилипли к юбке, и в разрезе рукава застряли белые лепестки эйлы. А капелька чернил на шее, лиловая мушка, дразнила невозможностью прикоснуться, пусть даже в саду нет галереи.

— Думаю о том, что должен вас поблагодарить. Это ведь была ваша идея? Привести мальчика?

— Моя, — призналась Изольда, склоняя голову на бок. — А я решила, что вы ругать станете. Что нельзя мешать суду и все такое...

Кайя и вправду готов был, когда увидел, когда шел, пытаясь отделаться от навязанных чужих эмоций, что держались прочно, словно принадлежали ему. А Изольда улыбнулась, расправила юбки, закрывая того самого светловолосого мальчишку, и Кайя отпустило.

Не способен он ругать Изольду.

— Вы мне помогли.

— Вы собирались его отпустить, — Иза закусила губу, как будто сдерживая себя. Она тоже считает, что Кайя не прав.

— У нас не было доказательств.

— Я понимаю. Нет, я действительно понимаю, что надо по закону. Что правильно, если по закону, но... я не хотела, чтобы вы его отпускали. Дядюшка сказал, что вы его не слышите. То есть, что слышите, но он скрывается. А вы мысли не читаете?

— Нет.

Еще чего не хватало. Кайя и без мыслей хватает.

— Это хорошо. Иногда ведь думается всякое... и... и я подумала, что надо сделать, чтобы вы услышали. Настоящего.

И привела мальчишку, заставив Мюрича на миг выглянуть из раковины. Он и выглянул, сначала на миг, а поняв, что раскрыт, и полностью выполз, плеснув в Кайя всем, что накопилось.

Гниль. Сопревшая душа разваливается на части.

Слизь.

Ненависть.

Похоть настолько сильная, что Кайя затошнило.

— В моем мире, — Изольда посмотрела в глаза, с вызовом и страхом, которого не должно было быть. — В моем мире тоже встречаются такие люди. И часто они уходят, потому что по закону не хватает доказательств. Вы ведь его не отпустите?

— Не отпущу.

— Я тоже так подумала.

Страх в ее глазах таял. Кайя мог бы убрать его вовсе, но это было бы не честно. Изольда ему доверяет. Нельзя растратить это доверие.

— Его ведь надолго посадят?

Качели останавливаются. Ножки Изольды — синие туфельки, бирюзовые чулки, облегающие щиколотку плотно — замирают над травой. Крохотный каблучок. Кокетливый бантик. Край юбки границей и напоминанием о приличиях.

— Его казнят. Вы сами в этом убедитесь. Повод, конечно, не совсем приятный, но в принципе подходит, чтобы представить вас народу.

По глазам Изольды Кайя понял, что что-то не так.

— К-какой повод? — тихо поинтересовалась она.

— Публичная казнь.

— Вы... вы что, его убьете при всех?

— Не я. Палач. У нас хороший палач, который...

Что-то в выражении лица Изольды подсказало остановиться.

— Леди, вам ведь случалось присутствовать на казнях?

Изольда все так же молча покачала головой. Вид у нее был несчастный.

Проклятье!

Глава 22. Сила закона

Есть две мирные формы насилия: закон и приличия.

Частное мнение леди Дохерти.

Он шутит?

Судя по всему, нет. Кайя был серьезен, как юбилейный съезд партии.

— У... у нас не казнят людей. Раньше казнили, но... это негуманно. И смертная казнь уже все... то есть, нет смертной казни.

— А преступники? — уточнил Кайя.

— Преступники есть.

Как-то вот подсказывает интуиция, что не выйдет у меня отвертеться от высокой чести.

— И что с ними делают? — похоже, интерес Кайя имел весьма практическую подоплеку.

— Садят в тюрьмы.

— И все?

Я кивнула, осознавая, что наши системы правосудия крепко разнятся. Кайя сцепил руки в замок и подпер подбородок. Сейчас будет лекция. Нет, я не против лекций, особенно в его исполнении, но они не изменят реальность: я не смогу смотреть, как убивают человека.

— Изольда, он виновен. В этом вы не сомневаетесь?

Виновен. И я не сомневаюсь.

— Он заслужил свой приговор.

И с этим я согласна.

— И тройная казнь — это меньшее, что я могу дать родным убитых им детей.

— Т-тройная?

Ох, зря я это спрашивала. Пора бы усвоить, что Кайя весьма прямо и подробно отвечает. Вот и сейчас он любезно разъяснил:

— Повешение. Потрошение. Четвертование. Его удавят, но не до смерти. Вскроют живот. Выбросят внутренности в костер. А тело разрубят на четыре части, которые выставят у четырех городских ворот.

Я и не знала, что у меня настолько живое воображение. Сейчас стошнит. И Кайя хочет, чтобы я присутствовала? И надо полагать, все леди, несмотря на тонкость и возвышенность натуры, периодически посещают подобные мероприятия?

Цветочки, бабочки... и кишки на костре. Противоречиво тут у них.

— Я... я просто не смогу.

Он должен понять! В конце-то концов, в моем мире давно никого не вешают, не сжигают и вообще... у нас гуманизм.

И справедливые суды, верно, Изольда?

— Иза, — Кайя взял меня за руки. Нежное прикосновение, еще бы тему разговора сменить и вовсе романтичненько получилось бы. — Вы обязаны. Если вы не появитесь, то все сочтут, что вы не согласны с приговором. Что я ошибся, понимаете?

Да, но...

— Пойдут разговоры. Слухи. И кто-то может решить, что если я ошибся раз, то ошибусь во второй или третий. Заговорят о невинных жертвах...

...и зверствах тоталитарного режима...

— ...и о том, что истинные виновники ушли. А когда кто-то уходит от суда, то появляется искушение повторить его путь.

То есть, если меня не будет, мир покатится в бездну и наступит конец света? Четыре всадника пройдут по улочкам города, сея панику. А солнце рухнет наземь, не желая быть свидетелем подобного беззакония?

— Меня... меня просто вырвет. Или истерика случится. Или я в обморок упаду. Хотя обморок — не худший вариант, — я смотрела на Кайя снизу вверх. Не в глаза — мне почему-то было стыдно за такую свою слабость. Я разглядывала жесткий воротник, шею с полоской загара и черными лентами мураны, и тонкие веточки шрамов. Шрамы были старыми и стершимися, но ведь были.

Кто-то нанес их.

А говорил, что он — неубиваемый.

— Я заберу ваш страх, — Кайя ссадил меня с качелей. Пора домой? Конец прогулке и да здравствуют трудовые будни? — И отвращение. И все эмоции, которые вы только испытаете.

Анестезия, значит, которая крепко лоботомией попахивает.

— Просто помните, что я рядом. И что человек этот — виновен.

— И... когда?

— Скоро, Иза. Я не буду мучить вас ожиданием.

Ну да, больной зуб лучше рвать сразу. И в другом случае я бы с ним согласилась, но сейчас — это мой зуб и я не хочу с ним расставаться. Мы шли по дорожке, и я переваривала услышанное, пытаясь втиснуть себя в местную систему морали и нравственности. Убить убийцу — это правильно или нет?

— А вы... вы убивали? — спросила я.

— Да.

Глупый вопрос. Война в белых перчатках невозможна. И руки у Кайя в крови, но... черт побери, мне нравятся эти руки.

— Теперь вы будете меня бояться? — за аллеей статуй Кайя остановился.

— Нет.

— Хорошо, — он приподнял мой подбородок и наклонился так, как будто собирался поцеловать. — Изольда, если бы я мог, я бы избавил вас от этой обязанности.

Лучше бы и вправду поцеловал, что ли.

— Но я не могу требовать от других соблюдать закон, если его не соблюдает моя семья.

Поцеловать Кайя меня поцеловал-таки. В лоб. С такой торжественностью и осознанием момента целуют лишь полковое знамя.

Очаровательно.

Глядя на карту, Кайя думал о жене.

Алая лента границы ползла по холму, напоминавшему спящего дракона. Лента, некогда разрезавшая дракона пополам, сместилась ближе реке, прирезая земель клану Дохерти.

Два города, отмеченных резными башенками из дядиного набора, стояли у самой алой кромки.

Ненадежно.

Она справится. Она упрямая и пытается вписаться в этот чужой для нее мир. Ей должно быть неуютно здесь, но Изольда с честью исполняет возложенный на нее долг...

Дорога пробиралась мимо городских стен, уходя к переправе. И некогда города хранили эту переправу, соединяя берега реки.

Смерть — это всегда грязно, а уж такая...

— О чем думаешь? — Урфин передвинул ленту еще ближе к реке. Пожалуй, так граница выглядела интересней. И логичней. Некогда и за рекой земли принадлежали не Мюрреям, а Дохерти.

Правда, потом Мюрреям, и Эдмунд до сих пор полагает, что сохранил право на территории.

Города верны старым знаменам. Но если границу сместить, то... переброска войск займет время. Мюррею негде закрепиться на берегу, и он это понимает. А вот взять переправу вряд ли получится. Но поделить — вполне.

— Изольда никогда не присутствовала на казни. Я боюсь, что ей будет сложно.

По реке сплавляли лес. И возили камень с Высокого карьера. Вверх поднимались корабли южан с шелками, чайным листом и тонким костяным фарфором. Пожалуй, река будет хорошим вложением средств.

— Погоди, — Урфин отвлекся от слонов, выглядевших вполне натурально. — Ты собираешься заставить ее присутствовать?

— Всех, кто имеет герб.

— Со всеми понятно. Но ее-то зачем?

Слоны Мюррея — подарок Самаллы — держались на том берегу. Кайя видел их издали — огромные серые существа, столь же величественные, сколь и неуклюжие. В стенах города слоны бесполезны. А вот на берегу... вопрос. Кайя не приходилось сталкиваться со слонами вживую.

Но на гравюрах животные выглядели внушительно.

— Эй, — Урфин снял фигурку слона с карты. — Ты отвечать собираешься?

— Это ее долг. В конечном счете, ничего особенного не произойдет. Я погашу страх и...

— И память тоже?

— Что?

Вот что у него за привычка перебивать вопросами? И направление беседы Кайя не нравится.

— Кайя, ты же понимаешь, о чем я, — Урфин знал, куда бить. — Фризия. Помнишь, что там было? Конечно, помнишь. И я вот тоже... они гасили все, тут твоя правда. И получалось быть равнодушным. Ехать по дороге, вдоль которой умирают люди. Слушать, как они кричат. Дышать дымом, смрадом... и быть равнодушным. Как будто этой дороги и этих людей нет. Но только там. А потом, Кайя, кто из нас чаще кричал по ночам? Я думал, что с ума сойду. Они каждую ночь ко мне возвращались. Умоляли о пощаде.

— А пощады не могло быть. И сделать ничего нельзя, — Кайя знал этот сон в деталях. Он мог бы описать каждый камень этой проклятой дороги. Каждый крест. Каждого человека.

Но что это меняло?

Закон должен быть соблюден.

— И даже сбежать не выходит, — Урфин выронил слона. — Ты действительно хочешь для нее таких кошмаров?

Нет. Но та дорога — это совсем другое.

— Ты же возненавидел отца за то, что случилось увидеть. А она возненавидит тебя. Из-за чего, Кайя? Из-за очередного правила, через которое тебе обостренное чувство ответственности переступить не позволяет?

— Дело не во мне.

— А в ком тогда?

Кайя не любил ссориться с Урфином. Он вообще не любил ссоры с людьми близкими. К счастью, таковых было немного, и конфликты возникали редко.

— Если уж ты заговорил о Фризии, то там все началось с правил, которые вдруг оказались не обязательны. Я не хочу повторения истории. И поэтому закон должен соблюдаться. Я и так слишком вольно с ним обходился.

Хорошее настроение, та иллюзия мира, которую Кайя вынес из парка, исчезала.

— Да неужели?

Если бы Урфин выбрал другой тон, Кайя промолчал бы. Ему бы следовало молчать, но он это понял слишком поздно. Слов было уже не вернуть:

— Я дал тебе свободу. Я сохранил тебе жизнь. И я беру в жены...

— Кого?

— Женщину, которую выбрал ты.

— Мне показалось, она тебе нравится.

Кайя было знакомо это выражение упрямства. Ну почему Урфин хотя бы раз в жизни не попытается встать на его, Кайя, место? Почему он считает, что можно делать лишь то, что делать хочется? И никогда не пробует просчитать последствия этих желаний?

— Мое мнение роли не играет. Совет категорически против этой свадьбы.

— А... ну если Совет, тогда да. Совет знает, что правильнее и еще не поздно передумать, Кайя, — Урфин отвел взгляд. — Поступи по правилам. Только, сдается мне, когда-нибудь правила тебя сломают.

Наклонившись, Урфин поднял фигурку слона и, повертев в пальцах, вернул на карту:

— Ноги у слонов слабое место. Пусть кузнецы сделают железные шипы, я дам рисунок.

В моих покоях пылал камин, но меня все равно знобило. Холод рождался где-то под сердцем, но перетекал в пальцы и, заледеневшие, те крепче сжимали перо. Буквы рождались одна за другой, ровные, аккуратные, как будто не моею рукой начертанные.

На всякий случай я руку пощупала. Нет, вроде бы все еще моя.

Ничего, это пройдет... у меня ведь обязанности и все такое. Другие же как-то приспосабливаются. И Кайя будет рядом. Когда он рядом все как-то проще, понятней. Надо просто выбросить из головы эти мысли. Но не получается, и я отложила перо.

— Ингрид, а... а ты будешь присутствовать, когда того человека...

— Казнят? — моя старшая фрейлина удобно расположилась на низком диванчике, у ног ее, свернувшись калачиком и обняв подушку, дремал Майло. Рыжий Кот, который появлялся лишь тогда, когда желал появиться, всяко демонстрируя собственную независимость, поглядывал на мальчишку искоса.

Кот ревновал. Но кошачья натура требовала скрывать эмоции, и лишь нервное подергивание кончика хвоста выдавало раздражение.

— Все будут, Иза. Приговор такого рода обязывает к присутствию, — Ингрид не вышивала, она плела из тонкой золоченой проволоки цветы. — Кроме детей, конечно. Но и дети придут. Им интересно. Ты боишься?

— Да.

— Это неприятное зрелище. Хотя многим нравится.

Как такое может нравиться кому-то?

Я подняла кота, который фыркнул, показывая, что вовсе не расположен к нежностям, но убегать не стал, улегся, свесив лапы с колен. И хвост прекратил дергаться.

— В пресном мире хочется острого. Казнь — это всегда развлечение. Можно купить лотерейный билет и выиграть кусок веревки висельника. Говорят, приносит счастье. Или что-то из одежды... у кое-кого целая коллекция имеется. Опять же, ставки на палача. Или на то, сколько протянет...

Меня опять затошнило. Я так не смогу!

— Иза, не расстраивайся, — Ингрид отложила рукоделие и укрыла мальчишку шалью. — Если хочешь, я добуду одно средство. Хорошее средство. Две капли, и ты видишь, понимаешь, что происходит, но это тебя совершенно не волнует.

Гм, взлом мозга против легкой наркоты. Какие замечательно разнообразные варианты. А вот тот, где я просто прогуливаю мероприятие, отсутствует.

Интересно, а если мне заболеть?

Температура там. Ангина. И мигрень. С тонкой-то телесной конституцией запросто. И сутки в постели с бледным видом...

— Я сама его принимала, когда у моего мужа возникало желание исполнить супружеский долг.

— Ты замужем?

— Была... — Ингрид и взяла со столика щетку для волос и подошла ко мне. — Долг женщины в том, чтобы выйти замуж, родить ребенка и, если получится, овдоветь. У меня получилось.

— Сколько тебе лет?

— Двадцать два. В двенадцать я подписала договор о намерениях. В тринадцать стала женой одного... человека, который оказал отцу услугу. В пятнадцать — родила сына. В шестнадцать овдовела. Мой муж был столь любезен, что свернул себе шею на охоте. Впрочем, даже если бы не свернул, то вряд ли прожил бы долго.

— Сколько ему было?

— На момент нашей свадьбы — пятьдесят восемь.

Черт, после такого жизненного опыта я бы тоже в лесбиянки подалась. И чем этот ее муж, пусть давным-давно мертвый, лучше осужденного сегодня урода? Тем, что не убивал?

— Сначала было сложно. Отвратительно даже. Но мне помогала Аля.

Щетка коснулась волос. У Ингрид были мягкие чувствительные руки, которым подчинялись даже мои непослушные кучеряшки. Они отрастали с какой-то безумной скоростью, а постригать их куафюр отказывался наотрез.

— Это моя... тень. Еще их называют псами. Но тень — точнее. Правда, тогда Аля не была тенью. Другом — да. Еще имуществом, которое в числе прочего отошло к мужу. И у него был выбор, кого из нас навестить.

Ингрид расчесывала волосы, я слушала.

— Иногда Аля сама звала его к себе, чтобы я отдохнула.

Это мерзко. Неправильно.

— Все по закону, Иза. Он разрешает свадьбы с двенадцати. Но это — скорее исключение. Когда я забеременела, мой муж стал почти все время проводить с Алей. Ей было очень тяжело, но мы надеялись, что скоро все закончится... мы взрослели, рано или поздно он потерял бы интерес. Все почти получилось.

— Почти?

— Он сделал Алю тенью. Знай я об этом намерении, сама бы его удушила. Я часто это представляла, как беру подушку и прижимаю к его лицу.

— И ты не пыталась остановить...

— Пыталась. Но что я могла? По закону женщина принадлежит мужу. В буквальном смысле слова. И все ее имущество тоже принадлежит мужу. Он был в своем праве.

Ингрид подхватывала пряди шпильками.

— Аля жива. И здорова. Она лишь перестала быть собой.

— Ты можешь ее отпустить?

— Могу. Как и ты можешь отпустить канарейку из клетки. Долго она проживет на свободе? Я ее даже отослать не смею. Она так радуется, когда видит меня. Когда служит мне. Она счастлива, и все, что в моих силах — дать ей это счастье.

— Тебе больно? — я остановила руку Ингрид. На широком мужском запястье дрожала нить пульса.

— Видеть ее такой? Да. Я тебя расстроила? Извини. Я не собиралась рассказывать все, но как-то само вышло.

Сколько лет она хранила свою тайну, которая ни для кого тайной не была? Так ведь и с ума сойти недолго.

— Зато теперь я не принадлежу ни отцу, ни мужу. И эта свобода стоила нескольких неприятных ночей.

— А друга стоила?

Ингрид не ответила. Она взглянула в зеркало и отвернулась, не выдержав собственного взгляда:

— Реши для себя, стоит ли то, что ты имеешь и чего желаешь, нескольких неприятных часов.

Она говорит о казни, и она права. Мне придется быть. И делать вид, что все нормально.

Или все-таки заболеть?

— Иза, я знаю, о чем ты думаешь. Но запомни: прямого ослушания Их Светлость не потерпит. Не доводи его до края. Никогда и никого не доводи до края.

Ох, что-то возникли у меня сомнения по поводу той охоты, на которой супруг Ингрид расстался с жизнью. С другой стороны, в его-то возрасте приличные старики дома сидят, а не по охотам шастают.

Приличные старики не женятся на двенадцатилетних девочках.

А отцы не расплачиваются дочерьми за оказанные услуги.

— Кайя — хороший человек. Но никогда не становись между ним и законом.

Ингрид набросила на волосы отрез шелка и поднесла зеркало.

— Видишь? Тебе идет белый. Лучше думай о платье, ты уже решила, каким оно будет?..

Кот смотрел на Ингрид зелеными глазами. Некоторые женщины были умны, почти как кошки.

Глава 23. Обстоятельства

Что делать, если вы обнаружили в вашем будуаре незнакомого мужчину?

1. Убедитесь, что это ваш будуар;

2. Убедитесь, что мужчина действительно вам не знаком;

3. Познакомьтесь с ним. Теперь в вашем будуаре пребывает знакомый мужчина!

"101 совет для леди о том, как сохранять хладнокровие в любой ситуации"

Юго симпатизировал объекту, а такое случалось нечасто. И подлежи объект ликвидации, Юго постарался бы убить его быстро.

Смерть без боли. Разве возможен лучший подарок?

А придется дать боль без смерти. Это плохо. Юго не любил так. Но договор был заключен, и слово сказано. Юго оставалось лишь дождаться команды. А команды все не было. И мир постепенно присасывался к Юго, окружая тончайшими нитями, которые весьма скоро станут прочны. Впрочем, Юго умел избавляться от подобных связей.

Позже.

Пусть мир привыкнет к нему и винтовке, которая ждала, как верная жена. Когда-нибудь время придет. А пока оно идет, Юго сам подыщет себе развлечение.

Заодно и проверит кое-что.

Скрытая дверь была именно там, где указал наниматель. И отворилась она со скрипом, жалуясь на то, что давненько не находилось желающих воспользоваться тайным ходом. Тоннель был узок, темен и сыр. Свет фонарика скользил с камня на камень, выхватывая крысиные гнезда и клочья старой паутины. Сами крысы предпочитали разбегаться, чуя в Юго соперника.

Вот и лестница.

Идти придется далеко, но тем лучше. Холод приятен. Можно представить, что Юго дома.

Оказавшись в подвалах — проход стал шире и чище — Юго сунул фонарик за ухо и достал свирель. Он давненько не играл колыбельных, но пальцы помнили последовательность. Тонкий, едва различимый звук, отразился от стен, выплеснулся в широкий проток хода.

Спите, люди... вам повезло.

Юго не хочет убивать.

Спите крепко. Спите долго.

Звук проникал сквозь слои кладки, наполняя замок, как вода наполняет чашу. Свирель же пила силу. И Юго не без труда оторвал ее от губ. Проклятье! Он ведь умел рассчитывать площадь покрытия. Время растворяло знания Хаота?

Хотя... может и лучше, что спят все. Меньше шансов, что какой-нибудь случайный невезучий человек встретиться в самом неожиданном месте. Лишняя смерть — лишние вопросы.

Юго переступил через тело стражника и наклонился, чтобы снять с пояса ключи.

Второй... третий...

А вот и нужная дверь. Мюрич спал, как и прочие. Выглядел не сильно поврежденным. Ногти на руках содраны. Ссадины на лице. Верхние резцы аккуратно спилены. Но руки целы и ноги тоже. Мюрич не шелохнулся, когда Юго снял кандалы, и когда разорвал грязную рубаху, чтобы воткнуть в подреберье шип. Вторым, куда меньшего размера и иной формы, он проколол губу.

— Тише, — шепотом сказал Юго, когда Мюрич открыл глаза.

— Т-ты?

После пробуждения тело некоторое время оставалось парализованным.

— Завтра тебя казнят, — Юго с интересом разглядывал человека, отчасти жалея, что лишает себя иного развлечения. Местные казни отличались занимательной изощренностью. — Это она виновата.

Мюрич заплакал.

Все плачут, когда приходит смерть. А Юго не станет. Срок придет, но разве стоит из-за этого лить слезы?

— Ты должен ей отомстить.

— Как?

— Убить. Пойдем.

Мюрич поднялся. Он сам не мог бы сказать, где заканчивается его воля и начинается другая, та самая, которая обрывает нити боли и заставляет идти. Мимо спящих стражников и тюремщика, что обнял пустую бочку. Мимо крыс, которые лишились возможности бежать. Вверх по лестнице.

И до двери.

— Иди, — сказал Юго, вкладывая нож в ослабевшие пальцы. — Убей ее. Это будет честно. Она ведь хотела, чтобы ты умер.

Вибрирующий звук коснулся раскрытой книги, перелистнув страницы. И пламя свечи вдруг накренилось, словно собираясь сбежать с восковой колонны.

Дрогнули чернила в чернильнице. И перо, выскользнув из пальцев, упала на лист.

Урфин выругался — он не любил портить бумагу — но глянув на черное пятно излишне идеальных для пятна очертаний, замолчал. Он закрыл глаза и, заткнув уши, прижался затылком к каменной стене.

Звук шел снизу, и сила его опаляла.

Вытащив из ножен палаш, Урфин покинул комнату. Мертвый компас в его руке застыл, указывая на подземелья. Урфин надеялся, что успеет добежать прежде, чем колыбельная окончательно пропитает стены замка. Но увидев спящую стражу, понял, что опоздал.

А стрелка компаса качнулась, меняя направление.

Вверх. И влево.

— Твою ж... — Урфин заткнулся. При беге по лестницам следовало беречь дыхание.

Мне было жарко.

Это потому что лето и Настька снится. Она приходит каждую ночь, но больше не дразнит меня. И играть не зовет. Мы просто сидим, раскладывая цветы.

— Куколка, — у Настьки с собой коробок спичек.

Куколок делать легко. Бутон одуванчика — голова, главное, стебелек расщепить на тонкие полоски, которые сами по себе завиваться станут. А цветок — это платье.

У нас богатый выбор платьев. Желтые, белые, красные... роза — самое красивое.

— Хочешь? — я отдаю его Настьке.

— Хочу! А у тебя какое будет? Белое?

— Белое. И серебряное.

Я спичкой рисую вышивку на песке. И Настька одобряет.

— А фата будет?

— Здесь не принято.

— Прими, — советует она. Я вздыхаю и прилаживаю очередной куколке голову.

Но все-таки жарко. Солнце сегодня особенно жгучее. Самое странное, что я прекрасно понимаю: это сон. И солнце, и песок, и цветы, и сама Настька. А наяву лишь платье из той, расшитой серебром ткани.

— Ты только не надевай украшение из хохолков цапли, — просит Настька. — Как в сказке. Все захотят такое, и цапли погибнут.

— Не буду.

Платье отказывались делать. Точнее, не отказывались, были рады сшить для Нашей Светлости хоть сотню платьев, но по вот таких, какие привыкли шить.

Чем Нашу Светлость не устраивает?

Всех ведь устраивает. Все вон рады. И ткань можно побогаче выбрать, и даже нужно выбрать побогаче, потому как скажут люди, что Их Светлость совсем порастратились, ежели жену в этакое вырядили. Пожалела бы я мужа...

Я жалела.

И себя тоже. И отчаянно пыталась втиснуть понятия новой моды в тугие головы придворных портных — к третьему дню препираний их собрался консилиум, утверждавший, что мой вариант ну никак не возможен. И нечего тут блажить.

Это, в конце концов, неприлично высокородной даме платья без корсета носить! Так я и от панталон откажусь за ненадобностью, поправши приличия...

— Тяжело? — Настька сочувствует.

— Ну... нормально.

Стыдно жаловаться. У Настьки-то платья уже не будет. А мы ведь любили в невест играть. Белая простыня, кружевная накидка, которой Настькина бабка укрывала подушки. Букетик незабудок и ожерелье из крашеных под жемчуг бус.

— А с остальным что делать будешь?

Она про мир. Рабы и паладины. Закон. Казни и двенадцатилетние невесты.

Это неправильно!

Но что я могу? Что-то ведь могу... Настька смотрит, требуя ответа.

— Я поменяю. Если получится. Сначала мне надо выйти замуж. Пока я — никто. Меня в любую минуту могут просто выгнать. Нет, Кайя, конечно, не такой, но... но я найду способ. Честное слово!

— Найдешь. Ты главное не сдавайся, — говорит Настька, перевязывая цветочное платье длинной травинкой. — И не спи...

— Я... мне жаль, что тогда...

Она вдруг зачерпывает горсть песка, белого и жесткого, как толченое стекло, и швыряет мне в глаза.

— Не спи!

Песок рассыпается, ранит кожу. И та полыхает огнем. Я вскакиваю на кровати, пытаясь потушить пожар. Сон. Всего-навсего сон... а мне показалось, что мы с Настькой нашли общий язык. Но жар не проходит. Я все-таки где-то простыла и следовало бы еще вчера позвать доктора.

А теперь вот жарко.

Кожа действительно пылает. Нельзя расчесывать... я чешу. Я подымаюсь с кровати, чтобы подойти к окну. Служанка спит. Не надо будить человека... мысли такие путаные, как будто не мои. Но комнату явно перетопили. Окно молча распахивается навстречу ночи.

И я дышу, как собака, ртом.

Догулялась... надо попросить о помощи. Но я не помню, как зовут девушку, которая прикорнула у моей кровати, обняв подушку.

— Вы... вы не могли бы позвать врача.

Или хотя бы воды принести.

Она не слышит. Сон крепок, я бы сказала, что неестественно крепок.

Ничего, воду я сама найду. Кувшин где-то на столике... вот он. Тяжелый какой. Или это я слабею. Будет забавно помереть от неизвестной заразы накануне свадьбы. Ну не совсем, чтобы накануне... платье и то не готово. Зато приглашения разосланы.

Интересно, если на похороны, то их переписывать будут или просто уточнения разошлют?

Вода была горькой.

— Эй... — я заметила тень, отделившуюся от стены, но не испугалась.

Это не потому, что Наша Светлость бесстрашные. Просто кому здесь быть, кроме прислуги и кота? На кота тень определенно не походила.

— Вы не могли бы послать кого-нибудь за доктором?

Я поняла, что не могу разглядеть этого человека. Он приближался, бесшумно, какими-то рывками, и ночь размывала силуэт.

— Я, кажется, слегка простыла...

И обзавелась куриной слепотой. А еще спина чешется жутко, не то крылья на волю просятся, не то просто клопы покусали.

— Ты... — шипящий голос я узнала бы из тысячи голосов.

Нет! Невозможно!

Он был здесь. Человек с мокрыми волосами, с искаженным лицом, в котором глаза — словно два окна в бездну. Темные руки. И длинный острый нож. Я всегда представляла себе нож именно таким. Лезвие тускло отсвечивает, и мерцание его лишает воли.

Человек приложил палец к губам.

Нельзя шуметь, Изольда. Ты же помнишь правила.

Нарушила.

Плохая девочка. А плохих девочек наказывают. За ними приходит человек из леса.

Я пятилась, прижимая к себе кувшин. И на рубашке расползалось мокрое пятно.

Он наступал, как-то неуклюже, нерешительно. А потом отступать стало некуда. Я уперлась в стену. Все? Вот и конец?

...буду резать, буду бить...

Не хочу вот так!

— Из-за тебя... — прошептал человек, перекладывая нож в другую руку. — Из-за тебя...

Лезвие уперлось в плечо. Еще немного и будет больно.

И я завизжала, а когда он, испуганный криком, отпрянул, швырнула кувшин.

Не попала.

Я слышала звон. И видела, как кувшин катится по полу, чтобы остановиться у ножки стола. Как расползаются прозрачные лужицы воды. Как клинок, снова сменив руку, приближается ко мне.

Он схватил рубашку в горсть и ткань затрещала. Лезвие вспарывало ее и еще мою кожу. Но боли, странное дело, я не ощущала. Скорее уж злое упрямство: я буду жить!

Назло всем!

Я вцепилась в его руки, понимая, что силенок не хватит остановить, но хотя бы задержать... на секунду. На долю секунды даже...

Он злее. И больше. И тяжелей. Он не выпустил нож, и давит на него, толкая к животу.

Сержанта разбудил звук. Холодный, шершавый с отчетливым привкусом магии, он ввинчивался в уши, требуя вставать.

Не его смена.

— Эй, — Сержант огляделся.

Так спит. Сиг тоже. Он заснул за столом, нелепо перекосившись, словно наклонялся за чем-то, но в последний миг устал и уснул. Из рукава выглядывала край карты.

— Подъем, — Сержант пнул Сига, но тот не шелохнулся.

Похоже, работа, которая представлялась по началу легкой и где-то забавной, перестала таковой быть. Натянув сапоги, Сержант вышел из комнатушки.

Благо, идти было недалеко.

Мерзкий звук исчез, но покрывало магии еще держалось в стенах Замка.

Спала стража.

И парочка в укромном уголке. Сонный кавалер держал на весу ногу сонной же дамы... нога была довольно милой, но задерживаться Сержант не стал.

Лаашья тоже спала, вытянувшись вдоль порога. В руках клинки. Выражение лица — мечтательное. Наверняка, сон добрый — кошмар надолго не удержит: Сержанту ли не знать. Ему давно не снятся добрые сны. Повезло, что в последнее время сны вообще не снятся.

Он коснулся было ручки, но передумал. Эту границу поручено стеречь, а не пересекать. Дверь одна. Мимо не пройти. И Сержант, прислонившись к косяку, закрыл глаза. Спать он не собирался.

Слушал.

Тишина. Дыхание. Храп... поскрипывание и треск. Слабые звуки, из тех, что производит любой старый дом с возрастом. Снова храп. Бормотание — кто-то кого-то уговаривает. И если сон добрый — уговорит. Стрекот сверчка, верно говорят, что они к магии не чувствительны.

Звон.

Крик, который стих раньше, чем Сержант вышиб дверь. Про наличие ручки он забыл.

Взгляда хватило, чтобы оценить происходящее. Его бестолковую подопечную загнали в угол и вознамерились лишить жизни. Сержант почувствовал, как в ближайшей перспективе и собственная его голова расстается с телом.

Обернуться нападавший не успел.

Его отшвырнуло. На стол, сбивая и кубок, и сам стол. Что-то хрустнуло. И стало вдруг тихо-тихо.

Безопасно.

— Леди, вы не могли бы в следующий раз сразу кричать? — поинтересовался Сержант, пинком подбивая нож к столу.

Могла бы. Прямо сейчас и начну.

Нет, уже не надо. Уже все закончилось. Меня чудесным образом спасли и надо бы сказать спасибо. Но для начала — поздороваться.

— Вечер добрый, — сказала я, зажимая распоротый ворот рубашки.

Сейчас лежащий на полу человек не выглядел страшным. Он даже не человек — темное пятно смутных очертаний. Этот силуэт не способен причинить мне вреда.

— Скорее утро, — уточнил Сержант, склоняясь над телом. — Вы в порядке?

— Да, благодарю вас, — я сделала бы реверанс, если бы сумела подняться. Но я не сумела, и поэтому тихонько устроилась у стеночки.

Наша Светлость немного посидит и пойдет спать. Возможно это все — только сон. У Нашей Светлости со снами определенно недопонимание.

— Как поживает Снежинка? — я потерла шею, которая была мокрой. И плечи тоже. Это от воды. Я пить хотела и взяла кувшин.

— Спасибо. Ей намного лучше.

— А что вы здесь делаете?

— Вас охраняю.

— От него?

— От всего, — Сержант подошел к камину и вытащил уголек. Держал он его голой рукой — железный все-таки человек — и свечи зажигал не спеша.

— Знаете, я пыталась вас найти, чтобы поблагодарить, но не нашла.

Если разговаривать, то не так страшно. А мне все еще страшно. И страшнее, чем раньше. В конце концов, прежде меня не пытались убить. Зачем меня убивать? Я хорошая!

— Изольда, — Сержант подошел и присел рядом. Канделябр он поставил у моих ног. — Он умер. И не причинит тебе зла. Понятно?

Я кивнула. Конечно, понятно. Мертвый человек на коврике у кровати. Что может быть проще?

— Ты его убил?

— Я, — Сержант стянул с кровати покрывало.

А служанка и ухом не повела. Это же надо до чего у людей сон здоровый.

— Позвольте, — Сержант наклонился надо мной и резко надавил пальцами на шею. — Больно?

— Нет.

— А так? — он коснулся ключицы, и я опустила взгляд. Надо же, а мокрое — это не вода... это кровь. Моя кровь? А почему она голубая?

Потому что я леди, сиречь, особа высшей степени благородства.

Кажется, я рассмеялась.

— Иза, потерпи еще немого. Пожалуйста, — Сержант набросил покрывало на плечи. — Сейчас я уйду.

— Нет!

— Уйду, — строже повторил он. — Но вернусь быстро. Мне нужно привести вашего мужа.

— Зачем? — я схватила его за руку. Сержант не должен уходить! В конце концов, на Нашу Светлость коварно покушались и...

— Потому что здесь случилось кое-что важное.

Это я заметила.

— И еще, вероятно, случится.

Я больше не хочу важного! Мне жарко. И хочется пить... а огонь такой яркий-яркий. Я буду смотреть на огонь. Тогда не страшно. Наша Светлость вообще никого не боится. Разве что темноты и стоматологов. А Сержант вернется... надо же, я их искала, а они меня охраняли. Только кричать надо было сразу. А глупая Изольда молчала. Интересно, где Сержант прятался? Под кроватью?

Я хихикнула и прикусила пальцы, чтобы не расхохотаться. Если под кроватью, то можно его, наверное, сразу в любовники возвести и значок выдать. Кайя разозлится... он и так разозлится. Вечно от меня проблемы: то платье, то маньяк...

Сержант не обманул. Он вернулся быстро, быстрее, чем я успела придумать оправдательную речь — все-таки сложно объяснить мужу, что в твоей спальне делает посторонний труп.

Кайя был... мрачен.

Да, определенно, мрачен. Красный какой-то. Я пыталась проморгаться, подозревая, что со зрением у меня тоже нелады, но краснота не исчезала. Напротив, моего супруга определенно окутывало багряное поле самого зловещего вида. На нимб похоже мало, скорее уж на пламень диавольский, но ни рогов, ни копыт вроде не прибавилось. И значит, более-менее все в норме.

Может, у меня вообще галлюцинации.

От стресса.

— Надо же, — сказала я. — А вы и таким бываете... с бабочками мне как-то больше нравится.

Кайя и Сержант обменялись взглядами.

Опять секреты.

— Иза, вы как себя чувствуете? — Кайя сжал мою голову и повернул, заставляя глядеть на свет. — Больно?

Конечно, больно! На Нашу Светлость тут покушались, между прочим. И огонь пляшет-пляшет. Рыжий такой. Прямо, как глаза Кайя... потрогать хочу.

Не позволили. Кайя поднял меня на руки, вместе с покрывалом, и я обрадовалась, потому что теперь ни один психопат до меня не доберется — на такой-то высоте... и голова кружится, как чертово колесо.

— А меня убить хотели, — пожаловалась я, обнимая мужа. — Представляете, какая наглость...

Он ничего не ответил, и это тоже было плохо, потому что багряное облако потемнело, и мне показалось, что если оно потемнеет еще немного, то непременно случится что-то плохое. Я не хочу плохого.

Я спать хочу.

И еще, чтобы не было так жарко.

— Мне нужен Урфин, — Кайя умел говорить страшно, и я закрыла глаза, но красное не исчезло, но проникало в меня, а я не хотела, чтобы во мне поселилось еще и это.

Мерзость!

— И Магнуса разбудите. Здесь — ничего не трогать.

Мы поднялись по знакомой уже лестнице, и на этот раз дверь в комнату Кайя была открыта нараспашку. Поперек порога возлежал рыжий кот, взиравший на меня с печалью в зеленых очах. Кот определенно был в курсе секрета.

Обидно. Даже кот в курсе.

Глава 24. Зараза

Всё пойдет по плану: после увертюры — допросы, потом — последнее слово подсудимого, залпы, общее веселье, танцы.

...будни дворцового распорядителя.

Изольда горела. Ее сердце стучало с немыслимой скоростью, и раскаленная кровь сочилась из ран. Порезы почти затянулись, но кровь была характерного синеватого оттенка, и Кайя понял, что не представляет, как теперь быть.

Никак.

— Знаете, — задумчиво произнесла Изольда, растирая кровь на пальцах. — Мне кажется, что на самом деле все куда хуже, чем мне кажется.

Пока она в сознании, но как надолго?

Она слишком взрослая.

Слишком нежная.

И не из этого мира.

Так каковы шансы выжить?

— Это же не нормально — иметь голубую кровь? Чтобы не образно говоря, а взаправду. И чтобы не больно было, когда режут. Я испугалась, но и только. А вчера вот булавку случайно в руку воткнула и тоже ничего не почувствовала. И это тоже не нормально. Я умру?

Кайя не готов отвечать.

— Вы мне раньше никогда не лгали, — Изольда завернулась в покрывало. Маленькая гусеница в тяжелом коконе, которого ее придется лишить.

— Возможно, — слово далось с трудом.

Изольда кивнула, точно и не ожидала услышать иного.

— А... а мне должно быть так жарко?

— Да. И будет еще жарче.

Кажется, это Изольде совсем не понравилось. Она нахмурилась и вытерла пальцы о покрывало. Кот, взобравшись на подлокотник, потерся о щеку. У кота — своя задача, а Кайя должен сделать то, что положено, как бы ему ни претила мысль о том, чтобы причинить ей боль. Пусть даже Изольда и не ощущает боли.

Шкатулка лежала на месте. Впрочем, вряд ли бы нашелся хоть кто-то в замке, кто осмелился бы тронуть этот предмет. Крышка со стертым гербом, который скорее ощущается пальцами, чем виден. Темные петли. Кругляш замка, что долго не желает признавать Кайя, раз за разом сверяя отпечаток пальца с контрольным образцом. Но когда терпение — его остались считаные крохи — иссякает, раздается щелчок. Бархат обивки по-прежнему ярок. И по ткани нельзя сказать, сколько ей лет. В шкатулке — тонкий нож с костяной рукоятью. Клинок узкий, острый.

— Вот только не говорите, что вы меня сейчас дорежете, — Изольда покрепче обняла кота, который отнесся к происходящему с нетипичным смирением. — Мне казалось, мы почти нашли общий язык.

— Хочу вам кое-что показать.

Это проще показывать. Рассказывать у Кайя всегда выходило хуже. Клинок перечеркнул запястье, с поразительной легкостью вспоров кожу. На линии разреза вспухли чернильно-черные капли крови.

— Вот оно что... — Изольда потрогала шею. — Это из-за...

— Мураны.

— Точно. Значит, и я буду... как вы? Если выживу. И что делать, чтобы выжить?

Кайя сам хотел бы знать.

— Сначала придется выпустить немного крови, иначе вы просто сгорите. Больно не будет, обещаю. Потом вы уснете. Когда проснетесь, мы повторим. Будьте любезны, вытяните руку.

— Как-то подозрительно просто звучит, — левой рукой Изольда перехватила кота, хотя тот не делал попыток сбежать, и мужественно вытянула правую, на которой уже зарастал нанесенный Мюричем разрез.

Жаль, что ублюдок мертв. На этот раз Кайя с удовольствием взял бы на себя дядину часть работы.

Работа обождет.

— Стойте. Миска нужна. Для крови, — Изольда выпрямила спину и плечи расправила. Ей жутко, и Кайя не способен убрать этот страх.

Не сейчас.

А что сказать, чтобы страх ушел, не представляет.

Миска в конце концов нашлась.

— Как-то вот... неприятно, когда тебя режут, — призналась Изольда и зажмурилась. — Я и раньше кровь сдавать не любила. И вообще врачей. У них дурная привычка в живого человека иголками тыкать.

— С кровью уйдет жар. На некоторое время.

Разрез-касание вдоль тонкой вены. От запястья к локтю. Шрама не останется. Ей не больно. Напротив, ей легче станет. Но эти аргументы не успокаивают Кайя.

— И долго так сидеть? — Изольда приоткрыла левый глаз, убедившись, что ничего страшного не происходит, открыла и правый. Она не плакала, не кричала, не спешила лишиться чувств, что в нынешней ситуации, возможно, было бы уместно. Но просто сидела, положив руку на миску и глядя, как стекают пурпурные ручейки.

Синева таяла.

— Вы храбрая женщина, — Кайя не знал, как утешить ее.

Он вообще не представлял, как именно утешают женщин.

— А есть выбор?

Изольда по-своему права, хотя опыт подсказывал, что отсутствие выбора редко придавало людям смелости. Весьма вежливый стук в дверь избавил от необходимости придумывать ответ.

— Ласточка моя, — Магнус был зол, но определить это мог бы лишь человек, хорошо знакомый с дядей. — Ты как?

— Вот... сижу. Котика глажу.

Кот подставил голову и замурлыкал, демонстрируя горячее желание сотрудничать. Дядя, оценив обстановку, помрачнел еще больше.

— Кайя, мальчик мой, пойдем-ка поговорим.

— Нет, — сказала Изольда, почесывая Кота за ухом. — Вы же обо мне будете говорить? Тогда при мне и говорите. А то не честно получится. Я же должна знать, что со мной будет. Ведь оно все равно будет, и я узнаю.

С этим нельзя было не согласиться. И дядя — небывалый случай — сдался. Он вошел в комнату и дверь прикрыл аккуратно. Магнус улыбался той насквозь фальшивой улыбкой, которой Кайя не видел много лет. Дядя не выдержит этой смерти.

Он и сам знает, поэтому так старательно делает вид, будто все хорошо.

— Садись куда-нибудь, — приказал Кайя. Он разрывался между желанием заняться вопросом чудесного появления Мюрича в спальне Изольды и нежеланием оставлять Изольду. — Что внизу?

— Урфин разбирается.

Дядя присел на краешек стула. Безумная улыбка его исчезла, глаза сузились, морщины стали глубже. Правильно, работа — это то, что надо. Работа удерживает Магнуса.

— Совсем забегался, — доверительно сказал он Изольде, которая — умница — сжимала и разжимала кулак, выкачивая кровь из срастающегося разреза. — То вниз, то вверх... чужак, что заяц, петляет. Запах его есть. Эхо слыхать. А сам уже и потерялся.

Изольда вряд ли что-то поняла, но кивнула. Урфин ведь предупреждал про мага. Просил быть осторожным.

— Милая, а ты что видела? Слышала может? — Магнус вытащил из рукава конфетку. — Хочешь?

— Спасибо, нет, — улыбнулась Изольда, — Я спала. А потом проснулась. Жарко очень... и пить хотелось.

Знакомая картина. Жар. Жажда. Зуд. И кожа, которая становится прозрачной, если поднести свечу. Она словно тает, обнажая голубоватые мышцы и белую кость.

— Я встала за водой, — Изольда задумчиво поскребла запястье. Рана почти сомкнулась, но крови в миске было мало. Придется снова резать. Конечно, она не испытывает боли, но... себя резать проще.

— Она очень крепко спала. Служанка. Она ведь спит? Она не умерла?

— Спит, ласточка моя, конечно, спит. Это сон такой, который... сложно оборвать. Волшебный.

— Ясно.

На лбу ее выступали капельки пота, и волосы были влажны. Кайя помнил это состояние, когда душно, жарко и кости ломит, невозможно ни сидеть, ни лежать. И если удается найти такое положение тела, когда ноющая боль отступает, то сознание просто выключается от счастья.

— И что теперь? — Изольда облизала губы.

— Теперь мы будем искать того, кто спел колыбельную твоей служанке... и некоторым другим людям, — дядины пальцы переплелись, что говорило о не совсем приятных Магнусу мыслях. Но выглядел он почти нормально. — А заодно напугал тебя.

Он хотел сказать другое, то, о чем Кайя подумал — Изольду спасла болезнь. Было ли это совпадением, или результатом сплавления с мураной, но Изольду спасла болезнь.

Надолго ли?

— Я о другом хотела спросить. Я подцепила эту штуку в храме? Или от вас? — она еще пыталась думать, морщила лоб, хмурилась, но мысли были тяжелы, текли потоками раскаленного масла. — Люди ведь ходят в храм. И с вами общаются. Значит, вы не заразны?

— Ласточка моя, — дядя взял ее за руку, сверяя пульс с собственным. — Мурана — очень... своеобразное существо. Ее пыльца не в каждом прорастет.

— Я избранная, — как-то мрачно сказала Изольда. — Поздравляю. Всегда мечтала.

— Скажем так, она ищет тех, кто предрасположен... способен выдержать изменение. И эта способность во многом наследуема. Считается, что пыльца уже есть в крови ребенка, но спит. В лет шесть-семь просыпается. Не у всех. Меня вот обошло. А моего брата угораздило. Или вот его.

Дядя указал на Кайя.

— Ты у него спроси, он пережил это и тебя поймет.

Сначала жутко чешутся руки, Кайя, помнится, расцарапал их до крови. Болит голова, точно ее в тисках зажали. А кожа вспыхивает. Зуд невыносим, и любое прикосновение мучительно.

— А я не знаю, что будет с тобой, дитя, — закончил дядя, выпуская руку.

— Ну, определенно, ничего хорошего.

Она еще пыталась улыбаться, маленькая смелая женщина, которую Кайя должен защищать и беречь, но ни с тем, ни с другим не справился. Он вообще ничем не способен ей помочь. Единственное средство, которое доступно, нельзя назвать лекарством, скорее уж шансом на отдых. Вода. Вино. Две... три капли шиасской смолы. Прошедшие годы ничуть не уменьшили вонь, напротив, запах стал крепче, ядреней.

— Я это пить не стану, — предупредила Изольда, зажимая нос.

— Все лекарства имеют мерзкий вкус, ласточка моя. А тебе надо поспать. Сон дает силы.

Края пореза склеились. И Изольда со вздохом подставила другую руку.

— Позволь мне, — дядя взялся за нож, и Кайя был ему благодарен за услугу. — Не надо смотреть на нож. На меня вот гляди. Или на него.

Изольда последовала совету. Взгляд у нее растерянный и все равно упрямый. Она отступать не собирается.

— А у меня тоже будут... — свободной рукой она коснулась лица. — Рисуночки. Нет, вы не подумайте, они милые и все такое. Вам весьма к лицу. Своеобразненький такой мэйк-ап. Но я бы предпочла естественный цвет кожи. Привыкла вот как-то.

— Они проявляются не сразу. Год... два... иногда пять, — Кайя вытер клинок и вернул нож в шкатулку. Закрыв, набрал код стерилизации. Завтра придется все повторить.

И послезавтра.

— Но проявляются? Кажется, я паранджу изобрету... вам нравится паранджа? Ах да, вы не знаете, что она такое и, наверное, к счастью. Но все-таки лиловое лицо — это как-то неженственно.

Похоже, этот вопрос заботил Изольду куда сильнее, чем собственное состояние. С другой стороны мысли во время лихорадки странные.

— Вы будете очаровательны с лицом любого цвета.

Изольда откинулась на спинку кресла. Дышала она часто, но дыхание не было хриплым, и это — хороший признак. Если легкие и сердце выдержать, то обойдется.

Должно обойтись.

— Вы льстец.

— Стараюсь.

Дядя не мешал. Он умел становиться незаметным, и Кайя очень ценил это умение. Забрав миску с кровью — красной, но еще недостаточно чистой — Кайя поднес к губам Изольды кубок.

— Выпей, — попросил он. — Пожалуйста. Это не настолько противно, каким кажется.

Это было ложью, но сейчас Кайя готов был врать. Изольда сделала глоток и поспешно зажала рот ладонью. О да, вкус был непередаваемый, одновременно и кислый, и горький, и сладковато-тухлый, вызывающий тошноту.

— Носом не дыши. Вот так, умница.

Дядя знаком показал, что подождет внизу. Там у него дела неоконченные и даже не начатые.

— И еще глоток.

Изольда отчаянно замотала головой.

— Иза, это надо выпить. До дна.

— А давай я просто умру? Без мучений? — сказала она, не отнимая руки от губ.

— Тебе нельзя умирать. Мы же только познакомились. И свадьба впереди. Хорош я буду на свадьбе без невесты, — ее щека была прохладной, даже чересчур. А сердце билось почти нормально, но это затишье продлиться недолго. Изольде следует отдохнуть.

— Другую найдешь.

Она упрямо сжала губы.

— Я не хочу другую. И если ты не будешь пить сама, мне придется применить силу.

Сама мысль об этом внушала отвращение.

— Кайя, других пугай. Я тебя не боюсь! — Изольда обняла чашу леденеющими пальцами. Пила она крупными глотками, почти захлебываясь, содрогаясь от отвращения. Но пила. А допив, отвернулась, уткнувшись носом в собственный рукав. — М-мерзость этот ваш волшебный эликсир.

— Еще какая, — согласился Кайя.

— Я... я на самом деле не хочу умирать.

— Я тоже не хочу, чтобы ты умерла.

Изольда не услышала. Она заснула сразу и, если повезет, сон этот продлится пару часов. Кайя очень осторожно поднял ее — хрустальная кожа сохранит все отпечатки прикосновений — и перенес в кровать, слишком большую для такой маленькой женщины.

И рыжий кот занимает столько же место, сколько Изольда, свернувшаяся во сне калачиком. Ее рубашка мокра от пота и крови. Ткань рвется с тихим треском, который вряд ли разбудит ее, но Кайя все равно прислушивается к дыханию. На спине кожа пошла мелкими водянистыми пузырями, но лопнувших нет, и значит, впереди по крайней мере три неприятных дня. А на четвертый все решится.

— Присмотри за ней, — Кайя шепотом говорит коту, и тот щурится. Он сам знает, что ему делать. — Я скоро вернусь.

Дверь он запирает.

Служанка спала, вытягивая губы, причмокивая и вздыхая до того томно, что Кайя становилось неудобно, словно он подсмотрел этот чужой сон. Урфин сидел рядом с ней, прислушиваясь к дыханию. Выглядел и вправду запыхавшимся.

— Им сыграли колыбельную, — Урфин оттянул веко, демонстрируя синеватую пленку, которая покрывала глазное яблоко. — Играли внизу. Но пока я спустился, Мюрича увели. А пока поднялся, то... маг ушел.

Кайя сам слышал эхо, но решил, что Урфин провалил очередной эксперимент из тех, которые дурно сказывались на самочувствии Замка. Кайя даже прикинул, во что ремонт обойдется.

— Люди не виноваты, — добавил Урфин, опуская завесу чужого века.

Никто не виноват, а Изольда едва не погибла. И быть может, еще погибнет. Скорее всего, но эта мысль вызывала такое глухое бешенство, что Кайя предпочел задвинуть ее на край сознания, благо, там уже имелось мыслей разных, опасных. Одной больше, одной меньше...

Лучше думать о деле. Тот, кто привел Мюрича, не идиот. Он знает про Урфина и сейчас залег на дно. В ближайшее время он будет вести себя тихо-тихо.

Торопиться некуда.

Разве что наверх, к Изольде.

Сначала дело.

Мюрич лежал, подтянув ноги к подбородку, вывернув руку, по виду сломанную, да и голова его завернулась так, что становилось понятно — мертв.

— Не следовало убивать, — это не упрек, Кайя сам не был уверен, что сумел бы сдержаться. Скорее замечание: допросить не выйдет. И Сержант кивком подтвердил, что замечание принято.

— Как он до нее вообще добрался?

Гнев следует контролировать. Упрек беспочвенен. Кайя сам определил границы, за которые охране переступать было запрещено.

— Он пришел не этой дорогой, — Сержант указал на дверь, которая повисла на одной петле. — Вашей Светлости следовало бы упомянуть, что выходов в комнате больше одного.

Упрек был заслужен. Хотя и звучал несколько издевательски.

Закончив с обыском тела, дядя велел:

— Переверни-ка...

Кайя перевернул, ногой — руками к этому существу он прикасаться брезговал. В груди Мюрича, слева от сердца торчал шип. Губы посинели, веки набрякли. Мертвец производил впечатление куда как отвратительное.

— Пахнет... — склонившись над трупом, словно собираясь поцеловать его, Магнус замер. — Пахнет... знакомо так. Урфин, мальчик мой, подойди сюда.

Второй шип торчал из-под подбородка. Он почти скрылся в складках кожи и выглядел этакой черной родинкой, но Кайя точно помнил: у Мюрича не было родимых пятен на лице и шее.

— Волчья травка, — вынес заключение Урфин. — У него было где-то полчаса.

Которые кто-то подарил.

Спустился в подземелье. Сыграл колыбельную и так, что Урфин полетел вниз. Разбудил Мюрича. И привел сюда по расчищенной свирелью дороге. Дал Мюричу нож, велев убить Изольду.

Зачем?

— Почему ты не спишь? — дядя переключил внимание на Сержанта.

Все-таки эта его идея с охраной, прежде видевшаяся Кайя лишенной смысла, смыл имела. И фризиец — меньше всего хотелось видеть фризийца рядом с Изольдой — оказался полезен. Второй раз Кайя оказывается в долгу перед ним. Хотя это еще не значит, что Кайя должен испытывать к фризийцу симпатию. Держится он как-то свободно, и это раздражает.

Фризия жива. Помнит. Ждет.

Чего ждет? Уж не его ли? Подставить. И спасти, получив... что? Благодарность клана? Доверие?

Благодарность есть и будет. Доверие — вряд ли.

— По той же причине, по которой и вы не спите, — ответил Сержант.

— Младшая ветвь, значит... пощадили, — дядя вернулся к Мюричу.

— Была младшая. Стала единственная. И не ветвь, так, лист. Ваш брат был так добр, что пощадил.

В нем хватило силы, чтобы выдержать взгляд. Кайя разглядывал фризийца пристально отмечая характерные для Биссотов черты. Узкая переносица. Резкая линия подбородка. Скулы высокие, плоские — сказывается след южной крови.

И что с того?

— Ты мог бы иметь больше, чем имеешь. Следовало просто сказать, кто ты есть, — этому разговору следовало бы состояться в другом месте. Комната Изольды, труп Мюрича, спящая девица, которая ко всему начала похрапывать и одновременно постанывать. Надо бы вынести ее и решить, что делать дальше.

— Я есть я. И меня устраивает то, что я имею, Лорд. Да и сам-то... принял бы такой подарок?

Титул. Земли. Почет, полагающийся последнему из угасающего дома. Герб, который после смерти будет отправлен в огонь, а дети, если и наследуют, то другой, обыкновенный. Ежедневное, ежеминутное осознание того, что не справился.

Нет, пожалуй, Кайя не сумел бы жить.

— Я честно зарабатывал свой хлеб так, как умел, — Сержант прекрасно понимал без слов. — И дальше буду зарабатывать также.

Биссоты всегда гордецами числились. И симпатий к ним это качество не прибавляло.

— Все интересней и интересней жить становится, — подвел итог дядя.

Надо принимать решение. Фризиец... пусть пока будет рядом. И чем ближе, тем лучше. Что до остального, то:

— Это падаль убрать, — Кайя тронул носком сапога тело. — Завтра пусть выставят в клетке. Люди должны видеть, что он мертв. Не хоронить... если станут кидать камнями или гнильем — не мешать. Скажите, что удавился в камере, вид у него соответствующий.

Сержант кивнул и с легкостью взвалил тело на плечо. Но эхо силы — это не сила. С боковой ветви род не поднять. Жаль, многим стало бы легче, вернись Фризия в прежние границы.

— Побега не было.

Что было? Скрыть свирель не удастся. Пробуждение подарит головную боль и тошноту. Свалить на очередной эксперимент Урфина? Это самый простой выход, но... на Урфина и так злы. А маг не известно, что вытворит.

Дядя молчал, дергая и щипая и без того ощипанную бороденку — мысли были не самыми приятными. Подсказывать он не собирался.

— Был неизвестный маг с неизвестными намерениями наславший сон. Возможно, хотел добраться до сокровищницы.

Кайя поднял и вернул на место кувшин. Урфин забрал нож. На стене и полу осталась кровь, которую придется зачищать. И кровь напомнила о последнем, с чем следовало бы разобраться.

Изольда.

— Изольда переутомилась. Перенервничала. И слегла. Ей необходим полный покой...

На первое время эта версия сгодится.

— ...настолько полный, что видеть ее может лишь...

— Ингрид, — подсказал Урфин. — Она будет молчать.

— Рыженькая такая? Длинненькая? — дядя ожил, кивком подтвердив, что согласен по всем пунктам. — Которая папашу своего по носу щелкнула? Хорошая девочка. Пусть посидит пару денечков здесь... у постели, чтобы совсем уж подозрительно не выглядело. А там оно и решится.

Сегодня. Завтра. Послезавтра. Времени осталось немного, быть может, времени не осталось вовсе.

— Если же Изольда все-таки умрет... — это данность, которую следует принять и подчиниться, но Кайя впервые не уверен, что у него хватит сил. И он замолкает.

— О, — Урфин провел по клинку пальцем, очищая от крови. — Тогда твой спор с Советом решится самым естественным образом и...

— Заткнись!

Кайя был близок к тому, чтобы ударить.

В полную силу. Как врага. И Урфин понял. Протянув нож рукоятью вперед, он сказал:

— Прости.

Не за что прощать. Он говорил то, что Кайя сам ему сказал. И в этих словах правда, которую бессмысленно отрицать. Но почему же все-таки хочется ударить.

— Знаете, мальчики мои, — когда дядя заговаривал таким тоном, его следовало слушать. — Когда я вижу двух баранов, которые сошлись в бою, пытаясь выяснить, чьи рога крепче, я сразу думаю о том, что где-то в кустах сидит охотник. И что вполне вероятно, на ужин он получит отменную баранью ногу.

И дядя снова был прав.

— Племянничек, шел бы ты к себе. У тебя там дела неоконченные. А мы тут приберемся...

Кайя ушел. Магнус остался.

Он присел на край кресла и принялся разминать ноги, которые, верно, ныли больше обычного. Урфин ждал, предчувствуя крайне неприятный разговор. И все-таки не выдержал первым.

— Хорошо, я признаю, что не прав! И буду молчать. Я вообще уеду, чтобы... не раздражать.

— Ну и дурак. Молчал ты и так долго. Начинаю думать, что слишком мы его опекали... это плохо. Все плохо. Особенно то, что Хаот не подтвердил эхо, — сказал Магнус, впиваясь пальцами в распухшее колено. — Здесь нет магов.

— Кроме меня.

— Да, мой мальчик. Кроме тебя. Скажи, ты ведь сумел бы сыграть на свирели?

— Да.

— И черный корень используешь? И волчью травку? И повод злиться у тебя есть... Фризия, свобода... близко тебе, верно?

— Да.

Урфин не станет унижаться до вопросов и оправданий. В конце концов, сколько можно оправдываться?

— Успокойся. Я знаю, что это не ты.

— Почему?

— Потому что верю. Во всем этом поганом мире есть два человека, которым я верю. И за которых боюсь. Не знаю даже, за кого из вас больше. Он — упрямый. Ты — гордый... садись вон. Посиди со мной. Налей вина и просто посиди. Давно уже не заглядывал. По делу, по делу... а так не заглядывал. Почему?

Дяде не соврешь и не потому, что Магнус чует правду, как охотничий пес — свежую кровь. Дядя не заслуживает лжи. И Урфин ответил честно:

— Стыдно.

Вино. Кубки. И дров в огонь добавить. Кресло подвинуть ближе к огню — тепло хоть немного унимает боль в ногах Магнуса.

— Силы — как у медведя. А мозгов не хватает, — дядя принял кубок. — Чего тебе стыдиться? Ты, конечно, поспешил немного, но... оставь это прошлому. Будущее и без того выглядит крайне дерьмово.

О да, незаконный маг, которого не существует.

Свирель.

Яды.

И Совет, который получит еще один шанс.

— Видишь, ты все правильно понял. Если вдруг случится уехать... обстоятельства по-всякому сложится могут, то отправляйся в Ласточкино гнездо. Гордость гордостью, но голова у тебя одна. Не забывай.

— Они настолько меня ненавидят?

Урфин знал ответ, только никогда не мог понять — за что? Те законы? Никто не знал, что Урфин причастен к их появлению. Узнай — взбесились бы... и без знания взбесились, но проглотили. Еще год-другой, глядишь, удалось бы изменить положение о статусе новорожденного. А теперь что? Порой этот мир был как удавка на шее. И с каждым разом она затягивалась все туже. Еще немного и Урфин просто сдастся. Чего ради бороться.

Кого ради?

Хотя бы ради Магнуса, который разглядывал огонь.

— Не думаю, что дело в тебе и ненависти... — он водил большим пальцем по краю кубка. — Знаешь, как корчуют старые дубы? Сначала подрубают корни из тех, что помощнее. И ждут, когда дерево лишится сил. А потом и валят. Одно не ясно — зачем? Выгода какая? Будет хаос и только хаос. Поэтому, малыш, ненавидят не тебя — мир.

— Я давно уже вырос, дядя.

— Это тебе только кажется.

Может и так. Пожалуй, Урфин не отказался бы вернуться в детство, где все было проще, понятней. Честнее. Но те времена принадлежат прошлому. Будущее же — Магнус как всегда прав — выглядит куда как мрачно. Дядя же, допив вино, поднялся:

— Ну что, дорогой, готов сыграть в прятки с Тенью?

Глава 25. Грани сознания

— Ничего не поделаешь, — возразил Кот. — Все мы здесь не в своем уме — и ты и я.

— Откуда вы знаете, что я не в своем уме? — спросила Алиса.

— Конечно не в своем, — ответил Кот. — Иначе как бы ты здесь оказалась?

Из разговора, состоявшегося в одной голове.

Юго ждал.

Он знал, что женщина пока жива, но явно не здорова, однако ничего больше. Эта неопределенность приятно волновала.

Шарик катится по кромке колеса. Красное-черное. Чет-нечет. Если повезет, то угадаешь цифру. Юго играл сам с собой. И еще с другим магом.

Наверное, он и вправду был очень талантлив, если сумел самостоятельно выстроить сеть. Хорошую. Прочную. Пронизавшую замок невидимой паутиной. Но вот беда — дырявую. Сигнальные нити то обрывались, то срастались, удерживая конструкцию живой.

Юго задевал нить и ускользал в разрыв. Маг метался. Уставал.

Потом ему надоело бегать.

Наверное, это будет милосердно — избавить такого от мучений. Жить, зная, кем мог бы стать, чувствуя остатки силы, но не умея этой силой пользоваться. Юго видел таких. Юго сам был почти таким. Искалеченный скрипач, который все никак не расстанется с ненужной уже скрипкой.

Жаль, что наниматель запретил его трогать.

На что это похоже?

Грипп тяжелейшей формы, который пущего садизма ради скрестили с чесоткой. Кости ломит. Кожа пылает. Зуд невыносим, и я тянусь, чтобы хоть ненадолго унять его.

— Нельзя, — Кайя перехватывает руку. — Останутся шрамы.

Черт с ними, я согласна уже и на шрамы. И без них — той еще красоты создание. Зеркало мне дать отказываются — разумный, в общем-то, поступок — но воображение у меня богатое, и ладони собственные, усыпанные мелкими желтыми пузырями, я вижу.

Ветрянкой я в детстве болела. И было не столько плохо, сколько тоскливо. Одна радость — зеленкой разрисоваться и представить себя леопардом. А тут я не леопард — помесь жабы с человеком. Целуй или нет, но в принцессу превращусь вряд ли. Кайя от поцелуев воздерживался и тут я его всецело понимала.

Длится это... не знаю. Долго. Наверное.

Я сплю. И не сплю. Часто не могу понять, сплю ли я. И тогда пугаюсь: температура сводит с ума, и быть может, уже свела.

— Все хорошо, Иза. Я здесь.

Кайя всегда здесь. И наверное ему можно поставить памятник, как самому заботливому мужу... хотя еще не мужу. И возможно — никогда не мужу. Это печалит. Чтобы отвлечься, я разговариваю. Так легче, потому что речь требует усилий, а усилия успокаивают боль. Разговоры в основном дурацкие.

— А я тоже стану ударопрочной?

— Станешь, — Кайя перешел на "ты", и это мне нравится.

— И подковы гнуть смогу?

— Не думаю, что умение гнуть подковы так уж необходимо леди.

— Хорошо, — я готова была оставить подковы ему, — тогда хотя бы булавки?

— Булавки, думаю, сможешь. Нет, Иза, нельзя...

Тысячное "нельзя", произнесенное все тем же ровным спокойным тоном. Он не сердится, он понимает, что я прекрасно осознаю запрет, но не имею сил справиться с зудом.

— Отвернись.

— Зачем?

— Я голая. Ты не должен на меня смотреть.

Кайя хмыкает. В его голосе множество оттенков. Почему-то со зрением плохо, и я больше слышу, чем вижу, но в этом есть свои преимущества. Например, оттенки.

Нынешний — горький шоколад. Тот самый, с какао-крупкой царапающих звуков.

— Смотреть на тебя — мое неотъемлемое право и привилегия.

Привилегия — это хорошо. Но не в нынешнем же виде. Я собираюсь ответить, но не успеваю. Лечу-лечу... падаю в горячий песок...

Мы строим замок в четыре руки. Выше, чтобы до самого неба. Со стеной, в которую прячем ивовые прутья, с нарядными башнями — Настька таскает из реки воду в синем ведерке. Мокрые башни легче строить.

— Жарко, — жалуюсь я. И Настька кивает. Солнце здесь яркое. — Скоро я совсем приду.

— Зачем?

— Замок строить.

— А свадьба?

На коленки налип песок. И на руки тоже, на шею, всюду только песок... я пытаюсь стряхнуть, но руки становятся тяжелыми. И Настька говорит чужим голосом — сладкое какао на молоке:

— Нельзя.

— Отпусти, — это не Настька, и мне жаль, что нас прервали. Я ведь до сих пор не извинилась, а ведь должна была. Я трусиха. И теперь умру.

— Нет, Иза, не умрешь.

Когда совсем плохо, Кайя носит меня по комнате. Плохо почти всегда, а комната такая маленькая. Из нее нельзя выходит. Как тюрьма, только хуже. Мне хочется увидеть море.

— Похоронишь меня на берегу?

— Нет.

— Почему?

— Потому что ты не умрешь.

Голос больше не шоколад, скорее крепкий арабский кофе. Но мы же оба знаем, что шансов у меня почти нет. Я взрослая и родилась в мире, где не слышали про мурану. У меня нет того иммунитета, который защищает местных жителей. И нет другого, свойственного Кайя.

Жаль, что вся сказка так быстро закончилась. Я почти втянулась.

— На берегу, — в конце концов, хотя бы могилу я имею право выбрать? — Там, где мы встретили паладина. Урфин знает. И еще цветы... я не люблю лилии. Не высаживай их.

— Иза, ты говоришь глупости.

Сердится. Он начинает рычать, когда сердится, только сам не слышит. Рык рождается в груди, заглушая звук сердца. Но меня не пугает.

Как Кайя в принципе можно бояться?

— А вот розы — люблю. Но там они вряд ли приживутся. Почва каменистая. Хотя... — меня осенила идея, показавшаяся гениальной. — А если розы поставить в горшках? В Замке ведь найдутся большие горшки? Да! Белый куст и красный. Потом они разрастутся и потянутся друг к другу. По-моему, это очень красиво — розы над обрывом.

Я задумалась, представив собственную могилу. Надо будет еще и статую попросить. Ангелов здесь нет, с меня что-то внятное ваять уже поздно. Но вот милую девушку, которая словно бы смотрит вдаль... и лавочку. Кто-нибудь станет меня навещать и предаваться томительным размышлениям под сенью моих розовых кустов. Главное, чтобы розы не обрывали.

— Изольда, — вкрадчиво произнес Кайя, и нынешний тон — жареный миндаль и шоколад белый, который я недолюбливаю за его непохожесть на шоколад — мне очень не понравился. — Я тебя похороню в семейном склепе.

— Там нет моря?

— Признаться, когда его строили, то не учли, что море может понадобиться.

Они не учли, а мне теперь страдать. И вообще, склеп — это что-то мрачное, сырое. С мертвецами. Ну, конечно, я тоже не слишком живой буду, но все равно... не хочу склеп!

— Если тебя это утешит, то похороны будут пышными.

Воображение представило меня, возлежащей среди роз — пусть гроб наполнят ими — в белом подвенечном платье... ах да, его еще не сшили. Но ведь сошьют! Во исполнение последней воли Нашей Светлости... подданные рыдают, вспоминая меня добрыми словами.

Разум внес небольшую поправку — рыдания исчезли. Добрые слова тоже.

— Ты будешь очень красива в том золотом платье...

— Ты не посмеешь!

— Сомневаешься? — насмешка. Нельзя насмехаться над больными! Умирающими даже! Но у Кайя имелось собственное мнение. — Конечно, лицо придется маской укрыть, но я думаю, что парик и платье отвлекут внимание от этой несущественной детали.

Маска? Несущественная деталь? Парик? И платье?

То проклятое платье, которое давно следовало изрезать на клочья?!

— Кринолин в гроб не влезет, — мстительно заметила я, но Кайя парировал:

— Гроб возьмем побольше. Ну или придавим чем-нибудь тяжеленьким.

Ага, крышкой. Нет уж, спасибо. Если он и вправду так со мной поступит, то я восстану и буду приходить к нему по ночам, завывая и звеня позолотой.

— Иза, ты просто не умирай.

Легко ему говорить...

День первый.

Второй. Третий и четвертый. Кайя путается, до того они похожи друг на друга. Перемены должны быть, но перемен не было.

Сыпь распространилась по телу, но и только. Цвет ее оставался прежним — гнойно-желтым.

Без крови. Главное, что без крови.

Ее и так почти не осталось.

Всякий раз вскрывая вены, Кайя убеждал себя, что этот раз — точно последний. И жар спадет.

Держался.

Пятый и шестой. Седьмой. Изменений нет.

Кайя снова заперт, старые шрамы зудят, но эти стены головой не прошибить. Сейчас он и близко не представляет, что именно надо делать.

На глаза попадается лист бумаги. Кайя не рисовал уже... давно.

...и снова берег. Желтая лента вдоль синей. Замок. Настька.

— Не приходи сюда, — говорит она, выливая воду в ямку. Песок чернеет, и Настька руками вымешивает его, как тесто. — Лучше там будь.

— Я... я хотела попросить прощения.

Сажусь рядышком.

— Я тебя предала. Дважды. И я бы все исправила, но не знаю как...

— Ты исправила.

— Нет, тот человек...

— Он тоже умер. Давно уже, — Настька вытирает пот со лба, оставляя грязевые разводы. — Не сиди здесь. Тебе туда надо.

Я пытаюсь уйти, но не знаю куда. Берег, берег... верба полощет зеленые листья. И снова берег с Настькой. Замок почти достроен. А у меня в кармане разноцветные стеклышки лежат.

— Держит, — признаюсь я.

— Извини.

— Я умру?

— Не знаю, — я не поняла, кто из этих двоих — Настька или Кайя — мне ответил.

Отвратительная честность.

Но река исчезла. Зато я вижу комнату. Цвета резкие, до головной боли — ее мне только для полного счастья и не хватает. Я в кровати. Кайя... рядом. Сидит на полу, опершись на угол камина. На колено положил доску и что-то увлеченно пишет.

Или нет — рисует.

Я наблюдаю. Сейчас Кайя снова другой и нынешний, пожалуй, мне нравится. Он мне весь нравится, но о таком здесь говорить не принято. А если я умру? Так и не сказав?

И что изменится?

— Ты проснулась? — он реагирует на взгляд. — Пить хочешь?

Ужасно. Ощущение, что я пуста. Наверное, опять кровь пускали. Мерзкая процедура, причем, кажется, Кайя она куда более неприятна, нежели мне. Но после кровопускания становится легче.

— Что ты рисуешь?

— Тебя.

Лучше бы пейзаж. Или натюрморт из кота, рыбьей головы и трех яблок.

— Зачем?

Он не собирался отвечать — я почувствовала это — но потом передумал.

— Мне кажется, что так я привяжу тебя к миру.

— Дашь посмотреть? — сегодня у меня не хватает сил, чтобы держать голову. Кайя помогает напиться.

Он выглядит помятым. Уставшим. Он вообще спит? Не знаю. Вряд ли, если всегда рядом. Да и кровать Нашей Светлостью прочно оккупирована. На коврике у двери? Коврик, кстати, так и не заменили. И дверь заперта прочно. Но спрашивать не стану.

Как-то неудобно.

Мы смотрим рисунки. Их много и у Кайя определенно талант, только все равно он безбожно льстит. Я слишком красивая, если быть объективной. Но я больна и к бесам объективность.

— Есть что-то, чего ты не умеешь делать? — пытаюсь шутить, хотя снова жарко.

Его совершенство угнетает.

— Беречь близких людей, — подумав, ответил Кайя. — Рисовать легче. И все легче.

Тут я с ним согласна. Сегодня мне не хочется шутить.

— Кайя, — мне нравится называть его по имени. — А куда уходят люди после смерти? В вашем мире. У нас верят, не все, но многие, что душа бессмертна...

— Это так.

— И что если хорошо себя вести, то попадешь в рай. Это такое место...

-...где нет войны...

Что ж, куда более конкретное описание.

Его рука ложится на лоб, и сегодня она невыносимо тяжела. Еще немного и кости треснут.

— Иза, не пугай меня, пожалуйста.

— Мне самой страшно, — я хватаюсь за его руку, пытаясь удержаться на краю. — Если я умру, то я встречусь с ней... по-настоящему...

— С той девушкой, которую ты зовешь? Что с ней произошло?

Рассказать? Кайя перестанет уважать меня. Но в конце концов, кому исповедоваться, как не богу? Вместо этого я прошу:

— Не отпускай меня, пожалуйста.

Девять. Десять. Одиннадцать... или уже двенадцать.

Изольда слабеет. Резать больше нельзя, а с жаром она не справляется.

О болезни говорят все. Шепотом. И этот шепот Кайя все равно слышит. В нем злорадство. И надежда, которая — Кайя запрещал себе думать о таком — возможно, исполнится.

Нет. Изольда не умрет.

Если крепко в это верить, то... что стоит вся его сила, если он не в состоянии спасти одного человека? Убить — да. Спасти — нет.

Безумие.

Она почти все время в забытьи, но так не легче. Изольда говорит с кем-то, а Кайя не способен разобрать слова. Ждет.

Рисует, заполняя угольными линиями белые листы.

Тринадцать.

Она приходит в сознание ненадолго, урывками и словно не замечая выпадений. Кайя не говорит. Он просто рад, что Изольда возвращается.

— Настя умерла. Из-за меня.

Была река, то самое место, где вода отступает за полосу песка. И старая ива все еще выгибается, цепляясь корнями за обрыв. Был замок и синее ведерко. Настька таскала воду, я — месила песок. Он вышел из леса, серый волк в человеческом обличье. Мы не испугались. Рядом — дачный поселок, и этот человек, наверное, оттуда.

— Здравствуйте, девочки, — сказал он.

Черные штаны. Старые туфли. Желтоватая рубашка с расстегнутой верхней пуговицей. И шляпа, тень которой падает на лицо. В руках — кожаный портфель с блестящим замочком.

— А вы не знаете, как пройти в Дмитровку?

— Знаем, — Настька ответила за двоих. Она всегда так делала, ведь она — старше и значит умнее.

— Я вот заблудился.

Она стала объяснять, длинно и путано, и человек кивал, но потом переспрашивал, отчего становилось понятно — он не дойдет.

— Проводите меня, пожалуйста, — попросил он, глядя на Настьку. — А я вам за это вот что дам...

В его портфеле скрывалась кукла Барби. Самая настоящая Барби с пышными белыми волосами, с руками и ногами, которые гнуться, как у всамделишного человека. С золотой короной на голове... и платье было чудесным.

— Я провожу! — Настька оттолкнула меня. — Я первая...

Мне тоже хотелось куклу, и я заплакала, а человек погладил меня и сказал:

— У меня и вторая найдется. Только спрятана далеко.

Наверное, если бы он просто сказал, я бы пошла с ним. Но это прикосновение... липкое, страшное какое-то, как будто рука его не была рукой живого.

— Настька! — я вывернулась и бросилась к кромке леса. — Настька, бежим...

Я бежала так быстро, как умела. Казалось, он гонится за мной. И вот-вот догонит. Но только оказавшись в лесу, я обернулась. Настьки не было.

Она ушла показывать дорогу.

Она получит куклу, а я...

— Я осталась живой, — мне тяжело дышать и говорить, как будто что-то мешает. Кольцо на горле. Корсет, сжимающий ребра. Но это — иллюзия, корсета нет, на мне вообще нет одежды, и я давно перестала стесняться наготы.

— Я вернулась домой. Я никому ничего не сказала — мне было очень страшно.

И сейчас сердце вот-вот остановится.

Я все-таки умру.

— И когда все стали искать Настьку, я соврала. Мы поссорились. Я так сказала. И Настька осталась у реки. Ее долго искали. До утра. И потом тоже. Мама меня увезла.

Она старательно делала вид, что ничего не случилось. Но я-то знала правду! И однажды нас вызвали на допрос. Со мной говорили мягко, и мамино присутствие придало смелости. Я повторила то, что уже говорила — мы поссорились.

Из-за замка.

И я убежала. Видела ли я кого-нибудь? Не помню... видела, кажется. Дяденьку в желтой рубашке. И со шляпой. Смогу ли узнать? Попробую.

— Я хотела показать на него. Честно. Но когда увидела... в клетке... и такой страшный... один взгляд. Только взгляд, и я поняла, что если расскажу, то и он обо мне расскажет. Что я была на берегу. Что разговаривала с ним. И промолчала. Если бы не промолчала... Настьку бы спасли... спасли бы.

У меня не хватает сил, чтобы плакать. Наверное, потому что воды во мне не осталось. И крови тоже, только вот опять жарко. Это последняя волна, из-под которой мне не выбраться. И я должна дорассказать, чтобы хоть кто-то узнал правду.

— Я расплакалась. И меня увели.

— Того человека отпустили?

— Да.

— И ты считаешь себя виноватой?

Не думаю — знаю.

— Иза, — кольцо рук Кайя надежно, как крепость. И хочется думать, что если он меня не отпустит, то я выживу. — Сколько тебе было?

— Семь... почти семь.

— Ты была ребенком. И вела себя, как ребенок.

Слабое оправдание. Настька меня не отпустит. Я потеряла ее там, на берегу. Бросила. И больше у меня не было друзей. Разве что Машка, которая не друг, но я не хотела лишаться ее.

Это больно — терять друга. Особенно, если по твоей вине.

— Ты поступила очень плохо. Но ты не убивала, душа моя. Убивала не ты... — Кайя шептал на ухо, и его дыхание опаляло кожу. Скоро я вся сгорю. — Сбежать и убить — разные вещи. Я знаю. С того нашего похода многие смеялись. И Урфин не выдержал, начал отвечать. Он умел говорить обидные слова. И сейчас умеет.

Поругались никак? Но мне слишком плохо, чтобы спрашивать.

Они не должны ругаться, иначе их съедят.

— Он не учел, с кем говорит, и получил хлыстом по лицу. За дерзость. Я очень сильно разозлился и ударил... в полную силу ударил. То есть не своей силой. Тот парень был много старше и в броне. Кирасу смяло. Грудную клетку тоже. Вот это — убийство.

Которое он себе до сих пор не простил. Похоже, по нам обоим психиатрия плачет.

Хорошо, что ее здесь не изобрели.

— А сначала я не понял, что натворил.

Но нашлись добрые люди и объяснили? Мне хочется погладить его по щеке, но не дотянусь.

— Отец приказал готовить тело к погребению. Я все должен был сделать сам. В том числе объяснить родителям, за что я убил их сына.

Психиатрия плакала не только по нам. Начинаю думать, что весь этот мир — большая комната с мягкими стенами. Только пациенты не в курсе и смирительных рубашек не завезли.

— Йен ведь не сделал ничего противозаконного. Лишь ударил раба.

— Или друга?

— Магнус также спросил. Но Закон знает точный ответ.

— А ты?

— И я. Только мое знание ничего не решает. Год спустя мы попали во Фризию... я убедился, что нельзя нарушать закон. Никому.

Пятнадцать.

Еще один день на краю. Прорвавшееся некстати воспоминание.

Или кстати?

Не следует забывать о долге. А Кайя забыл. И Замок, предоставленный сам себе, гудит гневным ульем. Тайный Совет, небось, изошел на дерьмо.

А и плевать.

Нельзя бросать Изольду. Даже на минуту нельзя. Если отвернуться, выпустить из поля зрения, она умрет. Это безумная мысль, но сейчас Кайя она кажется совершенно логичной и единственно правильной. А чистые листы почти закончились.

Слова Кайя с трудом пробивались сквозь горячее солнце. И река отползала от меня, оставляя сухой раскаленный песок.

— Я вернулась, — сказала я, не оборачиваясь. Крепость. Настька. Солнце. — Я... мне так тебя не хватало.

— И мне тебя, — Настька держала в руках не ведерко — ту самую куклу с белыми волосами и короной. — Ты звала меня бежать, а я не послушала.

— Надо было позвать на помощь...

— Ты бы не успела.

Кукла очень холодная, и я прижимаю ее к груди, чтобы хоть как-то остудить раскаленное сердце. Дышать становится легче.

— Давай мириться, — предложила Настька, отставляя мизинец. — Цепляйся.

Мирись, мирись, мирись... и больше не дерись...

Мы никогда не дрались. Ругаться случалось, а драться — нет.

...а если будешь драться...

Кукольный лед плавится, вползая в сердце.

...то я буду кусаться...

Настька вырывает руку и толкает меня в воду. Брызги летят. Холодно... просто замечательно холодно.

Шестнадцать.

Жар спал. И сыпь побелела.

Глава 26. Советы и советники

"Во мне проснулся дед с материнской стороны, а он был неженка... при малейшем несчастье замирал, ничего не предпринимал, надеялся на лучшее! Когда при нем душили его родную жену, любимую, он стоял возле и уговаривал: потерпи, может, обойдется! Хороший мальчик!"

Из трактата о роли наследственного фактора в формировании личности.

Изольда спала.

Больше не было ни жара, ни сыпи. Истончившаяся кожа и проклятый неправильный сон, который был настолько крепок, что походил вовсе не на сон. И Кайя боялся отойти от кровати, то и дело склонялся, но не позволял прикасаться, чтобы не разбудить. Он слушал дыхание, очень слабое, поверхностное. Ловил легкие, едва заметные, движения ресниц.

Он снова ничего не мог сделать, и чувство беспомощности оглушало.

В дверь постучали. Очень вежливо и очень тихо.

Урфин.

— Можно? — спросил он и получил разрешение.

Прежде разрешение ему не требовалось.

Когда все изменилось? И почему? Кайя по-прежнему готов убить за... друга? Раба? Изольда умеет задавать неудобные вопросы, прямо как дядя. Но дядя занят или скорее не способен подняться наверх. Он подарил Изольде браслет, а теперь она умирает.

И если умрет, то Кайя придется снова вытаскивать Магнуса, только вряд ли он сумеет, его самого бы вытащил кто.

— Тебе надо поесть, — Урфин принес хлеб, сыр и холодное мясо, которое он нарезал тонкими ломтями. Еще бы пожевал, заботливый. — Выпить тоже не мешало бы, но ты не согласишься.

— Что выяснили?

Вопрос, который задавался уже трижды и ответ вряд ли изменится. Кайя следовало самому заняться поисками, но как было оставить Изольду?

— Ничего. Все спали. Проснулись с головной болью. И большинство думает, что я причастен к этому сну...

Пауза.

— А ты причастен?

— Нет.

Ему можно верить, вернее нужно. Если не верить, то ничего не получится. Только откуда у Кайя ощущение, что он пытается склеить разбитый щит. Зачем? В бою такой не надежен.

— Садись, — Кайя указал на второе кресло. — Я знаю, что Хаот не подтвердил чужака. И если так, то ты — единственный маг здесь. Но я скорее поверю тебе, чем Хаоту. У них свои интересы.

Получилось грубо. И вроде бы по смыслу именно то, что надо было сказать, но Урфин отвернулся.

— У меня тоже, — сказал он, разливая вино по кубкам. Садиться не спешил, опять видит приказ там, где его нет. Интересы у него... в портовых борделях все его интересы, и Кайя даже знает, в каких именно. Остальное все, что смысл имело, забросил.

— Не представляю, зачем тебе освобождать Мюрича. Или убивать Изольду.

Мясо безвкусно, как хлеб и вино. В еде пока особой необходимости нет, Кайя способен голодать гораздо дольше, но отказ Урфин примет на свой счет. И с Кайя хватит ссор.

— Седьмой день пошел, — Урфин отвел взгляд, как делал всегда, когда не желал огорчать.

Друга? Хозяина?

— Я знаю.

— Ей не становится лучше.

— И это знаю.

— Но и хуже не становится.

Равновесие. И Урфин молчит, понимая, что сказанного достаточно. Он выглядит неважно. Похоже, не спал несколько дней. Или пытался искать своими способами, но потерпел неудачу. Он часто терпит неудачи. Не слишком ли часто?

И эмоции прячет. Раньше не закрывался.

Нельзя сомневаться.

— В городе убиты трое. Двое работали на Магнуса. Один — на меня, — Урфин переводит разговор на безопасную тему. Тон деловитый, где-то злой. Хорошо, если ему так хочется, то Кайя будет держаться именно такого тона. — Удар стилетом в сердце. У двоих в горле нашли золотой. Я думаю, был и у третьего, но изъяли... золото — это всегда золото.

— Кем были?

По-хорошему, надо бы спуститься. Наверняка тела все еще лежат в мертвецкой, прежде бывшей ледником. Помнится, поваров несколько расстраивала необходимость делить место между тушами и телами, которых порой скапливалось изрядно. Пришлось строить новый ледник.

— Ученик алхимика. Смышленый парень. Собирал на гильдийный взнос. Умел видеть. И слышать. Возможно, увидел что-то, чего не следовало бы...

Алхимические лавки и алхимические склады. Селитра. Сера. Уголь.

Порох?

Компоненты по отдельности не запрещены. Их незачем прятать. Разве что... не в качестве, а количестве? Поставки возросли, и это насторожило мальчишку. Решил узнать больше?

Надо бы проверить склады. Конечно, если там что и было, то уже исчезло.

— Склады чисты, — подтвердил догадку Урфин, он все-таки присел. — Контрабанды и той нет. А это — подозрительно. Второй мертвец — профессиональный нищий. Жил на пристани. Там и умер.

Пристань — корабли.

Грузы.

Люди. Встречи.

— Третья — повитуха...

Женщина? Кайя не любил, когда женщин убивали. Это было неправильным. Но странный выбор, что могла рассказать повитуха? И Урфин, отвечая на вопросительный взгляд, объяснил:

— Мужчины часто не обращают внимания на женщин. Женщины слушают разговоры и делятся с другими женщинами...

А повитуха, особенно хорошая, — знакомство полезное. И должно быть, слышала немало разговоров. Но кто-то догадался.

— Он умен, — Кайя неприятно было признавать это, как и то, что Тень выигрывал. Взятый замок? Ничего не значит. В Протекторате тысячи замков и голодной швали, которой сидеть бы на поводке, растрачивая пыл в приграничных стычках, хватает. У побережья — сотни островов, облюбованных контрабандистами. Этих Кайя не трогал.

Зря, выходит, не трогал.

Еще маг со свирелью и неясными намерениями. Точнее, некоторые намерения как раз-то ясны — в очередной раз натравить на Урфина Совет, чтобы Кайя было чем заняться.

Дядя прав. Нельзя ссориться. Но почему не получается жить в мире?

— С кем она работала? — Кайя выцепил-таки нужную мысль, но не выдержал-таки, подошел к кровати, чтобы убедиться — Изольда спит.

Все еще спит.

— С теми, кто живет в Замке.

Ожидаемый ответ. Где искать гниль, как не здесь?

— Эта женщина и сама жила в Замке, — Урфин отвернулся. Он умел не видеть того, что видеть не стоило. Например, не вовремя соскользнувшего одеяла. Изольда не шевелилась, но треклятое одеяло снова и снова падало на пол, как будто стягивал его кто-то.

— Знаешь, если она умрет, мне будет очень плохо, — лишь двоим Кайя мог признаться в этой слабости. — И не потому, что я не сумел ее защитить. Просто плохо. Без нее.

Себе в таком тоже непросто признаваться.

Мех укрывает Изольду до кончика носа. И длинные ворсинки шевелятся — это значит, что Изольда дышит. Но ее дыхание такое слабое. А сердце бьется слишком уж медленно. Кожа холодна, ладони — вовсе ледяные, и Кайя пытается согревать их собственным дыханием, понимая, что этого тепла хватает ненадолго.

— Прости, пожалуйста, — Урфин произносит это так, что становится понятно — ему действительно жаль. Он умеет обращаться с голосом и порой тон изменяет значения слов. Кайя тогда себя крайне глупо чувствует, не зная, чем верить — словам или тону. — Я сказал то, чего не следовало говорить.

— Как и я.

Непрочный мир. Осколки вновь срастаются, но щит, из них сделанный, не выдержит мало-мальски крепкого удара. Так стоит ли его таскать? Ненужная тяжесть...

Урфин — не щит.

— Она сильная. И от перехода оправилась быстрее, чем я. Ей нравится жить. И ты тоже. Значит, вернется.

Кайя кивнул: он говорил себе то же самое. Почти этими же словами. Но время шло, а Изольда не возвращалась. Он ведь звал. Каждый день звал, уговаривал, требовал, кажется, однажды угрожал. Она не слышала. Или и вправду не боялась?

— Там... ее уже похоронили?

— Да. И Тайный Совет очень желает видеть тебя. Им нужна ясность.

Кайя не оставят в покое. И они имеют право знать.

— Я посижу с ней, — предложил Урфин. — А ты кинь старым мудакам кость. Пусть грызутся себе... и к дяде загляни. Он волнуется.

Уйти? Ненадолго. Оставить одну? Не одну — с Урфином. Он надежен и... если он не причастен. Надо решать. Верить? Нет?

— Одеяло спадает, — Кайя отошел от кровати. — И тогда она мерзнет. Можешь почитать что-нибудь. Правда, я не знаю, слышит ли она.

Если бы слышала, то вернулась бы. Наверное.

Книга лежала на столе, и Урфин перевернув, прочел заглавие. "Основы фортификационного оборудования местности".

— Гм, увлекательно, должно быть... — это уже насмешка, но не обидная. И Кайя признается:

— Я пробовал читать стихи, но засыпаю.

— Может, не от стихов, а просто потому, что надо поспать?

Он прав, Кайя спал урывками, всякий раз боясь пропустить тот момент, когда Изольда очнется. Или уйдет насовсем.

— Иди уже, — Урфин раскрыл книгу и тут же закрыл. — Давай я лучше приберусь, а то опять развел свинарню...

Каменный зал, вырубленный некогда в теле скалы, был холоден. Пожалуй, дядя мог бы устроить здесь еще одну мертвецкую, для которой и льда не понадобилось бы. Единственный камин, слишком маленький для помещения столь просторного, чадил. Дым поднимался к куполообразному потолку, скрывая трещины и проржавелые штыри, в которых некогда крепились факелы.

Тайный Совет собрался в на редкость полном составе. Одиннадцать из двенадцати благородных мормэров. Лорд-канцлер все еще отсутствовал, и это обстоятельство весьма порадовала Кайя.

Надо бы почаще усылать, благо, гарнизонов в протекторате много...

— Доброго дня, — Кайя занял место во главе стола.

Вырубленный из камня, тот был крайне неудобен, хотя и выглядел внушительно. Поговаривали, что некогда совещания проходили эмоционально, и советники не гнушались мебель рубить, оттого пришлось сделать стол попрочнее.

— Мы рады, наконец, увидеть вас, Ваша Светлость, — произнес лорд-казначей без особой радости в голосе.

Дядя, как обычно, скрывался в тени и канделябр с семеркой свечей отодвинул подальше. Его кресло с изогнутой спинкой и высокими подлокотниками весьма подходило для игр в прятки. Вот и сейчас виднелся лишь край пышных манжет и дядины пальцы, перебиравшие бусины. Они бесшумно скользили по длинной нити, не сталкиваясь друг с другом. Но лорд-казначей все равно был недоволен. Он морщился всякий раз, когда взгляду его случалось остановиться на Магнусе.

— ...и у нас имеются некоторые вопросы, требующие вашего высочайшего внимания.

Издевается? Нет, почтителен и едва ли ни подобострастен. Хотя все равно издевается. Но сегодня Кайя не в том настроении, чтобы отвечать вежливо.

— Задавайте.

Свечей слишком много, и от рыжих огоньков рябит в глазах. За ними не разглядеть лиц. Парики, кружево, драгоценные камни, роскошные ткани... не лица. Никогда не лица. И на другом плане та же шепчущая темнота. Каждый из этих людей достаточно опытен, чтобы запереть эмоции.

— Пожалуй, стоит начать с того крайне неприятного происшествия, — лорд-казначей поднялся, и тень его распласталась на стене, — которое многих смутило.

— Расследование проводится, — сказал Магнус.

— О да, конечно... мы не сомневаемся в том, что расследование будет проведено тщательно и досконально, но хотелось бы узнать...

Эти паузы в речи, что колдобины на дороге. Вроде бы и привыкнуть пора, но Кайя все равно дергается.

-...принимается ли во внимание очевидность возможности совершения данного преступления лицом, обладающим магическими способностями.

— Принимается.

— И мы можем рассчитывать на адекватные меры по отношению к... виновному.

— К виновному — определенно, — бусины замерли на нити. — Я понимаю, к чему вы клоните, любезный мормэр. Вам не терпится нацепить ошейник на одну крайне строптивую шею. Но этого не будет.

— Не слишком ли много берет на себя лорд-дознаватель?

— Не слишком, — ответил за дядю Кайя.

— Ваша Светлость, очевидно, что вы предвзято относитесь к данной истории, тогда как Хаот выразился однозначно: иных магов на листе нет.

— Хаот и раньше не спешил брать на себя ответственность.

Откуда в них эта ненависть, стайная, глухая, совершенно необъяснимая? Урфин никогда и никому не переходил дорогу. Он не претендовал на титулы, не просил земель, не рвался к власти. Может, в этом и причина? Его не понимают и боятся?

— Что ж... в этом случае нам остается лишь надеяться, что Ваша Светлость помнит о своих обязанностях по отношению к подданным. И не допустит повторения сей печальной истории.

— Не допустит, — пообещал Магнус, вновь отпуская жемчужины на привязь поводка.

Кайя в этом уверен не был. Маг все еще на свободе. Тень — в Замке. Изольда больна. Урфин под ударом. А сам он не представляет, что делать.

Лорд-казначей опустился в кресло, предоставляя слово другому. Впрочем, старик Оукли давным-давно говорил лишь то, что в опустошенную маразмом голову вкладывали шептуны Макферсона.

— Мы... — он огляделся, подслеповато щурясь. Некогда могучий, с годами Оукли ссохся, ссутулился, и даже корсет, который он носил под одеждой — полагая, что сие есть тайна — не в силах был исправить осанку. — Мы обеспокоены.

Вторая половина стола молчала.

Неужели в кои-то веки противоборствующие стороны заключили союз? Или те, кто поддерживал Кормаков не смели в отсутствие хозяев рта раскрыть?

— Мы весьма обеспокоены! — подхватил оборванную речь мормэр Грир. Не молод. Не стар. Не беден, но и не богат. Особых заслуг нет. На редкость непримечательная личность. Это даже подозрительно.

Не он ли Тень?

Или кто-то из этой дюжины?

Дядю можно вычеркнуть. Оукли — слишком стар. А вот остальные...

Кэден? Глуповат и жаден. Хватит ли его жадности, чтобы переступить запрет?

Грир? Слишком мало информации.

Макферсон? Или Кормак? Вечные соперники. Стерегут друг друга похлеще сторожевых псов, готовы вырвать глотки, был бы повод. Порох — хороший повод. Стали бы рисковать?

Остальная шестерка. Нокс честолюбив, но беден.

Саммэрлед слишком много внимания уделяет деяниям предков, говорят, каждый день пересчитывает листья на родовом древе.

Токуил... безвольный. Игрок, но не из тех, которые выигрывают. Если бы не каменоломни, которые дают хороший доход, давно бы разорился.

Баллард и Фингол, чьи семьи переплелись корнями столь тесно, что нельзя с уверенностью сказать, где проходит граница между кланами. Работорговцы. И новые законы пришлись им не по вкусу.

А если узнали, кто руку к этим законам приложил?

Хендерсон сам по себе. Лорд-палач редко удостаивает Тайный Совет посещением. Но сегодня пришел. Почему?

— Чем же вы обеспокоены? — ласково поинтересовался Магнус. — Не стесняйтесь. Излагайте, а мы послушаем.

Грир дернулся, а Оукли, выпав из полусна продолжил:

-...обеспокоены здоровьем той... девушки... как ее? Изольды.

Имя подсказали. И удивительное дело, Оукли расслышал его без своей слуховой трубки. Что если маразм его, дряхлость — притворство? Они все здесь умеют притворяться.

— Если ее болезнь действительно серьезна, — Грир вновь пришел на помощь, — то даже в случае излечения нельзя быть уверенным, что болезнь...

Они все хотят ее смерти. Естественный исход. Удобное решение неудобного вопроса. На Урфина не следовало обижаться — правду же сказал.

Только как-то очень обидно.

-...не воспрепятствует в последующем...

Зачем нужен этот Тайный совет?

Равновесие. Соблюдение прав.

Чьих? Эти люди готовы перервать друг другу глотки за малейшую выгоду. Им плевать на Протекторат. Они вспоминают о правах лишь тогда, когда их собственные нарушаются.

-...исполнению ее долга? Гильдия медиков готова составить консилиум, который...

— Этого не будет, — Кайя точно знал, что не подпустит к Изольде никого из тех, кому не доверяет. В первую очередь медиков.

— Кайя, — Макферсон жестом прервал Грира, и тот опустился на стул. Оукли так и остался стоять, веки его были прикрыты и, похоже, что старик дремал. — Я по-человечески понимаю вашу привязанность. Девушка мила. Непосредственна. И даже добра к моей несчастной беспутной дочери. Но это же еще не повод, чтобы жениться на ней.

Добрый Макферсон.

Расчетливый и однажды просчитавшийся. Ингрид достало наглости не возвращаться под заботливое отцовское крыло, но отстаивать право распоряжаться имуществом мужа самой. Знатная была тяжба. И Кайя с превеликим удовольствием вынес решение. Законное. Но с точки зрения Макферсона крайне несправедливое. У них всех здесь свои представления о справедливости.

Лорд-казначей же принял молчание за готовность слушать.

— Дайте ей титул, назначьте содержание... ваш отец умел улаживать подобные конфликты.

— Он умер в сорок два года.

— Печально, — с легкостью согласился Макферсон. — Однако это не повод, чтобы столь безответственно подходить к вопросу, от которого зависит будущее всего Протектората. Позвольте напомнить, Ваша Светлость, что ваш долг...

Эта словесная баталия могла длиться долго. У них у всех явный избыток свободного времени. А Кайя ждут.

— Я знаю, в чем заключается мой долг. Изольда — моя жена. Согласно договору. И по моему желанию. Свадьба состоится в назначенный срок. Надеюсь, что выразился ясно.

Оукли встрепенулся и полуслепым взглядом обвел комнату, кажется, он не понимал, где находится.

— А уверены, что девушка справится? — Макферсон не собирался отступать. Неужели они все не видят, что Кайя больше не семнадцать? Тогда Совет был нужен. Тогда он не знал, что ему делать. С Замком. С дядей, который обезумел от крови. С Урфином. Со всем этим растреклятым Протекторатом, разваливавшимся на части.

— Что однажды она не опозорит вас? И не заставит выбирать между вашим к ней чувством и долгом? Хватит ли совести сделать правильный выбор, Ваша Светлость?

— Вы подрядились прорицать? — дядя вмешался вовремя.

— О, здесь не нужен дар прорицателя. Опыта хватит.

Кайя разжал руку. На каменном краю остались отпечатки пальцев. Похоже, стол был не столь прочен, как казалось.

— Этот Совет, — Кайя поднялся, — существует лишь потому, что когда-то я действительно получал здесь разумные советы. Однако сейчас я не вижу в нем пользы. С сегодняшнего дня Тайный Совет распущен. Все возникающие вопросы будут решаться в обычном порядке.

— Что ж, — Макферсон поднялся первым. — Из-за женщин творили и куда большие глупости. Надеюсь, Кайя, ваша обойдется вам не слишком дорого.

Они покидали Каменный зал один за другим, неспешно, сохраняя достоинство. И когда за стариком Оукли — он ходил слишком медленно — закрылась дверь, дядя произнес:

— Неужели я дожил до этого счастливого момента? Ты учишься рычать, мой мальчик.

— Я поступил правильно?

В груди клекотала ярость. И Кайя пришлось сделать усилие, чтобы не допустить всплеска. Гранитные стены — надежная защита, но все же...

— Ты как-то поступил. А правильно или нет — время покажет.

— Почему у меня ощущение, что я среди врагов?

Дядя пожал плечами:

— Потому что здесь у тебя друзей точно нет.

Это верно. Когда-то Кайя все представлялось иначе. Здесь — свои. Там — чужие. С чужими воюют и все довольно просто. Воевать вообще просто, когда понятно, где враг.

— Как она?

— Спит. И... — Кайя со вздохом вынужден был признать. — Возможно, Макферсон прав. Она не справится.

— Подойди-ка сюда, дорогой племянничек. И наклонись. Скажу кое-что.

Рука дяди не утратила былой крепости. Подзатыльник вышел звонким.

— За что?!

— За дурость, — Магнус потер покрасневшую ладонь. — Запомни. Они все будут смотреть на тебя. И если ты начнешь в ней сомневаться — утопят. Радостно. С визгом. Если допустишь такое — вычеркну из Родовой книги. Ясно?

Дядя определенно не шутил.

Глава 27. Пробуждение

Стоит разок умереть и приоритеты тут же меняются.

Из откровений мошенника, которого трижды вешали и дважды топили, записанных перед восхождением на плаху.

Я лежала на спине, раскинув руки. И река несла меня... несла, несла... долго так несла. Мне, честно говоря, и лежать надоело. А потом все вдруг закончилось.

Солнце выключили. Небо перекрасили.

И во рту так мерзко, как будто я всю ночь спирт беломором закуривала. Нет, я, конечно, не пробовала, но предполагаю, что ощущения были бы сходными.

Голова гудит, что трансформаторная будка... Гудит, значит, существует. Вот с остальными частями тела вопрос. Спина чесалась, следовательно, тоже наличествовала. Руки? Не чувствую. Ноги? Аналогично. Какая-то мрачная картинка вырисовывается. Под цвет потолка. Кстати, смутно знакомого потолка.

Где это я?

У Машки?

Помню, кафе. И еще Вадика... вот скотина! Туфли... незнакомца с колечком... договор. Какой, однако, яркий и логичный бред. Даже жаль, что отпустило.

Нет, Иза, наркотики — это зло и повторять эксперимент мы не будем.

Сквозь гудение пробивался свист. Довольно мелодичный. И близкий. Я не одна?

Я не одна.

Вадик?

Нет! Меня стошнит, если это Вадик. Хотя меня и так сейчас стошнит, но это уже детали. Сделав усилие, я повернула голову влево. Перед носом возникла стена. Брутальная такая стена. С бугристыми валунами и серой прожилочкой строительного раствора. От нее даже пахло влажным камнем.

В моей квартире нет таких стен. В Машкиной, впрочем, тоже. А где есть? Ох, чувствую, жизнь готовит сюрпризы.

Поворачивать голову направо оказалось сложно, тем более, что лежала я на животе и, поворачиваясь, застряла носом в складке не то простыни, не то одеяла. Почему-то мехового, с длинным чесучим ворсом. Но все-таки у меня получилось.

Справа стены не было.

А комната была. Небольшая такая. Где-то видела я вон тот стол. И кресла, поставленные друг на друга. И доспех, который опасно накренился, и даже кота, забравшегося в шлем. И того типа, который, насвистывая, мыл пол.

Тип был полуголым, мускулистым и довольно симпатичным. Вот только спину его покрывали длинные тонкие шрамы. Если считать, что оные мужчину украшают, то тип был разукрашен, как президентская елка перед новогодними праздниками. А вот пол он драил профессионально и с немалым энтузиазмом. Хозяйственный, значит.

Вспомнить бы еще, как его зовут...

Незнакомый мужчина в незнакомой комнате — весьма интригующее начало дня.

Тип бросил тряпку в таз, поднялся, смачно потянулся — аж кости захрустели — и почесал пятерней светлый затылок. Вот тут-то память и вернулась. В полном объеме и немалых подробностях. Я не застонала — на стон силенок не хватало — но лишь заскрипела зубами. Надо полагать, достаточно громко, если он обернулся.

— Иза?!

Я. Кто ж еще?

— Иза, слава Ушедшему, хотя ему и плевать, но ты очнулась.

И я, знаете ли, рада.

— Пить хочешь?

Хочу. Зверски. Только сказать не могу. Я и моргаю-то с трудом. Но Урфин понял.

— Сейчас, милая. Но сначала мы тебя перевернем.

Мы — это он и кота считает? Или меня? Я себя точно не переверну, потому что я себя не чувствую.

— Если будет больно, то...

Боли не было. Вообще ничего не было, даже спины. Урфин меня усаживал, подкладывая под спину подушки, выдавливая их неким подобием ложемента, но мне было, честно говоря, плевать.

Пить пришлось с ложечки.

— Вот так. Умница.

Люблю доставлять людям радость, знать бы еще по какому поводу.

— Легче?

— Умг, — говорить все равно не получалось.

— Вот и чудесно. Сейчас, если не возражаешь, я оденусь. А то как-то двусмысленно получается.

Ну да. Я голая. Он полуголый. Вдвоем наедине... и кот тому свидетель. Недаром он следит за нами с таким неодобрением.

— Ты уж извини, но в кружевах убираться неудобно. А твой супруг категорически не способен порядок поддерживать...

Урфин, подхватив таз с водой — все-таки странное занятие, ну да я уже поняла, что здесь увлечения у людей крайне своеобразные — вышел. Вернулся он быстро и без таза.

— Кайя скоро вернется.

— Умг, — кажется, я освоила первое слово. — Мгу. Ага.

Твою ж мать, если так дальше пойдет, то изъясняться я буду знаками. Хотя нет, не буду, пальцы не шевелятся.

— Иза, не спеши, — попросил Урфин, одеваясь. — Ты долго болела...

— К-как?

— Как долго? Ну... две недели.

Сколько?

— И еще неделю спала.

То-то я себя выспавшейся, отдохнувшей ощущаю. Это же получается, что... я попыталась сосчитать. Почти месяц в постели? И скоро свадьба? А у меня платье не готово! Нет, стоп. Не о том думаю.

— Ты очнулась, — рука Урфина легла на лоб. — Жара нет. Сыпь прошла. Значит, все хорошо...

Вот только голова гудит, рук-ног не ощущаю, говорить не могу и выгляжу, должно быть, как лягушка, которую трактор переехал.

А так да, все хорошо, просто великолепно.

— Я...

— Ты жива. Это главное.

Кажется, я расплакалась. Урфин вытирал слезы манжетами рубашки, а я не ощущала прикосновений, и от этого было страшно. Я жива, но... что, если я останусь такой навсегда?

К счастью, я ошибалась.

Умрет... не умрет... умрет...

К сожалению, ног у мухи было лишь шесть, крыльев — два, и гадание получалось недолгим, предсказуемым. Юго откладывал мушиное тельце на подоконник, к другим, которых собралось изрядно, и вновь выходил на охоту.

Тоска.

Наниматель молчит.

Юго умеет ждать, но лишь когда в ожидании имеется смысл. Наверное, для нанимателя он был, однако тот не спешил делиться. Оставалось слушать.

— ...на всякий случай я заказала два платья. Конечно, не черное. Черный старит. Но вот темно-лиловое с аметистами, полагаю, вполне будет соответствовать моменту...

Муха села на стекло.

— ...и вряд ли траур так уж затянется...

Юго растопырил пальцы, готовый к броску, но взмах веера — как же его раздражали местные веера и тупоголовые овцы, хотя последние были полезны любовью к сплетням — потревожил свечи. Теплый воздух качнулся, задев тончайшие волоски на мушином теле. И она улетела.

— ...но платье, конечно, простенькое... меня уговаривали на фижмы. Или еще ткань поменять. Бархат, конечно, выглядит очаровательно, особенно эти крохотные жемчужины-слезки по лифу, но ты знаешь, я подумала — куда я его потом надену? Мой-то еще долго проживет. А лиловое и без траура...

Муха вернулась. Она ползла по металлическому ребру, отделявшему ячейки витража. И Юго при желании мог бы разглядеть отражение щебечущей дуры. Но внимание его было всецело сосредоточено на насекомом. Чтобы охота была успешной, не следует отвлекаться от цели.

— ...и дюжина роз из черного муара, как символ нашей глубокой утраты. Живые обошлись бы дешевле, но здесь, милая моя, нельзя экономить. Их Светлость будет внимательно смотреть, кто и как выражает...

Бросок. Неслышное касание к стеклу. И муха жужжит в кулаке. Юго сдерживает смех и, перехватывая муху за крылья, начинает гадать наново: умрет? Не умрет?

Не скажу, что выздоровление протекало быстро. Через сутки я научилась держать голову и более-менее внятно разговаривать. Через двое — сидеть, опираясь на подушки. На пятый день смогла несколько секунд удерживать руку на весу. Руки у меня оказались безумно тяжелыми.

А Кайя утверждал, что это — иллюзия. Руки легкие. И сама я — пушинка.

Надо только терпения набраться.

Но где его взять?

Я не младенец. Мне... мне неудобно оттого, что Кайя видит меня такой. Что он вынужден меня носить, купать, одевать и раздевать. Кормить, потому что ложку в руках я не удержу, а если удержу, то всяко не управлюсь.

Я пробую сама. Сесть. Встать.

Упасть... ну почти — Кайя не позволит упасть. Он всегда рядом, словно вообще не спит. А если и засыпает, то чутко. И вахту передает коту. Тому достаточно лечь мне на колени, и этот неподъемный живой вес удержит меня от глупостей.

В их понимании. Не в моем. И я совершаю очередную попытку удержаться на ногах.

Попытка проваливается. Я мешком оседаю на пол, готовая разрыдаться от злости.

— Иза, ты самая упрямая женщина, которую я встречал, — Кайя садится рядом и укрывает меня одеялом. Он боится, что я простыну.

Или поранюсь.

Или случится еще что-нибудь, чего он не в состоянии предупредить. Кажется, еще немного и меня упрячут в мягкий сейф со стабильным микроклиматом. Подозреваю, имейся такой в наличии, я бы в нем уже сидела.

— Посмотри, — он раскрывает мою ладонь и нежно проводит пальцем по линии жизни. — Насколько истончилась кожа...

Есть немного. И сосуды видны. Я скинула вес весьма экстремальным способом, но это к лучшему. Всегда мечтала об изящной фигуре.

— ...твое тело ослабло. Ты теряла кровь. Часто и много. Дольше, чем должно быть. Обычно, на третий день становится ясно, будет жить человек или нет, — Кайя прочерчивает путь по запястью, на котором не осталось следов. А ведь вены мне действительно вскрывали многократно. Я помню, но как-то смутно. Ни боли, ни страха, разве что облегчение.

И странные сны в которых мы с Настькой помирились.

— А ты горела две недели.

Полагаю, эти недели были не самыми приятными в жизни Кайя. И мне совестно, что я все еще больна. В журналах пишут, что женщины не имеют права болеть. Болезнь делает их некрасивыми, и мужчины пугаются. Но похоже, мой муж бесстрашен.

И до того заботлив, что я скоро взвою.

— Поэтому не спеши, — он обнимает меня и целует в макушку.

Ему хорошо говорить. У меня же свадьба на носу. И с девочками решить надо, я же не знаю, как они там без меня. Вдруг их опять обижают? Платье не сшито, Гербовник недоучен и Родовая книга нечитанной лежит. Еще выпишут из местной библиотеке за несвоевременный возврат подотчетной литературы. Гостей опять же наплыв ожидается. Их размещать где-то надо... И меню, и тысяча тысяч неоконченных дел.

— Подождут, — Кайя непреклонен. — С девочками все в полном порядке. Семьи я подобрал. Гербовнику с книгой точно спешить некуда. Гостями занялась Ингрид. Повара у меня хорошие...

Ну да, заметно. Меню на редкость разнообразно. Вареная морковка. Бульон. Белое мясо и полусырая печень. Морковка, кстати, не для меня, это Кайя ее килограммами поедать готов, запивая молоком из полуторалитрового кубка, чем-то напоминающего шлем на ножке. И ручки — почти рога. Как по мне вареная морковка с молоком — безумное сочетание, но Кайя нравится. Впрочем, от молока я бы тоже не отказалась, но... нельзя.

Нашей Светлости следует соблюдать особую диету.

Угу. Всю жизнь пыталась соблюсти, никогда не выходила. А тут, поди ж ты, сподобилась. И главное, что несмотря на все усилия придворных диетологов, стройности во мне с каждым днем прибывало.

— А платье сошьют быстро...

Может быть, уже шьют еще одно творение психоделической красоты.

Но Кайя — в последнее время у него появилась занятная привычка трогать мои волосы, что приводит меня в состояние умиротворенно-расслабленное и лишает всякого желания возражать ему — уверяет:

— ...то, которое ты захочешь.

— Ты им виселицей пригрозил?

Его пальцы движутся от затылка к макушке и ко лбу, а потом назад.

— Мысль, конечно, но нет. Дядя нашел того, кто готов взяться.

Это замечательно. Дядюшке я верю. Жаль, что не заходит. Занят, наверное. И предполагаю, чем именно.

— А он нашел того, кто... хотел меня убить?

До сих пор мы не говорили о той ночи, о Мюриче, возникшем в моей комнате, где его никак не должно было быть. О Сержанте и чудесном спасении. О спящей служанке, которую не разбудил и мой вопль. Сначала я не хотела поднимать эту тему, но чем больше думала, тем больше возникало вопросов.

— Нет, Иза, — Кайя зажимает прядь между мизинцем и безымянным пальцем. — К сожалению, нет.

— Почему ты не сказал, что меня охраняют?

— Не хотел напугать. И честно говоря, я не думал, что охрана нужна. Скорее уж они за тобой присматривали.

Гарантия, что Наша Светлость опять не потеряются? Или глупостей не наделают?

— Не обижайся, сердце мое.

Какие нежности на ночь глядя...

— Я не обижаюсь.

На него в принципе сложно обижаться. Кайя... он замечательный. И не потому, что нянчится со мной, хотя и поэтому тоже. Мне с ним спокойно.

Надежно.

Он — моя стена, внутри которой бьется сердце. В общем, еще немного и разрыдаюсь от избытка эмоций. Наверное, я все-таки влюбилась.

— Как он попал в мою комнату?

— Сержант?

— Нет, тот... другой, — я знаю имя, но мне неприятно его произносить.

— Через потайной ход. В Замке их множество, — Кайя выпускает прядь только для того, чтобы поймать следующую. Ну как можно говорить о серьезных вещах в такой обстановке? — Кто-то спустился в подземелье и сыграл колыбельную. Разбудил и привел к тебе Мюрича. Если бы ты не проснулась, то...

Поголовью Светлостей был бы нанесен непоправимый ущерб. Сейчас все произошедшее выглядит далеким и не страшным, скорее уж глупым. Ну почему я сразу не закричала? Чтобы отвлечься — Кайя в принципе неплохо справлялся с этой задачей — я задаю следующий вопрос.

— Этот человек — маг? — вывод очевиден, и Кайя подтверждает его.

— Да.

— Но здесь нет магов?

Кроме Урфина. А поверить в то, что он причастен к этой истории, я не могла. Кстати, к Урфину у меня тоже вопросов поднакопилось, жаль, что он воздерживался от общения со мной.

— Теоретически, магам запрещено посещать наш лист, — Кайя оставил волосы в покое, похоже, тема эта крайне ему неприятна. — Но есть маги... не совсем маги, которые нарушают запрет. Это незаконно. А Хаот отказывается признать, что маг есть. Они не будут решать эту проблему.

А кто будет? Ну да, можно и не спрашивать.

— Хуже, что скрыть происшествие не удалось. Слишком многие проснулись с головной болью и это всех разозлило. Урфин думает, что маг — недоучка, из тех, кто не прижился. Но сильный, потому что накрыл весь Замок.

И птички уснули в пруду, а рыбки — в саду. Только Их Светлость и компания избранных не убаюкалась, испоганив такой замечательный преступный план бессонницей.

— Я не восприимчив к магии, — Кайя раскрыл ладонь, на которой извивались лозы мураны. — Дядю защищает кровь. Сержанта — тоже. Младшая ветвь обладает некоторой силой, ее мало, но противостоять хватит. Урфин сам маг... мог бы стать. Мюрича разбудили.

А я, выходит, заболела вовремя.

Хоть что-то я вовремя делаю.

— Когда ты заснула, я сначала на него подумал, что снова свирель...

Он гладит шею и плечи. Мне хорошо. Слишком хорошо, чтобы и дальше думать о приблудном маге. Кайя его найдет. И мысли меняют направление:

— Кстати, почему свирель? В сказке ведь веретено. Принцесса уколола палец веретеном и заснула. А с ней весь замок, и даже животные.

— Наверное, это другая сказка. В той, которую знаю я, было иначе. Новорожденная принцесса долго плакала, и королева пообещала исполнить любое желание того, кто успокоит младенца. Тогда пастух сыграл на свирели песенку. Принцесса замолчала. А пастух попросил руку принцессы для своего сына.

— Ему отказали?

— Конечно. Сын пастуха и принцесса... страшный мезальянс.

Мезальянс — очаровательное слово. Приличное. Но вполне точно описывает грядущую свадьбу. Только вот Кайя это, похоже, ничуть не заботит.

— Тогда пастух снова взялся за свирель. Он играл долго, вкладывая всего себя, и доиграв, умер. А все, кто слышал его музыку, уснули.

Печальный, пусть и предсказуемый поворот. Но я знаю, что все закончится поцелуем, свадьбой и долгой жизнью. Чтобы умерли в один день... я тоже так хочу! Нет, не умереть, а долгой жизни для двоих.

— Шли годы. Принцесса росла...

— Во сне?

— Конечно.

В общем-то, логично. Как-то я над этим не задумывалась. Но продолжение знаю:

— И когда она выросла, то появился прекрасный принц. Он ее поцеловал...

— Ну... не совсем, чтобы принц. Да и поцелуем дело не ограничилось. Заклятье было серьезным, усилий требовало немалых. Иза, не надо так на меня смотреть! Я просто пересказываю... как по мне, так он был полным извращенцем. Но действительно разбудил.

Я думаю. Спишь себе годы в хрустальном гробу, никому не мешаешь, а тут вдруг объявляется некрофил и начинает белого тела домогаться. Поневоле проснешься, хотя бы от удивления.

— И они жили долго и счастливо, — завершив историю, Кайя разжал кольцо рук. — Но мне хотелось бы еще кое о чем с тобой поговорить.

Ну вот, и эта сказка подбирается к финалу.

— Ты больше не должна находиться здесь.

Интересное заявление. Неожиданное, я бы сказала. И с чего вдруг мертвая петля сюжета?

— Иза, ты выздоравливаешь и это хорошо. Это замечательно...

Но?

— Но сейчас в твоем присутствии я теряю способность себя контролировать. Ты очень красива...

...наверное, поэтому зеркало мне давать отказывается. Боится, что красоты не выдержит.

— ...и это все усложняет...

Он вскочил на ноги. Расхаживать станет? Станет. И кот, который на сей раз втиснулся между шкафом и потолком — этакая рыжая меховая прослойка — зевнул. Ему было скучно. Мне — непонятно.

— Меньше всего мне хотелось бы причинить тебе вред. Или нечаянно оскорбить.

Чем он может меня оскорбить? Так, кажется, до меня медленно, но доходит. До меня вообще медленно доходят подобные вещи.

— Кайя, твое... внимание меня не оскорбляет.

— Я знаю.

Тогда в чем проблема? Он остановился и, запустив руку в волосы, сказал:

— И я этому рад. Но должна быть граница, а я ее не вижу. И рискую переступить раньше, чем можно.

В переводе с изящного на нормальный делаю вывод, что секса ему хочется, но до свадьбы нельзя. Мне попался целомудренный супруг? И как я должна на эти танцы реагировать? Предполагаю, что сделать вид, будто ничего не происходит, но... волнует меня один нюанс, недопроясненный, так сказать. А поскольку кружева языком вязать я так и не научилась, спрошу прямо, раз уж пошла у нас такая вот доверительная беседа.

— Кайя, ты же не думаешь, что я... что я... все еще... — я все-таки краснею. А вроде бы взрослая девица, точнее не девица, в чем, собственно говоря, и проблема.

— Не думаю.

Кратко и доходчиво. Можно выдохнуть, но как-то не получается. Кайя же подхватывает меня на руки — по-моему, ему просто нравится таскать меня по комнате — и трется подбородком о мою макушку.

— Дело не в тебе, сердце мое. Дело в том, что я перестану себя уважать.

Мы с котом переглянулись, соглашаясь, что Их Светлости не следует перечить. В конце концов, уважительное отношение к чужим тараканам — залог счастливой семейной жизни.

— В твоих покоях не безопасно. Поэтому до свадьбы ты будешь жить в подземелье.

Прелестно. В местных подземельях я еще не бывала. Надеюсь, крыс там нет.

Глава 28. Во глубине сибирских руд

Самое большое заблуждение детства: кажется, что быть взрослыми, — это здорово...

Из мыслей, которые приходят с опозданием.

Во глубине сибирских руд терпенья явно не хватало. Ну ладно, руды были не столь и глубоки, а подземелья отличались повышенным уровнем комфортности. Если бы не отсутствие окон, я бы в жизни не догадалась, что нахожусь под землей.

Мой будуар с примыкающей к нему ванной комнатой.

Гостиная.

Столовая.

Ну и кабинет с камином, вычурной мебелью и столом внушительных размеров.

— Это все для меня? — спросила я, впервые увидев эти самые "подземелья". Как-то Наша Светлость на другое настраивались. Ну там цепи ржавые... решетки...

Решетка, впрочем, имелась. Каминная. Узорчатая. Надраенная до блеска.

— Ну... не совсем, — признался Кайя. — Я для дяди делал. А он отказывается переезжать. Говорит, что внизу ему удобнее.

Еще более внизу, чем сейчас? Бездонный какой-то Замок.

— А что там?

— Камеры.

— То есть Магнус живет...

— Там, где хочет жить. У него на это свои причины. Иза, дядя — сложный человек, но он к тебе привязался...

А стены мягкие. Под тканью — сизого оттенка бархат — прощупывается слой не то войлока, не то шерсти. Кайя действительно старался сделать эти комнаты подходящими для жизни. И порядок здесь поддерживали вряд ли в ожидании того момента, когда можно будет Нашу Светлость от белого света укрыть.

— ...и я прошу, будь к нему терпимей.

— Буду, — соглашаюсь я легко. — Он замечательный. Ну, я так думаю. А что?

— Ничего. Не стой на полу, замерзнешь.

Ага, с учетом, что пол здесь весьма условен. Ковры, ковры и сверху — полуметровый слой мехов. Ходить сложновато, зато падать мягко. Актуальное преимущество.

— Сядь, — Кайя силой усаживает меня в кресло, а кресло подвигает к камину. — Иза, он — дознаватель. И ему порой приходится делать неприятные вещи. Некоторые... да почти все думают, что он получает удовольствие, их делая.

Мой разум отказывается усваивать такую неконкретную информацию. На то, о чем думают все, мне глубоко плевать. Магнус — хороший человек.

Так я и сказала, слабо отбиваясь от пухового платка. Мне и без него жарко!

— Даже при условии, что дознание порой связано с пытками? — Кайя усаживается между мной и камином. И огонь, потянувшийся было к волосам, отшатывается.

Мне кажется или меня на прочность испытывают? Подземелья, камеры, пытки. Логично. И с местным законодательством, полагаю, увязывается. Но Магнуса мне жаль.

— Ему, наверное, тяжело, — я дотягиваюсь, чтобы убрать рыжие пряди с глаз Кайя. Мешают же. Ну мне во всяком случае.

— Да. Он уже не молод. А иногда сила нужна. Там, конечно, палач есть, но...

— Кайя, я о другом. Ему тяжело быть злодеем. Понимаешь?

Магнус не похож на садиста, и вряд ли работает он из любви к искусству, скорее уж потому, что и эту работу кто-то должен делать. Да, при мысли о пытках меня переворачивает. Но Магнус — это Магнус.

Кайя смыкает руки на затылке и подается назад. Вот бухнется в камин и решеточку погнет, не говоря уже о самом камине. Да и за него самого при всей ударопрочности несколько волнуюсь.

— Я рад, если ты и вправду так думаешь.

Сомневаться в моей искренности? Обидно, честное слово.

— Он делает то, что должен был бы делать я. И то, что мне рано или поздно придется делать.

Чистосердечное признание, от которого мне полагается в обморок упасть? Не дождется! Я, наверное, сама чудовище, если меня беспокоит не тот факт, что Кайя кого-то там пытать собирается, а тот, что ему самому от этого будет плохо. Найти бы еще слова, чтобы внятно объяснить это самому Кайя.

— Я понял, — тихо говорит он. — Спасибо.

Пожалуйста.

Мы сидим, разглядывая друг друга. И огонь, обнаглев, тянет рыжие лапы к моему мужу. Он касается кожи и с кожи соскальзывает, не оставляя следов.

— И я так смогу?

— Боюсь, нет. Если что-то проявляется, ну, кроме этого, — Кайя провел по щеке, точно желая стереть черные узоры, — то сразу.

То есть, я зря страдала?

Нет, что с Настькой и собой помирилась — это хорошо. И выяснила, до чего чудесный человек мой супруг. Но суперсилу тоже хочу!

— Сердце мое, — Кайя смеется, и эта комната слишком тесна для его голоса. — Ты и так лучше, чем я того заслуживаю.

Безбожный подхалим... или божественный?

Красотка Мэл красоту свою растратила давным-давно — подвыпивший клиент схватился за нож и располосовал лицо: якобы Мэл вздумалось его обокрасть. А она ж не дура, она видит, с кем игры играть можно, а с кем — лучше бы поостеречься.

Остеречься не вышло.

Раны затянулись, навсегда изуродовав милое прежде личико рубцами. И Мэл, поняв, что не выйдет вернуться к прежней жизни, скурвилась.

Нет, она своих не сдавала... и да если разобраться, где свои?

Кот, сука этакая, вышвырнул Мэл, когда понял, что работать она не может. Подруженьки бывшие скоренько место поделили, нет, прав шептун, с такими "своими" чужих не надо. А за работу ее платят и неплохо. Стой на улице. Смотри. Слушай. Улыбайся людям, да шути... веселых все любят.

Внимательна будь.

Мэл ведь не дура. Старый лэрд — а Мэл была уверена, что работает именно на него — умных ценил. Полугода не прошло, как Мэл стали платить вдвое... потом — втрое. После того ж случая, когда Мэл сдала залетных угребков, которым вздумалось в гильдейных потрясти да по мокрому, ей и вовсе серебра отсыпали, как особо ценному агенту. И тамгу выдали, по которой стражник, солдат или иной, на службе пребывающий, обязанный был исполнить любое указание Мэл. Ее прям и подмывало подойти к Толстяку Джи, который только и знал, что Мэл шпынять, да и сунуть тамгу в нос. Пусть бы поплясал по ее указанию.

Останавливало то, что с лэрдовской тамгой не шутят. И Джи сплясать спляшет, а потом пустит шепоток, что Мэл скурвилось. Тут-то тамга не в помощь...

Конечно, чужаки сами виноваты — в дома полезли, пытать людишек стали, детей положили, а лэрды такого крепко не любят — но и Мэл стукачество не спустят. Нет, она со всеми на казнь ходила, в первых рядах была, видела, как палач ловко кости крушит. Орали заезжие, а Мэл переполняла гордость от того, что она — не просто старая шлюха, но особо ценный агент на службе Их Светлости, с чьей помощью правосудие и свершилось. Эта гордость и держала на улице, хотя Мэл давненько могла съехать. Накопленного хватило бы на домик и скотину, но как старого лэрда бросить?

И город тоже?

Вот стояла Мэл. Смотрела. Слушала.

Интересное говорили.

...что появился человечек, готовый купить младенчика за недорого или кого постарше...

...и что сводни ныне молодух ищут для "хорошей работы за городом", и ладно бы целочек хорошеньких, которые всегда в цене, а то ведь всяких берут, лишь бы здоровая была...

...и что шхуна "Лунарыбица" пришла в порт с грузом древесного угля, да только продала его не алхимикам и не кузнецам, но кому — не известно. В описи же и вовсе не уголь, но соленая рыба значилась...

...и что у литейщиков четверо учеников пропало, а еще трое подмастерьев ушли, и не худших, таких, которым мало до мастеров оставалось...

Слухи эти разрозненные сплетались в одно, и Мэл нутром чуяла — важное. И в важности убедилась, встретивши тварь, которой на пристанях делать было вовсе нечего. И удивление от встречи было столь велико, что Мэл, позабыв об осторожности, следом потянулась. Если она поймет, в чем тут дело, то за новости этакие не серебром — золотом заплатят. Надо только разузнать обо всем хорошенечко...

Подобраться ближе.

Ветер развернул черный плащ с алым подкладом, столкнул капюшон с головы, и Мэл застыла.

Тварь же обернулась.

Заметила ли?

Поняла ли?

Говорят, в них ничего не остается своего, но эти глаза совсем не пустые. Мэл, пытаясь спастись от этого ледяного взгляда, поспешно наклонилась, сделав вид, что поправляет дырявый чулок. А когда она разогнулась, то твари уже не было.

Куда только исчезла. А Мэл и знать того не хочет. Ее дело маленькое — рассказать о встрече... не успела. Она услышала шаги издалека. И врожденное чутье портовой крысы подсказало — надо бежать. Прятаться. И то же чутье вынесло вердикт — не выйдет.

Мэл все же попыталась. Она кинулась в переулок, и в другой, в третий... догоняли. Загоняли, тесня в тупик. И закрытые окна домов, опустевшие улицы — лучшее свидетельство того, что Мэл приговорили.

Оказавшись в расщелине между глиняными домами, она рванула рукав. Не выжить, так хотя бы долг исполнить... как? Тамгу Мэл сунула в рот и зажала зубами. А достав из юбок ножик, зажмурилась и резанула запястье.

Четыре буквы... старый лэрд умный. Поймет.

Было больно.

Но Мэл должна сказать... дописать у нее почти получилось. Ее выдернули из расщелины, пинком в живот опрокинули на землю.

— Ну что, курва, допрыгалась?

Били. Забивали. И Мэл, сжимая тамгу зубами, молилась Молодому, чтобы забрал обидчиков.

— Война придет... — хотела сказать она, но рот был занят тамгой.

Но война все равно придет. Она слышит, когда за слова платят кровью.

Утром старый раб, в чьи обязанности входила уборка трупов — кошачьих ли, собачьих или же человеческих — закинет тело Мэл на тележку и не спеша, насвистывая под нос нехитрую песенку, потащит к мертвецкой. Там благообразный доктор медицинских наук, которому выпало дежурить эту неделю, убедится, что Мэл и вправду мертва. Он тщательнейшим образом измерит голову, убеждаясь в правильности собственной теории. Тело омоют, приведут в вид более-менее приличный и перенесут в анатомический театр. Нынешнее вскрытие соберет студиозусов, чьи родители заплатили гильдии за обучение и черные шапочки, которые в будущем обеспечат отпрысков достойным занятием и не менее достойным доходом, а также некоторых любопытствующих.

И лишь там, под многими взглядами, доктор приступит к доскональному осмотру тела. Заглянет он и в рот, не без труда разжав сведенные судорогой челюсти. Отпечатки немногих уцелевших зубов останутся на деревянном брусочке, в котором мэтр не сразу признает тамгу.

А признав, ощутит несвойственный прежде страх.

— Прочь! Все выйдите прочь!

Он взглянет на мертвую проститутку — такие в мертвецкую попадали частенько — по-новому, не зная, что делать с ней. Забыть ли? Но вдруг кто из студентов окажется глазаст и, хуже того, болтлив? Нет, тамгу нельзя выбросить.

И мэтр примет весьма мужественное решение — доложить старшине гильдии. Пусть он разбирается. А тело пока в мертвецкой обождет...

Я настойчиво пыталась согнуть булавку. Не сказать, чтобы занятие было увлекательным или же полезным — булавка гнулась, но выскальзывала из пальцев, пальцы эти жаля.

— Иза, успокойся, — попросил Кайя.

Надо же, а мне казалось, Их Светлость увлечены чтением. Они в последнее время читают много, а разговаривают до обидного мало. Булавка-таки хрустнула и обломок впился в палец. Я закусила губу, но можно было не стараться — Кайя и так услышал.

— Я же предупреждал, — он встал из-за стола — бумажные горы пошатнулись, грозя обвалами, но происшествие было предотвращено могучей дланью Кайя, которая гору просто придавила. — Покажи.

Да что показывать? Подумаешь, иголка в пальце. Я сама ее выдернула и, сунув палец в рот, задумалась. Кайя же, убедившись, что здоровью Нашей Светлости не нанесен непоправимый ущерб, вернулся к бумагам. Ну да, он предупреждал. Дважды, трижды или четырежды. А то и больше. И предупреждение сбылось, потому что в данных обстоятельствах имело все шансы сбыться.

Бэтмен из меня получился на редкость фиговый.

Миф об ударопрочности развеялся после первого же столкновения с краем стола — случайного! — и шикарной гематомы, украсившей мою неестественно-бледную кожу. Кочергу согнуть не вышло. Пламя от моим немигающим взором гаснуть не спешило. Канделябры в воздух не взмывали... и мозгов, судя по тому, что я всем этим занимаюсь, тоже не прибыло.

Кровь и та вернула естественный цвет, что погасило зародившийся во мне пламень аристократизма.

Чем бы еще заняться?

Покидать подземное убежище запрещено. Гулять по подземельям тоже.

Читать.

Писать.

Вышивать.

И вообще пытаться утомить Нашу Светлость. Вот и приходилось дурью маяться, изнывая от желания внятно и кратко разъяснить Кайя, что ни один нормальный человек не способен просто сидеть. Даже если он болен. Или был болен.

Нет, я понимаю, что Кайя обо мне заботится со всем возможным рвением. Но вот... как бы градус этого рвения поубавить? Я же с ума сойду. Или, наконец, раскопаю в себе суперспособность. Ну хоть бы махонькую... хоть какую-нибудь.

Я уже все перепробовала! Или не все? О! Вдруг я умею мысли внушать? Или управлять разумом? Иза — повелительница умов... звучит. На ком бы проверить?

Кайя отпал сразу. Слишком уж большой.

Ингрид? Она сидела на козетке, вывязывая из проволоки очередной цветок и делая вид, будто бы на самом деле ее здесь нет. Я была рада видеть Ингрид, но в присутствии Кайя она была до отвращения молчалива и хорошо воспитана. А в отсутствие Кайя мне полагалось отдыхать.

Нет, Ингрид тоже не буду трогать: нехорошо ставить эксперименты на людях, которые тебе симпатичны. Вот будь на месте Ингрид кое-кто другой...

Оставался кот, дремавший на краю стола. Я уставилась на него, мысленно внушая желание подойти ко мне. Кстати, носить кота на руках Нашей Светлости тоже нельзя — слишком тяжелый. Если Нашей Светлости охота подержать котика, то ей принесут другого, маленького. Убила бы! Не кота, конечно, он не при чем. Но никогда не думала, что заботливый муж — это настолько утомительно!

Иди же... кис-кис... я хорошая! Я тебя поглажу... я сосредоточилась на этой мысли, и кот шевельнул хвостом, что несколько обнадежило. Я утроила усилия. Иди же на ручки, ленивая рыжая морда! За ухом почешу... и животик, как ты любишь.

— Иза, — Кайя оторвался от бумаг, взгляд у него был несколько ошалевший. — Я, конечно, рыжий... и порой работаю меньше, чем следовало бы... и предложение выглядит очень заманчиво... но боюсь, что мой вес не позволит его реализовать так, как тебе бы хотелось.

Его вес? Он тут причем?

А кот?

Я кота хочу погладить! Нет, Кайя тоже не откажусь, более того, с радостью бы погладила, но он же не дастся. До свадьбы гладить мужа не прилично.

Угу. Ингрид следит. Вот отвернулась наверное потому, что так следить удобнее. Обзор шире. Нравственность крепче...

Так. Стоп. У меня получилось?! Ура! У меня получилось! Я все-так Бэтмен, но ма-а-ленький, супер-лайт вариант! Я бы подпрыгнула от радости, но вовремя вспомнила, что прыжки — занятие утомительное. А Нашей Светлости никак нельзя утомляться, потому что ей надо быстро поправиться и тогда ее, быть может, когда-нибудь выпустят к людям.

А если попробовать внушить ему, что я здорова...

— Иза, вот зачем ты это делаешь? — поинтересовался Кайя, перекладывая лист с правой стопки в стопку левую.

— Мне скучно.

Я способна сидеть, стоять, ходить, бегать и прыгать. Меня не клонит в сон после небольшого вояжа по комнате. Не мутит. Не знобит. Я настолько в порядке, насколько это возможно. Вот только не знаю, как донести до Кайя эту простую мысль.

Он смотрел на меня исподлобья, с подозрением и легкой обидой.

Рыжая морда... Ну не виновата я, что они с котом одного окраса!

— А чем ты занимаешься? — я посмотрела на палец. Ранка затянулась, оставив красную точечку на белой коже. Кстати, уж не знаю, надолго ли, но кожа у меня стала изумительной. Белая, нежная... острые углы такую обожают.

— Бумаги в порядок привести пытаюсь, — Кайя поднялся.

Отчитывать будет? Точно истерику устрою. Детскую и со слезами.

Он поднял кресло, которое стояло у камина, потому что там Нашей Светлости было теплее, и перенес его к столу.

— Садись.

Приглашением я воспользовалась немедленно.

Бумаги, бумаги, чудесные бумажечки... не думала бы, что буду радоваться ковырянию в бумагах.

— Протекторат разделен на тринадцать частей. Это мормэрства и управляют ими...

— Мормэры.

— Верно.

Похоже, Кайя решил, что безопаснее меня занять. Правильно, не известно, какие силы бушуют в хрупком теле Нашей Светлости. Пусть себе в мирное русло энергия идет.

— Каждое мормэрство разделено на меньшие части. Это танства. Есть несколько коронных городов, которые обладают правом избирать бургомистра и судей.

География? Я не против. Сейчас я очень даже за! Пожалуй, дошла до состояния, когда и Гербовник читался бы, как приключенческий роман в картинках.

— Те земли, которые неотторжимо принадлежат роду, зовутся майоратными. Они не могут быть проданы или переданы третьему лицу и всегда наследуются по прямой линии. Но помимо майоратных, любой род имеет иные владения. Купленные. Полученные в награду. Завоеванные. Данные на откуп или на время. К примеру, я могу подарить тебе город. Хочешь?

Гм... хочу. Или нет? Зачем мне город? Назвать в честь Нашей Светлости улицу? Или поставить на площади памятник? А! В города играть удобно будет. Мой город — как хочу, так и называю.

— Налоги, Иза, — Кайя улыбался. Черт, какая у него улыбка... и вид становится мальчишеский, разбойничий. Ну разве можно с таким видом о налогах говорить?

Налоги — это тоска.

Сокровища куда интересней.

— Мастера, торговцы, да и все жители платят налоги. Часть идет в казну города, из которой тратится на содержание улиц, водостоков, канализации, городскую стражу, приюты. Но часть пойдет тебе.

А... часть — это сколько?

Но получается, что иметь город выгодно. А я чуть было не отказалась. Нет, Наша Светлость не жадные, они домовитые. Лишний город в имении никому еще не помешал.

— Правда, взамен тебе придется выполнять некоторые обязанности...

Ну вот, взять и разрушить розовую мечту. Обязанности, обязанности... куда от них денешься.

— ...хотя с ними справляются назначенные бургомистры. Или управляющие. Не суть важно. Главное, что они будут составлять для тебя отчеты.

Вот, это мне понятно. Контроль и еще раз контроль, иначе не то, что ложечек — не покидал меня их светлый образ — городских стен не досчитаешься.

— Вот их-то я и проверяю.

— Много, — я взглянула на горы бумаги свежим взглядом. — Это от городов?

— Города. Танства. Мормэрства, за исключением майоратных земель. Острова. Рыбацкие артели. Охотничьи общины.

Мой бедный муж. Я от домовых книг едва не получила нервное расстройство, а здесь совсем иной порядок цифр.

— Ингрид, — Кайя вдруг вспомнил, что мы не одни. Или он не забывал о сем прискорбном на мой взгляд факте? — Вы бы не могли...

— Конечно.

Она сделала реверанс и удалилась. Так, ожидается что-то интересное. Помимо города мне подарят государственную тайну? Вот к этому я точно не стремлюсь.

— Иза, есть темы, которые не то, чтобы запрещены, скорее уж предназначены для обсуждения в узком кругу.

Семейном. Я и Кайя. Свечи тоже в наличии имеются. Такая вот бухгалтерская романтика.

— Ты моя жена. И рано или поздно, но тебе придется коснуться вопросов более серьезных, чем выбор платья. Я не придерживаюсь мнения, что женский ум менее развит, нежели мужской.

Спасибо. Как понимаю, взгляд более, чем прогрессивный для местных реалий.

— Здесь лишь то, что касается рабов. Количество. Пол. Возраст. Статус и принадлежность. Число умерших и проданных. Число родившихся и купленных.

Кайя накрыл ладонью левую стопку.

— Это прошлый год.

Правую.

— Позапрошлый год.

И та, что лежала перед ним неразобранной:

— И нынешние полгода. Мне давно следовало бы все это упорядочить, но как-то руки не доходили.

— И что ты делаешь? — я взяла в руки лист.

Номера. Цифры. Имена. Имена — редко. Номера — чаще. Приходной ордер на людей? И рабство не способно существовать без бюрократии?

Рост. Вес. И краткие примечания, расшифровать которые я не в силах.

— Я пытаюсь понять, изменилось ли хоть что-то, — он забрал лист и вернул его на вершину стопки.

Сколько здесь людей? Незаметных, спрятанных за обезличенными цифрами? И действительно ли я хочу вникать в расчеты Кайя? Может, стоит вернуться к булавкам и внушениям?

— Кайя, — я убираю руки от бумаг. — Зачем они вообще нужны? Рабы? Почему нельзя без них?

Кайя не стал смеяться. Наверное, вопрос мой был не так глуп, каким казался.

— Можно, сердце мое. Но не выгодно.

Глава 29. Основы экономики

Страсти прирожденных преступников — любовь, страсть к игре, к лакомой еде отличаются необузданностью, непостоянством и насильственностью. Даже благородные чувства и влечения у многих из них принимают болезненный характер и отличаются неустойчивостью.

Из изысканий мэтра Ломброзо о преступной сути человека.

За телом явились в полночь. Добрейший доктор, потребив сливовицы — сугубо для успокоения расшатавшихся нервов — задремал в ожидании и был разбужен настойчивым, если не сказать, наглым стуком. Сперва он разозлился: приличные люди в подобное время спят и не мешают снам других приличных людей, но тут же вспомнил, где находится и по какой причине.

Натянув парик, благоразумно повешенный на крюк — вещь дорогая, качественная, а ну как помялась бы ненароком? — доктор одернул жилет, взбил кружевное жабо и лишь после этого поспешил навстречу гостю. Старый раб, служивший привратником скорей из жалости, нежели из действительной на то необходимости, ворота открыл.

Гость был высок и обладал мезоморфной телесной конституцией, которая весьма свойственна людям, склонным к насилию. Большое туловище и широкая грудь его свидетельствовали об агрессивном типе личности. Выдающаяся вперед челюсть и высокий лоб, а также оттопыренные уши — доктор испытал огромнейшее желание ощупать череп гостя, не сомневаясь, что отыщет за левым ухом бугор разрушения — довершали портрет. Доктору случалось и прежде видеть этого человека, но не так близко. И страх сменился жаждой познания. В трактате, почти уже завершенном, остро не хватало изюминки.

— Добрый день, Ваше Сиятельство, — произнес доктор приветливо, ласково.

Всем известно, что личности с ограниченным мышлением более чувствительны к тону, нежели к словам, которые произносятся.

— Ночь на дворе.

Тан Акли проявил вполне ожидаемую неучтивость. И доктор поздравил себя с тем, что его изначальные выводы верны: предопределяющую роль в формировании личности играет происхождение. Раб обречен оставаться рабом, даже если ему дать свободу. А титул не способен скрыть недостатков духа, равно как нарядная одежда не скроет телесного уродства.

Фраза так понравилась доктору, что он повторил ее дважды, опасаясь забыть.

— Где тело? — весьма грубо поинтересовался Урфин. — Тамга? Вскрытие проводилось?

Двигался он резко, порывисто. И это вновь же являлось свидетельством скрытой агрессии.

Восхитительный экземпляр!

Уникальный в своем роде.

Доктор с умилением наблюдал за тем, сколь внимательно тан Акли осматривает тело. В действиях его не было аристократичной брезгливости, напротив, гость был дотошен и весьма умел. Он сам провел вскрытие, действуя быстро, профессионально, что говорило о выдающихся для раба умственных способностях. Вероятно, на развитии их благотворно сказалось общение с Их Светлостью и прочими истинно благородными людьми.

Да и размер черепа у тана весьма внушительный. Жаль, что не выйдет заглянуть внутрь. Доктор исследовал множество мозгов, выявляя те тончайшие отличия, которые позволили бы провести черту и разрешить давний спор о неравенстве людей; но этот мозг уникален...

Тан Акли, мысленно уже разложенный на соседнем столе — это был бы подарок науке! — разглядывал запястье мертвой шлюхи.

— Угля принесите, — велел он. — Черного.

Угольной пылью он покрыл кожу, а затем извлек из кармана сверток — кусок ягнячьей шкуры и некий флакон. Сбрызнув шкуру — до доктора донесся резкий запах нашатыря — Урфин прижал ее к запястью.

— Кто занимается расследованием?

Только теперь он обратил внимание на доктора. И под взглядом тана оказалось крайне неуютно. Согласно выкладкам мэтра Ламброзо, подобный взгляд был характерен для типа убийцы. Орлиный нос тоже имелся в наличии. И нервные зауженные ноздри.

— Расследованием чего? — доктор раскрыл ладони, обратив их внутренней стороной к гостю. Подобный жест вызывал у примитивных особей инстинктивное доверие.

— Ее смерти.

— Это несчастный случай.

Урфин повел шеей, вцепился пальцами в воротничок, словно тот был тесен. Наверняка, эта одежда ему непривычна и оттого раздражает.

— Мэтр, — в его устах звание звучало насмешливо. — Эту несчастную забили до смерти.

— Случается.

— Конечно. Но я хочу знать, как и почему это случилось. И кто за это ответит. Она заслуживает справедливости. И достойного погребения. Купите ей красивое платье. И хорошее место на кладбище.

Доктор отметил способность к сочувствию, хотя вряд ли осознанную. Животных тоже печалит смерть собратьев по стае.

Урфин выложил на стол кошель.

— Надеюсь, вас мне не придется контролировать? — вопрос был задан так, что мысль присвоить деньги умерла не рожденной.

— Будьте уверены, я обо всем позабочусь.

Их Сиятельство хмыкнули и вернулись к телу. Нет, нельзя упускать подобный случай... но как изложить просьбу, чтобы не задеть? Тонкие пальцы тана выдавали его исключительную чувствительность, что в совокупности с низким происхождением складывалось в натуру мнительную и мстительную.

Одним движением Урфин сорвал с запястья лоскут кожи и прикрыв вторым, аккуратно свернул. Сверток отправился во внутренний карман куртки. Затем столь же деловито он срезал полоску кожи с мертвой женщины, и снова отправил в карман.

— Ваша Светлость, — доктор все же осмелился обратиться. — Не будете ли вы столь любезны оказать мне помощь в моей... в моем исследовании.

— Как?

— О! От вас потребуется лишь уделить мне толику вашего драгоценного времени! Я не причиню вам боли, но лишь сделаю кое-какие замеры... головы.

— Зачем?

Подозрительность в высочайшей степени. Сказать правду? Правда отпугнет.

— Я пытаюсь найти общие черты в людях одаренных с тем, дабы использовать впоследствии для поиска одаренных людей. К примеру, размеры головы, расстояние между глазами...

Думал Урфин недолго.

— Хорошо. Измеряйте.

И все-таки раба, пусть даже бывшего, легко обмануть.

— Знаете, мэтр, — тан Акли закрыл глаза, верно, не желая видеть инструмент, — мы с вами весьма похожи в любви к... науке.

Это, конечно, вряд ли, ведь интерес доктора является естественным продолжением развития и самосовершенствования его разума, что свойственно лишь избранным людям.

— ...но к счастью, мне было кому совесть вправить. Надеюсь только, что не опоздали.

— Труд раба стоит ничтожно мало, — Кайя был до того серьезен, что меня подмывало поцеловать его. Кстати говоря, подмывало давно и упорно, совесть моя сдавала позиции, осыпаясь, как песчаная платина под напором воды. Удерживало исключительно понимание, что тонкая натура мужа этакой вольности не перенесет.

— Возьмем, к примеру, это платье... Представь, что ты шила его.

Представляю. Воображение у меня работает. Сижу я, значит, вечерком, шью себе платье, тыкаю иголкой в твердую ткань. Песенку напеваю... напеваю, напеваю и понимаю, что шить мне долго. Вручную если... да я скорее голой гулять пойду.

— Или заплатила тому, кто умеет шить, — улыбка Кайя подсказывает, что направление моих мыслей понято им верно. — Обменяла свои деньги на его труд. А теперь представь, что труд принадлежал не ему, но человеку, которому не надо платить. Достаточно предоставить кров и еду.

— Это нечестно.

Я понимаю, о чем он говорит и, пожалуй, лучше, чем Кайя предполагает. Бесплатная рабочая сила. Ну не бесплатная, а сверхдешевая. Такая, которую можно заставить работать не восемь часов, а десять, двенадцать, четырнадцать...

Сколько стоит раб?

О, в отчетах имеется полная информация. Но пока для меня эти цифры безлики. Полтора золотых — это больше или меньше стоимости платья? Наверняка, меньше, но насколько?

Продать платье? Купить раба и отпустить на волю?

Сто рабов?

Двести?

Да хоть бы тысячу, но проблему это не решит. Бумажные колонны — лучшее тому свидетельство.

— Когда ты печалишься, ты тускнеешь, — Кайя накрывает мою ладонь. — Не надо, сердце мое. Я тогда теряюсь.

— Тускнею?

— Сейчас ты яркая. Хотя вряд ли кто еще это видит.

А не переработали ли Их Светлость? Не похоже...

— Ты и раньше не прятала эмоции. Все прячут, а ты нет. Мне нравилось.

Вот значит в чем дело. Ну как я могла упустить из виду, что Кайя — эмпат? С другой стороны, упустила и упустила. Мне эмоций не жалко. Любопытно вот только.

— На что это похоже?

Если положить свою руку на его руку, то получится лестница рук.

— На темноту, в которой множество чудовищ и запертых дверей. За ними тоже встречаются чудовища. Точнее, двери открывают, чтобы чудовище выпустить. Кто будет хорошим делиться?

— Не знаю.

— Поэтому темно. Беременные вот светятся. Или еще дети. Только... я не могу к ним подойти.

— Почему?

— Иза, — он смотрит с укоризной, будто этот вопрос глуп. — Нельзя пугать беременных женщин и детей. А твоя дверь открыта. Даже не дверь... маяк? Звезда? Наверное, звезда. Очень яркая, особенно сейчас.

Мне хочется обнять его. Утешить, потому что я знаю — в темноте среди чудовищ страшно — но Кайя не из тех, кто поддается страху. Я просто беру и переворачиваю его руку — большая и неуклюжая, с грубоватой кожей и старыми мозолями. За темными линиями мураны прячутся все те же мелкие шрамы, как будто кожу терли на терке.

— Откуда это? И на голове? Позволишь?

Отпустив руку, я встаю. Кайя вздрагивает от прикосновения и замирает. Зайка моя десятипудовая. Шрамы, как я и предполагала, прятались в волосах.

А волосы жесткие, колючие, если провести против шерсти.

— И за ухом почеши, — Кайя склоняет голову. — Если обещала.

— Я не тебе, я коту.

— Я за него.

Ну да... конечно. Затылок весь на рубцах. И вмят с одной стороны, точно проломан.

— Меня заперли, — объяснение краткое, и Кайя застывает. Ему неприятны прикосновения к шрамам или воспоминания? — Мне надо было выбраться.

— И ты долбил головой стену?

— Да. Руки были связаны.

Твою ж мать... кто посмел сотворить такое с моим мужем?

— Просто был еще молодой. Вот шрамы и остались.

— Насколько молодой?

Молчит. Мне, наверное, не следует затрагивать эту тему. Здесь, как посмотрю, множество тем, которые затрагивать не следует. Но как я тогда пойму, кто есть кто?

— Пятнадцать. Исполнилось.

Ничего себе подарок на день рожденья!

— Все закончилось хорошо, сердце мое. Все закончилось просто замечательно.

Вижу. И отступаю. Пока. Я выясню все. И не позволю больше его обижать. Большой, а глупый. В приливе нежности целую его в щеку.

— Иза... — какой очаровательно рокочущий голос. Не шоколад и не кофе, зеленый чай с липовым медом. Обожаю липовый мед. — Ты меня провоцируешь.

— Лучше заняться делом?

Кайя радостно кивает. А уши-то розовеют... уши я не трогала. Хотя, может, зря не трогала? В следующий раз непременно уделю им самое пристальное внимание. Раз уж обещала.

— Я не могу запретить рабство, — Кайя упорно избегает смотреть в мою сторону.

Сам виноват. Дразнил? Дразнил. Вот пусть на собственной шкуре ощутит, каково это. У меня тоже привилегии имеются. И права.

— Выкупать всех с тем, чтобы отпустить на волю бессмысленно. Привезут новых. Остается одно: сделать рабский труд менее выгодным. Все начинается с того, что раб должен отработать деньги, затраченные на его покупку. Цены сейчас высокие. После введения запрета об обращении пленных в рабство остались лишь два источника — суды и фермы.

— Запрета? — а вот это что-то новенькое. Мне казалось, что тут наоборот вселенская несправедливость цветет пышным цветом и плодоносит.

— Военный кодекс не так давно был пересмотрен. Протекторы согласились, что рабство противоречит принципам благородной войны, — Кайя запускает пятерню в волосы, нащупывая старые раны, точно проверяя, остались ли они на месте. — Продажа по суду...

Он вовремя вспоминает, что я не знаю, что такое продажа по суду, и уточняет:

— Преступники. Воры. Мошенники. Грабители. Иногда — убийцы. У нас нет тюрем. В первый раз человек продается на год или два с четко оговоренными условиями владения. Если же совершает преступление повторно, то рабство для него необратимо. Это дешевые рабы. Многие опасаются с ними связываться, но спрос есть. А вот фермы — это само по себе дорогое удовольствие.

— Фермы, — уточняю я, еще не зная, хочется ли мне знать про эти фермы. — Как для скота?

— Именно. Держат женщин. Нескольких произ... мужчин, — он очень вовремя поправляется. — И детей. От рождения до первой нормальной цены проходит лет десять-двенадцать. Это долго. И соответственно, имеет смысл лишь если конечная цена покроет все расходы.

В таком разрезе я над проблемой не думала. Я вообще над ней, если разобраться, не думала. То есть, знала, конечно, что рабство — это плохо и надо отменять, но техническая сторона процесса оставалась за кадром. Суд. Фермы... меня мутит, когда я думаю о том, что людей можно целенаправленно разводить. Это мерзко! И недопустимо.

Но полагаю, законно.

— Чтобы цену повысить, раба обучают. К примеру, вышивке. Или игре на музыкальных инструментах. Врачебному делу. Да чему угодно. Некоторых девочек воспитывают почти как благородных.

Я вовремя прикусываю язык, с которого готов был сорваться глупый вопрос. Кайя хмурится, и челюсть выдвигается вперед. Ему не по вкусу то, что происходит, в том числе собственное бессилие. Как я это понимаю? Не знаю, понимаю и все.

Я слышу его, но не словами, а... просто слышу и все.

— Они... стоят дорого. Никто не будет вредить имуществу, которое стоит дорого, — мой муж словно оправдывается. Перед кем? Передо мной? Или перед собой? — И с каждым годом — дороже.

Так, встаем. Руки за спину. Вид целеустремленный. Ну хотя бы пространства для движения хватает.

— Первый закон я смог провести семь лет тому. В Протекторате оказалось много людей, которые не имеют работы, потому что ее имеют рабы. Этих людей я должен был содержать.

Шаг строевой. И мне приходится поворачиваться, чтобы не упустить Кайя из виду.

— Но лорд-казначей крайне не любит тратиться, что и неплохо для казначея. Он поддержал предложение ввести налог с рабовладельцев.

А не тот ли это казначей, который по совместительству отец Ингрид? Как по мне — редкого сволочизма человечище. Ну да я предвзята.

— Три года назад я налог повысил...

Система понятна. Теперь раб должен отрабатывать не только стоимость, но и содержание, включая этот самый налог.

— ...в том числе ввел пошлины на ввоз и регистрацию...

Бюрократией по бюрократии? Оригинальный выход. Кайя остановился за моей спиной и вздохнул.

— Я думал, что во второй раз они мне точно в доверии откажут.

— Это как? Вроде импичмента?

— Что такое импичмент?

Я объяснила. Вообще сложно объяснять что-то Их Светлости, когда она возвышается над Нашей Светлостью и ея обозревает с высот.

— Похоже, — выносит вердикт Кайя.

— А разве ты не главный здесь?

А как же тирания и беспринципное самодержавие? Тем более в божественном-то исполнении? Скипетром по лбу, короной — по зубам? И плаха финальным аргументом?

— Главный, но... они могут не согласиться исполнять мое решение. И мои законы. Неподчинение одного — это измена. Неподчинение всех — это война. Совет был против нашей с тобой свадьбы, но он подчинится, потому что воевать из-за этого — глупо. А вот закон о рабах — другое. Это деньги и очень большие. Откажись его исполнять, и мне бы пришлось захватить каждый замок и каждый город, вырезать старшие ветви семей. И наново принять присягу у выживших. Или убить их тоже, до тех пор, пока не найдутся желающие присягнуть.

Гм. Жестко у них здесь. Конечно, я предполагала, что нотой протеста и гордым выходом лордов из состава Совета дело не ограничится, но вот чтобы настолько.

Да уж, до сборов подписей под открытым письмом с целью выразить негодование политикой правящей партии им еще эволюционировать и эволюционировать.

— Конечно, я могу это сделать, — вполне спокойно продолжает Кайя. И я опять проглатываю очередной вопрос. Да, Их Светлость круты немеряно. Пора бы усвоить. — Но ценой большой крови. Это неприемлемо.

— Они тебя шантажируют.

— Поверь, это взаимно. Главное — не давать рычагов давления. Пока я действую по закону, повода отказать мне в доверии нет.

О да, похоже Нашей Светлости прозрачно намекают, что дорогу здесь лучше переходить в строго отведенных для этого местах. И вообще правила местные выучить, чтобы ненароком не подставить Кайя. В моем неторопливом мозгу постепенно складываются кусочки мозаики.

— Вы из-за этого с Урфином ссоритесь?

Какое у него стало выражение лица! Одновременно и виноватое, и сердитое. И снова рука к шрамам потянулась. Может, просто зудят? Ну какого лешего я их трогала? Разбередила душу.

— Он... не хочет понять, во что мне обходятся его выходки.

В частности последняя, с чудесным появлением Нашей Светлости, которое привело в незамутненный восторг всю местную элиту.

— В позапрошлом году мы собирались запустить...

— Вы?

Он кивает и признается:

— Мне сложно со всеми этими законами разбираться. Я их знаю и соблюдаю, а вот чтобы как-то использовать — этого нет. У Урфина лучше выходит. Он вообще умнее меня. И проекты эти составлял так, чтобы выглядели... пристойно.

Кайя не выдерживает и наклоняется, щекой касаясь моей щеки. Ну вот, а про дела как же? Не то, чтобы я против...

— Ты просто ну очень светишься, — шепотом признается он. — Тебе не жалко?

Знала бы чего жалеть, пожалела бы. А так — пусть, если ему хорошо. Мне хочется, чтобы Кайя было хорошо, потому как подозреваю, что это состояние ему слабо знакомо.

— Мне надо бы говорить о цветах и пронзенных любовью душах, а не про все это д... эту грязь, — поправляется, хотя с первым термином я тоже согласна.

— А ты умеешь о цветах? И этих... пронзенных?

— Нет.

Врет наверняка. Но меня и предыдущая тема вполне устраивала.

— Мы собирались провести закон о праве на откуп. Цену устанавливал бы сам хозяин... для начала. Еще через год-другой признали бы за специальной комиссией право цены регулировать. И ввели бы займовую систему, чтобы любой мог перейти из полного рабства в откупное. Понимаешь?

Мне сложно понимать, когда он настолько близко. Но кажется, суть в том, что государство дает деньги человеку выкупиться из частного рабства в государственное.

— Откупник — это уже не совсем раб, но человек, который попал в затруднительное положение.

— Я... понимаю, — кажется, голос изменился. И теперь уже надо разобраться, кто кого провоцирует, а то сейчас не выдержу и... нет, попытки изнасилования психика Их Светлости точно не выдержит.

Кайя, верно, догадываясь о коварном моем замысле отстраняется, причем с явной неохотой. Ну и надо ему себя мучить?

Целомудренный какой. Вообще-то блюдение чести — это женское занятие, сродни вышиванию.

— Урфин попал в одну историю...

— С той эпидемией?

— Да.

Кратко. Резко. И я слышу эхо боли. Явно так слышу. Четко. Еще одна рана? Сколько их у Кайя? И почему никто не видит? Или видят, но плевать?

Но в целом понятно. Урфин вляпался. Совет разозлился. Проект пришлось убрать, чтобы не развязать ненароком гражданскую войну. И Кайя мучится совестью сразу по нескольким причинам. Этак они мне мужа до суицида доведут. Но кое-что осталось не выясненным.

— Те шрамы у него — это последствия... приключения?

— Как вы их...

Опа. Снова на "вы"? И боль меня оглушает. Ненадолго, но хватает, чтобы прочувствовать. Я вцепляюсь в руку Кайя и дергаю, приказывая:

— Садись.

Послушный какой...

— Когда я в себя пришла, то увидела. Он пол мыл, — я глажу ладонь, пытаясь сказать, что все хорошо. Я ведь тоже Бэтмен и могу внушать. Пусть бы внушить ему немного спокойствия. — Все хорошо.

— Все плохо, Иза. Вы...

— Ты.

— Ты, — повторяет Кайя. — Все равно ведь узнаешь.

Постараюсь во всяком случае.

— Это я сделал.

Что? Мне показалось, что я ослышалась. Нет, не ослышалась. Во взгляде Кайя — смертная тоска, и руки мертвеют, он точно закрывается от меня.

— Погибли многие. Совет потребовал наказания. По закону. Он был виноват. Он сам признался, что виноват и... и не сожалеет ничуть. Отвечать хотел... они бы обрадовались поводу. Уже ничего нельзя было исправить. Только не сделать еще хуже.

Суки. Что тут еще сказать.

— Я и поступил. По закону. Выпорол его. Как раба, понимаешь?

Самолюбие пострадало, так сказала Ингрид? И спина тоже. Но голова ведь цела.

— А потом к рабам и отправил, — это признание делается уже почти шепотом. — Теперь, что бы я ни сделал, на него никто иначе, чем на раба, не взглянет. Никогда.

И я получаю замечательную возможность убедиться, что мои способности — это скорее минус, чем плюс. То, что творится в душе Кайя — это не описать словами. Там такой затяжной личный ад, который мне не закрыть. Света не хватит. И я делаю то, что кажется мне разумным: забираюсь на колени и обнимаю Кайя. Мы просто сидим, но его боль постепенно отползает.

— Все хорошо... — я не произношу вслух ни слова, но он слышит. И наверное, в этом все-таки что-то есть. Кому, в конце концов, нужны гнутые подковы?

Ну или булавки.

Глава 30. Всякие разности

Это ненормально, если женщина читает. Скоро у неё возникнут идеи и она начнет думать...

Опасные приметы или о том, как не ошибиться при выборе жены.

Когда-то море, запертое в узком проливе, билось о стены тюрьмы. Соленые пальцы его гладили камни, выдавливая в скалах проходы самых удивительных форм. Затем море выбралось на свободу, а пещеры остались. Они уже не были частью Замка, хотя Замок начался именно от них.

Колонны-сталагматы, для прочности оплетенные металлической сеткой, поддерживали неровный потолок. Пол подымался, изредка выкатывая горбы известняковых булыжников. А стены меняли цвет от зеленого к насыщенному алому, вплетая редкие косы драгоценных жил.

Камин сделать не вышло, но Урфина вполне устраивал и открытый очаг. Сейчас огонь горел ярко, и кованая решетка раскалялась равномерно. Рядом на столике лежала дохлая ворона с клювом, выкрашенным охрой. Урфин выпотрошил тушку и аккуратно набил ее опилками и травами, поместив внутрь три амулета.

— А это всегда так мерзко? — поинтересовался Магнус, до сего момента он сидел тихо, внимательно наблюдая за происходящим.

— Почти всегда.

Урфин еще раз прочитал строки заученного наизусть заклятья. Произносить следовало на выдохе, медленно, с паузами в строго оговоренных местах.

На этот раз должно получиться, он все сделал верно.

Раскрыв клюв, Урфин вложил прядь волос и полоску кожи, срезанную с Мэл. Вряд ли говорун проживет долго. Но пара минут у дяди будет.

Магнус многое успевал за пару минут.

Ворону Урфин разложил на решетке и, глубоко вдохнув, заговорил:

— Мээллаал...

Сила хлынула потоком. В пламя. Побелев, оно взвилось до потолка, где молчаливым свидетельством прежних экспериментов чернело пятно идеальной круглой формы.

Нельзя думать о неудаче.

Надо сосредоточиться на заклинании.

— ...атаан...

Дыхания хватило. Силы тоже. Но купол пламени вдруг сломался, рухнув на решетку. И ворона, и металл превратились в пепел.

Секунда ушла на то, чтобы осознать очередной провал. И Урфин пинком опрокинул жаровню. Угли рассыпались. Запах благовоний — резкий, насыщенный, какой и должен был быть — стал невыносим. Почему снова не вышло? Пропорции соблюдены. Травы взяты верно. Урфин сам их собирал, сушил, растирал в порошок, вываривал или вымачивал... он настолько точно воспроизвел рисунки амулетов, насколько это вообще возможно. И не сбился, читая заклинание.

— Сядь, — велел Магнус.

Причина не в травах и не в заклинаниях, но исключительно в его, Урфина, неспособности контролировать силу. Он снова себя досуха вычерпал.

Уже похмелье накатывало. А к вечеру и того хуже станет.

— Вот ответь, мальчик мой, как долго ты собираешься себя мучить? Дело, конечно, твое, но... — дядя наполнил бокал водой и подал. Не взять было нельзя. Но пальцы не слушались, стакан пришлось зажимать между ладоней, и вода пролилась.

— Отрезанную руку назад не пришьешь?

— Пришить ты уже пришил. Но вот твоей рукой она уже не станет.

Дядя был прав, но он не понимал, каково это — чувствовать в себе огромную силу, зная, что никогда не сумеешь ею воспользоваться. Открыть двери. Выйти за пределы листа — это возможно.

Вызвать ураган — вполне.

Наслать чуму... о ней лучше бы не вспоминать. Но вышло же. А простейшего говоруна сотворить — это уже никак. Или все-таки как? Ведь кое-что удается. Криво, косо, но действенно.

И если очень сильно постараться...

Это он себе говорил всякий раз после очередного провала.

— Урфин, магом тебе не стать. Даже если ты перечитаешь все книги из библиотеки Хаота, выучишь все их заклинания, магом тебе не стать. Ты же понимаешь это. Ты не идиот. Прими как данность. И успокойся, наконец. Сядь, я сказал!

Дядя редко повышал голос, и Урфин подчинился.

— Пей. Медленно и маленькими глотками.

Стекло стучало о зубы, а вода была холодной и горькой.

— Ты сильнее большинства хаотцев. А можешь меньше, чем любой из них. И этого не изменить. Но пока ты носишься с этой своей недоспособностью, ты забываешь о других. Нормальных. У тебя острый ум и хорошая память.

— Разве этого достаточно?

Как ни странно, но полегчало. Дядя умел бить так, что в голове прояснялось, но обида на судьбу не уходила. Ведь Урфин мог бы стать не просто магом. Ему говорили, что редко у кого встречается такой яркий дар. И такой бесполезный теперь.

— А разве нет? Ты пытаешься стать лучше, чем ты есть. Зачем? Ты и так хорош. Это всех и злит.

Магнус дергал бороденку. Сейчас сам он представлялся лишь ярким цветовым пятном. И движения его, мелкие, суетливые, вызывали тошноту.

— Х-хорош, — Урфин допил воду и разжал руки. — Лучш-ше некуда.

— Все мы носимся со своими обидами. Но не у всех хватает сил остановиться.

— Не поздновато?

— Ну... лучше позже, чем вообще никогда.

Ворона материализовалась под потолком. Она некоторое время висела, а потом шлепнулась, распавшись на куски. Куски же растеклись бурой жижей, в которой плавали куски вороньего мяса. Завоняло.

— Вот и охота тебе было заниматься этим? — достав из-за пазухи кружевной платок, щедро сбрызнутый духами, кажется, женскими, Магнус приложил его к носу. — Чужак тебя дразнит, а ты и рад стараться. На этом поле он сильней. Но играть-то по-разному можно.

— Без магии.

— Точно, голова твоя пока на месте, — Магнус дотянулся и постучал пальцем по лбу, — Пользуйся ею по назначению и все будет замечательно. Слушай, может, тебя тоже оженить? Смотрю, резко способствует просветлению в мозгах.

Лужицы с шипением впитывались в камень. Запах крепчал. Похоже, останется на несколько дней, если не недель. Ну, это еще не самый худший из возможных вариантов.

— Кто ж за меня пойдет-то?

Шутка была старой, хотя некоторое время Урфин думал, что возможно, когда-нибудь она и перестанет быть шуткой. Но Магнус не стал отвечать, что умная пойдет, а дуру в жены брать — себе дороже.

Он поднялся и взмахнув платком, словно пытаясь отогнать вонь, произнес:

— Пойдем-ка ко мне, малыш. Есть одно дело, которое назревало, назревало и назрело.

Бессонная ночь даром не проходит. Наша Светлость обретает приятный красноватый оттенок очей, уютную припухлость век и некоторое сходство с нежитью. Настроение соответствующее. Так и тянет впиться зубами в чью-нибудь жирную шею.

Конечно, это негигиенично, но моральное удовольствие доставит.

Но вместо крови подают молоко.

Омлет — тоже блюдо мирное, возвращению душевного спокойствия не способствующее. Я остервенело распиливаю его на мелкие-мелкие кусочки, которые все равно не лезут в горло.

И Кайя за завтраком не появился.

Сбежал, паразит этакий.

Срочные дела, конечно... настолько срочные, что бумаги бросил, с Ингрид попрощался сухо и быстро, а мне и вовсе кивнул. Не видела бы, чего с ним твориться, всерьез обиделась бы.

Нет, я понимаю, что штатных психоаналитиков здесь нет, а терминаторы если и плачут, то суровой ртутной слезой да в тихом месте, но ведь так и свихнуться недолго. А мне сумасшедший муж не нужен.

Или все-таки нужен?

Над этим вопросом всерьез Наша Светлость задумались всерьез и очнулись лишь тогда, когда Ингрид отобрала вилку, которую я увлеченно грызла. Может, и вправду клыки растут?

Сунула пальцы в рот, наплевав на то, что леди так не поступают. Вроде бы зубы пока нормальны.

— Возможно, если я узнаю причину вчерашней ссоры, — Ингрид отобрала и нож, тем более что омлет был безнадежно испорчен, аппетит же отсутствовал, как явление. — То смогу помочь советом.

— Мы не ссорились.

Приподнятая бровь. И немой вопрос в глазах. Но я не могу рассказать. Слишком уж личное.

— Иза, если Их Светлость чем-то тебя обидел...

Чем он может меня обидеть?

Хотя в свете вчерашних новостей... чем больше думаю, тем больше не понимаю. Урфин ведь друг, и... и этого оказалось мало? Закон для всех одинаков? Идеал правового государства, только неидеальный какой-то, если в применении к реальности. А главное, что сам Кайя понимает, насколько это ненормально.

— Все хорошо, Ингрид.

Только очень странно. И чтобы не думать об этом, я подумаю о другом.

— Скажи, а ты не хотела бы помочь... — на языке вертелось "великому делу освобождения рабов", но формулировку пришлось смягчить. — В одном несложном деле.

Еще одна приподнятая бровь. Надо бы и мне так научиться. Удобненько: рта не открыл, а вопрос задал. Но потом.

— Со всем моим удовольствием.

При виде бумажных гор, которые пребывали в некотором беспорядке, Ингрид приподняла уже обе брови.

— Иза, а ты уверена, что Их Светлость не будет возражать?

— Конечно!

Точнее, конечно, я не уверена, но уточнять не буду. Надеюсь, бумаги все же не повышенного уровня секретности. О планах грядущей социальной революции под мудрым руководством Их Светлости я рассказывать не стану. Просто подиктую кое-что...

— Но... я ничего не понимаю в цифрах!

Оно и к лучшему.

— Зато я понимаю, — я села в кресло Кайя. Великовато будет, чувствую себя ребенком, сменившим вдруг детскую мебель на взрослую. — Ты просто записывай...

С чернилами и перьями я до сих пор общего языка не нашла.

Так, а систематизировать данные по какому принципу нужно?

Регион. Пол? Цена? Возраст?

А вот это что за цифры?

— Класс, — подсказала Ингрид, разглядывавшая бумаги с непередаваемым выражением лица. Такое я видела лишь у Машкиного бедлингтон-терьера, создания воздушного и возвышенного, на элитных кормах взрощенного, при исторической встрече с полевой мышью. Бедолага потом неделю оправиться не мог. — Чем выше, тем раб дороже.

— То есть нолик — это самый высокий? А почему тогда цены нет?

— Ноль — это тень. Их не продают.

Логично.

Мрачные мысли прячем в закрома подсознания, потом как-нибудь на досуге извлечем и хорошенько их обдумаем. А сейчас — работать, работать и еще раз работать во славу новообретенной родины.

А вот и книга, куда Кайя записи делал. Еще один том удручающей толщины, но страницы заполнены едва ли на четверть. Между некоторыми — цветные матерчатые шнурки торчат. Вытаскивать не буду, подозревая, что торчат не украшения ради. Листы плотные, писать не помешают.

Я передала книгу Ингрид и объяснила, что делать. Итоговую колонку сама подобью, благодаря старой перечнице Матроновне, которая вела "Основы организации бухгалтерского учета", я и без калькулятора управлюсь.

Цифры, цифры... в них есть своя магия. Прежде мне было скучно. Ну какой интерес рассчитывать заработную плату абстрактным работникам несуществующего предприятия? Или производить амортизацию основных средств, зная, что этих средств в жизни у тебя не будет? Нет, сейчас все иначе! За цифрами я вижу людей и деньги. Ручейки меди и серебра, которые вливаются в золотую реку. И финансовый поток дробится, петляет, путает след.

Врешь, не уйдешь.

А схему Кайя выбрал не самую удачную. Он потеряет часть информации, а пятой точкой чувствую, что она важна. Колеблюсь я недолго.

— Ингрид, можно добавить еще колонки? Название фермы, слэш... это такая черточка. Да, именно такая... продавец. Думаю, будет понятно.

Матроновна утверждала, что цифры не лгут, и что только человек, который долго с цифрами работает, умеет прятать в них правду, но и та рано или поздно выползет наружу.

Здешние люди прятать особо и не старались.

Ферма "Золотой берег".

Уж больно красивое название, которое то и дело попадается на глаза. Прямо-таки глаза мои мозолит. Интересное предприятие с весьма разнообразными активами. Настолько разнообразными, что моя интуиция орет дурным голосом. Нет, пожалуй, с приходом-расходом Кайя и сам разберется. А я вот кое-чем поинтересней займусь.

— Ингрид, а ты не могла бы просмотреть эту стопочку. Посмотри, кого и когда продавали через "Золотой берег". Да и просто вытащи все, что касается...

На этот раз обходимся без немых вопросов. Злость моя, накопившаяся за ночь, получает выход, а я с головой погружаюсь в цифры.

Ингрид шелестит бумагами...

Налево. Направо.

Тесно на столе, и я перебираюсь с бумагами на пол. Пасьянс из отчетов, который сам складывается в систему.

Продажа, продажа... покупка. И снова десяток продаж. Опять.

Регистрация новорожденных.

Снова продажи.

Покупка.

— Иза, что ты делаешь? — осторожно спрашивает Ингрид. Глядит она на меня с жалостью, небось, думает, что Нашу Светлость остатки разума покинули.

— Сейчас!

Я не сумасшедшая. Увлеченная просто. Выдираю листик из книги — Кайя не заметит, она толстая, а мне надо на чем-то писать. Эх, придется-таки руки чернилами замарать.

Меня восхищает наглость этих людей. И подозреваю, что не одни они здесь такие умные. В какой-то момент я понимаю, что не хватает информации и останавливаюсь.

Безумная картина — куча бумаг, разворошенный стол и Наша Светлость в центре погрома. С книгой на коленочке и пером во рту. Тьфу ты, до чего вкус мерзкий.

— Ингрид, скажи... — пытаюсь сформулировать вопрос. — Если предприятие продает больше, чем производит, то излишки — это...

— Контрабанда.

— Незаконно?

Она пожимает плечами. Надо полагать, что да, незаконно, но смертельным прегрешением не является. Ингрид же подает очередной лист — мы добрались и до позапрошлого года — и трет виски. Вид у нее совершенно утомленный. А я вот бодра и полна желания вершить суд скорый и справедливый.

— Здесь другое, — говорит Ингрид. — Тебе следует показать это Их Светлости.

Покажу... надеюсь, он не слишком расстроится, что стопочки перепутались. Я их рассортирую. Позже.

— Одно дело — шелк, провезенный без уплаты пошлины. Другое — рабы.

Это я без нее понимаю.

— Откуда их привозят?

— Иза, — Ингрид поднимается и обходит мой пасьянс, — ловить незаконных работорговцев — не самое подходящее занятие для женщины. Оставь работу Их Светлости для Их Светлости. Ты и так уже...

Сунула нос не в свое дело?

— ...устала. А сегодня у тебя еще встреча с портным.

Да? А почему я только сейчас узнаю?

Портной подождет. Свадебное платье — это, конечно, важно, но...

— Иза, — моя фрейлина подает руку. Пальцы чистые, кожа белая. А я словно черничное варенье руками ела. Подозреваю, что язык у меня тоже лилового окраса. Надо это прекращать. Одно дело в задумчивости грызть карандаш, и другое — перо. — Если ты вдруг переутомишься или, не приведи Ушедший, вновь заболеешь, то гнев Их Светлости обрушиться на мою голову.

Об этом я как-то не подумала. Голова Ингрид гнева не заслуживала.

— Скажи, что я сама захотела.

— Вряд ли меня это спасет. Пойдем обедать. Твоя ферма от тебя не убежит.

Ферма не моя... кстати, интересно, чья она? Думаю, Кайя выяснит. Поговорить бы с ним.

Записочку послать, что ли? Но Ингрид ее не продиктуешь, а самой писать... как-то не хочется разочаровывать дорогого супруга моим совершенно некаллиграфическим почерком.

Кайя мерил шагами комнату, изредка останавливаясь у черной доски, на которой оставалось всего десятка три имен. Изначально их было несколько сотен, но дядя постепенно сокращал список.

Сейчас не думалось об именах.

Было стыдно.

Как так получилось?

Да Кайя в жизни никому не жаловался! До вчерашнего вечера. Что теперь Изольда думает? А вариантов особо нет. Кайя — чудовище. В добавок истеричное.

Утешать пришлось.

Вздохнув — вот как объяснить, что подобное поведение ему не свойственно? — Кайя остановился перед окном. Двор замка постепенно заполнялся людьми. До свадьбы две недели, и гости уже начали прибывать, создавая обычную суету. Вспыхивали ссоры, отголоски которых доносились сквозь общий гомон. Нарастало напряжение, как случалось всегда среди толпы, вот только нынешнюю толпу на штурм не отправишь. Придется терпеть.

Раскрывались полотнища стягов. Расцветали шелковые шатры тех, кому не хватило места в Замке.

Конюшни переполнены.

Слуг не хватает.

Зато полно желающих выразить собственное почтение Их Светлости, а заодно уж пожаловаться на соседа, сборщика налогов, повышение цен, погоду... вот почему всем можно жаловаться, а Кайя нет? Раньше он над этим вопросом не задумывался. Конечно, чужое поведение не оправдывает его собственной выходки, но... может, не все так плохо, как он считает?

Изольда же не смеялась.

Хрипло заорали рога, возвещая об очередном прибытии очередного барона, судя по обильному поезду, достаточно состоятельного, чтобы предъявлять претензии по поводу отведенных комнат и невозможности разместить в Замке всю дворню.

Рогам ответили другие, и эхо покатилось по двору. Затрещали барабаны северян. И визг волынок замечательно довершил картину хаоса.

Скорей бы свадьба. По разным причинам.

Когда звуки слились в один утробный вой, Кайя сбежал. В подземелье хотя бы тихо... по дороге он, повинуясь странному порыву, стащил с парадной лестницы розы. Иза ведь говорила, что они ей нравятся.

Изольда примеряла платье.

Белый шелк ниспадал мягкими складками, и не будучи прозрачен, он скорее дарил намеки и вызывал в памяти картины, которых — Кайя до сего момента был честно уверен — в ней не должно было быть. Он ведь не думал ни о чем таком, когда Изольда болела.

Или думал?

Нежная линия плеч, и темная тень — позвоночник. Мягкие углы лопаток и совершенный изгиб бедра. Ямочки на ягодицах...

Он не доживет до свадьбы.

— Ваша Светлость! — портной выронил булавки, которые рассыпались с очень уж громким звуком. И вид у него сделался испуганный, виноватый.

— Ваша Светлость, — Ингрид сделала реверанс.

Изольда обернулась и... если Кайя правильно понял, она была очень рада его видеть.

Значит, не сердится?

Но почему молчит? И смотрит так удивленно? Наверное, потому, что с цветами в руках он похож на идиота.

— Это... — Кайя поискал, куда бы приткнуть розовый куст, который вдруг перестал казаться хорошим подарком. Надо бы у дяди спросить. Дядя точно знает, что можно дарить женщинам. Но отступать было поздно: — Это тебе.

— Спасибо, — она с трудом сдерживала смех, но только вслух. На другом плане Изольда сияла, и это было чудесно. — Мне никогда не дарили таких... букетов. Но ты не должен меня видеть до свадьбы.

— Совсем?

Портной, упав на колени, принялся собирать булавки. Парень не из первых мастеров, но его нашел дядя, а это — достаточная рекомендация. Была достаточной.

Сейчас Кайя не был уверен, что готов оставить этого типа наедине с Изольдой.

— Нет. Пока я в этом... плохая примета, если жених видит невесту в свадебном платье. Нет, постой... — она подошла сама и взяла за руку. — Я хочу тебе что-то показать. Мы тут немного... поработали. Ну сначала я просто помочь хотела...

Кайя ее слушал, но смысл доходил медленно. Настроение сегодня было совершенно нерабочим. И вид бумаг, разложенных на полу — Урфин тоже так делает, когда пытается в чем-то разобраться — вызвал одно желание: сжечь их.

— ...а потом вот так получилось, что... — Изольда вздохнула и потерла кончик носа. — Эта ферма продает больше, чем может. В разы больше. Они особо не пытаются прятаться, наверное, думают, что если с продажи платят налог, то все хорошо. Вот.

Она сунула мятый лист.

— Я здесь все написала. Видишь, слева — это их активы с позапрошлого года. Вот здесь, — измазанный чернилами палец ткнул в столбик цифр и каких-то значков, соединенных стрелками. — То, что они приобретали. Ну и вообще то, что к ним приходило. А вот тут — то, что продавали.

Голова медленно, но включалась.

Продавал "Золотой берег" в разы больше того, что мог.

— А тут вот люди, которые появлялись из ниоткуда. Видишь, в прошлом году не осталось никого четырнадцати-пятнадцатилетнего возраста. А в нынешнем они продали троих таких девочек. Откуда взяли?

Кайя знал ответ.

— Ты... сердишься? — Изольда нахмурилась. — Я... я просто хотела помочь.

— Не на тебя, сердце мое. На людей, которые этим занимаются.

Ездят по селам, скупая детей. Сидят на границе, охотясь на тех, кого считают чужими. Караулят на пристанях, станциях, дорогах... Требуются девушки для работы в приличном доме.

Кайя случалось громить подобные дома. Выходит, не все.

— Ты их найдешь и накажешь, — сказала Иза тоном, который не оставлял выбора. Найдет и накажет, хотя бы затем, чтобы жену не разочаровать.

Его замечательно умную жену, которая провела утро, копаясь в бумагах, выполняя его же работу, ко всему лучше, чем он сам. Стыдно должно бы быть.

Но не было.

Изольда же уставилась на руки и вздохнула:

— А пишу я все равно, как курица лапой...

— Ты не похожа на курицу, — Кайя сложил бумагу и, присев, собрал отчеты. Дядя наверняка захочет их просмотреть. — На лебедя скорее. Маленького.

— Ну да. Лебедь лапой — это совсем другой вопрос. Ты же еще придешь? К ужину, да?

Придет. Теперь уж совершенно точно — придет.

— Ты, — голос предательски дрогнул, — не будешь против, если я кое-кого приглашу на ужин?

Присутствия Ингрид явно недостаточно, чтобы Кайя вел себя прилично.

Глава 31. Дела семейные

Мужик без жены — что дерево без гусеницы.

Народная пословица

Все-таки Кайя — прелесть.

Цветы вот принес. Кустом сразу. И с бронзовой вазой, в которой весу едва ли не больше, чем во мне. А розы красивые, белые с зеленеющими к краю лепестками, ароматные. Опять же, стоять будут долго.

Пока не унесут.

И сердиться на самоуправство не сердился. Выслушал внимательно. Головой кивал. Но вот осталось ли в ней что из моих пояснений — сомневаюсь. Ничего. Вечером перепоясним, если вдруг надобность возникнет. В который раз убеждаюсь, что платье — это тоже оружие. Главное, подобрать правильно и пользоваться научиться.

— Я... тогда пойду? — поинтересовался Кайя тоскливо.

— Ага.

Тараканы в этой рыжей голове определенно вознамерились капитулировать и уйти в глубокое подполье, наплевав на все принципы. И не то, чтобы я против была, я бы им вслед кружевным платочком помахала, но, подозреваю, позже тараканы вернутся и отомстят. Поэтому, сделаем вид, что в приметы Наша Светлость верит, если уж Их Светлость столь чувствительны к веяниям моды оказались.

Хотя, конечно, если и дальше так пойдет, то вера закончится быстро.

Нет, серьезно, еще пару секунд под этим осоловевшим взглядом и фейерверком эмоций, и я учиню над Их Светлостью насилие. Или — придется сделать скидку на разницу в весовых категориях — попытаюсь.

Но Кайя все-таки ушел, и стало вдруг тоскливо.

Платье — это же такая ерунда, если подумать... подумать не позволили. Нашей Светлости пришлось вернуться на прежнее место и в прежний образ — не то памятника, не то манекена.

— Еще немного. Надо над складочками поработать, — уговаривал портной, оказавшийся весьма милым, хотя и стеснительным, юношей. Главное, он понял меня с полуслова. Четверть часа общения, несколько эскизов на коленке и мы пришли к согласию. Единственно, юноша, запинаясь и краснея — близость к Нашей Светлости пагубно воздействовала на неокрепшие умы — предложил сшить еще и рубашку. А то при дневном свете платье рискует оказаться чересчур... революционным для нынешнего времени.

Разумный довод.

Теперь я вижу, что более, чем разумный.

Но вот юноша отступил и взмахнул руками — дирижер невидимого оркестра. Надо полагать, сеанс магии преображения закончен.

— Знаешь, — Ингрид развернула ко мне зеркало, — в этом фасоне что-то есть.

Ну да, я на женщину похожа. И пусть платье пока существует в проекте, сиречь, в ткани, прихваченной булавками, но проект мне нравится. Умеренное декольте. Открытые плечи. И свободная юбка. Главное, что никаких корсетов!

— Вы хотите, чтобы остальные наряды были такими же? — поинтересовался портной, делая пометки на листе.

Мы хотим. Мы очень даже хотим.

— Я думаю, дюжины для начала будет достаточно, — сказала Ингрид. — Вы успеете?

Дюжина? Я не собираюсь переодеваться столь часто. Но портной уверил, что конечно, они успеют, что лучшие швеи уже готовы приступить к работе. И в руках их — честь Гильдии... ну и так далее.

Звучало обнадеживающе.

Дело за малым — снять эту воздушную конструкцию с Нашей Светлости, чем Ингрид и занялась.

— Иза, платье и вправду... необычно.

Ага. И Кайя вот понравилось.

— Но меня беспокоит другое. Боюсь, что Их Светлость не столь сдержаны, как мне представлялось. И будут докучать вам весьма часто...

А я вот не боюсь, я скорее очень на это надеюсь.

— Все не так плохо, — слова вряд ли убедят Ингрид после всего, что с нею было.

Она молча вынимала булавки, подавая их портному, который покорно втыкал в широкий матерчатый пояс. На поясе висели ножницы, ножнички, мешочки с мылом и мелом, ленточками, бусинами и прочими крайне важными в деле вещами. Наконец, мне дозволено было облачиться в халат. Ткань упаковали, рисунки тоже и портной откланялся.

— Надо подобрать украшения, — сказала Ингрид, проводив его взглядом. — Иза, я слышала, что некоторые женщины могут... не испытывать отвращения, вступая в связь с... мужчинами.

Ее, похоже, от самой мысли о подобном передергивало.

— И я буду рада, если у тебя все сложится удачно. Но... вдруг действительность окажется не такой, как ты представляешь.

Розы ластились к рукам. Нежные цветы. Хрупкие. И не поленился же тащить...

— Я хочу, чтобы ты знала. По закону ты имеешь право назначить один день в неделю для исполнения супружеского долга.

Ингрид это серьезно?

О, более чем.

— Мой муж, конечно, над этим правом смеялся, но Их Светлость к законам относится куда серьезней.

Это я заметила. Наверное, от избытка серьезности ему крышу и рвет.

Я попыталась представить, как говорю Кайя, что готова видеть его в спальне исключительно по субботам и не позже полуночи. Смешно? Нет. Он ведь примет все, как есть. И будет являться в назначенное время за законной подачкой. Унизительно. Подло. Но законно.

Ингрид же, отвернув зеркало к стене, поинтересовалась:

— Что бы ты хотела надеть к ужину?

Наниматель приказал сидеть тихо. До свадьбы.

Свадьбы Юго любил. Шумно. Весело.

И людей много.

Когда много людей, то легко затеряться. Юго и терялся, потом находился, играя в прятки с самим собой. С недоучкой играть стало скучно — он отказывался видеть Юго. Обиделся, наверное. Или совсем растерял силу. Юго хотел было подбросить ему амулет-другой, но передумал: все-таки вдруг маг не такой глупый? Нет, Юго придумал забавную шутку, которая никак не нарушает запрета. До свадьбы ничего не случится. Но никто не предупреждал, что ничего не должно происходить во время оной. Тем более, что свадьбы в этом мире отличались варварским размахом.

И гости собирались на удивление разные.

Те, которые в Замке, были скучноваты. Но вот на заднем дворе собрались замечательные люди. И Юго скользил меж костров, останавливаясь, чтобы послушать разговоры.

— ...а я и говорю, что ни хрена из этого не выйдет, — от рыцаря разило луком, пивом и мочой. Запах этот прочно въелся в шерстяную рубаху, некогда нарядную, но выцветшую, с поблекшей вышивкой и излишне тесную в плечах. — Сначала раба в таны, потом первую встречную девку в жены...

Рыцарь говорил громко, с вызовом, но желающих одернуть его не находилось. У костра собралось изрядно таких же, родовитых, но обнищавших, смешных с точки зрения Юго. Эти люди хвалились памятью предков, забывая, что сами они — ничто.

Юго мог бы рассказать, как тяжело быть ничем.

Но он слушал, запоминая.

Никогда не следует сбрасывать со счетов общественное мнение. Жаль, прессы здесь нет... или помочь миру изобретением? Юго пока сомневался.

— ...а там и вовсе под Мюрреев пойдем, — довершил речь славный рыцарь и громко срыгнул. Юго запомнил его герб — разделенный на четыре части щит с медведем, тремя монетами и звездой.

Шутить, так над всеми.

— Так и будет! — подал голос светловолосый паренек. Он сидел, закинув ногу за ногу, чтобы всякий, кто подошел к костру, видел новенькие шпоры. Паренек, получив рыцарское звание, чувствовал себя взрослым и могучим. — Вон, на переправе назревает

Юго мог бы убить его, не вставая с места.

— Так там всегда назревает, — этот сед и молчалив. Лицо, некогда поврежденное ударом булавы, кажется скроенным наспех. Сросшееся веко, расщелина рта и вывороченная, раздутая щека. — Месяцок-другой повоюем...

Этот знал о войне больше остальных, пожалуй, он и Юго чуял, оттого поводил головой, не то прислушиваясь, не то принюхиваясь.

— А ты, Гуннар, поукоротил бы язык.

— Что, хочешь сказать, неправду говорю? — Гуннар ударил кулаком в грудь и сам едва не упал от удара. — Да любого спроси! Чего ответят, как думаешь? А то и ответят, что свадьба эта — позор!

— Согласен, дураков ноне много развелось.

— Сам умный, да?

— Опытный, — седой-таки прищурил единственный глаз, точно пытаясь разглядеть нечто, иным не доступное. — В их дела лезть — себе дороже. И ты, Бойд, запомни: если долго пинать спящего медведя, он проснется.

Юго эти слова заставили задуматься. Кажется, он начал понимать идею нанимателя. И эта идея Юго нравилась. Редко когда люди подходят к делу с должной фантазией.

Пожалуй, Юго поможет.

Пусть уж свадьба и вправду запомнится людям.

Ужин...

Ужин званый на шесть персон.

Ура! Меня выпустили к людям! Точнее, людей ко мне. Круг близкий, я бы сказала семейный.

Наша Светлость в платье из тонкой красной шерсти, которое после сегодняшней примерки кажется на редкость неудобным. Ингрид в прежнем сонном своем образе.

Их Светлость старательно держатся подальше от Нашей и взглядов избегают. Вид при этом совершенно несчастный, прямо тянет подойти и погладить. Я и попробовала — на ментальном уровне, который сегодня спокоен, как небо над Аустерлицем — но заработала лишь растерянный взгляд.

Ладно, дразнить не буду.

Вторая Светлость, сиречь, дядюшка Магнус, бодр и счастлив, как Винни-Пух, дорвавшийся до кроликовых запасов. Ест он руками, вытирает пальцы о скатерть и говорит с набитым ртом, чем немало смущает Тиссу. Она вообще смущается легко, то вспыхивает, то бледнеет, то вдруг принимается губы кусать, сдерживая смех. По-моему, Магнус нарочно старается. И я догадываюсь, для кого.

Урфин какой-то не такой, как обычно. Не сказала бы, что мрачен, скорее уж задумчив. Отвечает невпопад, словно вообще не здесь находится. Медитирует над куропаткой — ощущение, что пытается от несчастной птицы чистосердечного признания добиться. Поговорить бы с ним наедине... подозреваю, что его тараканы почти столь же жирны, наглы и безумны, как те, что в голове у Кайя. И если мне нужен адекватный муж — а он мне нужен — этих двоих придется мирить.

Психиатром я еще не работала...

Да и заглянуть в голову Урфина не получается. Вообще ни в чью, кроме Кайя, не получается.

— Что, ласточка моя, свадьбы не боишься? — взгляд у дядюшки лукавый, сказала бы, что пьяноватый, но вот диво — Магнус пришел трезвым и пить не пил. Притворяется, значит.

— А чего бояться? — отвечаю я.

— И правильно. Нечего. Ты у нас красавица... вот все пусть и увидят.

Кажется, Кайя эта мысль пришлась не по вкусу.

Ревнует?

Улыбается, конечно, но я-то вижу. Или дело не в ревности, но в нежелании выпускать меня из подземелья. Если так, то Наша Светлость против! Вот только кто ее слушать станет?

— А ты, — дядюшка переключает внимание на Тиссу, — птичка-невеличка, приглядела себе жениха?

Очи долу. На щеках румянец. Пальчики дрожат, а голос слабый, испуганный. Хорошо, хоть от обмороков воздерживается. Интересно, чья это была идея? Подозреваю, что дядюшкина. Наверное, ему нравится свадьбы устраивать.

— Я подчинюсь воле Их Светлости.

По-моему, Их Светлости это меньше всего надо. У них сейчас другим голова занята — могу сказать об этом со всей определенностью.

— Тю, так и подчинишься?

Кивок. Румянец крепчает, и даже Ингрид вываливается из сонного состояния, чтобы сказать:

— Это разумно.

— Да неужели? — Магнус отправляет в рот кусок фаршированной щуки. — Конечно, если разумно — тогда да, не поспоришь. Только не Их Светлость с твоим мужем жить будет.

Тисса окончательно теряется и замолкает. Ингрид откровенно дремлет, а Урфин, наконец, возвращается из царства грез, чтобы спросить.

— Иза, ты верхом ездила?

— Да.

Я на конюшне росла, так что лошадок не боюсь. И сейчас бы с удовольствием прокатилась. Вот только не выпустят же...

— В дамском седле? — уточняет Урфин.

Это которое неудобное? И боком? И еще крюк торчит, чтоб ножку изящно ставить? Я видела такие седла в музее. Нет уж, на подобное я не подписывалась. Я себе дорога как память о прожитых годах. Хотя, как говорится, возник закономерный вопрос:

— А зачем мне?

Магнус крякнул и для разнообразия воспользовался салфеткой. Тисса покраснела еще сильней. Ингрид же сделала вид, что ее здесь в принципе нет. С каких это пор верховые прогулки вызывают у людей эмоции столь сильные?

— Ласточка моя, — голос у дядюшки добрый-предобрый, сразу начинаю подозревать неладное. — Что ты знаешь о свадьбе?

Ну... мужа знаю. По-моему, уже достаточно. Про плащ еще что-то такое Кайя говорил, хотя мысли у меня, помнится, во время этого разговора витали в иных плоскостях. Корону вот примеряла.

Про плащ и корону я сказала — все-таки, как понимаю, в этом суть. И вздох Магнуса подсказывает, что ряд существенных подробностей прошел мимо. Что сказать, сама виновата, могла бы проявить любопытство. Зато у Кайя голос вдруг прорезался.

— Моя вина. Я должен был рассказать.

А смотрит, что характерно, в тарелку. Причем не свою, но Урфина. Вкуснее у него, что ли?

— Невеста въезжает в город через Девичьи ворота, где ее встречают замужние женщины знатного рода, чтобы осыпать зерном...

О да, подозреваю встречу теплую, преисполненную положительных эмоций. Как бы на радостях не погребли меня под горами пшеницы.

— ...и проводить до площади.

Уж не ту ли, где казнь должна была состояться? Скорее всего, ту. Не будут же они две площади строить — для свадеб и казней — это нерационально.

— Там ты преклонишь передо мной колени в знак того, что признаешь мужем и хозяином.

Ага, а обращаться стану — "мой белый господин". Кайя, кажется, слышит — надо бы разобраться, как эти ментальные ммс-ки работают — и смущается, но продолжает.

— Я сниму твой плащ и надену свой, потому что беру тебя под крыло своего дома, обещаю защиту и заботу.

Ингрид фыркнула, показывая, что в гробу она видела такую заботу.

— И возложу корону.

Ту самую из подземелья? Надеюсь, Кайя не забыл ее уменьшить, иначе подданные рискуют получить больше позитива, чем планируется.

— А дальше?

В принципе, сценарий мне по вкусу. Правда, ни тамады, ни выкупа не предвидится, но местный колорит компенсирует сию потерю.

— Дальше — свадебный пир.

— На площади? — уточняю я, прикидывая, что платьице-то летнее, а погода... о погоде понятия не имею, но по плану вроде бы осень должна быть. И что я знаю о местной осени?

Похоже, ничуть не больше, чем о местном лете, которое Наша Светлость пропустить умудрились.

— На площади — для простых людей, — Кайя вносит ясность в волнующий меня вопрос. — Мы возвращаемся в Замок.

А, ну уже легче.

— На второй день состоится церемония дарения, — продолжает мой почти-уже-супруг. — И турнир в твою честь.

Круто. Подарки я люблю. Турниры видела лишь в кино, но, надеюсь, мне понравится. Тем более в мою-то честь. Рыцари, железки, кони...

— На третий — состязание миннизингеров. На четвертый — охота...

Да уж, плотная предвидится неделя. Как-то даже слегка не по себе от этого графика. С другой стороны понятно. Люди побросали все дела и приехали отнюдь не ради одного дня. И Нашей Светлости следует запастись терпением и чувством долга перед подданными. Последнего можно у Кайя позаимствовать, у него определенно с избытком.

— Пятый — морская прогулка...

Этот список когда-нибудь закончится? Зато теперь понимаю, почему мне понадобилась дюжина платьев. Спасибо Ингрид за предусмотрительность.

— Шестой — суд.

О черт! Я не хочу играть в судью! Я и законов местных не знаю.

— Не пугайся, ласточка моя, — добрый дядюшка спешит на помощь. — Всего-то несколько прошений о помиловании. И тебе подскажут, кого и как надо помиловать.

То есть, я торжественно объявлю амнистию? Тогда ладно, Наша Светлость согласны.

— Ты справишься, — сказал Кайя тоном, не допускающим возражений. Конечно, куда мне еще деваться-то? Вот только есть один нюанс: он и сам не верил в то, что я справлюсь.

А это обидно.

Всякий раз, когда на ней останавливался взгляд тана Акли, Тисса леденела.

Этот человек был ужасен!

До того ужасен, что она до сих пор не сумела рассмотреть его как следует. И сейчас, пользуясь тем, что тану было определенно не до нее, Тисса наверстывала упущенное. Наверное, он был хорош собой, но не как герой романтической баллады. Героям полагалось изящество и утонченность, бледный лик и некоторая доля трепетности, которая напрочь отсутствовала в тане. Героическому образу соответствовали светлые волосы и синие глаза, лишенные, правда, таинственной дымки страданий.

Напротив, в этих скрывалось презрение.

И насмешка.

Над Тиссой смеялись всегда, и она знала, что смех бывает разным. Вот мама смеялась необидно и даже когда глупенькой называла, все равно получалось как-то так, что Тисса понимала — мама ее любит. В Замке — совсем другое. Хихикают за спиной. В глаза улыбаются сладко, но от этой сладости страх берет. И под насмешливыми взглядами все из рук валится.

Тисса и сама знает, что неуклюжая.

Она старается, старается, но почему-то только хуже от этих стараний. И вот сейчас задумалась, повернулась и опрокинула кубок. Тисса застыла, не зная, куда ей деваться от стыда. Такое высокое доверие, а она... винное море расползалось, неумолимо приближаясь к краю стола. Вот-вот и за край перевалит, прямо на юбку. И такое красивое платье будет испорчено.

Леди Льялл рассердится. Тисса прямо видела эти поджатые губы, слышала сухой шелестящий голос, подбирающий обидные слова. И леди Льялл, безусловно, права будет, назвав Тиссу безруким бесполезным существом, которое способно лишь на то, чтобы портить хорошие вещи и отнимать время у важных людей.

Предотвратил катастрофу платок, который накрыл винную лужицу. Кружево моментально побурело, а винные пятна и с обычной ткани долго отходят. Платок же следовало считать испорченным.

— Леди, — обратился к ней тан Акли, — думаю, что вам следует немного подвинуться.

Он не стал дожидаться согласия, но поднялся, обошел стол — все, буквально все, смотрели на Тиссу! — и подвинул ее. Точнее, подвинул стул вместе с Тиссой. Потом с издевательской любезностью подал тарелку и поинтересовался:

— Еще вина?

— Нет!

Ну почему бы ему не сделать вид, будто ничего не происходит? Воспитанные люди так и поступают. Но тан не воспитан. А после той игры в фанты — говорила же мама, что нельзя играть на дорогие тебе вещи, но все ведь играли, а Тиссе было стыдно, что она не как все — только и разговоров, что про ее будущую с таном свадьбу. Что если тан попросит Их Светлость, то...

...Их Светлость всегда и во всем поддерживали тана. Но, к счастью, вряд ли вообще подозревали о существовании Тиссы. Сейчас вот в упор не видели. И хорошо! Замечательно просто! Если тан всего-навсего ужасен, то мормэр Кайя — воплощение кошмара. Если бы он обратился к Тиссе с вопросом, она обязательно лишилась бы чувств. Огромный. Темный. Настоящее чудовище! И Тисса искренне сочувствовала леди Изольде, которой придется терпеть подобного мужа. Леди Тиссе нравилась, пусть бы и говорили, что она вовсе не леди. Зато добрая. Девочек переселила в теплую комнату, и Долэг перестал мучить постоянный кашель.

Хорошо бы будущий муж разрешил забрать Долэг из Замка. Тиссе было бы больно расставаться с сестрой. Она ведь маленькая и не помнит уже, что смех бывает добрым, Тисса научила бы. Тисса не стала бы смеяться над сестрой...

...может, если попросить леди Изольду, она вступится за Тиссу? Она ведь имеет право запретить брак, если сочтет претендента недостойным. Тан Акли — бывший раб. И большой позор за такого замуж идти. Были бы живы родители, они бы точно не позволили случиться подобному. Ладно бы Тисса за себя волновалась, она бы как-нибудь привыкла, она уже привыкла привыкать к разному, но кто потом захочет взять в жены Долэг? Нет, надо успокоиться. Это же слухи просто. Глупые злые слова. Тисса совсем даже не интересна тану.

Она осмелела настолько, чтобы еще раз посмотреть на тана. И надо было взглядам встретиться?! Опять он смеется. Ужасный, отвратительный человек! А глаза красивые. Синие-синие.

Жаль, что только в балладе рыцарь без герба всегда оказывается мормэром.

Глава 32. Обратный отсчет

— Выше голову! — сказал палач, одевая петлю.

Из уличных историй.

Семь дней до свадьбы.

Я паникую.

Сижу вот на конской спине и паникую себе тихонечко. В панике ведь тоже тренировка нужна. Как и в верховой езде боком. Седло на редкость неустойчивое, и крюк, на который полагается ногу ставить, не слишком спасает положение. Но я стараюсь.

Спину ровно держать.

Плечи расправить.

В конце концов, Наша Светлость обязана сиять, аки самовар перед гостями. Их-то собралось немеряно, заполонили и дворы Замка, и сам Замок и, предполагаю, город. В перспективе ждут меня ликующие толпы подданных.

Пугает. До полной немоты и заикания.

— Леди, вы замечательно справляетесь, — Сержант цокает, и Снежинка ускоряет шаг. Меня хватает на то, чтобы удержать умеренно-счастливое выражение лица.

Тренируемся мы на маленьком внутреннем дворике, подозрительно пустующем — полагаю, не обошлось без вмешательства Кайя. Посторонним вход запрещен и все такое... от людей меня по-прежнему прячут, и странное дело — я не против.

Сержант останавливает Снежинку и, отцепив корду, передает поводья мне.

— Пробуйте.

И я пробую. Сначала шагом. Затем рысью. Для галопа дворик тесноват, да и Снежинка — милая девочка — не так давно болела. Мы с ней прекрасно друг друга понимаем.

— Я на ней поеду?

Сержант качает головой. Он молчалив, по-прежнему загадочен и глубоко пофигистичен к происходящему вовне. Но я ему жизнью обязана. И вообще, Сержант хороший. Тисса, правда, его боится, но она, насколько я успела заметить, боится всех без исключения.

— Их Светлость подберет вам достойную лошадь.

Ну... Снежинка более чем достойна. К тому же, я ей доверяю — не сбросит, не понесет. Но Снежинка принадлежит Сержанту, и разлучать их неправильно.

А вечером Кайя знакомит меня с жеребцом игреневой масти.

Конь и вправду хорош. Огромный. Массивный. С широкой грудью и мощными ногами. Его копыта выкрашены белым. Грива и хвост длинны. А взгляд лиловых очей преисполнен наивного удивления.

— Гнев, — Кайя позволяет коню коснуться моей ладони. — Он очень смирный.

И я верю.

Они с конем похожи.

Шесть дней до свадьбы...

Гнев идет мягче Снежинки. Он ступает так, будто всецело осознает важность задачи. Еще немного и я поверю, что Кайя предварительно побеседовал с конем на предмет того, как следует с Нашей Светлостью обращаться. Но главное, что мне уже не страшно упасть. Скорее я свалюсь с дивана, чем с этой живой глыбины. И Сержант, глядя за тем, как я пытаюсь развернуться, хмыкает. Не понять — одобрительно или нет.

А бумаги у меня отбирают: отчетами, налогами и "Золотым берегом" занимаются другие, специально обученные люди. Нашей же Светлости и без него забот хватает. К обеду доставляют платье.

Оно чудесно.

Оно именно такое, о котором я мечтала.

— Вы так красивы! — Тисса от восторга хлопает в ладоши, и паренек-портной кланяется. Он счастлив угодить Нашей Светлости, но платье еще не готово. Осталось немного... остальные? Нашей Светлости не следует волноваться. Гильдия не подведет.

Но кроме платьев мне нужны еще рубашки, чулки, подвязки... к каждому наряду свой комплект. К красному платью — с рубинами. К зеленому — изумрудами. А есть еще вышитые бабочками... или листьями. А перьями павлина? И в центре каждого — сапфир.

Сотни образцов, и голова идет кругом.

Я согласна уже на все, но Ингрид и Тисса увлеченно спорят.

Ноготки, ромашки, лилии, звезды, капельки, павлины, сапфиры... дурдом.

Замок преображался.

Очнувшись от дремы, старые башни умылись дождем, примерили шелковые наряды стягов, деревянную чешую щитов и вовсе неподобающее степенным замковым башням цветочное убранство.

Дымили трубы и костры. Но дым уходил в небо, растворяясь в белизне облаков.

Осень еще держалась за чертой горизонта, лишь изредка посылая в разведку ветра, и те уносили с отливом клочья пены, запах мокрой древесины, ржавчину и рыбью чешую. Вдоль береговой линии вытянулась огненная полоса. Сотни костров и тысячи людей. Город разбухал, как река в половодье, и не в силах вместить всех, он выдавливал людское море на окраину.

Кайя видел город. Светлое пятно Верхних кварталов. Там тихо и спокойно, впрочем, как всегда. Тишину гильдийных улиц тревожат редкие алые вспышки. Но чем ближе к краю, тем ярче свет. А берег и вовсе полыхает яростью.

Воры. Мошенники. Конокрады. Варщики фальшивого золота, которое сбывают в суматохе, выдавая за истинное. Шлюхи. Профессиональные нищие.

О да, на его свадьбу прибыл, кажется, весь Протекторат.

— Пусть усилят патрули, — Кайя знал, что патрули усиливали трижды, и что мера эта не возымела должного эффекта.

Будут убитые. Будут раненые. Ограбленные, обворованные, обманутые... к концу недели городская тюрьма переполнится, и гильдийным судьям придется работать почти столь же усиленно, как и гильдийным палачам. Кайя лишь надеялся, что смертных приговоров вынесут не больше обычного.

— Не о том думаешь, — дядя сидел, разглядывая доску, на которой осталось двадцать пять имен. И сократить не выйдет, во всяком случае, до свадьбы. Кто из них? Любой. Или никто, ведь даже Магнус порой ошибается.

Патрули не остановят мага.

Толпа спрячет.

И что остается?

Отменить все? Сломать устоявшийся за века церемониал? И дать повод для признания свадьбы недействительной? Или рискнуть?

Цена высока. Выше, чем Кайя представлялось изначально. И с каждым днем он убеждался в правильности своей догадки.

— Почему Тень? — Урфин последние два часа глядел на стену. Он сам расчертил выцветшую ткань разноцветными шнурками, на которых повисли клочки бумаги с именами и цифрами.

Кайя честно пытался вникнуть в схему.

Числа — даты, время или номера. План замка на полу, вернее планы: подробный, каждого этажа. Урфин разметил их тоже. Имена. С именами проще всего. Он вписывал всех: мужчин и женщин, детей и стариков, знать, слуг, рабов, кажется, собак тоже, хотя собаки уж никак не могли быть замешаны в происходящем.

Имена повторялись — дважды, трижды, порой совсем часто, а иногда встречались лишь раз или два.

Но по какому принципу?

— Что это? — Кайя вынужден был признать поражение.

Вот дядя, похоже, был в курсе дела. Эти двое явно что-то задумали, и оставалось надеяться, что их очередной чудесный план не приведет к очередной же катастрофе.

— Система. Я построил сеть, надеялся, что смогу захватить его. И сеть срабатывала. Здесь... — Урфин указал на третий номер, соответствовавший картинной галерее. — И здесь... здесь тоже.

Маг свободно перемещался по замку, тяготея, однако, к новому крылу.

— Каждый раз — в людном месте. Если сначала я думал, что действительно вот-вот его поймаю, то потом сообразил: он играет со мной. Я бы сказал — издевается. Он способней меня. И знает больше.

Признание далось Урфину нелегко. Вон как желваки ходят. И бумагу мнет, будто лист виноват, что у Урфина с магией не сложилось. Кайя хотел помочь, он пытался договориться с Хаотом, но ответ был однозначен: Урфин слишком стар.

Сила, зарытая в землю, так сказали. И вежливо предложили вовсе ее запечатать.

— Ему нравится выставлять меня идиотом. Но чтобы получить удовольствие, он должен был меня видеть. А значит, и я мог видеть его.

Дата. Время. Место и имена.

Просто и логично.

Осталось лишь сократить список, но Урфин не торопится. И значит, есть причина.

— Маг — наемник. Он делает то, что ему говорят, и вряд ли знает так уж много. Я о другом думаю. Почему именно Тень? — свернув планы, Урфин подпер ими подбородок. — Должна быть причина.

— Тень незаметна, — у Кайя никогда не выходило думать над абстрактными проблемами.

— Да, но... не знаю. Зачем убивать парня, который ничего не видел? Только издали. Или все-таки видел, но сам не понял, что увиденное важно? А Тень — понял? Рискнул спуститься и отравить воду. И Мэл... зачем ей было писать про Тень?

Отпечатку нашлось место на доске. Резкие линии, неровные буквы. Смешная надпись, если не знать, что кто-то ее на себе резал.

— У нее не оставалось времени. Только, чтобы сказать самое важное. Неочевидное. И значит... значит, в этом другой смысл.

Дядя молчит, накручивая на палец атласную ленточку. Губа закушена, в глазах — туман. И Кайя чувствует себя лишним.

— Что если Тень — это именно тень. Не человека, а...

— Тень с ошейником, — приходит на помощь дядя.

Урфин кивает.

— Тень, которая тень... — лицо его искажает гримаса боли. — И если так, то искать следует хозяина.

А Магнус оборачивается к доске и рукавом вытирает оставшиеся имена. Кайя понимает без объяснений: сорок лет — предельный возраст для тени. И если Урфин прав, то Совет не при чем.

Пять дней.

Я что-нибудь сделаю не так. Не знаю, что именно, но сделаю и всех подведу. И тогда останется только с башни сигануть. Помнится, было у меня подобное желание.

Успокойся, Изольда, это просто мандраж.

Предсвадебный.

Гнев успокаивает меня тихим ржанием. Сегодня он при параде: грива и хвост заплетены в косицы и украшены лентами. Синие и желтые.

Лазурь и золото — мои цвета.

Они повторяются на чепраке и попоне. А седло и упряжь отделаны бирюзой. И сегодня я вновь боюсь упасть. Перед всеми. В грязь. Я закусываю губу, чтобы не расплакаться. С седла меня снимает Кайя.

— Все хорошо? — он смотрит в глаза, а сам стоит против солнца, и лицо в тени кажется совсем черным. Мне чудится неодобрение, хотя на самом деле ему страшно за меня.

В этом мы солидарны: мне тоже за себя страшно.

— Я хотел бы с тобой поговорить. Наедине.

Сержант уводит моего коня. И остальные исчезают. Я заметила, что у здешних людей замечательно получается вовремя исчезать.

— Гнев — хороший конь, — Кайя присаживается на камень — скамеечка Ингрид явно не выдержит его веса — и меня садит на колено. — Он тебя не уронит.

— Знаю, — теперь меня отпускает.

Кайя не позволит случиться плохому.

— Иза, я... этот разговор... есть вещи, которые женщина должна рассказывать женщине. Поэтому извини, если я задену твои чувства. Я просто не представляю, кто еще тебе объяснит и... и не умею обсуждать такие темы.

О? Намечается нечто интересное.

Кайя протянул пузырек темного стекла.

— Это средство, которое женщины используют, чтобы...

Ого, как нам неудобно. Неуютно. И вообще сбежать хочется. Но чувство долга встает на пути.

— ...избежать нежелательной беременности. С сегодняшнего дня — по две капли перед сном.

Я настолько офигеваю, что теряю дар речи. Как-то мне казалось, что ждут от меня противоположного. Да и этот рецепт, выписанный командным голосом. Мог бы спросить для начала, что я сама по этому поводу думаю.

— Не сердись, сердце мое, — Кайя сгребает меня в охапку. — Но некоторое время ты будешь это пить.

Следить станет? О да, контроль и еще раз контроль. За всеми.

Наверное, подумала слишком уж громко, если Кайя сказал:

— Контроль, это когда приставленный к тебе доктор следит за тем, чтобы ты это пила.

И полыхнуло так, не по-доброму.

Ну вот, не хватало еще поссориться.

— Почему? — только и хватило, что спросить.

— Потому что я не хочу тебя потерять. Ты слишком слаба. А дети от нас — это тяжело для женщины.

Паранойя обрела новую форму? Чувствую я себя прекрасно. Или только чувствую?

— Иза, — Кайя силой вложил растреклятый пузырек в руку, — пообещай, что хотя бы месяц ты будешь это пить. Дальше — решай сама.

— А ты... ты вообще детей хочешь?

Еще один своевременный вопрос. Но Кайя смеется. Мне безумно нравится его смех, особенно который не вслух. Он желтый, как апельсины.

— Я буду счастлив, если ты подаришь мне сына.

Дочь, значит, не пойдет. Шовинист рыжий... но заметку сделаем. Сына значит. Подарить...

— Но не ценой твоего здоровья, — Кайя целует меня в макушку. — Так ты обещаешь?

— А если нет?

— Тогда, — он совершенно серьезен, — раньше, чем через месяц, я к тебе не подойду.

Мало того, что шовинист, так еще и шантажист.

Наниматель одобрил первую идею Юго.

И сказал, что сам найдет подходящих людей. Где? Это не должно интересовать Юго. Наниматель благодарен, но не настолько, чтобы Юго забывался.

Наниматель долго думал над второй идеей Юго, но все-таки согласился. И помог сочинить текст. Текст был настолько коряв и безумен, что, пожалуй, в него поверят.

Скоро листовки заполнят город. Они — камень, брошенный в воду общественного мнения. А эта вода рождает множество кругов. Юго решил, что подарит одну листовку недоучке. Если тот и вправду умен, то поймет, откуда ждать удара.

И еще одну Их Светлости.

На удачу.

Ему понадобится.

Четыре... платье готово. Оно прекрасно, но от этого меня пробивает на слезы.

Сижу, реву.

Себя жалею. Отрешенно так жалею. По абстрактной причине, сформулировать которую сама не в состоянии. И главное же, чем больше меня утешить пытаются, тем громче реву.

Нет, Нашей Светлости не плохо.

И не болит ничего.

И вообще в принципе, глобально рассуждая, все великолепно. Только плакать хочется. Может, у меня просто эмоции на слезные железы давят? В какой-то момент понимаю, что пора бы остановиться — вон, и Тисса уже всхлипывает, видимо, из врожденной женской солидарности. А вдвоем рыдать не так интересно.

Ух, отпускает.

— Моя мама, — Тисса шмыгает носом, кончик которого покраснел, — говорила, что перед свадьбой три дня плакала. Но потом познакомилась с папой и поняла, что все не так и плохо.

Три дня? Нет, подобный подвиг мне не по плечу. Да и с Кайя я знакома, поэтому ограничимся нынешним приступом и будем считать, что дань женской истерике отдана. Тем более, что нам еще украшения выбирать.

Ювелирный магазин самоорганизуется в апартаментах Нашей Светлости.

Цепи и цепочки.

Изящные фероньерки. Тяжелые колье и жемчужные нити пятиметровой длины.

Браслеты. Кольца. Перстни. Серьги.

Гроздья драгоценных камней.

Золото. Платина.

И старичок ювелир, который дремлет в кресле. На лысоватой голове его — квадратная шапочка, украшенная крупной черной жемчужиной — такие носят гильдийные старейшины. Старичку помогают четверо парней, которые вносят сундучки с новыми и новыми украшениями.

Но все не то. Я нахожу что-то подходящее ко всем нарядом, кроме моего особенного. И когда я отчаиваюсь, старичок открывает глаза. Он смотрит на меня долго, как-то совсем уж пристально, затем подзывает помощника — кряжистого бородача, скорее похожего на бандита, чем на ювелира — и что-то ему говорит. Со старичком пытаются спорить, но спор угасает быстро.

Мы ждем. Старичок — закрыв глаза. Я — в готовности разрыдаться уже по вполне очевидной причине. Ожидание заканчивается с возвращением бородача. Он несет не очередной сундук, но шкатулку самого простого вида и держит ее не то, чтобы брезгливо, скорее с недоумением.

А мне любопытно. Я даже про слезы забываю, до того любопытно.

Старичок берет шкатулку в руки, баюкает, гладит и протягивает мне. Внутри ее — нечто тонкое, неимоверно хрупкое. Но я все-таки решаюсь взять это в руки.

Это ожерелье будто сделано изо льда. Сложное плетение нитей и редкие, некрупные, но совершенной огранки камни.

— Дешевка, — бормочет бородач. А мне плевать. Это именно то, что я хотела. Старик улыбается. Он доволен, а я просто счастлива.

— Спасибо, — осторожно возвращаю ожерелье в шкатулку.

Старик кивает и поднимается, чтобы уйти.

— Погодите. У меня к вам одна просьба... — идея приходит внезапно. — Вы не могли бы сделать...

Он слушает внимательно и отвечает:

— Послезавтра.

Кайя соврал: склеп открывался на море. Пара морских змей, вытесанных весьма грубо, охраняла кованые ворота. Сырой воздух и соль, которая скапливалась в пещере, разъедали металл, и ворота приходилось менять довольно часто. Последние поставили двенадцать лет тому. И с тех пор Кайя обходил это место стороной. На соляном полу оставались следы. И звуки разносились далеко, будоража покой мертвецов. Ворота открылись с протяжным скрипом, и море, отозвавшись на голос, хлестануло волной скалу.

От ворот до входа — три шага.

И тяжелый засов, казалось, вросший в дерево.

Лестница с широкими грубыми ступенями.

Темнота.

Факел загорается не сразу, чадит и воняет, и пламя трепещет. Сполохи скользят по стенам, выхватывая пустые ячейки. Осталось всего десятка два. И через пару сотен лет придется закладывать новую шахту. Но это уже будет чужая проблема.

Два пролета. Факел все-таки гаснет, но здесь сложно заблудиться.

И белесые пятна мрамора.

У дальней плиты — Кайя скорее чует, чем видит — ветка лилий, и значит, дядя все еще приходит. Но лилии лучше, чем головы. За этой могилой — пустая, которую Магнус охраняет свято, правда, уже не спешит занять ее до срока.

Кайя останавливается у первой в череде могил.

— Здравствуте, мама, — плита влажная наощупь. Шрамы букв читаются под пальцами. — Извините, что давно не заглядывал, но... вряд ли вы заметили. Хотя если все-таки заметили, то извините.

Не стоило сюда приходить. Не сейчас.

А когда?

Двенадцать лет было, чтобы с духом собраться. И то не хватило.

— Ваша Светлость, — к плите отца прикоснуться Кайя не решился. — Рад сообщить вам, что я вполне справляюсь. Хотелось бы думать, что вы мной гордитесь, но это, право, было бы наивно с моей стороны. Я пришел сообщить вам, что женюсь. И что вы вряд ли бы одобрили мой выбор, но в кои-то веки мне больше не нужно ваше одобрение.

Каждое слово давалось с трудом.

— И что когда у меня появится сын, я не повторю вашей ошибки. Я не стану обвинять его в собственных несчастьях.

Тишина. А чего он ждал? Ответа? Ответ отца Кайя мог бы представить в мельчайших деталях. Каждое слово. Интонация, что режет больнее слов. И взгляд, под которым остро ощущаешь собственную ничтожность. Не следовало приходить.

И уж тем более не следовало сбегать, поджав хвост.

У ворот ждал Магнус. Он держал охапку лилий, бутылку вина и связку толстых восковых свечей.

— Мириться приходил? — поинтересовался дядя. — Или проверял, на месте ли мой братец? Ну да, с его паскудным характером и воскреснуть станется...

Кайя мотнул головой и отмахнулся, но от дяди не так просто отделаться.

— Садись, — Магнус указал на скамейку, спрятанную за змеиной спиной. — И выпей. Полегчает.

Вино было кислым, но и вправду слегка полегчало. Во всяком случае, речь вернулась.

— Думаешь, он слышал? — Кайя очень на это надеялся.

— Ну... как знать?

— Если слышит, то бесится.

— Может, и так. А может, и нет. Совсем туго приходилось?

Еще один отложенный разговор. И можно не отвечать, дядя не будет настаивать — до сих пор он избегал задавать вопросы о том времени — но, вероятно, пришла пора.

— Он решил, что я виноват. Она умерла от простуды, а виноват все равно я. Меня здесь даже не было. Мы на границе стояли. А он вызвал вдруг. И не объяснил, почему... и уже потом не отпускал. Мать не вмешивалась. Она ведь никогда и ни во что не вмешивалось.

— А меня не было.

Кайя кивнул. Никого не было. К счастью, он достаточно хорошо изучил отца, чтобы, получив письмо, отправить Урфина к Мюрреям. Эдвард все правильно понял.

Жаль, что самому Кайя бежать было некуда.

— Еще немного и я бы его убил. Или он меня, что вероятней.

Вино закончилось. И надо бы уходить. Прошлое надежно заперто в склепе, и Кайя сказал все, что хотел сказать.

— Знаешь, — дядя погладил восковые лепестки лилий. — Я почти и не помню, что со мной было, но если о чем и жалею теперь, так о том, что вас бросил.

— Но ты же вернулся.

— Ну да... большей частью.

Три дня.

Я спокойна.

Нет, честное слово, спокойна. Ну почти. Главное, без истерик. Свадьба... подумаешь, свадьба. Это же не запуск орбитальной станции. Проехаться по городу. Постоять красиво. И помахать подданным ручкой. Они посмотрят на меня. Я — на них.

И разойдемся, довольные друг другом.

Ну не выгонят же меня из Замка, если вдруг что-то не так пойдет?

На всякий случай спрашиваю у Кайя. Он долго смотрит на меня, пытаясь вникнуть в суть проблемы, потом решает ее проверенным уже способом — сгребает Нашу Светлость в охапку.

— Все будет замечательно, сердце мое.

Верю. Наверное. Он же льстец. И предвзято ко мне относится.

— Ты понравишься им. Ты до того хороша, — мурлычет Кайя на ухо, — что будь ты чужой невестой, я бы вспомнил о своем праве первой ночи.

Комплимент меня озадачивает настолько, что я перестаю бояться.

— А оно у вас есть?

Кайя кивает.

— И часто ты...

Вот оно мне надо знать? Я не ревнивая... была не ревнивая. Но Кайя расценивает вопрос по-своему.

— Иза, я, конечно, чудовище...

Да неужели? Кто ему такое наврал?

— ...но женщин не насилую.

В этом я и не сомневалась.

— Но иногда случается, что просят этим правом воспользоваться. Особенно на Севере. Там почитают за честь, если высокий гость обращает внимание на девушку. Она сразу вырастает в цене. А на Юге строго с чистотой невесты.

Полагаю, не той, которая достигается посредством хорошей бани.

— И в случае... проблемы, чтобы избежать позора, родители... или невеста обращается к лорду за помощью.

Так, Изольда, прикуси-ка язык и подумай, хочешь ли ты знать, сколь часто твой муж приходил на помощь. Или оказывал честь. Или еще что там у них... Кайя в твое прошлое не лезет и не потому, что не интересно.

— Но теперь эти обязанности придется кому-нибудь перепоручить.

Он смотрит с насмешкой, и я фыркаю, притворяясь, что преисполнена сочувствия к тому несчастному человеку, на чьи плечи ляжет сие тяжкое бремя.

Хохочем вместе.

— Ты — чудо, Иза.

А про себя он думает иначе. Плохо думает. Ничего, исправим.

— И у меня к тебе просьба... это именно просьба и я пойму, если ты откажешь.

Так, Нашу Светлость ставят на постамент, точнее, кресло, и сами расхаживают по комнате. Ну как ребенок, мороженое выпрашивающий, ей богу. Вот откуда у терминаторов комплексы?

— Дело в том, что Урфин хотел поучаствовать в турнире. Но его заявку отклонили.

И кто это там такой смелый?

— После того, что я сделал, титул его не законен. И они в своем праве. Единственная возможность, если он будет участвовать как твой рыцарь. Сам он не попросит, потому что гордый. Но если я скажу, что ты хотела бы...

— Я бы хотела.

Должен же у меня рыцарь быть, а то как-то несолидно даже. Ни любовника законного, ни рыцаря, муж и тот какой-то не совсем пока еще муж.

— Честно?

Вот видит же, что честно, но все равно переспрашивает.

— Ты разрешишь использовать свои цвета? И герб? И...

— И я даже ленточку ему на копье повяжу, если тебе от этого легче станет.

Уже становится. Все-таки они мальчишки. Кони, доспехи, копья, турниры... ну и я не против поиграть в прекрасную даму. Хотя Кайя думает, что я и вправду прекрасна.

— Только пусть уж тогда выиграет.

— О, в этом можно не сомневаться. Он лучший, — Кайя остановился и уточнил. — После меня.

Желтый листок бумаги подсунули под дверь. И Урфин наступил на него. От сапог остались грязевые разводы, и буквы поплыли. К несчастью не все. На лицевой стороне — четыре строки в обрамлении виньеток.

Забавные носятся слухи

Про жизнь высочайшей семьи:

Раб, рогоносец и шлюха

Кривой треугольник любви.

На обратной — краткий призыв: "Не позволим фризской шлюхе захватить власть!".

Урфин перечитал дважды, затем сложил листок и вышел из комнаты. Он шел, контролируя каждое свое движение, каждый жест, отмечая в памяти всех, встреченных по пути людей.

Тот, кто затеял игру, находится поблизости. Ему ведь интересно, иначе зачем предупреждать?

Два дня...

Мне приносят коробочку от ювелира. Он и вправду понял, что именно я хотела.

И мастером оказался замечательным.

— Возможно, стоит все отменить, — Урфин переступил через обломки стола. Хороший был стол. И стулья крепкими выглядели.

Кайя разжал кулак и высыпал древесную труху.

— Эти бумажки ходят по городу. Люди встревожены.

Кивок и судорожный выдох. Он вообще способен воспринимать информацию? Способен. Кайя втягивает воздух и на вдохе отвечает.

— Нельзя отступать. Это проигрыш.

— Верно. Но рискуешь проиграть больше.

— Нет. Усилим оцепление. В первых рядах должны быть наши.

— Людей не хватит.

— Найди, — Кайя присел и поднял желтый клочок бумаги. — Найди мне эту суку. А люди... они не пойдут против меня.

Урфин мог бы сказать, что уже пошли, но промолчал. Возможно, Кайя прав, поддерживая игру. Ставки растут, но тем интересней.

— Если отступим, — бумага в пальцах вспыхнула, и Кайя брезгливо стряхнул крохи пепла, — он все равно ударит. Только в следующий раз мы не будем знать, где ждать удара.

Один.

Мамочки. Неужели завтра?!

Глава 33. Свадьба

Желание жениться продолжалось до завтрака, а потом прошло.

Из откровений застарелого холостяка.

Сегодня.

Я больше не боюсь.

Море спокойно. Небо ясное. Солнце только-только поднялось над водой, и кажется, что корабль идет по разлитому золоту. Я стою рядом с Гневом, вцепившись в гриву.

Все получится.

Как иначе?

— Когда-то давно, — Урфин держится рядом, не то присматривает за мной, не то охраняет. — Лорды уходили в море, чтобы там найти себе жену. Считалось, что случайные нити судьба крепче вяжет. Отсюда и пошло, что невеста прибывает на корабле.

Про корабль Нашей Светлости упомянуть забыли. Но к тому моменту, когда вопрос прояснился, мне, измученной фрейлинами и куафюром, было все равно. Морской болезнью я не страдаю, а остальное — пустяки.

Галера медленно огибала мыс. Слаженно работали весла, поднимая тысячи брызг, ярких, как алмазы.

— Решил возродить обычай? — я раздумываю над тем, подходящий ли момент для разговора.

Определенно, нет. Но молчание сведет меня с ума.

— Вроде того, — отвечает Урфин.

В доспехе он выглядит столь же массивным и внушительным, как Кайя. Меня тянет потрогать сияющий панцирь, или шипы на перчатках, или конский хвост, который свисает со шлема. Да и вообще я живьем рыцаря впервые вижу.

Ладно, во второй. Но первое знакомство было слишком уж стремительным.

— Слушай, вот ты действительно считаешь меня идиотом, который проломил стену между мирами и взял первую встречную в невесты единственному другу? Ладно Кайя, он от меня ничего хорошего в принципе не ждет. Но ты-то...

А что я? Я вообще случайный элемент. Или не совсем случайный?

— Ты мне сначала категорически не понравилась. Такая же, как эти...

Очаровательное признание.

— ...но теперь вижу: Оракул действительно не ошибается.

— Кто такой Оракул?

Его еще на мою голову не хватало.

— Скорее "что". Он определенно разумный, но вряд ли живой. Странное существо, хотя я ему многим обязан. Он дал координаты. Сказал, что я узнаю, кого ищу.

Прелесть какая. То есть, некто — или нечто? — оправила Урфина сам-знает-куда искать сам-знает-кого? И тот сходил и нашел?

— Извини, что молчал, но... тебе бы слишком много всего пришлось бы объяснять.

А сейчас не придется?

— Да и чужой ты была. А узнай Кайя про Оракула, то... счел бы приказом. Исполнил бы, конечно, усложнив все в разы.

Как ни странно, но я понимаю Урфина. Жениться по приказу — это хуже, чем по воле случая.

Стоим, думаем каждый о своем.

Тень скалы падает на море, словно продавив темно-зеленые волны. И становится вдруг тихо. Жутко. Холодно, несмотря на плащ, подбитый белым мехом. Я впиваюсь в полы этого плаща, кляня себя за то, что отказалась от шубы.

Нельзя молчать: мысли дурные в голову лезут. Им там ныне просторно.

— Урфин, я хотела спросить... точнее не совсем спросить. Кайя рассказал, что между вами произошло.

Обидится? Отвернется? Нет. С ответом он не тянет, только встряхивает головой, и хвост на шлеме качается струной маятника, ударяя по металлу.

— Ну, полагаю, рассказ был односторонним. Иза, я — кромешная сволочь, и лучше, если ты будешь об этом помнить, — Урфин дернул ремень под подбородком и стащил шлем, оставшись в смешной вязаной шапочке, из-под которой выбивались светлые локоны. — Ошибки не было. Кайя отдал мне Фарнер под базу. У меня есть корабли, а остров довольно-таки удобен. Надо только привести его в порядок. Пристани восстановить. Городом заняться. Но это долго — восстанавливать. Я решил, что проще наново все построить и вычистил остров. Кто там жил? Пираты. Контрабандисты. Шлюхи. Мошенники. Воры. Всякий сброд, который не стоит упоминания, но лишь занимает место и мешает поселенцам. Я действовал во благо Протектората.

Я не слышу его так, как слышу Кайя, но зато вижу вздувшиеся сосуды на висках. И капли пота, которые стекают за шиворот. Вот тебе и светлый рыцарский образ.

— Я вполне осознанно убил несколько тысяч человек. Что бы со мной сделали в твоем мире?

— Посадили бы.

Смертной казни у нас нет. А вот здесь имеется.

— Мне грозило обвинение в измене. А при том, что я не собирался отрицать... проклятье, Иза, я гордился тем, что сделал! И готов был ответить. Казнь? Я не боялся.

Еще один с острым воспалением совести на мою несчастную голову.

— Но раб за свои поступки не отвечает. Его нельзя судить. Женщин можно за некоторые преступления. Детей тоже. Не рабов. С ними разбирается хозяин. Я думал, Кайя меня убьет. Он даже не орал. Просто взялся за кнут и... потом еще добавил пару раз уже на холодную голову.

Вот я и расковыряла еще одну чужую рану. И что теперь делать с новообретенным знанием?

Грехи отпустить? Так я не уполномочена.

— И вышвырнул из Замка, сказав, что если я дерьмо, то с дерьмом мне и работать.

Урфин поднял шлем и уставился на собственное отражение.

— Первое время я его ненавидел, но... знаешь, однажды я просто понял, что жив. И дышу. И солнце вон светит, а я это вижу. Птички поют, и я слышу. Вода холодная. Хлеб — горячий. А я — живой и мне нравится быть живым. И что люди вокруг — это именно люди, а не сброд или балласт. Вот тогда-то до меня начало доходить, что именно я натворил. Гляди.

Я повернулась туда, куда указывал Урфин. Скала, мимо которой шла галера, вздымалась до самого неба. Вершина ее была алой, словно пламенем объятой, и в этом пламени горел белый замок, такой далекий и хрупкий. Сказочный. Только сказка ноне мрачновата.

— Кайя в очередной раз спас мою шкуру.

Подпортив слегка. Бывает. Молчу, не зная, что сказать, но Урфину, похоже, нужен не столько собеседник, сколько слушатель.

— Я заигрался, Иза. В несчастного мальчика, которому не повезло родиться рабом. Я носился со своими обидами, не замечая, что плохо не только мне. Само собой разумелось, что Кайя за меня заступается, что это его долг, обязанность и вообще... всю жизнь его подставлял. А он терпел. Ждал, что поумнею. Вот и вышло... вроде бы я поумнел, но Кайя мне больше не верит.

— Те шрамы, которые... — я коснулась волос.

Куафюр настойчиво предлагал Нашей Светлости парик, но мы отказались. Как отказались от воска, жира и муки, которые обеспечили бы надежную фиксацию моих непослушных локонов.

Тонкая сетка для волос из той же шкатулки, что и ожерелье, — вот то, что мне нужно.

Куафюр вздыхал, пеняя Нашу Светлость за легкомыслие.

— Как-то я нагрубил леди Аннет, а отец Кайя услышал. Он был редкостной сволочью, но Аннет любил. Если это можно назвать любовью. Ну да поймешь потом. Главное, что грубости она не заслуживала. Но я же был умнее всех! — Урфин хряснул шлемом о мачту, и та заскрипела. Нет, эмоции эмоциями, но нам бы еще до берега доплыть. — Я и ему нашелся, чего сказать. Заступился за друга...

Пара новых в моем лексиконе слов и укоризненный взгляд коня. Гнева я глажу по шее. Красавчик. Копыта ему подкрасили. Шерсть выстригли узорами. В хвост и гриву ленточки вплели. Но Гнев во всей этой красоте умудрялся сохранять солидный вид.

— Он мне ничего не ответил. Но вызвал книжников. Так я оказался в коконе, а Кайя — в колодце, чтобы под ногами не мешался.

— Что такое кокон?

— Устройство, которое делает из человека... существо. Тень. Три дня и самый строптивый раб всю строптивость растеряет. Будет жить лишь одним желанием — сделать хорошо хозяину. Я просидел сутки, но мало что помню. Свет, который мигает. Звуки какие-то. И что вокруг постоянно все движется, отчего тошно. За эти сутки Кайя себе полголовы снес, хотя его даже поцарапать сложно было.

— И его отец сдался?

Сволочь. Мертвая сволочь и я рада, что мертвая. Как можно было поступить так с собственным ребенком? И неужели не нашлось никого, кто бы заступился?

— Нет. Ему приказали. Оракул редко вмешивается, но тогда... случилось чудо, иначе не скажешь. Правда, мне оно пошло не впрок. Я боялся, Иза. Того, что перестал быть собой. И чтобы доказать обратное, снова и снова вляпывался в истории. Старик меня не трогал, а вот Кайя доставалось за двоих. Он пытался говорить со мной, объяснить, а я не слышал. Я за свою независимость воевал. Довоевался.

Может их Оракул, чем бы он ни был, подскажет, где найти хорошего психотерапевта, согласного поработать в тихом и неуютном мире? Я с этим вряд ли справлюсь. Меня тянет и надавать Урфину пощечин, и пожалеть, потому что и он получил свое. Их обоих изуродовали и, если я что-то понимаю, только сейчас шрамы начинают затягиваться.

— Он на тебя не сердится, — я поняла, что вряд ли сумею выразить мысль изящно. — Скорее уж на себя. По-моему, он считает себя виноватым. И не важно, в чем.

Урфин кивнул.

— Старый урод внушал Кайя, что он — недостаточно хорош. Не идеален.

Кайя не идеален? Да с него эталон отливать можно для местной палаты Мер и Весов. О, как я зла! Наша Светлость в бешенстве просто. И злость странным образом придает уверенности: я не позволю и дальше издеваться над моим мужем.

Никому и никогда.

Линия горизонта раскрылась, выпуская берег. Разноцветные крыши домов сливались друг с другом в одно лоскутное одеяло, расшитое нитями дорог.

— Урфин, — я поманила его пальцем и, когда он наклонился, пообещала: — Если ты еще раз выкинешь что-нибудь этакое... такое, что расстроит Кайя, я лично сломаю тебе нос.

Он поклонился и, взяв мою руку, поцеловал.

— Учту, Ваша Светлость.

— И еще. Поговори с ним. Скажи ему то, что сказал мне.

Еще один поклон и обещание:

— Я постараюсь.

Постарайся уж. Мне тут двойной психоз не нужен, особенно в затяжной форме. И вот одно интересно, где же был Магнус. Почему он позволил своему ненормальному брату издеваться над сыном?

Или я еще чего-то не знаю, и психоз следует считать тройным?

Девичьи ворота вырастали из моря. Две статуи, вероятно, тех самых дев, в честь которых ворота и были названы.

— Это — Слепая, — Урфин вновь надел шлем, но забрало оставил поднятым, да и ремешки под подбородком завязывать не стал. Все-таки в железе этом ему должно быть очень неудобно. Таскать пару десятков килограмм металла исключительно ради демонстрации собственной крутости — сугубо мужская забава. — Видишь, у нее закрыты глаза. Война слепа в выборе жертв.

Слепая дама держала в руках серп внушительных размеров. И кажется мне, что это сельхозорудие не для уборки пшеницы предназначено.

— А вторая — Зрячая?

Глаза у нее имелись — круглые, выпуклые. Вытаращенные в море.

— Ждущая. Считается, что если женщина действительно ждет мужа, то Война его не тронет.

Галера прошла меж каменных юбок, покрытых толстой коростой известняка. За воротами ждали лодки. Сотни и сотни, насколько хватало взгляда. Разукрашенные лентами и цветами, расписанные причудливыми узорами, они цеплялись друг за друга веслами, крюками и веревками, создавая сушу на море. И то отступало, спеша уйти из-под ударов весел.

Урфин попробовал затянуть ремешок, но в латных перчатках это сделать было затруднительно. Пришлось помочь, хотя Их Сиятельство и попытались увернуться.

Нет уж, на моей свадьбе должен быть порядок.

— Иза, — он, наверное, почувствовал, как дрожат мои руки. — Ничего не бойся. Что бы ни случилось, ничего не бойся.

А что должно случиться?

Спасибо, успокоил.

Галера пробиралась мимо судов. До меня доносились крики, надеюсь, приветственные. Они мешались со скрипом древесины, гулом ветра, который внезапно поднялся с моря, словно желая поторопить мое неторопливое судно. С сумасшедшим стуком сердца. И заунывным, похоронным воем рогов.

— Справа буду я. Слева — Сержант. Если вдруг ситуация выйдет из-под контроля, свистни и Гнев вынесет.

— Куда?

— К хозяину.

Кто его хозяин, можно не уточнять.

— Ну, Иза, кому бы он еще тебя доверил? Но все будет хорошо.

— Конечно, — подтвердил Сержант. — Леди не причинят вреда.

Ох, что-то неуютно мне от такой уверенности. А Сержант на себя не похож. С шинелью вот расстался. Доспех у него черный, словно прокопченный, и замечательно сочетается по цвету с алым плащом. На кирасе — герб: овальный белый щит с червленым морским змеем.

И траурная полоса застарелой раной.

Перечеркнутый щит — умирающий род, так мне объяснили.

Нет, определенно, странная у меня свадьба. Безумная даже.

Галера врезалась в мягкое дно, и меня швырнуло на Урфина. Он не позволил упасть, перехватил крепко, но осторожно. С оглушительным грохотом упал настил. А Сержант — за шлемом в виде львиной головы лица не разглядеть — с легкостью поднял меня.

— Держитесь, леди, — сказал он, усаживая в седло.

И плащик расправил, заботливый какой.

— Там будет много людей. И те, которые слушали вашу историю про мавра, тоже. Они не позволят говорить о вас плохо.

— А обо мне говорят плохо?

Мне было страшно отпускать руки Сержанта. Черный металл казался живым, более живым, чем те, кто ждал на берегу.

— Говорят по-всякому.

Что ж, спасибо, что не стал лгать. Следовало бы сообразить, что в восторг при виде Нашей Светлости приходит исключительно Кайя и уж не ясно, по какой причине.

А если он ко мне остынет?

Если поймет однажды... хотя бы вот сегодня, что я — совсем не то, что ему нужно для счастья? Все ведь ошибаются, и этот неизвестный мне Оракул тоже. С моим-то везением...

Додумать не успеваю. Гнев трогается с места. Ведомый Урфином, он ступает мягко. Прогибаются доски, скрипят.

Я не упаду. И не дам повода позлорадствовать.

Сиди прямо, Иза. И улыбайся. Это твой день.

В оптический прицел невеста была как на ладони.

Хороша.

Как вьюга.

Белая-белая кожа, которую легкий румянец не портил. Темные волосы под серебристой сеткой. И продолжением ее — морозный узор на груди. Одинокие льдинки алмазов. Выбрать бы их, сжать в кулаке, убивая теплом.

Эти — не растают.

Ложь. Все ложь. Здесь не бывает зимы, такой, которая успокоила бы боль Юго. И платье это — белое, легкое, — не северными ветрами свито.

На белом красное хорошо видать. И Юго представил себе алую точку чуть ниже левой груди. Он почти видел, как эта точка появляется, растет, и невеста — горе, горе — покачнувшись, падает на руки рыцаря.

Нельзя.

Выстрел один. Пуля одна. Наниматель велел ждать. И Юго ждет. Он ведь умеет. Он лучший. И сдержит желание нажать на спусковой крючок. Здесь и так веселья хватит.

Одну ошибку невеста уже совершила: она выглядела слишком чужой для этого мира. И Юго, улыбаясь, переместил прицел левее.

Пуля пробьет местный доспех. В голову или в шею? Шея у рыцарей — слабое место. И видна щель между шлемом и высоким краем кирасы. Одно движение пальца, и недоучка бесславно умрет... или будет орать, зажимая раздробленную руку второй. Он так надеется на щит — бессмысленное сооружение из дерева и кожи — и на золотую ласточку, которая раскрыла узкие крылья на рисованном лазурью небе.

Люди слишком большое значение придают символам.

Но нет, живи. Сегодня время умирать другим.

Меня встречали. Гробовым молчанием. Настороженными взглядами, в которых мерещилось то удивление, то презрение, то что-то еще, но вряд ли приятное.

Но на лицах были улыбки.

Благородные женщины благородно себя ведут.

Они осыпали меня зерном и, наверное, мне лишь показалось, что его швыряли в лицо.

Не нужно быть столь мнительной, Изольда. Подданные изъявляют радость при виде Нашей Светлости в той единственной форме, которая им ныне доступна. Ведь до последнего люди надеялись, что я сгину. И если уж хватило наглости остаться, то хватит и на то, чтобы доехать до чертовой площади. А там Кайя. Он не позволит меня обижать.

И процессия двинулась.

Я верхом на Гневе в позе благородной статуи. Урфин справа. Слева — Сержант. Чуть сзади, вторым эшелоном охраны, два десятка стражников.

За ними — дамы, выстроившиеся по ранжиру, который, вероятно, определялся шириной кринолина и высотой парика. Я смотрелась среди них даже не белой вороной, а лысым ежом в стае дикобразов.

Но я же знала, что делала?

Пристань осталась позади. И широкое жерло главной улицы кипело толпой. Оцепление рассекало ее надвое, освобождая путь для Нашей Светлости. Люди кричали...

...бросали цветы...

Выходит, все не так и плохо.

Он проигрался. Давно уже. И не имея сил расплатиться с долгом — деньги уходили сквозь пальцы — изготовился умереть.

Предложили отработать иначе.

Дело-то несложное... простенькое дело... Так показалось вначале, но теперь, зажатый меж людьми, он понял, что не сумеет. И его убьют. Точнее станут убивать долго, мучительно.

Надо бежать.

Или решаться?

Толпа в едином порыве подается вперед. Его подхватывает, крутит и протискивает между дородной купчихой в атласах и щеголоватым юнцом с очень тонкими руками, которые оглаживают полы сюртука скучного господина с моноклем.

Дорога близко...

Его же не просили попасть. Только кинуть.

И крикнуть.

Если он откажется, то пойдет на корм рыбам. Возможно, живым...

— Едут! — взвизгнула купчиха неожиданно тонким голосом. — А и благленькая-то какая! Чисто дитяточко...

Она всплеснула толстыми руками, толкнув локтем юнца. И тот зашипел. Но купчиха не слышала шипения, искренне любуясь лэрдовской невестой.

— ...совсем замордовали бедняжечку. Не кормят, поди.

Он сунул руку за пазуху, нащупав бычий пузырь. Не раздавили и, выходит, судьба? Просто кинуть. Даже если поймают, то не убьют, так, по шее разок и все.

— Больная, — с уверенностью заявил господин, разглядывая невесту. — Меланхолией.

— Ох ты ж...

Жеребец тяжелой кирийской породы, из тех, что отличаются спокойным нравом и особым, почти человечьим умом, ступал медленно. И рыцарь, скорее придерживавший, чем ведший коня, смотрел вперед. Он не заметит... не успеет.

А невеста и вправду маленькая. Попробуй попади в такую. И это до того разозлило, что он немеющими пальцами вырвал пузырь, замахнулся и швырнул с криком:

— Сдохни, шлюха!

Урфин успел поднять щит. Удар был слабым. Но запах... Урфину он хорошо знаком: так пахнет птичье гуано, которое выставляют в бочках на солнце, чтобы потом вылить на изможденную землю.

Или швырнуть в чужую невесту.

Он понял все и сразу.

Метят не в Изольду.

Она — лишь средство. Чужак поставил другую цель. И если Кайя сорвется... додумать не получилось. Снаряды полетели с обеих сторон. Толпа взвыла и подалась, желая разглядеть, что происходит. Люди Урфина удержат ее.

Некоторое время.

У них инструкции. И сволочей, рискнувшись оскорбить Изольду, повяжут. Но вот остальные люди... хватит ли у них сил удержаться на краю?

И не только у них. Урфин вцепился в щит — единственное, что он может сделать сейчас: держаться.

Я не успела ничего понять. Просто перед глазами вдруг выросла стена из дерева и что-то в нее ударило. Тяжелое. Мягкое. И на редкость вонючее. Я отпрянула и едва не рухнула, но была остановлена уверенной рукой.

— Спокойно, — сказал Сержант.

Толпа подалась вперед, налегая на заслон. А если прорвет?

Подтянувшаяся стража вклинилась между мной и людьми.

— Урфин, что происходит?

Меня разорвут на части. Из любви, из ненависти — велика ли разница? И щит перед глазами не спасет. Я ведь чувствую их волнение.

— Ничего, Иза. Все под контролем.

Врет, как дышит. Щит держит на вытянутой руке.

— Поводья возьми. Не бойся, он не понесет.

Не боюсь. Я верю коню, но не людям. Они то наплывали, пробуя оцепление на прочность, то вдруг отступали перед стражей, собирая силы, чтобы попробовать вновь.

Урфин обнажил меч.

— Когда я свистну, Гнев пойдет на прорыв. Тебе главное — не упасть. Ясно?

Нет.

— Держись, маленькая леди.

Сержант тоже поднимает щит, пытаясь заслонить меня от... камней? Звук другой. Это что-то мягкое. И смердящее. Навоз? Или что-то вроде? Но за что? Что я им сделала? Они ведь меня не знают совсем. И эти голоса...

— Шлюха! — скандировала толпа. — Фризская шлюха...

— Иза, приготовься...

— Нет, — я подобрала поводья. Что бы ни случилось, но я не побегу. Гордость? Глупость? Не так важно. — Мы пойдем, как шли.

— Это опасно, маленькая леди, — Сержант поднял взгляд. И я готова была спорить, что он улыбался. Страшный он человек, когда улыбается.

С самого начала все пошло не так. Кайя слышал настроение города. Люди радовались, но... радость эта была какой-то злой. Отравленной, что ли? И беспокойство саднило душу.

Виноваты листовки — крошечные желтые бумажки, которые наводнили город. В них ложь, но люди верят. А Тень веселится. Кто он? И главное, за что настолько ненавидит Кайя?

Вопрос, на который не было ответа.

А душа саднила все сильней. Город волновался. И беспокойство его нарастало с каждой минутой. Оно — волна, которая летела к берегу, готовясь обрушиться на него всей тяжестью.

— Знаете, есть еще время передумать, — лорд-канцлер вертел стеклышко лорнета. Он держался так, как будто не было ни роспуска Тайного Совета, ни поездки к границе, завершившейся к немалому огорчению Кайя, ни собственно нынешней свадьбы. — Вас никто не осудит. Кстати, что там с листовками? Вы ведь не нашли автора, а лорд-дознаватель?

— Найду, — пообещал Магнус тоном, который говорил, что и вправду найдет. — И приготовлю в кипящем масле.

Кормак хмыкнул и, отпустив стеклышко падать — но не дальше длины цепочки — обратился к Кайя.

— А вы что думаете?

— Там ни слова правды, — Кайя вслушивался в город.

Урфин ведь предупреждал. Предлагал отменить.

Нельзя.

Люди справятся. И те, которые в толпе, и те, которые толпа. Они не пойдут против Кайя.

— А кто говорит о правде, Ваша Светлость? Правильно подобранная ложь порой куда более мощное оружие.

И в этом он прав.

— Но я бы вам советовал не обращать внимания. Бороться со сплетнями бесполезно.

— И что же мне делать?

Кайя разжал кулаки. Не сегодня и не сейчас. Спокойнее.

— Ну... запастись терпением, — лорд-канцлер поднял лорнет и вновь отпустил. — И надеяться, что его хватит.

Сиг вынырнул из толпы и, сунув тамгу стражнику, вскарабкался на помост. Он был грязен и страшен, словно вынырнул из нужника.

— Там... проклятье. Их... нас забросали... этим, — он вытер лицо руками. — Толпа волнуется. Но наши держат. Этих скрутили, но остальные... если прорвутся...

— Какой кошмар, — покачал головой лорд-казначей и надушенным платком заслонился от гостя. Что ответил Кормак, Кайя не слышал.

Его накрыло-таки волной. Алой. Ослепляюще яркой, которой не случалось прежде. Огонь внутри требовал выхода, и Кайя спрыгнул с помоста.

Толпа отпрянула.

Чуяла. И Кайя готов был ударить. Пусть кто-то... не важно, кто, пусть лишь шелохнется. Подумает даже шелохнуться.

— Ваших рук дело? — сухо поинтересовался Магнус.

— Нет, — лорд-канцлер рванул роскошный воротник из брабандского кружева. — Я не самоубийца.

Кайя шел, с трудом, но еще удерживая сознание. И не желая удержаться.

Его невесту при въезде в его же город закидали дерьмом? Неужели и вправду думали, что это сойдет с рук? Предали. Он верил людям, а его предали. Крысы.

И как с крысами следует поступить. Отпустить волну. Пусть катится по площади, по узким городским улочкам, до берега и дальше. Хватит всем. Один удар страха, и первые ряды дрогнут, отпрянут с единственной мыслью — спастись. А задние будут напирать.

Случится давка.

Добавить ярости, и люди обезумеют. У многих с собой ножи. Сойдут и камни. Палки. Зубы тоже. Алое безумие — хороший подарок на испорченную свадьбу.

Нельзя. Не сейчас. Изольда может пострадать.

Она сидела прямо, глядя поверх конской головы и, казалось, не замечая ничего и никого. Урфин и Сержант держали щиты, верхние края которых почти смыкались над головой Изольды.

И сами щиты, и плащи, и доспех были покрыты темной смердящей жижей.

— Она цела, — сказал Урфин и, уронив-таки щит, схватился за плечо.

Сколько он его нес? Долго. И на чистом упрямстве. Спасибо Кайя потом скажет, когда сумеет говорить. Если сумеет. Он снял Изольду с седла.

Легкая. Невесомая почти. И хрупкая.

Как можно было с ней так обойтись?

— Нет, Кайя, — теплые пальцы коснулись щек. — Не надо. Я не знаю, что ты хочешь сделать, но не надо. Пожалуйста.

Иза гладила щеки, нос, лоб, стирая ярость, словно грязь. А Кайя только и думал о том, чтобы не уронить. Не потерять.

Не обезуметь.

Глава 34. Один плюс много

Воздержание не проходит бесследно. У одних появляются прыщи, у других — законы об охране нравственности.

Размышления о жизни дядюшки Магнуса.

Я прекрасно осознавала, что если заслон прорвут, то смерть моя будет быстра и довольно мучительна. Что Гнев увязнет, а со мной, скорее всего, погибнут Урфин и Сержант: два рыцаря — слишком мало, чтобы сдержать толпу. Стража предпочтет слиться с людским потоком, нежели ему противостоять...

Благородные дамы благоразумно отстали...

И скорее всего, мы не дойдем.

Но мы шли. Я сидела, глядя перед собой, желая и ослепнуть, и оглохнуть, а лучше — оказаться в уютном подземелье и никогда больше его не покидать. Наступившая вдруг тишина оглушила.

Кайя шел. Один.

Ни брони.

Ни оружия.

Но то, что его окружало... я видела это — черное и алое, смешавшееся в безумной связи огня и ветра. Воздух вязкий. Сердце метрономом отсчитывает время. Люди пятятся, медленно-медленно. И слышу плач, от которого становится не по себе.

— Останови его, — шепчет Урфин прежде, чем уронить щит. И Сержант свой отбросил. Я только сейчас сообразила, насколько им было тяжело.

Остановить?

Иначе как на той картине. Город сломанных домов и люди в огне. Нельзя, чтобы это, чем бы оно ни было, сорвалось с поводка.

Кайя себе не простит.

И мне тоже.

Он сгреб меня в охапку, сдавив так, что еще немного и кости затрещат. Взгляд совершенно безумный. Что мне делать? Только и могу просить.

Я и просила, надеясь, что буду услышана.

— Пожалуйста... — я уткнулась в раскаленную шею, понимая, что еще немного и зареву от бессилия.

— Не надо, — бормочет Кайя. — Я уже... нормальный.

Вижу. Темнота отступает, и красное тоже. Он зол, но злость эта — обыкновенная, человеческая. И глобальные разрушения отменяются.

— Ты сильно меня испугалась?

— Тебя — нет. За тебя — да.

И за себя тоже. Не потому, что Кайя причинит мне вред, но просто... я вряд ли смогу без него.

— Ты еще не передумала выходить за меня? — Кайя слегка ослабил хватку, наверное, поняв, что сбегать я не собираюсь, да и желающий оскорбить Нашу Светлость в присутствии Их Светлости не наблюдается. И в чем-то я понимаю: близость войны как-то резко градус благоразумия подымает.

— Нет, если ты сам...

Он мотнул головой и повернулся к Урфину.

— Приведите себя в порядок. Вы, леди...

Только сейчас я заметила полную женщину в простом сиреневом платье. Точнее, когда-то оно было сиреневым, но ныне представляло собой весьма печальное зрелище. И женщина была бледна, напугана, но держалась прямо.

— Как вас зовут?

— Леди Арианна Броккенвуд, — она присела в реверансе.

— Тайрон Броккенвуд ваш супруг?

— Да, Ваша Светлость.

— Очень достойный рыцарь. И верный вассал, — Кайя сказал это для меня, но женщина зарделась. Ее пальцы нервно терзали грязное кружево, но лишь это теперь выдавало испытываемое ею волнение. — Леди Арианна, я умоляю вас принять мои извинения по поводу сего происшествия.

Его слышали все. И толпа, вновь было ожившая, попятилась от оцепления. Впрочем, оцепление попятилось тоже, как понимаю, на всякий случай. Улица сразу стала шире.

— ...обстоятельства которого будут расследованы. И позволить мне хоть как-то загладить свою вину...

Разве ты виноват?

Я хозяин. Я несу ответственность.

— Вы... вы не виноваты, Ваша Светлость.

Вот! И я о том же. Но Их Светлость определенно не настроены на возражения.

— ...Север помнит песни.

Кайя понял, что именно она хотела сказать, а вот я в очередной раз ощутила себя чужой.

— Урфин, пожалуйста, проводи леди Арианну в...

— Мы во дворе остановились, — подсказала она, розовея. — У ворот. Я... я сама найду дорогу.

Ну уж нет, от моего заботливого супруга так просто не уйдешь. Да и согласна я с тем, что негоже бросать леди Арианну на произвол судьбы. Урфин с Кайя переглянулись, и Урфин едва заметно кивнул: мол, все будет в лучшем виде.

— Думаю, в моих апартаментах вашей семье будет куда комфортней, — Урфин подал руку и подвел бедную женщину к коню. — Там тепло. Просторно. И вид из окна хороший.

— Но... это неудобно!

— Ой, поверьте, очень даже удобно, поскольку в отличие от Их Светлости, я ценю комфорт. У меня даже кресла мягкие имеются. И еще надо найти вам платье, достойное столь прекрасной дамы... — он посадил совершенно растерявшуюся леди в седло. Гнев отнесся к смене всадницы с философским спокойствием. Сержант поднял оба щита. Один он закинул на плечо, помяв изгвазданный плащ. Второй держал в руке.

— Полдень скоро, — сказал он, потирая свободной рукой шею. — Хорошее время для свадьбы.

Все получилось не совсем так, как планировал Юго, но тоже очень интересно.

Кайя Дохерти сдержался!

А ведь малости не хватило... Юго было бы интересно посмотреть. В Хаоте он многое о местных лэрдах слышал, но слышать — одно, а видеть — другое.

Чувствовать — третье.

Это походило на зимний шторм, который предупреждает о появлении редкими уколами молний и голосом далекого грома. Потрескиванием седого льда и снежной мутью.

Юго нравилось слушать шторм.

Он ложился на снег, подставляя ветру лицо и руки, позволяя опалять кожу, потому что только так не ощущал боли. Ему бы пригодился шторм здесь, но Кайя Дохерти сдержался.

И Юго чувствовал себя обманутым. Чем дальше, тем сильнее становилось разочарование. И палец на спусковом крючке дрожал — такого не случалось прежде. Юго убрал винтовку.

Ничего. Впереди целая неделя.

Юго постарается, чтобы Их Светлость не заскучали.

Помост возвышался над толпой. Он был нарядным — шелка, ленты, цветы — и в то же время отвратительно ненадежным. Мое воображение рисовало картины одну другой мрачнее. Вот доски трещат под совокупным весом высокого совета. Или толпа, потеряв остатки разума — хотя не уверена, что можно терять то, чего нет — напирает и сносит золотую цепь стражи. Или Кайя, вновь помрачневший, срывается на людей... в общем, невеселая у меня получалась свадьба.

Орали рога. Выли волынки. И дробный стрекот барабанов испытывал нервы на прочность.

Дыши глубже, Изольда.

Кайя поднял руку, и музыка — если это можно назвать музыкой — оборвалась.

Стало тихо-тихо.

— Леди Изольда. Моя жена.

Плащ мой беззвучно соскользнул с плеч. И тишина изменилась. Я слышала их, через Кайя или собственное больное воображение, но слышала. Удивление. Неприязнь, которую объяснить была не в состоянии. Презрение.

Я не похожа на леди в их представлении, в этом все дело.

Но они ведь привыкнут?

— Ее слово — это мое слово...

Кайя положил руки на плечи. Тепло. Горячо даже. И пока он рядом, я выдержу эти взгляды и эту необъяснимую ко мне ненависть.

— Уважение к ней — уважение ко мне. Кто же посягнет на ее жизнь, честь и достоинство, будет признан виновным в измене.

Кратко и доходчиво. Даже я прониклась.

Кайя не накрыл меня своим плащом — он меня в него укутал. И дальше что? Я забыла, что дальше... кажется, я должна преклонить колени... одно или два? Или вообще ниц пасть, лбом о помост биясь?

Ноги подкосились сами, и я убедилась, что у плаща есть одно несомненное преимущество — он мягкий. Надеюсь, говорить ничего не придется...

Не пришлось.

Кайя подали корону, ту самую, из подземелий. И бремя власти в золотом эквиваленте легло на мою голову. Плечам тоже досталось — широкая золотая цепь с крупными каменьями весила килограмма три-четыре. А про цепь меня не предупреждали! Право слово, мне кольца как-то привычней.

Заодно хотелось бы узнать, как долго предстоит изображать из себя покорную деву.

Недолго. Кайя не стал поднимать меня. Он опустился на колени и, наклонившись ко мне, прошептал:

— Прости.

А потом поцеловал.

Перед всеми.

Советом, лордами, леди, толпой, которая застыла в неодобрительном молчании... а и плевать.

Юго едва не застонал от разочарования.

Ну как дети малые, ей богу!

Вторая ошибка за день.

С женщины спрос невелик: она чужая и чужой себя показала. Но Дохерти должен был понимать, чего творит. Здешний закостенелый мирок не примет всерьез мужчину, который становится на колени перед женщиной. Да и еще целует ее прилюдно.

Слабость и разврат в одном флаконе.

Или это побочный эффект такой? Глобальные изменения психики не возможны без нарушения адекватности восприятия?

Хотя, конечно, очаровательно... невероятно очаровательно.

Юго всплакнул бы от умиления, когда б умел плакать.

Я как-то смутно запомнила возвращение в Замок. Только то, что сидела на лошади, габаритами не уступающей Гневу, прижимаясь спиной к Их Светлости, которые в свою очередь держали меня крепко. Захочешь вырваться — не вырвешься.

Я не хотела.

Впервые за день мне было спокойно и хорошо. Надежно.

— Все в порядке? — Кайя задавал этот вопрос каждые две минуты. И ответ, что да, все просто замечательно, его не убеждал.

Слева ехал лорд-канцлер на узкомордом жеребце соловой масти. Справа держался Магнус, странно задумчивый и, сказала бы, недовольный.

— Ваша Светлость, — лорд-канцлер решился обратиться лишь, когда впереди показались ворота в Верхний Замок. — Вы поступили крайне неосмотрительно.

— Когда? — поинтересовался Кайя.

Судя по взгляду любезного мормэра Кормака, тогда, когда решил взять меня в жены.

— Позвольте совет. Никто не воспримет вашу жену как леди, если вы сами будете обращаться с ней, как с портовой девкой.

Я успела схватить Кайя за рукав. Ну что ж он у меня нервный-то такой? Должен был бы уже шкуру нарастить, привыкнуть к непроизвольным разливам яда.

Лорд-канцлер благоразумно придержал лошадь, а Магнус нарушил молчание:

— Он зол. И он прав, племянничек. Сегодня был не лучший момент. Прости уж, что так говорю, но... люди не любят, когда действительность не соответствует их ожиданиям. Что на тебя нашло?

Я знаю, что. Ему было больно из-за того, что у нас такая свадьба. Люди не приняли меня. А Кайя едва не уничтожил город. И в его восприятии все переплетается, но вывод однозначен: Кайя виноват.

Переубедить не выйдет.

И глядя на него снизу вверх — в поле зрения разрисованная мураной шея и мощный подбородок — я повторяю про себя уже поднадоевшую мантру: все хорошо. И зарабатываю еще один поцелуй — в макушку.

...когда распорядитель повел Тиссу к верхнему столу, она поняла, что произошла ошибка. Ее место не здесь, а у самых дверей! Она попыталась было донести это до распорядителя, но он, выслушав Тиссу со всем возможным вниманием, покачал головой.

— Ошибки нет, леди.

А потом она увидела тана Акли.

— Это... это вы?

— Конечно, я, милая леди. Вы ждали кого-то еще? — он откровенно смеялся.

Все смеются над Тиссой, но этот смех особенно оскорбителен. И вообще не понятно, с чего это у тана такое хорошее настроение. Тисса слышала о том, что случилось...

...она вообще многое слышала за последние дни и не представляла себе, что с услышанным делать.

Конечно, Тисса не верила!

Леди Изольда милая. И добрая очень. Она ведь не отсюда родом и ничегошеньки не знает про мир. И нельзя ее за это называть так, как называли в тех желтых бумажках, которые появились во дворце... там и про тана было.

И про Их Светлость тоже... а главное, что другие верили. Читали. И даже леди Льялл, утверждавшая, что истинно благородная дама стоит выше сплетен. Но ведь Тисса сама видела, как леди Льялл прячет желтый листочек в рукаве!

— Леди, я, безусловно, прекрасен, но ваш пламенный взгляд может вызвать неудобное внимание, — тан Акли поклонился — как у него выходит так издевательски кланяться? — и подал руку. — Присаживайтесь. Знакомьтесь. Это — леди Арианна. Она северянка... чудесная женщина широкой души. Дает мудрые советы.

Леди Арианна к огромному облегчению Тиссы — от тана следовало ожидать любой подлости — оказалась степенной дамой. Ее наряд был роскошен, и леди то и дело трогала кружевной воротник, расшитый крохотными гранатами, словно опасаясь, что эти гранаты вдруг исчезнут.

— И лорд Тайрон Броккенвуд, которому я весьма обязан...

Массивный мужлан с исшрамленным лицом. Одет просто и, можно сказать, бедно. Он кивнул и отвернулся. Как невежливо!

Этим людям тоже было не место за верхним столом.

Сейчас распорядитель разберется и выгонит всех. Будет стыдно.

Но гостей рассаживали, и никто не делал попыток изгнать Тиссу. Она осматривалась, стараясь держаться тихо и скромно, как учила леди Льялл. О Ушедший! Ну за что Тиссе такое наказание? Здесь же весь высший свет собрался! И получается, что Тисса сидит к Их Светлости ближе, чем лорд-канцлер и лорд-казначей! Что про нее подумают?

Понятно: Тисса — наглая выскочка, которая позабыла о приличиях.

— Леди, не надо в обморок падать, — попросил тан Акли, отстраняясь. — Я вас не съем. И даже не покусаю. Улыбнитесь. Улыбка у вас очаровательная.

Очередная гадость. Все знают, что Тисса не умеет улыбаться. У нее зубы видны! А леди улыбается лишь губами! Дает намек и все! А Тисса скалится, как кобыла.

И надо было напоминать об этом?

— Если вы... вы и дальше собираетесь издеваться надо мной... то я на вас это выверну, — Тисса указала на соусник. Мизинчиком, как учила леди Льялл.

— Радость моя, — шепотом ответил тан, наклоняясь как-то совсем близко, — сегодня на меня столько всего вывернули, что соус меня не испугает.

И вот как с ним разговаривать?

Тисса решила, что никак и повернулась к леди Арианне, которая почему-то смотрела на Тиссу с крайним неодобрением. Так ведь не Тисса первая начала!

— У вас чудесное платье, — сказала Тисса вежливо. Разговор следовало начинать с комплимента собеседнику. А платье и вправду было чудесным.

— А у вас — нет, — ответила не леди Арианна, но тан.

Угомонится он когда-нибудь?

Вряд ли сегодня.

— Насколько я знаю, вам выделяют деньги. Неужели Кайя настолько скуп, что их не хватает на нормальный наряд?

Тисса задохнулась от обиды. Ну зачем ему лезть в эти дела? Да, какие-то деньги выделялись. Леди Льялл не уставала повторять, что девочкам повезло — Их Светлость несказанно щедры. И денег хватает на проживание, еду, учебники и одежду.

У них есть все, что требуется леди. А желать большего — неучтиво.

— Тисса, — тан наклонился еще ближе, к самому уху, и заговорил очень тихо. Вроде бы и хорошо, что его никто больше не слышит, но и плохо. Вдруг подумают, что он говорит неприличное? А ведь так и подумают. — Сколько?

— Не ваше дело!

— Мое. И если не ответишь ты, то я спрошу у Кайя.

Спросит ведь. Вон как смотрит — зверем просто.

— Я... я не знаю.

— Понятно. Денег ты не видишь. Извини, пожалуйста, за грубость.

Тисса сглотнула ком в горле.

— Вы... вы же никому не скажете?

— Конечно, я скажу. Не сегодня, но завтра или послезавтра.

— Нет!

Он не понимает! Будет плохо! Тиссе, девочкам...

— Да, — он покачал головой и, неожиданно взял Тиссу за руку. От подобной наглости она онемела. — Прости, но здесь не только твои интересы. Моего друга обворовывают. Это первое. И второе — его репутацию мешают с грязью. Его долг — о вас заботиться. А из-за какой-то хитрой су... твари, он этот долг не исполняет.

— Не смейте ко мне прикасаться, — Тисса вырвала руку и вытерла о юбки. — Я вообще не с вами разговариваю.

Тан лишь вздохнул. На мгновенье Тиссе стало жаль этого ужасного человека, который совершенно не представляет, как себя вести в приличном обществе, но жалость она в себе подавила. С подобными ему надо вести себя строго. Иначе случится беда: так говорила леди Льялл.

Та самая, которая страшнее смерти.

— Милая, — леди Арианна поманила Тиссу пальцем и, когда та наклонилась, сказала. — Ты аккуратней с ним, а то сбежит ведь...

Вот была бы радость...

— ...а такими женихами не разбрасываются...

Кто жених? Тан?!

— Он не... не мой жених. Я ему даже не нравлюсь!

Иначе, зачем бы он стал смеяться?

— Нравишься. Деточка, у меня два брата, четыре сына и муж. Поэтому верь, чему говорю. Нравишься. И если перестанешь хвостом крутить, будет тебе счастье.

— Нет!

От такого счастья Тисса в могилу сойдет во цвете лет.

— Я никогда за него замуж не выйду! Он права не имеет! — Тисса не знала, как еще донести до этой странной женщины, что не испытывает ни малейшего желания стать женой тана. — Он даже не настоящий рыцарь!

Леди Арианна рассмеялась. Смех был приятный, грудной. И зубы она не стеснялась показывать — на Севере, наверное, другие порядки.

— Зато мужик всамделишний, — ответила она, отсмеявшись. — Рыцарей ныне — что собак, а мужиков нормальных — раз, два и обчелся.

Безумные люди!

Юго скользил меж гостями, оставаясь незамеченным. Слишком уж эти люди были заняты собой.

Душно.

Зал достаточно велик, чтобы вместить всех. Но воздуха не хватает.

Пылают камины. И тысячи свечей убивают то малое, что поступает сквозь трубы воздуховодов. Юго ненавидит духоту. Ему плохо...

Плохо, плохо...

Шелестят веера в ручках дам. Взлетают платки кавалеров, прикрывая батистовыми крыльями испарину. Пудра на лицах вбирает пот. И навощенные парики сияют, что жучиные надкрылья.

Отвратительный мир!

Юго подмывает разбить окна, впустить ветер, пусть бы погасил проклятые свечи. Нельзя. Юго ловит на себе неодобрительный взгляд нанимателя и показывает в ответ язык.

Никто не видит Юго.

Никто не знает.

И не поймает.

Юго нет в этом мире. А кто есть?

Тот, кто ответит за все. В том числе и за раздражающее спокойствие Кайя Дохерти. В другой ситуации Юго восхитился бы: лэрдов и вправду делали на совесть. В другой ситуации Юго ломал бы лэрда медленно и с удовольствием, разбираясь в сложной системе ментальных предохранителей. В другой ситуации он, возможно, вообще предпочел бы прямой контакт на вскрытие.

Но сейчас ему было плохо.

Жарко.

Как-то иначе представляла я себе безудержное веселье свадебного пира.

Зал был удручающе огромен. Выбеленные стены со щитами и флагами. Узкие окна. И сотня изящных колонн, поддерживавших сводчатый потолок.

Шеренги столов. И люди, которые все просто изнывали от счастья за Наших Светлостей. Даже не будучи эмпатом — кстати, очень этому обстоятельству порадовалась — я чувствовала их настороженность и недовольство.

Кайя приходилось туго.

Он вновь замкнулся и помрачнел. Меня подмывало плюнуть на все приличия разом и увести мужа в какое-нибудь тихое, уединенное место. Вот неужели так сложно раз в жизни порадоваться за человека?

Нет, я понимаю, что вряд ли в глазах гостей являюсь поводом для радости, но... не во мне же дело.

— Не сердись, — Кайя сжимает мою руку. — Так всегда, когда людей много.

Я даже обнять его не могу, потому что так не принято. И отвечаю на прикосновение прикосновением.

— Яркая, — он все-таки улыбается. И злость моя уходит. — Никто из них не видит, насколько ты яркая. Они слепые.

И жестокие. Но я не должна думать об этом сейчас. У меня все-таки свадьба...

Наш с Кайя стол стоит на возвышении, не то для того, чтобы хозяевам было гостей видать, не то наоборот. Нашлось за ним место и могучей кучке уже в состоявшемся составе.

Магнус в темно-лиловом сюртуке строгого покроя. Неожиданно скромном и аккуратном. Манжеты рубашки чисты, да и сам он выглядит весьма солидно. Борода и та в косицу заплетена. Только улыбка прежняя, лукавая и, как мне кажется, счастливая.

Ингрид серьезна и, сказала бы, печальна. За меня переживает? Все еще не верит, что не все мужчины — сволочи?

Сержант, сменивший доспех на наряд в черных траурных тонах. И герб на груди — словно мишень. Он почти ничего не ест и не пьет, но с собравшихся в зале взгляда не сводит. Нехорошего такого. Тяжелого. Ждет нападения? Есть причины или скорее уж дань привычке?

Урфин, напротив, преисполнен незамутненного хмельного счастья, подозреваю, что источником его является Тисса, которой сия миссия весьма не по душе. Судя по выражению лица, девочка всерьез раздумывает над нанесением тяжких телесных повреждений. Даже интересно, что он ей такого сказал? Но если продолжит в том же духе, то серебряный кубок немалого веса вступится за девичью честь. И будет на завтрашнем турнире одним рыцарем меньше.

Впрочем, порой Урфин точно забывал о веселье и принимался шарить по залу взглядом.

Да, паранойя — она заразна.

Вот и Кайя велел убрать мою тарелку и кубок тоже. Он все пробует сам, а потом уже разрешает есть мне. Как-то сразу неуютно становится.

— Это мера предосторожности, — Кайя пытается скормить мне голубя, фаршированного перепелиными яйцами и травами. — На всякий случай.

— А если сам отравишься?

Смотрит на меня с умилением. Ну вот еще по голове погладь, заботливый ты мой.

— Яды меня не берут. Самое большее, что мне грозит — расстройство желудка. Хотя... это тоже было бы очень печально.

Воображение рисует занимательную картину предстоящей ночи. И Кайя, кажется, подсматривает — ну или я слишком уж громко думаю — но он сначала фыркает, медленно краснеет и ворчит.

— Нет, этого точно не будет!

Я надеюсь. Мы смотрим друг на друга и одновременно начинаем хохотать. Во многом это — нервный смех, но с ним уходит напряжение.

Гости шепчутся.

Завидуют, наверное.

Я замолкаю, лишь наткнувшись на преисполненный презрения взгляд. Леди Лоу сидит не так близко, чтобы испортить мне аппетит, но и не так далеко, чтобы не испортить вечер.

Черт бы побрал эту вседворцовую амнистию в честь великого дня...

Но среди фрейлин ее точно не будет!

А действо длится.

И длится, и длится...

Муравьиные вереницы слуг. Бочки вина. Горы еды.

Жареные лебеди, которых украшали перьями, и эти лебеди до отвращения походили на живых. Певчие птицы в меду. Заячьи почки. Огромные рыбины с высеребренной чешуей. Морские ежи в крохотных фарфоровых блюдах. Седло оленя. И жаркое из косули. Паштеты в ассортименте.

Улитки.

И полутонный бык, зажаренный целиком. Его так и внесли, на вертеле, точнее на толстом таком железном штыре, который закрепили на специальных крючьях.

Быка полагалось резать и раздавать гостям, причем исключительно мужского пола. Женскому полагались медовые лепешки из рук Нашей Светлости. В общем-то понятно: мальчиком острое и брутальное, девочкам — сладкое. До унисексуального свадебного торта здесь еще не додумались.

А может оно и к лучшему, что не додумались. Кайя, кромсающий быка с немалым профессионализмом — картина незабываемая. И ведь умудрился же как-то жиром не заляпаться. В отличие от Нашей Светлости, которой позорно не хватало сноровки. Оно и понятно, мы в первый раз замуж выходим, тем паче в столь экстремальной обстановке. А мед для кожи — полезно, но несколько несвоевременно.

И Кайя с самым серьезным видом целует руку, подбирая губами золотистые капли.

— Люблю сладкое.

Кажется, я краснею.

Все ведь снова смотрят. Все время смотрят. Ну и пусть себе.

Музыка меняет тональность. Становится резче, ритмичней. Люди встают из-за столов, и мне в этом чудится угроза. Я снова вижу толпу.

— Нет, Иза, нам всего-то надо перейти в другой зал, — Кайя не позволит случиться плохому. И мы идем, за нами выстраиваются гости согласно купленным билетам. Этакая человеческая гусеница. Хороводы водить станем? Я не против. Помнится, в детском саду было весело...

Новый зал отличается от предыдущего разве что отсутствием столов и наличием балюстрады. На балкончике — оркестр. Играют душевно, бодро, но танцевать Наша Светлость отказываются: не умеют.

Я пытаюсь объяснить это Кайя, но переорать музыку — задача непосильная. Да и выясняется, что танцев от меня не ждут. Вообще уже ничего не ждут, поскольку, доведя до противоположного конца зала, перепоручают фрейлинам. Девичий табун под мудрым руководством Ингрид прикрывают Сержант и Урфин. Их Сиятельство уже не сияют, но сосредоточены и даже нервны.

Нервозность передается мне.

Я позволяю увести себя, но на выходе все-таки оборачиваюсь. Как раз успеваю увидеть совершенный в исполнении реверанс леди Лоу перед моим мужем.

Вот тварь!

Глава 35. Один плюс один

Знаешь, потеря головы — это очень серьезная потеря!

...из случайных разговоров.

Кайя с трудом сдерживал смех: его никто и никогда не ревновал.

Раньше.

Нормальные люди не испытывают привязанности к чудовищам, пусть даже и полезным. И только Изольда способна вообразить себе, что Кайя нужен кому-то, кроме нее. Нужен, конечно, но не он сам, а скорее от него. Власть. Статус. Титул. Деньги. Возможности. Сотня вариантов, ранее казавшихся вполне естественными. Но больше ни один Кайя не устраивает.

— Вы не окажете мне честь, пригласив на танец? — поинтересовалась леди Лоу.

— Боюсь, что я слишком неуклюж.

Эта женщина закрыта на тысячу дверей и столько же замков, что, возможно, и к лучшему. В зале хватало темноты, и выносить этот гул, постоянный, назойливый, то нарастающий, то отступающий, чтобы дать передышку, было тяжело.

Но леди не принимала отказа.

— Прежде вы были не худшим партнером.

Что ей надо? Позлить Изу? Иза ушла... а если она всерьез расстроится? Надо было бы раньше объяснить, но Кайя не был уверен.

— Прежде, леди.

— То есть, теперь нашей дружбе наступил конец? — веер раскрывается на три четверти и описывает полукруг. И что это должно значить?

Что-то очень высокое и тонкое, недоступное пониманию Кайя. Как и желтые солнцецветы на корсаже. Надо бы Урфина спросить, он вроде бы этот язык вееров-цветов и жестов понимает.

— Леди, — Кайя надеялся, что говорит достаточно вежливо. — Боюсь, вы заблуждаетесь. Я точно знаю, кто мои друзья. И вас в их числе нет.

— Это печально...

— Скорее закономерно. Мне искренне жаль, если я оскорбил вас. Я хотел бы загладить вину...

— ...вы знаете, как это сделать...

Нежный взгляд. Полуулыбка.

И те же запертые двери.

— ...мое сердце всегда для вас открыто.

Будь сегодняшний день более спокойным, Кайя сдержался бы.

— Боюсь, не только для меня.

— Кто вам сказал такое? — какой искренне-оскорбленный тон. И веер вычерчивает очередной глубоко символичный вензель. Ну почему нельзя просто сказать все. Словами. — Ваша Светлость, при дворе полно завистников. Я стала жертвой клеветы. Вы должны покарать того, кто разрушил наше счастливое будущее!

Ее голос звенит, и те, кому случилось оказаться рядом, замирают. Завтра пойдет гулять новая свежая сплетня. И страшно подумать, какими подробностями обрастет эта и без того некрасивая сцена, которой бы быть не должно.

Одно не ясно: почему она решила, что может вести себя подобным образом?

— Леди, — Кайя наклонился, чтобы слышала лишь она. — Мы оба знаем, что будущее наше вряд ли было бы счастливым. Спокойным — возможно. При условии, что мы с вами нашли бы общий язык.

Возможно, она, наконец, поймет. И хорошо бы, чтоб не только она, но на это надеяться глупо. И леди Лоу закрывает веер. Она смотрит с почти сочувствием.

Они все здесь научились показывать эмоции.

Радость. Жалость. Злость. Ненастоящие. А Кайя, дурак этакий, верил, что так и надо.

— Знаете, вы очень изменились в последнее время, — сказала леди Лоу, не давая себе труда говорить тихо. — Я даже начинаю верить слухам...

— Каким именно?

— Тем, где говорят, что вас опоили...

Это что-то новенькое. Про шантаж Кайя уже слышал. Про собственную слабость тоже. Про внезапное безумие. А вот чтобы опоили — это впервые. Хотя версия вполне правдоподобная в глазах большинства, да и, если быть честным перед собой, почти правдивая.

— Тогда я жалею лишь об одном, — Кайя поклонился и поцеловал холодную руку. — Что меня не опоили раньше.

Двери нерушимы. Замки прочны. И злость ее — далекое-далекое эхо — призрачна. Неужели когда-то он всерьез раздумывал над тем, чтобы жениться на леди Лоу?

— Мне жаль вас, — сказала она, глядя равнодушно и без тени жалости в синих очах. — Над вами уже смеются. А скоро станут презирать. Вы явно не в себе, Ваша Светлость.

Наша Светлость злились.

Они уговаривали себя не беспокоиться, но вместо этого злились еще больше. А главное, злость приходилось прятать. И вместо того, чтобы швырнуть чем-нибудь тяжелым в стену во успокоение разбереженной души, я делала вид, что счастлива до изнеможения.

Нельзя же девочек разочаровывать. Они стараются.

Песню вот запели... грустную... и голоса такие еще, с надрывом.

Что-то там о тяжкой женской доле.

Не надо вслушиваться! Вот не надо было вслушиваться...

...про руки материнские ласковые, которые меня берегли, холили и лелеяли...

...про клетку, где меня заперли...

...про волю строгую отцовскую, что путь тяжкий напророчила из дома-то родного да в дальнюю сторону...

Этак я разрыдаюсь сейчас. А главное, действо-то идет по укорененному сценарию. Меня, с подвываниями и причитаниями — оглядываюсь на Урфина и вижу, что не только у меня тик нервный на почве фольклора начинается — ведут по лестнице, причем на каждую ступеньку роняют по зерну, красным выкрашенному.

А жизнь моя, согласно песне, становится все мрачней и мрачней.

Вот и супруг-деспот объявился. Душу мою терзает. В подземельях сырых томит, без света белого.

Я аж икать начинаю, главное, что в ритм.

А лестница тянется... песня длится.

Вот уж меня, разнесчастную, шпыняют всячески, куском хлеба попрекая. Работать заставляют с утра раннего и до ночи поздней. Встаю я раньше солнышка, а ложусь на небо звездное.

Так, не расплакаться!

Вон, Сержант уже рукавом глаза прикрывает. Урфин лицом окаменел, видимо, от осознания серьезности момента.

Наконец, лестница заканчивается. Но в коридоре слышимость даже лучше.

— Иза, — Ингрид серьезна, как баньши перед домом потенциального покойника, — вы должны заплакать.

Им недолго осталось. Вот моя краса тускнеет от непосильных физических нагрузок. Ибо работаю я в мужнином доме, аки проклятая. Овец стригу, шерсть чешу, пряжу пряду, потом тку, крою, шью... попутно рожаю детей, подымаю целину огорода, блюду порядок и честь... одной рукой жарю тефтели, другой — взбиваю сливки.

— Зачем? — я и вправду вот-вот разрыдаюсь. Ну есть у девушек талант страсти нагнетать.

— Невеста плачет в первый день свадьбы, чтобы потом всю жизнь замужем слезы не лить.

Аргумент, однако.

И на моменте, когда я ослабевшею рукой подношу к губам плошку с водой, а муж — скотина он, а не муж — приводит в дом новую жену, меня прорывает на слезы. Рыдаю от души. Очень мне мой светлый песенный образ жаль: героическая жизнь с печальным финалом. Как раз меня хоронят на берегу реки под вербой, чтоб дети мои разлюбимые не нашли и следочка могилы. И я там лежу тихо-тихо, как и приличная покойница, но лишь до тех пор, пока злая мачеха не начинает моих кровиночек на тот свет низводить.

Девицы плачут все. Но петь не перестают.

Вот это талант!

А мы, наконец, приблизились к пункту назначения. И Урфин, сдавленно всхрюкивая — явно, от избытка эмоций, ведь высшая сила поднимает меня на поиск справедливости — распахивает двери, более похожие на ворота.

Сержант проверяет помещение. Фрейлины завывают, я размазываю слезы по физиономии и одновременно в образе призрака терзаю местного лорда изложением своей несчастной жизни, домогаясь немедленной казни подлой разлучницы... и главное, не просто домогаюсь, но и варианты предлагаю.

Причем, сказала бы, интересные варианты. Некоторые запоминаю, не то, чтобы из желания применить немедленно, но просто на всякий случай. Мало ли чего в жизни случается.

Наконец, нас пропускают в помещение, а за закрывшейся дверью раздается просто-таки неприличный гогот. Ингрид морщится:

— Мужчины...

Мой призрак сподвигает лорда на переосмысление прожитых лет.

А я оказываюсь... где-то оказываюсь.

Галерея. Полутемные нефы, в которых мертвенно белеют статуи. И как-то вот песенка становится жутковатой. Снова дверь и очередная комната необъятных размеров. Куполообразный потолок расписан звездами. И колонны, без которых тут, как понимаю, ни одно помещение не обходится, в меру изящны, чтобы не загромождать пространство. Впрочем, его здесь хватает.

Стена с узкими окнами.

Витражи.

Никаких больше лебедей и лилий, но лишь огонь в сотнях обличий. Иные мне знакомы — рыжие цветы, узкие клинки и плети. Другие скорее угадываются. Я вижу ощерившегося волка. Во?рона с рыжими крыльями. Коня, поднявшегося на дыбы.

И рыцаря, который скрыт за всеми.

Отражением этого пламени — живое. Оно мечется в пасти огромного камина, гложет дерево и облизывает воск свечей.

В центре комнаты, стыдливо прикрытая тенями колонн, — кровать.

Песня смолкает — я так и не поняла, удалось ли мне добиться справедливости и казнил ли лорд злодеев. Вдруг становится не до этого.

— Это покои Лорда-Протектора, — поясняет Ингрид. — Вы теперь будете жить здесь. Справа — ваш будуар. Слева — Их Светлости.

Будуар. Ага. Учту.

А между ними — нейтральная территория. Удобно. Можно у себя сидеть, можно — ходить в гости. На чай... ну или еще зачем.

— Там, — Ингрид указывает куда-то во тьму, — гостиные. Гардеробная. Комнаты для слуг. И выход на центральную галерею. Здесь же вы будете... отдыхать.

Фрейлины шепчутся, хихикают, но как-то очень уж неуверенно. Понимаю. Эта кровать похожа на минимавзолей. Я представила себя, лежащей по центру с ручками, на груди скрещенными, с видом томным, в меру бледным.

— Идемте, Ваша Светлость, — Ингрид взяла за руку. — Вам надо подготовиться.

Морально?

Нет, материально. Мне помогают раздеться, уже не обращая внимания на вялое сопротивление. Запихивают в ванну, вытаскивают из ванны, натирают, разминают, расчесывают...

Чувствую себя, мягко говоря, неудобно.

Запихивают во что-то легкое, белое.

Осталось ленточкой перевязать и чтобы бантик сбоку. Ну или на шее. Невеста подарочная, одна штука, в эксклюзивном исполнении. Кстати, о подарках... Ингрид понимает меня без слов и протягивает коробочку.

К кровати меня ведут, столь заботливо поддерживая под белы рученьки, что ноги сами собой начинают подкашиваться. Мне вручают нюхательную соль и веер — очень важные ноне предметы — и оставляют, наконец, в покое.

Как-то в покое неуютненько.

Тихо так... жутковато... огонь вокруг и особенно на витражах, но меня знобит. И мысли в голову лезут всякие. Дурацкие, но навязчивые.

А если Кайя не придет? Если он понял, что леди Лоу ему больше подходит?

Она ведь красивая.

Или придет и... тоже поймет, что ошибся?

У него ведь свои ожидания. Вдруг я не соответствую его идеалу? Скорее всего, что не соответствую. Недостаточно совершенна... в принципе не совершенна.

Чем дольше думаю, тем четче это осознаю.

Главное — снова не разреветься. Я шмыгаю носом и часто-часто моргаю, отгоняя слезы. И настолько сосредотачиваюсь на этом занятии, что пропускаю появление Кайя.

Мог бы хоть дверью хлопнуть приличия ради.

— Иза?

Ну я. Кто еще тут может быть? Сижу вот дура дурой. Без бантика.

— Иза, ты что, плачешь? — он действует по установленному ритуалу. И я не против оказаться у Кайя на руках. Ох, дедушка Фрейд нашелся бы, что сказать по этому поводу. — Пожалуйста, не надо плакать. Я тебя обидел?

— Нет.

— Тогда кто?

— Никто.

Кайя вздыхает:

— Хочешь, я уйду?

— Вот только попробуй!

Веером огрею.

От него пахнет вином и цветами. Мне неприятен этот запах. Чужой какой-то. И я чихаю.

— Все хорошо... просто я переволновалась немного.

— Из-за Лоу? — Кайя хмурится и мрачнеет. Успел хлебануть яду? Ну вот, ни на минуту мужа оставить нельзя: сразу обижают. — Ты не должна беспокоиться из-за нее. Или из-за кого бы то ни было.

— Она красивая.

Я же — обыкновенная. Не леди даже, а не пойми кто родом из ниоткуда. Случайный фактор, подброшенный неведомым мне Оракулом в местное уравнение, и Кайя когда-нибудь это осознает. И вспомнит, что в их мире нормально заводить фавориток, но я так не смогу жить. Изо дня в день встречать любовницу мужа, улыбаться ей и поддерживать высокие отношения. И швыряться расческой в мужа, когда перепутают фасоны платьев. Кайя снова вздыхает и, поддерживая меня одной рукой, второй разворачивает кресло к камину. Садимся вдвоем.

— Иза, — он поднимает мой подбородок, вынуждая смотреть в глаза. — Выбрось это из головы. Такого никогда не будет.

Ну да... все мужчины делают это — дают невыполнимые обещания.

— Есть одно обстоятельство, о котором я не упомянул. Я не был уверен до конца. Вообще не был уверен, хотя подозрения имелись.

Кого и в чем он подозревал? Надеюсь, не меня. Я вот ничего плохого сделать не успела. Вроде бы.

— В твоем присутствии... вообще, когда дело касается тебя, я лишаюсь способности мыслить здраво. Начинаю вести себя не так, как должен бы. А сегодня ты меня остановила.

— И что это значит?

— Ты — мое сердце. В буквальном смысле.

Ничего не понимаю, но смотреть готова вечность. Слушать тоже. Он ужасно сосредоточенный, когда что-то объясняет. И эти морщинки на лбу. Разгладить бы... но тогда Кайя отвлечется от объяснений.

— Видишь ли, если бы таких, как я, было много, мир бы не выдержал. И те, кто сделал нас...

Я касаюсь щеки. Теплая, горячая даже. И мягкая очень.

— ...весьма своеобразно решили проблему. Мы все однолюбы. Хотя это не совсем любовь, потому что у нормальных людей получается жить даже после расставания... или смерти любимого. У нас скорее — патологическая привязанность.

Какие мы слова знаем... интересно, откуда? Да и вообще, чем глубже, тем занятней.

Кто их сделал?

И зачем?

— Иза, это очень серьезно. Если тебя вдруг не станет, то в лучшем случае, я умру.

— А в худшем?

Кайя трет щеку, но отвечает.

— Ты видела, чем я был сегодня? Я превращусь вот в это, но все равно не протяну долго. Мой отец продержался год. И поверь, это был худший год в моей жизни. Бывает, что хватает на года три-четыре... и чем больше, тем страшнее. Появляется идея. В основном безумная совершенно. Сначала свободы рабам. Потом — абсолютной свободы всем. Или мести, как у Магнуса. Он нашел тех, кто убил его жену, но не остановился. Мне и сейчас все время кажется, что он вот-вот сорвется. Мой отец решил, что должен изменить меня...

Черт. Все и вправду серьезно.

— Я, честно говоря, надеялся избежать подобной участи. Отчасти потому и выбрал Лоу. Это очень страшно — зависеть от кого-то, когда видишь, к чему эта зависимость приводит. Пожалуй, это был самый сильный мой страх.

А Урфин обратился к Оракулу, который оказал дружескую услугу. И Кайя получил Нашу Светлость не то сомнительным призом, не то — ярмом на могучую шею. Да уж, друзья знают, как поддержать в трудную минуту.

С такими друзьями и врагов не надо.

— Но все оказалось много лучше, чем я ожидал. Только... пожалуйста, когда я буду не в себе, не подходи. Специально я тебя не задену, услышу в любом состоянии. А вот случайно — могу.

Я трогаю рыжие плотные пряди, глажу виски и щеки, шею, которую натер жесткий воротник камзола. И не знаю, что сказать.

От меня никто никогда не зависел. Чтобы настолько.

— И мне понравилось, что ты меня ревнуешь, — Кайя ловит пальцы губами. — Это было забавно.

— Ты все еще... боишься?

— Боюсь. В основном того, что не сумею тебя защитить. Видишь ли, то, что со мной происходит, сложно объяснить кому-то. Ты вот поймешь. Ты видишь, что я не лгу. Дядя... он испытал на собственной шкуре. Думаю, Сержант. И Урфин... а остальным кажется, что у меня просто придурь такая. Случилась. Я могу рассказывать долго и много, но...

...но никто не станет слушать. Нормальные люди не играют в лебедей. Ну что, Изольда, хотелось большой и чистой любви с гарантией? Пожалуйста. Получи по накладной и распишись.

— Все будет хорошо, сердце мое.

Это он меня или себя успокаивает?

Ладно. Завтра подумаем, что со всем этим внезапно обретенным счастьем делать. На сегодня у меня иные планы. Я встаю — Кайя не делает попыток удержать — и совершаю пробежку к кровати. Кайя следит и, чувствую, растет его недоумение. Возвращаюсь назад.

— Это тебе... просто подарок. Вот.

Я не умею дарить подарки, особенно тому, кому и подарить нечего: у него все есть. Удивление зашкаливает. Почему-то оно видится мне лимонно-зеленым и с привкусом текилы ко всему.

Он вытаскивает цепочку, довольно толстую, хотя и простого плетения. На ней — раковина медальона. С одной стороны — ласточка. С другой — паладин. Он получился очень живым, настоящим почти. Мелкие камни переливаются драгоценной шкурой, а желтые глаза смотрят и, готова спорить, видят. Кайя разглядывает медальон внимательно. Разве что на зуб не пробует.

Не понравилось?

Ну да... у него таких игрушек — полные подвалы.

— Иза, ты... серьезно? — каким-то странным тоном вопрос задан. Начинаю подозревать нехорошее. Но киваю: серьезно. Серьезней некуда.

— Ты не понимаешь, что это такое?

Медальон. С камушками. Надеюсь, я не подала случайно на развод? По какой-нибудь особо вывернутой местной традиции?

— Это оберег. Защита.

Не развод. Уже дышать легче.

Медальон покачивается, поворачиваясь то одной, то другой стороной. Ласточка летит за паладином или наоборот, он плывет за острокрылой птицей.

— Женщина, которая дарит, отдает часть себя. Души, сердца. Жизни. Этого хватает, чтобы защитить.

— От чего?

— От всего. Все упирается в веру. Я знал одного человека, который пять дней пролежал под завалом, но выжил, потому что кто-то где-то верил, что он выживет.

Что ж, тогда подарок у меня более, чем подходящий. И Кайя опять меня понимает.

— Но тебе придется его одеть.

Со всем моим удовольствием. Он наклоняется и сидит смирно-смирно, пока я вожусь с цепочкой и замком. Не удержавшись, целую в макушку.

И оказываюсь в кольце рук.

— Опять дразнишь? — Кайя касается губами уха. — Ты меня долго дразнила,

— Я? Разве посмела бы?

— Посмела...

И пальцы скользят по шее.

Горячие какие.

Кожа раскаленная, но не обжигает. И слышу огонь, там, внутри него. Я пытаюсь добраться, сражаясь в неравном бою с сотней пуговиц — убила бы того, кто придумал этот фасончик. И путаюсь, путаюсь. Ткань жесткая. Ткань мягкая. И вовсе уже не ткань.

От него больше не пахнет цветами.

Пеплом. И сырым деревом, которое только касается пламени. Янтарной сосновой смолой. Я пробую ее на вкус и удивляюсь, потому что вкус другой.

Грохочет сердце.

Губы у него сухие, жесткие. И наглые безмерно.

— Яркая, — шепчет, отстраняясь.

Смотрит. Рассматривает. И я не смею отвести взгляд, хотя вот-вот вспыхну. Внутри клокочет лава. Идет потоком за его руками, которые издеваются, то прикасаясь, то исчезая, то вычерчивая безумные узоры на шее, груди, животе...

— Так хорошо? — палец скользит по спине, надавливая на позвонки. — Или так?

Новый маршрут по внутренней части бедра.

Дождаться ответа, надо думать, терпения не хватает. Кайя встает, и Наша Светлость вместе с ним. Что-то трещит... рвется... ткань? Определенно. Бедная Ингрид будет в шоке.

Я же дотягиваюсь до шеи Кайя.

Жарко. Так жарко, что я не вынесу этого жара. Сгорю. Вот прямо здесь и сейчас. Или потом, но обязательно: слишком много огня вокруг. Рыжий-рыжий. Желтый тоже.

Ослепительный.

Сама я тоже огонь. Частично. И человек. И вообще это не совсем, чтобы я, но это уже не важно. Кажется, падаю... падаем? Невысоко. И мягко, если сверху. Кайя мурлычет, я отвечаю.

Теперь, если и сгорим, то вместе.

— Не больно? — он спрашивает губами по шее, но я все равно слышу.

Осторожный. Нежный. Пламя тоже умеет быть нежным, когда разливает по камням солнечные лужи. И я, прижимаясь плотнее — кожа к коже, срастись бы, сроднится — отвечаю укусом.

Кайя ворчит что-то неразборчивое, но ласковое. Я пытаюсь на нем удержаться, хотя он сам меня держит. И слышу его, как слышу и себя. Мы оба — чье-то эхо, сошедшееся в резонансе.

И видим рождение солнца.

Так естественно и правильно сейчас, что солнце рождается из огня.

Но света его хватает лишь для нас.

Позже я лежу на Кайя — он большой и лежать довольно-таки удобно — и положив голову на скрещенные руки, разглядываю мужа. Говорить не хочется, как будто слова способны что-то разрушить, но я даже не знаю, что именно. Все равно молчу. На всякий случай.

Его левая рука перекинута через меня. Тяжелая, но тяжесть приятна. Правую под голову сунул. Так удобнее на меня смотреть.

— Ты не будешь плакать? — осторожно интересуется Кайя.

От счастья, что ли? Нет, мне, конечно, очень даже хорошо, но не настолько.

— Я слышал, что женщины иногда... потом плачут.

Мотаю головой: не дождется. И дотягиваясь, целую-таки в подбородок.

— Иза, не дразни. Ночь ведь длинная.

А я о чем?

И да, это была замечательно длинная ночь.

Глава 36. Дерьмовый рыцарь

По гороскопу я сегодня сволочь.

Откровение одного астролога.

Иза спала. Выражение лица у нее было умиротворенным, счастливым даже. На щеках — румянец, волосы взъерошены, ресницы подрагивают. Прохладная ладошка лежит на груди Кайя, касаясь пальцами оберега. Металл же нагрелся, и рисунок ощущался кожей.

Кайя знал мастера, который сделал медальон: старый Эртен всегда отличался добротой и какой-то необычайной прозорливостью, и выходит, руки его еще сохранили волшебство истинного умения. Когда-то они создавали удивительные вещи. Вроде ледяного ожерелья — Кайя и не подозревал, что его и вправду можно сделать. Он ведь просто нарисовал и забыл о рисунке до вчерашнего дня.

Платиновые нити. Белые алмазы.

И мастерство главной составляющей чуда.

А теперь еще и оберег. Не то, чтобы Кайя нуждался в защите, но... о нем прежде не беспокоились. Странное ощущение. Счастья? Пожалуй, полной умиротворенности.

Но время уходит. И Кайя отчаянно цепляется за каждую секунду. Слушает дыхание. Себя.

Огонь, который почти погас.

Стрекот сверчка где-то за шпалерой.

Шелест одеяла, соскальзывающего — на сей раз Кайя не имел ничего против — с Изольды. Жаль, что покоя осталось так мало.

Рассвет наступал с востока, возвращая краски витражам. Где-то далеко хлопнула дверь, и по ту сторону окна закричали петухи. Рев осла, казалось, пробил каменные стены, но Иза не шелохнулась даже. Устала. И отдохнуть сегодня ей не позволят.

Она зевает, чешет нос и бормочет:

— Уже пора?

— Нет еще. Спи.

Иза кивает и подтягивает колени к груди. Замерзла? Ей нельзя замерзать. Ее бы спрятать и от холода, и от жары. Вернуть туда, где безопасно. Но это — не выход. Кайя осознает, только с собой справиться сложно. И сейчас он начинает понимать отца. Почти.

— Ты о плохом думаешь, — Иза все-таки приоткрывает один глаз. — Прекрати здесь думать о плохом. А то укушу.

Кайя хмыкает и трется подбородком о затылок. Ее волосы пахнут лавандой, и это тоже замечательно, как все остальное в ней. Одержимость — странная штука, но не такая неприятная, как ему представлялось. Скорее наоборот. И само по себе это внушает опасения: Кайя теперь не знает, насколько объективно он воспринимает происходящее вовне и насколько адекватно на это реагирует.

— Я тебе говорила, что ты красивый? — она открыла оба глаза. Сонное и родное существо.

— Мужчинам такое не говорят.

— А что говорят?

Кайя никогда не задумывался.

— Можешь сказать, что я мужественный.

— Ты мужественный, — соглашается Изольда, зевая. — И красивый. А я хочу есть. Нас ведь покормят?

— Обязательно. Погоди, я сейчас.

Отпускают его с явной неохотой. Иза переползает на его место и натягивает одеяло до подбородка. Взгляд неодобрительный, но вопрос из упрямства не задаст.

Корзина стоит там, где и было обещано. Внутри — глиняная бутыль с молоком, пара кубков, свежий хлеб, сыр и что-то воздушное, ломкое, явно предназначенное для Изольды.

— М... — она дергает кончиком носа. — Кто это такой заботливый? Урфин, да?

Из постели Иза выползает, завернувшись в одеяло, чересчур большое для нее. И оно волочится сзади павлиньим хвостом. Кайя все-таки не сдерживается, хохочет.

Он уже и не помнит, когда в последний раз столько смеялся.

— Весело, да? — Иза подбирает полы и пытается изобразить реверанс. — Кто вчера халатик порвал? А меня в него знаешь, как наряжали? С песнями... у вас тут жуткие песни. Даже меня пробрало.

Она забралась на колени и поделилась куском одеяла. Все это было на редкость неприлично, но довольно уютно.

— Это обычай, — Кайя открыл бутыль и честно поделил молоко пополам, ну или почти пополам. Изольда маленькая, в нее вряд ли много влезет. — Невесту и отпевают, чтобы судьбу разжалобить. Чтобы та не подбрасывала беды, которые в песне поются.

— То есть, восстание из могилы мне не грозит?

Кубок она держала обеими руками, сосредоточенно отхлебывая молоко.

— Кайя, — Иза поставила кубок на подлокотник. — Я не знаю ваших обычаев. И могу ненароком поступить... не совсем правильно.

Если откинуться назад и посмотреть вверх, то в поле зрения окажется знакомая весьма картина — шея и подбородок. Задумчивый такой подбородок. Я бы сказала, решительный.

А вот по шее молочная дорожка ползет.

Белым по черному.

Их Светлость ныне подзабили на хорошее воспитание, и я не против. Мне вообще хорошо. Мляво, как сказала бы мама и была бы права совершенно. Иным словом это состояние расслабленности, полной удовлетворенности от жизни, не опишешь. Мне и двигаться-то лень.

Я и не двигаюсь. Сижу, любуюсь супругом.

Он и вправду красивый, хотя не думала раньше, что мне нравятся подобные... мужчины. Чтобы мышцы, масса и все такое. Нет, Кайя, пожалуй, не перекачанный, скорее уж крупный.

— Ешь, — он подсовывает тонкое сладкое печенье по виду напоминающее хворост. А к нему — соленый сыр. В целом с молоком неплохое получается сочетание.

Урфину — а не сомневаюсь, что чудо-корзинка его рук дело — готова все грехи разом отпустить.

Есть-то я ем, но вопрос остался открытым. Помнится, большая часть обрядов и суеверий на первые два дня завязано. Один я пережила, осталось сегодняшний вынести. Вот не может такого быть, чтобы жизнь не подбросила грабли на пути.

— Ну... — Кайя вытирает молочную дорожку и пересаживает Нашу Светлость на другое колено. — Про платье ты знаешь, а больше я ничего такого не припомню.

Та-а-ак, что я с его точки зрения знаю?

— Тебе ведь сказали? — уточняет он и понимает, что ничего мне не сказали. — Ты... ты не могла бы надеть красное платье?

— Зачем?

Он чудесен, когда смущается. Я уже знаю, что смущение начинается с кончиков ушей, которые пламенеют, аки костер пионера. Но Наша Светлость не собирается отступать. Ей, конечно, все равно, какого колеру платье надевать — все хороши — но интересно же.

Интерес запиваю молочком.

Век бы так сидела.

— Видишь ли, — Кайя трогает мои волосы и вздыхает. У него на редкость многозначительные вздохи получаются. — Белый цвет — девичий. А красный — женский. И традиционно...

Ладно, Наша Светлость ныне сообразительные. После брачной ночи девица превращается в женщину, о чем и сообщает всему окружающему миру. Вдруг да сомневающиеся найдутся.

— А если бы я розовое надела, как собиралась? — спрашиваю сугубо из вредности, ну и еще, чтобы Их Светлость знали: о местных приметах лучше предупреждать заранее.

Он снова вздыхает, мрачнеет и признается:

— Тогда, боюсь, обо мне пошли бы нехорошие слухи.

Ну да, и насмешек наглотался бы. Вот интересно, почему Ингрид меня не просветила? Ведь в курсе же была. И я понимаю, что она мужиков в принципе недолюбливает как класс, но Кайя же не виноват в ее несчастьях.

Мужа утешаю печенькой. Будет ему красное платье для душевного спокойствия.

В комнате было сумрачно: плотно задернуты шторы, камин догорел.

Девочки спали и спать им будет дозволено долго: свадьба нарушила привычный распорядок дня. Леди Льялл появится ближе к полудню — вчера от нее пахло кларетом и черничным пирогом, что являлось молчаливым свидетельством визита сенешаля — и будет маяться мигренью. А значит, уроки игры на клавесине отменяются, впрочем, как любые иные уроки.

Главное, чтобы девочки тихо себя вели.

А это они умели.

Тисса поправила одеяло — теплое, из овечей шерсти — и поцеловала Долэг. Малышка открыла глаза и шепотом спросила:

— Тебе уже пора?

— Я скоро вернусь, — пообещала Тисса. — Спи.

И Долэг послушно заснула. Маленькая красавица... Тисса обещала маме заботиться о сестре и слово сдержит. Ради нее она решилась на этот разговор, к которому готовилась всю ночь.

Страшно.

Вдруг кто-то узнает про побег и про то, что Тисса задумала? А если на пути встретится леди Льялл? Сенешаль? Кто-нибудь из гостей? Они решат, что Тисса тайное свидание устраивала. Стыдно-то как... но она, преодолев страх, выбралась из комнаты.

Замок спал, и путь Тиссы был свободен. Благо, идти недалеко. Налево, направо и через галерею Химер на лестницу, которая была мрачна. Сердечко колотилось: Тисса знала, что если призраки и обитают, то именно в таких вот, темных потаенных местах древних замков. А более темного и потаенного она не знала. Разве что подземелья.

Лестница вывела в Старый Замок, и Тисса остановилась. А надо ли? Что изменит этот разговор? Только хуже сделает... смирение и покорность — вот главные достоинства истинной леди.

Умение принять судьбу такой, какова она есть.

Но ради Долэг...

Наверное, Тисса все-таки отступила бы, но рыцарь, дремавший между двумя статуями, сказал, не открывая глаз:

— Стоять.

И Тисса замерла.

— Кто? — поинтересовался рыцарь. Против обычая, он был без доспеха, лишь кирасу надел поверх камзола, но выглядел все равно грозно. Особенно черный меч, упиравшийся в пол.

Черные мечи в балладах лишь у злодеев бывают.

— Я, Тисса, — Тисса расправила спину и задрала подбородок. Если уж леди попадает в неприятную ситуацию — даже по собственной инициативе — то держится с достоинством. — Ваше Сиятельство, мне неотложно необходимо с вами побеседовать. Не будете ли вы столь любезны уделить мне несколько минут, если это, конечно, возможно в существующих обстоятельствах.

Она выдохнула: заученную за ночь речь получилось произнести без запинки. И голос был ровным, без предательской дрожи.

— Буду, — ответил тан, отлипая от стены. — Сержант, присмотришь?

Еще одна статуя рыцаря кивнула в ответ.

О, Ушедший! Это тот самый страшный фризиец, о котором говорили, будто он — родной брат леди Изольды и... и не только брат. Вчера он ни с кем не разговаривал. И почти не ел. Не пил. Сидел мрачный и только смотрел на всех, как на врагов.

Зачем Их Светлость терпят такого человека рядом с собой?

И тем более доверяют дело столь важное? Тисса помнила мамины рассказы про то, как свивается нить судьбы, одна на двоих. И про то, до чего легко ее испортить — взглядом, словом, пожеланием недобрым. И про то, что охраняют нить самые доверенные люди.

Но разве не нашлось в замке иных рыцарей?

Тисса моргнула и велела себе не думать об этом: у нее своя забота имелась. И эта забота разглядывала Тиссу, пытаясь пригладить растрепанные волосы. Пятерней.

— Думаю, разговор личный? — тан забросил меч на плечо, как дубинку. А герои так не делают! Меч вздымают над головой, дабы обрушить на врага с праведным гневом. Ну или клятву принести.

— Д-да...

— Тогда пойдем.

— Куда?

— Сюда, — тан отступил и толкнул дверь, о существовании которой Тисса не подозревала. Мамочки, а вдруг ее обманом завлекут в укромное место и утащат в пучину порока? Леди Льялл предупреждала, что девушка должна быть осторожна, иначе с ней произойдет то, что страшнее смерти.

Но гордость требовала действовать. И Тисса шагнула за порог.

Пучины — как бы она ни должна была выглядеть — не было, а был полукруглый балкон с резной балюстрадой. Здесь нашлось место паре изящных скамеек с ножками в виде морских раковин и каменным вазам. Розы в них отцветали, и алые, белые лепестки осыпались на перила и пол балкона, слетали в пропасть, что открывалась ниже.

— Погоди, — тан прислонил меч к стене и вышел. Вернулся он с плащом, который набросил на Тиссу, хотя она не просила о подобной любезности. Конечно, было довольно прохладно, но это же еще не повод вести себя столь вольно!

— Благодарю вас, Ваше Сиятельство, — Тисса решила быть вежливой, но с этим человеком воистину невозможно придерживаться плана.

— Брось, — сказал он. — Все знают, что этот титул — пустой звук.

Тан подошел к самому краю и оперся на перила. Надо сказать, что сейчас он был в должной мере бледен, но романтичной загадочности это не придавало. Скорее уж навевала мысль о многочисленных скрытых пороках. Леди Льялл повторяла, будто рано или поздно, но лицо человека отразит истинную его суть. Суть тана явно нуждалась в отдыхе.

— Так о чем ты хотела побеседовать?

— О... — Тисса сглотнула и собрала волю в кулак. — О том, что вам от меня надо. Я понимаю, что вам весело и...

— Почему весело?

Он даже договорить не дает! А Тисса, между прочим, готовилась. И слова подбирала такие, которые были бы достойны леди... ну и заодно до тана достучались бы.

— Хотя да, бывает, что весело. Ты очень милый ребенок.

Тисса не ребенок! Она взрослая и скоро выйдет замуж. Во всяком случае, она так надеется, потому что в ее возрасте и положении быть незамужней просто неприлично.

— И Магнус считает, что ты мне подходишь, — сказал тан, разглядывая пропасть, стены которой наполнялись золотом рассвета. — Его мнение много для меня значит, поэтому я собираюсь на тебе жениться.

Худшие опасения подтвердились. И Тисса без сил опустилась на скамью, от обморока ее удерживало лишь упрямство.

— Не сейчас, конечно. Через год или два, когда ты подрастешь. Надеюсь, времени хватит, чтобы ты ко мне привыкла.

— Вы... вы не можете! Вы не должны!

Тан повернулся к ней. Он стоял, опираясь на балюстраду, которая вдруг показалась такой хрупкой... если бы она подломилась, тан рухнул бы в пропасть. И Тисса избежала бы этого позорного замужества. Она тотчас устыдилась подобных мыслей: нельзя никому желать смерти!

— Почему не должен?

— Вы... вы ничего обо мне не знаете!

— Тисса, вернее правильнее было бы Тэсса, поскольку мать твоя, благородная леди Ольгейв Свендерсон родом с севера. Отец — южанин. Рыцарь. Некогда ваш род имел право на баронский титул, но утратил его вследствие неосторожного участия в заговоре. Но твой отец, Брайан МакДаггин, был далек от политики. Он участвовал в нескольких военных кампаниях, полагаю затем, чтобы поправить пошатнувшиеся дела, но не слишком удачно. Хотя воином был сильным. И добрым, что гораздо более редкое качество. После женитьбы он на некоторое время осел в замке.

Тан говорил это сухим ровным голосом, от которого Тиссе становилось не по себе. Да как он смеет лезть в чужую жизнь?! В чужое прошлое? И так спокойно, как будто подобное — в порядке вещей.

— Твоя мать была красивой женщиной и много тратила. А МакДаггин не умел обращаться с деньгами. Он наделал долгов и, чтобы сохранить майоратные земли, вынужден был вернуться к тому, что умел делать. Его убили на Шейтакском перевале. Поганое место. Крови там много лилось и литься будет, но тут уж ничего не сделать. Война — она для всех война.

Для него — возможно. Но Тисса ведь не собиралась воевать! Так почему все так получилось? Она ведь помнит, как ждала. Сидела и ждала. Смотрела на дорогу, уговаривая себя, что вот сегодня папа появится. Он зарычит по-медвежьи и бросится Тиссу ловить. А Долэг с визгом станет носиться вокруг. И мама опять будет пенять на то, что Тисса ведет себя не так, как леди.

Леди надлежит сдерживать свои чувства.

И вышивать. Тисса вышивала — красные маки в большой вазе, мамина схема, сложная, муторная, но если Тисса сумеет дойти до конца, то папа вернется.

А он взял и умер. И в замок пришли кредиторы. Они забрали мамины платья, украшения, посуду и мебель, лошадей из конюшни. Папины копья и старый доспех... мама заболела. Она болела долго-долго, до появления рыцаря, который велел собираться.

— Майоратные земли твоего отца отошли протекторату. Кайя выплатил долги и забрал вас с сестрой, поскольку никто из родственников не изъявил желания принять в свой дом двух сирот.

Еще немного и Тисса ему пощечину влепит.

— Я знаю, что здесь вы были предоставлены сами себе. И намерен это изменить. Для начала я переговорю с твоим опекуном. Надеюсь, он не будет против. Точнее, скорее всего будет, но я знаю, как его переубедить.

Какой он самоуверенный. Смотрит сверху вниз. Улыбается, как будто говорит что-то очень веселое. А Тиссе вот не смешно!

— Потом мы заключим договор о намерениях. Это даст мне право заботиться о тебе и твоей сестре. На побережье есть несколько приличных домов. Мы купим тот, который тебе понравится. Или, если ничего не понравится, построим.

Тисса лишилась дара речи. Дом? На побережье? Купить или построить?

— Ребенок, у меня достаточно денег.

— У вас ли? — Тиссе хотелось вывести его из себя, такого надменного, равнодушного. Все ведь знают, что тан не стесняется руку в казну запускать.

— У меня. Я владею дюжиной кораблей, имею долю в золотых приисках и планирую заняться разведением тонкорунных овец.

Чем-чем он собирается заняться? Прииски, корабли, овцы... он говорит как какой-то купец. Доход должна приносить земля и арендаторы. Правда, почему-то не всегда получалось.

Папа жаловался, что люди стали ленивы.

А потом ушел и не вернулся. Война для всех война.

Но тану смерть не грозит: Их Светлость не тронет любимца. И умирать будут другие.

— Я начинал за деньги Кайя, но вернул долг. Хотя если ему будет нужно, я отдам все, что имею. Но уверяю, ты и твоя сестра не пострадаете. Я сумею заработать еще.

И Тисса как-то ему поверила.

— Так что, можешь тратить смело.

— На что?

Тан пожал плечами, кажется, ему было все равно.

— Ну... ты же захочешь обставить дом по-своему. И платья нужны будут. Украшения там всякие... экипаж. Лошади. Может, захочешь чему-нибудь научиться. Или сестре твоей учителей нанять.

И чего он ожидает от Тиссы? Благодарностей? Она не просит о ней заботиться!

— Что тебя беспокоит, ребенок? Я состоятелен. Умен. Хорош собой.

— И самокритичны очень.

Он не обиделся — рассмеялся, громко так, голову запрокинув. И наверное, все слышали этот смех. Вон птичка перепуганная из кустов выпорхнула.

— Покритиковать меня желающие найдутся, — сказал тан, отсмеявшись. — Нет, ребенок, я лучше тебе о достоинствах расскажу. О недостатках ты от других услышишь. На чем мы там остановились?

— На красоте, — Тисса подумала, что в чем-то тан, конечно, прав, но это же не значит, что Тисса должна разомлеть от восторга.

Леди не млеют.

И чувств не испытывают. Так ведь проще.

— Красота — это хорошо. Что еще тебя волнует? Положение? Со временем... не через два года, конечно, но я стану Лордом-Дознавателем. Могу попробовать потеснить Кормака, но, говоря по правде, мне это не интересно.

Дознаватель? Хуже только палач! Нет, Тисса не желает становиться женой этого человека!

Почему он жив, а папа нет?

Разве это справедливо?

— Что до моего происхождения, — он разом посерьезнел, — то изменить его я не в силах. Равно, как исправить прошлые ошибки. Некоторые вещи тебе придется принять, как они есть.

Да не желала Тисса принимать!

— А... может, вы найдете себе невесту где-нибудь еще? — робко предложила она, разрываясь между желаниями удариться в слезы и наговорить гадостей. Первое у нее получалось, а второе — не очень.

— И где же?

— В другом мире.

Он вздохнул и сунул руки в волосы, как будто сжимая голову меж ладоней.

— Боюсь, другие миры теперь закрыты для меня.

Тисса ни о чем не спрашивала, но тану вопросы не нужны. Рассказывает, как будто бы ей должно быть интересно.

— Бывает, человек берет вес больший, чем может поднять. И поднимает. Мышцы рвутся. Срастаются, конечно, но прежней силы в них уже нет.

Очень грустно он это сказал. Но грусть была какой-то не возвышенной. Обыкновенной. Тисса тоже так грустила, когда случалось что-то нехорошее.

— Но может, оно и к лучшему. У всего есть своя цена. И похоже, оно того стоило. Так что, ребенок, пойдешь за меня замуж? — и посмотрел так, насмешливо.

— Нет! Вы... вы не воспитаны!

— Воспитай, — тан склонил голову. — Всецело в твоих руках. Жажду преобразиться.

Издевается? Конечно, все только и делают, что издеваются над Тиссой... у нее и так ничего не осталось. Только Долэг и чувство собственного достоинства. А после вчерашнего... и если он всерьез — а тан совершенно серьезен — ее засмеют!

— Вы... вы хоть знаете, как вас теперь называют? После того, что...

— Как?

— Дерьмовый рыцарь! — если бы Тисса не была столь взволнована, она в жизни не сказала бы таких слов. Но тан был таким отвратительно прямолинейным. Непоколебимым. И вообще как он мог взять и все решить сам? Он даже не поинтересовался, чего хочет Тисса.

Правда, она сама еще не знала, чего хочет. Но это еще не повод!

И сейчас тан оскорбится и передумает.

Но он опять рассмеялся. Хохотал долго, до слез просто, как будто в этом прозвище не было ничего обидного.

— А ведь и вправду... дерьмовый из меня рыцарь. В кои-то веки с выдумкой подошли... многогранно получилось, — тан даже всхлипнул. От смеха. И вдруг оказался рядом. Чересчур уж близко. Тисса вскочила, готовая бежать, но выяснилось, что бежать некуда: она зажата между скамьей и таном.

— Милая, если пытаешься кого-то оскорбить, то делай это не с таким несчастным выражением лица. А лучше вовсе не делай. Оставь эти игрушки другим.

Руки тана сомкнулись за спиной Тиссы. И это было ужасно! Она уперлась ладошками в грудь и зажмурилась, не желая видеть его так близко. Нельзя было сюда приходить!

— Я вас ненавижу!

— Ничего, со временем пройдет, — тан теперь говорил на ухо. А потом наклонился и поцеловал Тиссу. Это... это было мерзко!

Отвратительно.

И очень странно. Тисса ведь читала про то, как должно быть. Не так! Губы жесткие. И щетина царапается. И не честно с нею так... она ведь собиралась подарить поцелуй мужу на свадьбе, а не какому-то там... от огорчения у Тиссы слезы из глаз хлынули.

— Твою ж... — тан не собирался ее отпускать. — Как-то обычно женщинам нравится.

Его просто разочаровывать не хотят. Из вежливости.

— Ну успокойся, я больше не буду тебя трогать.

Но трогал, прижал крепче и по голове гладил, как будто это что-то могло исправить. Ведь предупреждала леди Льялл! А Тисса, дурочка такая, не послушала.

— Неужели настолько противно?

Плакать, прижимаясь к холодной кирасе, было крайне неудобно. И разве дело в том, что противно? Пожалуй, даже интересно где-то, но...

— Вы... вы меня... толкнули... — Тисса сглотнула, пытаясь сообразить, что именно она хотела сказать. — В пучину... порока...

Он гладить перестал. А потом снова захохотал. Громко-громко. Вот сейчас кто-нибудь прибежит на смех и увидит Тиссу вместе с этим... человеком.

Обнимающейся. Не объяснишь же, что она против, только сил протест выразить не хватает.

— Ребенок, ты куда больший ребенок, чем я думал. Не плачь, ладно?

Отстранился и слезы вытирать стал.

— А пучину порока я тебе потом покажу. После свадьбы.

От этого обещания слезы сами собой прекратились.

— З-зачем вы... так со мной? Я вам доверилась. А вы... меня...

— Ну, — он поправил съехавший плащ, хотя Тиссе совсем не было холодно. — Врать ты не умеешь. И когда Кайя поинтересуется некими обстоятельствами, то расскажешь правду. Я тебя скомпрометировал. А за поступки надо отвечать.

Их Светлость прикажет тану жениться на Тиссе. И все будут счастливы, кроме самой Тиссы.

— Прости... ну вот такая я сволочь. Не рыцарственная.

Кто бы сомневался.

— Иза, не спи.

Я не сплю. Дремлю немного. И вообще, сам же говорил, что время есть. Нашей Светлости надо много-много времени, чтобы надрематься вволю. Но Кайя не отстает.

— Тебе надо одеться. Сейчас доктор придет... и лорды...

Как-то неуверенно он это произносит. А мой полусонный разум не спешит переварить информацию, но вопрос на всякий случай выдает.

— Зачем?

— Чтобы тебя осмотреть.

— Зачем меня осматривать? — дрема исчезает. Утро обретает интригу.

— Чтобы убедиться, что брак был осуществлен.

Какой виноватый тон... и тут до меня доходит. Как-то вот сразу. Одномоментно.

— Надеюсь, ты шутишь.

Не шутит. И каким же образом они собираются убеждаться? Гм... гинекологический осмотр в присутствии доверенного коллектива местной элиты. О чем еще может мечтать женщина поутру?!

— Кайя... я тебя... я...

— Это очень хороший доктор.

Еще скажи, что мне понравится. Убью!

Не смогу, так попытаюсь.

— Сердце мое, — Кайя перехватывает руки, сжимая осторожно, но крепко. — Это нужно для того, чтобы защитить тебя. Не волнуйся. Доктор многим обязан Магнусу. Просто слушайся его и все получится. А когда брак признаётся действительным, расторгнуть его практически невозможно.

Все равно ненавижу.

Глава 37. Турнир

В нашем мире все сумасшедшие.

Объективная реальность.

Осмотр... как много недоброго в этом слове. А на деле все оказалось не так страшно и вообще не так: вереница лордов, мэтр Макдаффин с саквояжем угрожающих размеров и Наша Светлость в глухой полотняной рубашке.

Ширмы, аки неприступные стены, окружают нас с мэтром. Мы с добрейшим Макдаффином смотрим друг на друга с подозрением.

Долго так смотрим.

Пока я не решаюсь спросить:

— Дальше что?

— Ничего, — шепотом отвечает он.

— А смысл?

Мэтр Макдаффин пожимает плечами и решается-таки подойти вплотную. Он перехватывает запястье, напряженно вслушиваясь в ритм пульса. Заглядывает в глаза, в рот. Я подчиняюсь.

Что он хочет увидеть-то?

Даже самой становится любопытно.

— Ваша Светлость совершенно здоровы, — заключает доктор.

Спасибо, слышать приятно. Но меня другое интересует: создается ощущение, что играют здесь втемную. И мэтр сдается. Он наклоняется к самому уху — да здравствует наш спонтанный заговор — и бормочет:

— Лишение... virgo... вызывает у женщины некоторые... повреждения. И раньше осмотр позволял убедиться, что брак осуществлен. Что невеста была... девственна... И что супруг не был с ней излишне жесток.

А если был? Полагаю, девушка получала искреннее сочувствие в качестве компенсации морального и материального ущерба.

— ...и что ей не требуется медицинская помощь...

Не требуется. Мы с доктором прекрасно понимаем друг друга.

Но кое-что проясняется. То есть волшебным росчерком пера мне восстановили утерянную девственность, и тут же утеряли ее вновь. По ведомости и строгим врачебным надзором.

В это поверит хоть кто-то?

Сомневаюсь.

Уважаемые лорды, может, и сволочи, но отнюдь не идиоты.

— Врожденная скромность Вашей Светлости не позволит ей распространяться о... некоторых подробностях нынешней нашей встречи, — мэтр усмехается, и я краснею.

Не стыдно, скорее... странно. Все собравшиеся прекрасно понимают, что происходит, точнее не происходит за ширмой, однако интенсивно делают вид, будто верят мэтру.

Как понимаю, верить не впервой.

Но тогда зачем?

Какой смысл сохранять то, что смысл утратило? Обычай обычая ради? Что ж, в моем мире тоже хватало лицемерных глупостей. Стоит ли заострять внимание на чужих?

Юго почти не спал: не хотелось пропустить что-нибудь интересное. И ожидание было вознаграждено.

— Мэтр Макдаффин, — вкрадчивый голос лорда-канцлера потревожил сонного рыжего кота, к которому Юго почти подобрался. Но кот, взмахнув хвостом, стек на пол. — Неужели вы всерьез беретесь утверждать, что эта особа...

— Боюсь, я не могу обсуждать моих пациентов с кем бы то ни было, — сухой тон. Нервозность.

И злость.

— Вы не боитесь, что кто-то обвинит вас в... обмане? Вы рискуете репутацией.

— Как и вы. Вам ведь тоже могут... понадобиться мои услуги. Или чьи-то еще. Зачем создавать неприятный прецедент, которым непременно воспользуются другие?

Юго доктору поаплодировал. Мысленно.

А кот ускользнул.

Утро продолжало преподносить сюрпризы, один другого веселее. Я стояла перед зеркалом, изгибаясь, в тщетной попытке рассмотреть то, что привело в такой ужас Ингрид. В конечном итоге усилия увенчались успехом.

Синяк. Вернее, синяки плотной группой. Сиреневенькие. Этаким отпечатком чьих-то пальцев. Ну да, Их Светлость под наплывом эмоций схватила Нашу Светлость за задницу, чем создало кризис морали и нравственности в пресветлых головах фрейлин.

— Ужасно, — наконец, произнесла Ингрид и соизволила подать полотенце.

— Ерунда.

Фрейлины, в честь праздничного дня предупреждавшие полным составом, что вызвало у меня внеочередной приступ любви к местным порядкам, закивали. С кем из нас они согласились?

Но действительно, ерунда же! Кожа у меня ныне фарфоровая.

И Кайя расстроится, если узнает... я на него еще злюсь, но не настолько же.

— Так, — я обвела строй дам взглядом. — Об этом — молчать. Ясно?

Не ясно. Как утаить такую расчудесную сплетню?

— Если кто-то из вас откроет рот, — говорила я ласково, нежно почти, благо эмоций поднакопилось для пущей выразительности тона. — Отправлю объясняться к Магнусу.

Это их проняло. Ох, как проняло. И замечательно.

— Иза, — Ингрид подала знак остальным выйти и дамы были рады подчиниться. — Возможно, тебе стоит остаться в постели. Я приглашу доктора...

...из-за пары синяков? Тем более что с доктором я уже пообщалась. Спасибо.

— ...и все поймут тебя...

Кроме меня самой и Кайя, который по старой привычке займется самоедством. Нет уж, похоже, пришла пора кое-что прояснить. Надеюсь, Ингрид не обидится, она же вполне искренне желает помочь.

— У меня замечательный муж, Ингрид. Он совсем не похож на того человека, который причинил тебе боль. Не все мужчины сволочи и садисты.

По лицу вижу — не верит. Или дело не в нем, а во мне? Не хотелось бы... ориентация у меня стабильная.

— Я тебе нравлюсь?

Ингрид улыбается и качает головой.

— Прости, ты красива, но... я люблю другую.

Уже легче.

Присев рядом, Ингрид обнимает меня, но в этом жесте нет ничего двусмысленного. Наверное, так могла бы обнять сестра.

— Я волнуюсь за тебя, Иза. Ты наивная. Доверчивая. И добрая, а здесь это редкое качество. Ты не представляешь, насколько редкое.

Допустим, но речь сейчас не обо мне.

— Кайя — не чудовище.

— Он — мужчина. Все мужчины рано или поздно причиняют боль женщинам.

— И наоборот.

— Мужчины чаще. Они — хозяева и помнят об этом. Сейчас тебе кажется, что Кайя мил. Но надолго ли его хватит? — Ингрид погладила меня по голове, ласково так, как смертельно больную. — Я не хочу сказать, что он плохой. По мне, он лучше многих, но... если вдруг тебе понадобится помощь... любая помощь — то я рядом.

Внизу пахло свежей кровью. И Магнус, весело насвистывая под нос, оттирал руки песком. Он утверждал, что ничто другое не убирает кровь столь же тщательно.

— Доброго утречка, племянничек, — Магнус ковырнул красное пятно на рубахе. Мелкие брызги покрывали ее свидетельством недавнего допроса. — Все хорошо?

Кайя кивнул.

— Вот и хорошо, что хорошо. А притащился зря... но раз уж притащился, то садись куда-нибудь.

Особого выбора не было. Два стула. Стол. И манекен с чистым камзолом: дела делами, но турнир дядя пропускать не собирался.

— Взяли девятерых. Еще двоих люди запинали... — песок Магнус смывал слабым раствором уксуса, — ...но потеря не велика. Все говорят одно. Наняли их.

— Кто?

На столе лежали бумаги, надо полагать, чистосердечные признания. Кайя просмотрел каждое. Сходятся почти слово в слово. Проигрыш. Долг, который изо дня в день прирастает. Угроза смерти. Предложение заработать.

Дурного Их Светлости не желали.

И готовы понести наказание по закону, но умоляют о милосердии.

— Нанимали люди Бража Гнусавого, — продолжил дядя, потягиваясь. Кости захрустели. — Из пришлых. Года два как в городе появился, да не один, а с людишками.

— И где?

Магнус указал на дверь.

— Висят.

Кайя за дверь заглянул. И вправду висели. Четыре человека, еще более-менее на людей похожие. И пятый отработанным, но пока не убранным материалом — в углу. Валяться ему до вечера, если не дольше. Дядя полагал, что лицезрение свежепреставившегося упрямца благотворно сказывается на прочих клиентах. Способствует пробуждению благоразумия.

— Их тоже наняли, — Магнус знаком велел закрыть дверь. Допрос еще не был окончен, но продолжится он позже, когда люди окончательно осознают, что их дальнейшая жизнь зависит всецело от хорошей памяти и желания сотрудничать. — А кто — знать не знают. Браж сам с клиентом встречался.

Дядя поморщился и вынужден был сознаться:

— С последней встречи он не вернулся. Думаю, к вечеру найдут, но навряд ли живого.

Кайя согласился: Тень не настолько глуп, чтобы отпустить человека, который знает чуть больше остальных. Вероятно, этот самый Браж был мертв еще вчера. Но остальные — живы и способны говорить. И значит, Магнусу есть с чем работать.

— Эти мне не нужны, — дядя подровнял стопочку признаний. — Будешь суд устраивать?

— Нет.

— И правильно, нечего грязь разводить.

Думал Кайя недолго: память о вчерашнем дне была еще жива.

— Вырвать языки. Руки переломать. Кто выживет — в каменоломни.

— Надолго?

— Навсегда.

Магнус кивнул. Не понятно было, одобряет он решение или же нет. Стянув рубашку, он вытер скомканной грязной тканью закопченное лицо и сказал:

— Шел бы ты отсюда, племянничек. Провоняешься еще мерзостью всякой, а жене потом нюхай...

В этом была своя правда.

Утро продолжается...

Все тот же зал, все те же лица, выражения и то сохранились.

Столы вот унесли. И стулья.

Да и вообще из мебели осталось два деревянных трона на помосте, убранном в синих, белых и золотых тонах. В общем, обстановка жесткого официоза. И корона на голову давит, а цепь давешняя — на плечи. Утешаюсь тем, что Кайя тяжелей приходится. Но он-то большой. И привычный.

— Потерпи, — шепчет, беря меня за руку. — Это ненадолго...

Соврал.

Два часа... два часа сидения на жестком кресле — могли бы хоть подушечку подложить — в позе статуи с одной мыслью: не опозориться. Леди не сутулятся. Не горбятся. Не расковыривают резные завитушки на подлокотниках. Не мотают ногами в воздухе. Не ерзают в тщетной попытке управиться с шилом в мягком месте. И вообще ведут себя со сдержанным достоинством, принимая дары с милой улыбкой и словами благодарности.

Кстати о дарах, которые несколько скрасили нелегкое утро Нашей Светлости. До сегодняшнего дня в списке бесполезных подарков лидировали кепка с пропеллером на батарейках, носки для похудания и гипсовая статуэтка унитаза. Но сегодняшний день открыл новые горизонты.

Золотые слитки, камни и украшения — это хотя бы понятно. Дорого и много.

Веера. Парики. И некая конструкция сложных форм, оказавшаяся кринолином усовершенствованной модели. Может складываться и раскладываться. Нашей Светлости как раз именно этого для полного счастья не хватало.

Бочка вина.

Дюжина роз из черной тафты, красивых, но каких-то мрачных.

Копья для охоты на кабана, поднесенные почему-то мне, а не Кайя... пришлось принять, пообещав, что непременно освою сие высокое искусство.

Пара очаровательных блохоловок из слоновой кости с инкрустацией из бирюзы.

И набор палочек для ковыряния в ушах до того изящных, что просто сразу захотелось применить.

Дамское седло, обитое золоченой кожей... нет уж, в жизни не сяду больше. Пара белых соколов. Свора борзых на сцепке. Шпоры, сбруя... матерый волкодав весьма недружелюбного вида. И венцом всего — портрет Нашей Светлости, взглянув на который я заподозрила, что те несчастные женщины из картинной галереи, выглядели несколько иначе.

— Это прекрасно, — сказала я, сглотнув смешок.

Истерический.

Узнаю платье. И ягненка тоже. А вот себя... Наша Светлость восседает с постным видом, вперив взор в некие дали, вероятно, весьма возвышенного характера, поскольку от созерцания этих далей оный взор расфокусируется, создавая ощущение легкой дебиловатости. Его поддерживает выпуклый лоб с отсутствующими бровями. И поджатые губки. Лиловый — почему лиловый?! — парик довершает образ безумной Мальвины.

— Я знал, что Ваша Светлость с ее тонким вкусом непременно оценят мое скромное творение... — мэтр мазнул рукавом по полу.

Кайя разглядывал картину. Пристально так разглядывал. Потом повернулся ко мне. И к картине. Снова ко мне. И опять к картине.

— Ягненок олицетворяет кроткий нрав Вашей Светлости...

...тут они поспешили.

-...два голубка — милосердие и справедливость, которые исходят на подданных из ваших рук...

Угу. Прямо таки излучаются.

Кайя впервые за два часа шевельнулся. Она наклонился, желая разглядеть детали чудо-творения.

-...ноги Вашей Светлости попирают шкуру тигра, который символизирует ярость и гнев...

Гм, а мне это ковриком показалось. Но Наша Светлость внемлет. Кивает. И надеется, что никогда больше не увидит себя в подобном... образе.

-...и венец из роз в волосах является аллегорией всевозможных достоинств...

— Это аллегория, — я накрыла руку мужа, вознамерившегося выступить с критикой произведения, что было бы крайне негуманно в нынешних обстоятельствах. — Аллегория — она такая. Беспощадная.

Юго откровенно тосковал. Душно.

Тесно.

Вокруг жесткие парчовые юбки. И мосластые ноги кавалеров, обтянутые панталонами. Запах взопревших тел, ткани и духов, которые здесь использовали без чувства меры.

Шелест голосов.

— ...опоила... — дама, похожая на золотую куклу в полный рост, говорит, не размыкая губ. Волосы ее украшены золотыми птичками, а на обнаженном плече чернеет мушка, словно мишень. — ...он маг зачаровал... не понимает, что творит.

— ...а разве этих можно зачаровать?

— ...всех можно...

Обрывки разговоров, что конфетти, которое Юго собирает. Он придумает, что делать с этим, новым слухом. Игра увлекла. И в какой-то момент Юго потерял осторожность.

Он почти вывалился из толпы и попал в поле зрения недоучки.

Замер, не дыша.

Шагнул назад, попятился, скрываясь меж пышными юбками дам. И только оказавшись в толпе, Юго позволил себе расслабиться. Недоучка оказался умней, чем Юго предполагал.

Убивать нельзя.

Отвлечь — вполне. И после сегодняшней ночи Юго, кажется, знал, куда ударить. И турнир подтвердит правоту Юго. Наверное.

Вокруг турнирного поля раскинулось целое поселение из шатров. Куда ни глянь — всюду пестрые шелка, стяги на длинных шестах, щиты, которые подняты выше стягов. И снова люди, множество людей, которые выходили, желая узреть на Нашу Светлость во всем ея великолепии.

Не особо стеснялись, кстати.

Я восседала на спине Гнева, стараясь держаться как можно более прямо и при этом делать вид, что посадка эта для меня привычна. От застоявшейся улыбки сводило лицевые мышцы, взгляд же, подозреваю, давным-давно утратил подобающую образу приветливость.

Ну не умею я притворяться!

Мне неуютно здесь. У меня было на редкость отвратительное утро. И я еще помню вчерашний день. Напирающую толпу. Щиты, которые смыкались с обеих сторон слабой защитой от людей. А сегодня эти самые... ладно, другие люди, просто пришли посмотреть на меня. И шепчутся, толкают друг друга локтями. Некоторые, позабыв стеснение, и пальцами тычут. Посмеиваются.

— Иза, они не над тобой смеются, — Кайя едет рядом. Его жеребец на полголовы выше Гнева и вполовину шире. Мы с Их Светлостью занимаем всю трассу, которая не отличается шириной и общей обустроенностью. — Точнее не смеются, а... несколько переживают.

Ага, особенно вон та парочка железномордых типов в одинаковых коттах. Пихают друг друга и совершенно по-девичьи хихикают. Не скажешь даже, что рыцари славные.

Испереживавшиеся до колик.

Кайя наклонился. Ему хорошо, ему нормально можно ехать.

— Их волнует, не повредил ли я тебе вчера.

Что?

— И вообще подробности.

Розовые уши супруга подсказывают, что думаю я в правильном направлении.

— А... а им какое дело?

— Это же люди. Им всегда есть дело.

Неожиданно мне становится смешно. И вправду, люди тут беспокоятся, версии строят. У них же нет папарацци, чтобы отчет предъявить, самим приходится выкручиваться, собственной, так сказать, фантазией. Надеюсь, хватает. И Кайя вновь нагибается.

— Зато пару идей подбросили...

Их Светлость веселится, аки дитя малое, а главное, что это вижу лишь я. В реальности Кайя лицо держит, точнее не лицо даже — маску возвышенно-отстраненную.

Учись, Изольда.

В конце концов, все верно. Мне ведь тоже было дело до людей, совершенно мне не знакомых. Свадьбы, разводы, скандалы, измены... и как-то никогда не задумывалась, каково это — жить на вершине. Теперь вот испытаю полной мерой.

Будут еще и цветы, и навоз. Будут взгляды любопытные.

Слухи.

Подглядывания... и постоянное назойливое желание залезть в мою жизнь.

Но поздно отступать. Взобралась на вершину? Обживайся!

Вдохновиться свежесочиненным девизом я не успеваю: подъезжаем к ристалищу. Оно имеет форму прямоугольника и огорожено забором, вдоль которого вытянулись трибуны для зрителей.

Снова толпа. Близкая. Гудит. Кричит. Кидает что-то, и Кайя перехватывает летящий цветок, но убедившись, что это именно цветок, отдает мне.

— Все хорошо.

Ну да... прекрасно просто. Только веселье его исчезло куда-то. Кайя ссаживает меня с коня, я с благодарностью принимаю его помощь, отвечая:

— Все хорошо.

Когда он рядом, я в безопасности.

Мы идем по красной дорожке, поднимаемся в ложу, где уже ждут Ингрид и Магнус; бледная, какая-то излишне нервозная Тисса и Майло, забравшийся к ней на колени.

О нашем появлении трубят рога. И человек в пестром наряде вскидывает жезл, будто безумный режиссер. Зрители встают...

— Слушайте! Слушайте! Слушайте! — разносится над полем. Голос у герольда с легкостью перекрывает и рога, и толпу. — Да пусть все мормэры, таны, бароны и рыцари...

Кайя находит мою ладонь и легонько сжимает.

— ...всех других каких бы то ни было земель в этом Протекторате и всех других Протекторатах, что не объявлены вне закона и не враги нашему Лэрду, да хранит его Ушедший, знают, что в нынешний день состоится великий праздник и благородный турнир с копьями установленного веса и затупленными мечами, в соответствующих доспехах, с плюмажами, гербовыми накидками и конями, покрытыми попонами с гербами благородных участников турнира, согласно старого обычая...

Он говорил это четко и громко, ни разу не споткнувшись, не запнувшись и не сбившись с дыхания. Я искренне восхитилась объемом легких этого невзрачного с виду человека.

— Хозяева этого турнира — лэрд Кайя Дохерти, зачинщик, и рыцарь Золотой Ласточки, защитник...

— Они не могут объявить титул Урфина, — пояснил Кайя шепотом. — И поэтому называют... аллегорично.

Рыцарь Золотой Ласточки. Прямо из любовного романа. Надеюсь, Их Сиятельство не в обиде.

— Зачинщик — тот, кто объявляет о турнире. Ну и участвует тоже, только... я не могу. Это было бы нечестно.

— Садись, ласточка моя, — дядюшка поправляет складочки плаща, кстати, тоже ярко-алого, сшитого из ткани тонкой, текучей, но теплой. И, несмотря на то, что на улице довольно-таки прохладно, я не мерзну.

Правда, Кайя это не объяснить, и на помосте появляются жаровни.

Меж тем действо разворачивается. В открытые ворота вползает бронированная гусеница. Урфина узнаю сразу: синий плащ, синий плюмаж на шлеме, сделанном в виде птичьей головы — если имелась в виду ласточка, то получилась она очень уж хищной. В лазурный цвет выкрашены грива и хвост коня.

По левую его руку держится всадник в пурпурном облачении.

Щит с черным львом... я что-то читала про этот герб, но что конкретно? А всадника не разглядеть. Шлем с опущенным забралом и навершием в виде льва. Латы пурпурные в завитушках и позолоте. Но больше всего меня впечатлили крылья. Изогнутые стальные полосы с перьями, что характерно, золочеными, поднимались от седла выше головы всадника. Ну просто ангел мести какой-то.

— Тан Гийом МакГриди, — поясняет Кайя и как-то морщится, но признает. — Хороший воин.

Но полагаю, как человек вызывает у супруга некоторые сомнения.

— Тан Броди... тан Вигфар... барон... рыцарь... барон...

Он знал каждого и, полагаю, не только по гербам на щитах. Процессия, возглавляемая Урфином, описав круг почета, остановилась напротив нашей ложи.

— Ты ленточку обещала, — подсказал Кайя. И подал. Запасливый, однако.

Урфин наклонил копье, точнее положил его прямо на парапет, благо, длины хватало. Как он вообще эту штуковину на весу удерживает? Ленточку я завязала, бантиком. И хвостики расправила для пущей красоты.

— Удачи, — сказала, и Урфин кивнул, давая понять, что пожелание услышано.

Правда, ленточку он пересадил с копья на наплечник. Позже я поняла, почему.

Бухали копыта лошадей, утопая в рыхлых опилках. Скрежетало железо. Редкие порывы ветра поднимали пыль и разворачивали плащи всадников. Шевелились стяги.

Тисса видела все, но как будто по отдельности.

Вот распорядитель турнира выкрикивает имена. И на главной башне вывешивают щиты поединщиков. Появляются всадники.

Оруженосцы подают копья. Проверяют упряжь.

Кони грызут удила.

Сияет броня.

Взмах платка, и рыцарские шпоры впиваются в живую плоть. Опускается турнирное копье, метя в щит соперника. Сближение. Глухой удар. И брызжет щепа. Вот пятится конь, и всадник, не удержавшись в седле, валится в опилки. Щит проигравшего убирают с башни.

И выставляют новую пару.

— Хорошо идет, — Магнус протягивает Тиссе кулек с орешками. — Хочешь?

— Благодарю, Ваша Светлость.

Нельзя отказывать, как и показывать, что руки дрожат. Рыцарь в пурпуре заставляет коня преклонить колени перед зрителями и сам кланяется. Всем, но как будто Тиссе.

— Ай, оставь ты эти титулы тем, кому без них не можется.

Тисса кивнула: если Их Светлости будет так угодно. Страшный человек. Говорили, что все еще безумный. Улыбается вот искренне, так, что Тисса невольно отвечает улыбкой.

А ведь Их Светлость людей пытают. Неужели не испытывают при том душевных терзаний? Верно, не испытывают, потому как на истерзанного вовсе не похожи. И тан станет таким вот? Будет ночью в подземельях допросы вести, а днем над Тиссой потешаться? Ну или не совсем так — спать ему тоже когда-то надо — но в остальном верно. И еще воображает, будто бы эта позорная должность должна Тиссу впечатлить. Мерзко!

Рыцари столкнулись, ломая копья. Два белых стяга повисли под щитами. Ничья. Второй разъезд. И тан МакГриди направляет коня вдоль ограды. Свистят мальчишки. Дамы закрывают лица веерами, отворачиваясь в притворном смущении.

— Позер, — фыркает Их Светлость, запуская руку в кулек с орешками. — Урфин его выбьет.

— Говорят, — Тисса осмелилась возразить, потому как совсем ничего не отвечать было не вежливо, а соглашаться не позволяла обида на тана. — Их Сиятельство устали.

— Ага. И рука болит щит держать. Вчера вон надержался.

Магнус чистил орехи, роняя шелуху на дорогой ковер. Но Их Светлости не принято было делать замечаний. А вот про руку тан ничего не сказал...

— Гийом это знает. И бить станет не в щит.

— Это не честно!

— Точно. Но ты не переживай за Урфина, птичка.

Тисса и не переживает. Просто ей, как благородной даме, отвратительна всякого рода несправедливость. И если тан действительно болен — впрочем, утром у него с обеими руками был полный порядок, — он не должен принимать участия в турнире. Победа, вырванная обманом, унижает победителя.

На втором ударе Гийом МакГриди опрокинул соперника вместе с конем.

— Ох ты ж... — Их Светлость помрачнели. — И надо было ему мальчишку калечить...

Глава 38. Соперники

Высокие и могущественные мормэры, таны, бароны, рыцари и дворяне, каждый из вас, поднимите пожалуйста вверх вашу правую руку и все вместе, как вы будете в будущем, поклянитесь вашей жизнью и вашей честью, что вы никого на этом турнире не будете умышленно поражать острием вашего меча, или ниже пояса, и что никто из вас не начнёт нападать на другого, пока это не будет дозволено, а также если чей-нибудь шлем свалится, то никто не прикоснётся к этому рыцарю, пока он не наденет его обратно, и вы согласны с тем, что если вы умышленно сделаете обратное, то вы потеряете своё оружие и коней и будете изгнаны с турнира...

"Турнирная книга", Рене Анжуйский

Глава 38. Соперники

Высокие и могущественные мормэры, таны, бароны, рыцари и дворяне, каждый из вас, поднимите пожалуйста вверх вашу правую руку и все вместе, как вы будете в будущем, поклянитесь вашей жизнью и вашей честью, что вы никого на этом турнире не будете умышленно поражать острием вашего меча, или ниже пояса, и что никто из вас не начнёт нападать на другого, пока это не будет дозволено, а также если чей-нибудь шлем свалится, то никто не прикоснётся к этому рыцарю, пока он не наденет его обратно, и вы согласны с тем, что если вы умышленно сделаете обратное, то вы потеряете своё оружие и коней и будете изгнаны с турнира...

"Турнирная книга", Рене Анжуйский

Действо было впечатляющим, хотя несколько однообразным. Рыцари разъезжались, а потом, по сигналу, съезжались, норовя проткнуть друг друга копьем.

Копья были специальными, турнирными — то есть из мягких пород древесины, с тупым наконечником. На копье еще крепилась коронка, распределявшая силу удара на несколько точек.

В общем, трещало громко, разваливалось эффектно, а трупов было по-минимуму.

За рыцарями бодрым галопом носились турнирные служки, в чьи обязанности входило следить за соблюдением правил, а заодно уж помогать упавшим или падающим. Счет, как ни странно, велся на очки и победитель определялся по итогам трех заездов.

Копье, сломанное о щит, — один балл.

О кирасу — два.

О шлем — три. Правда, местные рыцари бить в шлем воздерживались, подозреваю, не из сочувствия к остаткам мозгов сопреника, но из сложности цели.

Падение с лошади или падение с лошадью являлось безусловным поражением. И как мне объяснили, первый вариант менее почетен. Зато второй — более травматичен. Я сама убедилась, насколько это страшно.

Почему-то я видела все очень подробно, словно в замедленном времени. Вот кончик копья касается щита и трещит, но не разваливается, как должен бы. А сам щит идет в сторону, выворачивая руку. Всадник кренится, копье скользит по броне, втыкаясь в щель между пластинами доспеха. Кажется, я слышала трест разрываемого мяса.

Железная бабочка на деревянном острие.

Жеребец встает на дыбы, но не способный удержаться, падает-таки, всем весом обрушиваясь на ногу всадника.

Крика не слышно.

Турнирный служка замирает столпом, и к упавшему устремляются герольды и оруженосцы. Машут руками. Хватают за уздцы жеребца, который поднимается быстро и не пытается сбежать, но стоит, дрожа всем телом. А пурпурный рыцарь победно галопирует вдоль ограды. Его любят.

И розы падают под копыта коня, алые, как кровь на опилках. Их тотчас подсыпают.

— Такое иногда случается, — Кайя мрачнеет и трет подбородок.

Рыцаря — шлем его снимают, и становится видно, что паренек юн — уносят. Он жив и я надеюсь, что выживет. И что Урфин собьет спесь с пурпурного ублюдка.

По-моему, в этом наши с Кайя мысли сходятся.

А Гийом МакГриди останавливается у нашей ложи. Сняв шлем, он отвесил изящный — насколько это возможно в железе и верхом — поклон. Хорош, мерзавец. Темноволосый, кучерявенький, утонченный до изнеможения. Очи-озера, ресницы-опахала и девичий румянец на щеках.

Так бы и записала в херувимы.

— Победу в этом турнире, — крикнул он, и глас у сего ангелочка оказался трубным, — я посвящу вам, Ваша Светлость.

А оно мне надо?

— Вы сначала победите, — вежливо ответила я. — А потом и посвящайте.

Магнус захихикал, мерзко так, громко. А Гийом, похоже, обиделся. Ну да, он к Нашей Светлости со всей душой, а мы тут выпендриваться.

— Будьте уверены, — пурпурный рыцарь отсалютовал обломком копьем.

Уверены мы не были, и пожалуй скепсис подлил масла в огонь. Или просто Магнус хмыкнул чересчур уж громко? Но дернув шеей, точно металлический воротник кирасы стал вдруг тесен, Гийом заявил:

— Теперь это дело чести. Если же я проиграю...

Он повысил голос, и теперь его слышали не только в нашей ложе.

— ...то на этом же поле... поцелую сапог того рыцаря, который одержит надо мной победу...

Надо же, миры меняются, а понты остаются.

— ...признав тем самым его славнейшим из всех рыцарей двора Вашей Светлости!

— Я хочу на это посмотреть, — пробормотал Кайя, глядя на МакГриди почти с нежностью. Кажется, турнир потерял былую томность.

— За что ты его не любишь? — я проводила рыцаря взглядом, и пожалуй, что не только я.

— Да не то, чтобы не люблю...

Угу, скорее стойкую антипатию испытывает.

— ...он действительно очень хороший воин. Из лучших.

Это я сама вижу. Несмотря на воздушный облик, Гийом МакГриди знает, за какой конец копья держаться, как бы пошло это ни звучало.

— Но излишне жесток с оруженосцами.

Турнир шел своим чередом. И новая пара рыцарей — я с трудом сдержалась, чтобы не помахать Урфину — сошлась в бою. Снова хруст. Обломки копий — гринписа на них нет. Но обошлось без травм. Разменяв три пары, противники схватились за мечи.

— Он говорит, что закаляет волю. Воспитывает силу духа. Но как-то чрезмерно, что ли.

Звенели мечи. Кружились кони. В какой-то момент Урфин прижал соперника к ограде и просто приставил острие меча к горлу. Рыцарь выронил щит. Сдается, значит.

— Если так, то почему ты не вмешаешься?

Кайя посмотрел на меня с удивлением. Снова что-то не то ляпнула? Со мной бывает. Пора бы уже привыкнуть.

— Я не могу. Это... это как в брак вмешаться.

В некоторые браки стоило бы и вмешаться.

— Да и повода нет. Все живы. И учить он действительно учит. Ему многие желали бы отдать своих детей. А что до остального, то... рыцарь обладает полной властью над своими оруженосцами. Его долг — наставлять их. Твердой рукой.

Как-то Кайя это сказал нехорошо. И опять шрамы трогать полез. Оборвать бы ту самую руку, которая его наставляла, уродуя одновременно. Как жестокость может быть нормальной?

— Все не так плохо, сердце мое, — Кайя наклонился, поправляя плащ. — Я у Мюрреев учиться начинал. Это наши соседи. Эдвард только-только шпоры получил, и ему в радость было с нами возиться. Я так думаю. За два года он ни разу меня не ударил.

Гийом с грохотом ссадил очередного рыцаря.

И поймав шелковый шарф, прижал к губам. А потом привязал к седлу, где уже собралась неплохая коллекция шарфов.

— Но потом отец решил, что будет сам меня учить. А я был... не очень прилежным учеником.

Или просто учитель попался на редкость дерьмовый. Мне хочется обнять Кайя, как-то стереть, исправить эти болезненные воспоминания. Или хотя бы уменьшить боль. Как же туго ему приходилось, если через столько лет она все еще жива? Меня просто подмывает наведаться к покойнику и вбить в грудь осиновый кол. Так, на всякий случай.

— Вот как получается, что я тебе все время на что-то жалуюсь? — Кайя поцеловал мою раскрытую ладонь.

— Ты не жалуешься. Ты рассказываешь.

Урфин чуть наклонился в седле, принимая удар на щит, который выдержал уже немало ударов. Копье соскользнуло, оставляя на краске свежий шрам, и ушло в сторону. И рыцарь в зеленой котте, накинутой поверх доспеха, покачнулся, но не упал.

Конь, повинуясь всаднику, перешел с галопа на рысь, а потом и вовсе на шаг. Урфин обернулся: барон Деграс снял шлем и поклонился. Второй съездки не будет? Хорошо бы. Рука, вроде бы отошедшая к утру, снова разболелась. Но с болью Урфин справился бы, а вот то, что мышцы начали неметь — много хуже.

Барон подъехал ближе и, обнажив меч, передал его Урфину.

— Сделай этого вощеного ублюдка, — сказал он.

Гийом МакГриди наблюдал за поединком с видом отрешенным, словно ни на минуту не сомневаясь, что все происходящее происходит сугубо лишь для того, чтобы он имел возможность проявить собственную доблесть.

— Постараюсь, — Урфин не любил давать обещаний.

— Не постарайся, а сделай.

Массивную челюсть барона украшали старые шрамы. Нос хранил следы былых переломов, но крохотные глаза были налиты кровью. Что же такого Гийом сделал, чтобы разозлить Деграса, известного спокойным нравом и рассудительностью?

— Я тут кое с кем переговорил. Наши тебе дорогу расчистят. Остальных ссаживай с первого тычка, и не хрен тут политесы разводить.

О да, его не просто разозлили, вернее было бы сказать, что разозлили не только его. Гийому бросали вызов, оставалось лишь уточнить одну деталь.

— Почему я? — Урфин пошевелил рукой. Немота отступала, но как надолго? — Не вы ли утверждали, что я позорю саму идею рыцарства?

Глаз Деграса дернулся.

— Позоришь. Но тем веселее будет поглядеть, как эта сука тебе сапоги лижет.

Когда рыцарь, выехав на ристалище, поднял копье, а затем опустил его острием к земле, Тисса глазам своим не поверила. Она моргнула, потрясла головой, но ничего не изменилось. Огромный, как скала, всадник в алой накидке, шагом подъехал к Урфину и поклонился, показывая, что уступает без сражения.

И следующий поступил также.

Вопрос, который готов был слететь с губ Тиссы, задала леди Изольда.

— Что они делают?

— Сдаются, — ответили Их Светлость. Кажется, они улыбались.

Разве это весело?

Вот Гийому попадались соперники сильные. И он сражался, а не...

— МакГриди недолюбливают многие. И кажется, ему, наконец, решили высказать все, что о нем думают, — сказал Кайя. — Они дали Урфину право представлять их интересы. И расчистили дорогу. Это позволит сохранить силы.

— Это не честно! — Тиссу настолько поразила несправедливость, что она не сдержалась. А Их Светлость услышали.

— Правилам не противоречит, — таков был вердикт, и Тисса впервые ощутила на себе тяжесть взгляда Лорда-Протектора. Это внимание было не тем, о чем Тисса мечтала. — Кроме того таким образом рыцари выказывают свое отношение к МакГриди.

Зависть, в ней все дело! Пурпурного рыцаря любит народ. И дамы ему рукоплещут. Ну, кроме Тиссы. Она рукоплескать стесняется, и вообще сидит тихо-тихо, потому как Магнус Дохерти рядом. А от него не ясно, чего ожидать.

Гийом победит.

Иначе ведь унизительно получится. Нет, тан, конечно, отменный воин — ну, насколько Тисса понимает, а она, следует признаться честно, ничего не понимает в воинах, — но Гийом все равно лучше.

Тан, наверное, обиделся бы, узнай он, что Тисса так думает. Поэтому думать было вдвойне приятней. Жаль, рукоплескать она все-таки не решится.

Паренек, который помог спешиться, был не знаком Урфину. Второй принял коня, а третий знаком велел следовать за ним.

Шатер барона возвышался над прочими. Желтые и черные полосы — родовые цвета Деграсов. Высокий штандарт. И пара щитов, выставленных у входа.

Урфина ждали.

— Садись, — приказал барон, указывая на стул. На резной спинке виднелся герб Деграсов — вставший на дыбы медведь и три башни. — Гавин. Мой младший сын. Будет твоим оруженосцем.

Мальчишка был тонким, как стрела, и бледным.

— Гавин, помоги раздеться, — отец посмотрел на парня, и тот ссутулился больше прежнего. Но с ремнями и замками он управлялся ловко, правда, всякий раз, когда случалось прикоснуться к Урфину, вздрагивал.

Когда парень помог высвободиться из кирасы, Деграс отослал его прочь.

— Не думаю, что это хорошая идея, — Урфин с благодарностью принял влажное полотенце. Взопрел он знатно. И рубашку сменить бы не мешало, приклеилась, что к коже, что к поддоспешнику.

— Не думай, — согласился Деграс. — Учи.

— Над ним смеяться будут.

— Перетерпит. Плечо как?

— Нормально.

Барон не поверил. Он помог стянуть поддоспешник и рубашку. Стальные пальцы впились в кожу, сдавили сустав, выворачивая.

— За старое обиды не держи. Я говорю, чего думаю. А дури в тебе много было, — беззлобно заметил Деграс, а объявившийся Гавин, который двигался тихо, стараясь не привлекать к себе внимания, подал отцу плошку с дурно пахнущей мазью. — И гонору пустого.

— А сейчас, стало быть, меньше?

Втирали мазь жестко, но Урфин терпел, стиснув зубы.

— Да как сказать... дурь от дури рознится.

Гавин разглядывал Урфина сквозь ресницы, отчаянно боясь выдать интерес. А Урфин понятия не имел, что делать с оруженосцем. Учить? Но чему и, главное, как? Единственное, он точно знал, как учить нельзя. Повязку барон тоже накладывал сам, затягивал туго, с немалой сноровкой.

— Ты думаешь, что самый умный. Может, и вправду умный, если до сих пор живой. Только в одиночку много не навоюешь. Вчера вот тебе повезло.

Гавин принес сверток, оказавшийся свежей рубашкой. Подал, отворачиваясь, избегая смотреть прямо. Если Урфин ему настолько не нравится, то пользы от этой учебы не будет.

— Но в другой раз лучше полагаться на мечи, чем на везение.

Барон помог натянуть поддоспешник, новый, но размятый.

— Вы здесь, может, и позабыли все, но Север старые песни помнит. И не желает большой войны. Так что, если часом возникнет нужда в дюжине-другой рыцарей, чтоб длинным языкам укорот дать, зови.

Доспех надевали молча.

А плечо отходило. Мазь, впитавшаяся в шкуру, разогревала мышцы, и пусть ощущения были не из приятных, но хотя бы рука движется и то ладно.

— Гийом про плечо знает, — Деграс лично проверил все застежки и кивком похвалил сына. Мальчишка от похвалы этой шарахнулся.

Да что с ним такое, если он отца боится?

И не в том ли дело, что пугливого парня больше никто брать не хотел? Вряд ли... у Деграса множество вассалов. Каждый был бы рад получить Гавина, не важно, что пацан дергается от любой тени. Перебороли бы. Научили. Лучше, чем научит Урфин.

Тогда почему?

— Он будет бить не в щит. И может статься, что герольды не слишком внимательно проверяли оружие. Поэтому, поаккуратней там...

Урфин кивнул и еще раз поглядел на ученика, куда как пристальнее, внимательнее. А ведь он видел Гавина прежде. Года два тому... и не в пурпурной ли котте МакГриди?

— ...и не переборщи с благородством. Не в коня корм.

Гавин подал шлем трясущимися руками. И Урфин, наконец, вспомнил, где и когда уже видел такой взгляд. Подспудное желание убить Гийома сформировалось и окрепло. И он догадывался, что барон не будет против подобного исхода.

Юго турнир, пожалуй, понравился. Была в нем обманчивая простота, когда на первый взгляд все решает грубая сила. Кинетика удара и кончик копья, как точка проведения энергии из тело в тело. Защитная коронка эфемерной страховкой.

Железо, которое сталкивается с другим железом.

Никто не слышал, как стонет металл. Люди были увлечены.

Кричали. Свистели. Издавали множество иных бессмысленных звуков, раздражавших Юго. Но сквозь хаос прорывался последний вздох копья, которое касается доспеха, нежно скользит, тщась избегнуть смерти, но не выдерживает давления.

Масса. Инерция.

Сила.

Физика нынешнего мира. И закономерный результат.

Если бы Юго мог, он бы сделал ставку. Недоучка был хорош, что отчасти примиряло с его существованием. Но и соперника себе достойного подыскал. Юго даже позавидовал. Все-таки честный — или хотя бы выглядящий таковым поединок — имеет некую романтическую притягательность. Но ею жив не будешь. А Юго давным-давно понял, что жить он хочет.

Долго. Хорошо.

Безболезненно.

Вот что меня поражало, так это спокойствие Кайя.

Тут, понимаешь, глобальное действо разворачивается. Интрига нервы на прочность испытывает. Добро вот-вот сойдется в неравном бою со злом — правда, не уверена, что добро в этой паре есть, но наше зло против чужого тоже неплохой расклад. И зрители затаили дыхание. А Наша Светлость, позабывши про этикет, ерзает в кресле, едва из оного не вываливаясь. Кайя же сидит, щеку ладонью подпирая. Мурлычет себе что-то. Еще бы зевнул пару раз в качестве демонстрации дружеской поддержки.

Вместо рыцарей на поле появляется герольд, который громко — все-таки завидный голос у человека — объявляет перерыв. На поле высыпают жонглеры, акробаты и выводок цыган с замученным медведем. Люди оживают, свистят и хлопают громче прежнего, хотя я сомневалась, что такое возможно, кидают монетки. Медякам не позволяют коснуться опилок.

В центре поля полуголый смуглокожий человек в тюрбане рисует огненные узоры. Факелы в его руках горят ярко, двигаясь по заданным траекториям, и в какой-то миг я решаю, что это не человек — машина. И толпа ахает, когда факелы вдруг сталкиваются, обрушивая на жонглера огненный водопад. А он ловит искры ладонями...

— Пойдем, — Кайя подает руку. — Тебе надо поесть.

Я не хочу есть. Мне интересно. И еще страшно за Урфина, он ведь устал вчера. И сегодня тоже. А этот Гийом выглядит опасным, ко всему собственные неосторожные слова загнали его в угол.

Нет ничего опасней крысы, которой некуда бежать.

— Сердце мое, — Кайя все-таки заставляет меня подняться. — Не надо переживать. Урфин справится.

— А если...

— Справится, — повторяет Кайя, помогая спуститься с помоста.

Нас уже ждут в шатре, над которым поднимается синий стяг с белым паладином. Лорд-канцлер и лорд-казначей. И еще какие-то лорды... люди... шатер достаточно просторен, чтобы места хватило многим, вот только я теряюсь. Правда, совсем потеряться с Кайя не выйдет. Он крепко держит меня за руку, и я ощущаю, как его спокойствие растворяется.

Слишком много тех, кто не прочь проверить его нервы на прочность. И каждый желает изъявить почтение Нашим Светлостям... этак и до еды добраться не выйдет.

— Леди выглядит очаровательно, — говорит высокий сухощавый мужчина в черном камзоле. Он кланяется, но как-то небрежно, скорее отдавая дань традиции, чем выражая уважение. — Вам к лицу яркие цвета.

— Мормэр Хендерсон, — представляет его Кайя. — Лорд-палач.

И лорд разводит руками, улыбается виновато, словно извиняясь, что вынужден исполнять сию неприятную обязанность.

— Чаще меня называют лордом Смертью...

Ну вот и четвертый всадник. Нашу Светлость можно поздравить с завершением коллекции, хорошо, хоть без Апокалипсиса. Но смеяться нельзя: мормэр обидится. Надо бы сказать что-то мудрое, достойное звания первой леди, но в голове свищет ветер.

— ...но мне не испугать вас хотелось...

— Вы меня не испугали.

— Радует, — у него глаза очень старого человека, а лицо гладкое, без морщин. — Боюсь, многие стороняться меня в силу... определенных обстоятельств, сопровождающих исполнение возложенного на меня долга. Поэтому я предпочел не смущать ваших гостей своим появлением. Прошу, Ваша Светлость.

Он протянул мне узкую коробочку из темного дерева.

Кайя кивком подтвердил, что брать ее безопасно. Внутри обнаружился ключ. Старый, слегка заржавевший ключ с длинной шейкой и гнутой цевкой.

— Возможно, когда-нибудь вам понадобится открыть запертую дверь, — сказал лорд Смерть, прежде, чем удалиться.

Наша Светлость чувствует себя Буратино. Но у него хотя бы золотой ключик был, это — явная медь.

— Универсальная отмычка, — Кайя прикрыл коробочку. — Открывает любую дверь туда, куда тебе нужно. В определенных пределах...

Надо же... полезная, оказывается, штука.

— ...думаю, в границах города. Интересная вещь. И незаконная.

Я спрятала коробочку в рукав. Нет уж, отмычку не отдам. Вдруг придется на дело идти... прямо таки хочется на дело пойти. Проверить.

А лорд мне понравился. Импозантный мужчина, даром, что профессия специфическая.

Мормэр Дохерти не отходил от Тиссы ни на шаг, точно опасался, что она сбежит. За столом он усадил Тиссу рядом, а Ингрид — по другую руку, и долго громко смеялся, дескать, в последние дни его окружают не висельники, но прекрасные дамы. И это обстоятельство прибавляет ему жизни.

Лорд ел руками.

И разговаривал с набитым ртом.

Крошил хлеб на стол и Тиссину юбку — если останется хотя бы пятнышко, леди Льялл изведет Тиссу придирками. Магнус же вытирал жирные пальцы о бороду, отчего та лоснилась, и говорил, говорил...

— О чем задумалась, птичка-невеличка? — он налил Тиссе вина, хотя она не просила, и силой впихнул лоснящийся бокал в руки. — И не ешь ничего.

— Благодарю вас, я сыта.

— Да неужели? — он засмеялся дребезжащим смехом, и люди, сидевшие рядом, обернулись. Но смотрели не на Магнуса — на Тиссу. — Что ж ты всех боишься-то? Ешь нормально.

— Я... — глянув в рыжие — совершенно нечеловеческие! — глаза Магнуса, Тисса замолчала. Как ему объяснить, что она — леди? А леди следует блюсти умеренность в еде, лучше же вовсе пренебрегать грубой пищей в благородном обществе.

Правда, леди Изольда ела, никого не стесняясь, но... она ведь вышла замуж.

Конечно, Тисса не очень понимала, какова связь между количеством еды, которое прилично потребить за столом, и семейным положением. Но леди Льялл лучше знает жизнь. И если она говорит, что отъедаться следует после замужества, то так оно и есть.

То есть, еще год или два предстоит умеренность блюсти...

Тиссе подумалось, что, если не выйдет отбиться от сомнительной чести стать женой тана, то надо будет попросить его не откладывать свадьбу. Тисса хотя бы поест нормально.

— Кушай, Кушай, — мормэр Дохерти сам подвинул к Тиссе блюдо с вареной олениной. — А за Урфина нечего переживать. Он у нас крепкий. Если племянничка моего удар держал, то и Гийома выдержит.

— А если... — Тисса с тоской смотрела, как тарелка ее наполняется едой.

Магнус сгребал все, что попадалось под руку. К сожалению, руки у него были длинными.

— Не будет "если". Гийом слабее, — украсив гору еды засахаренной розой, Магнус счел миссию выполненной. — Он думает, что сильный, но ему выживать не приходилось. Ешь!

Этого приказа Тисса не смела ослушаться.

— Гийом своих костей не ломал, чужие только, а это всегда легче. И падать не падал, так, чтобы в кровь и до полусмерти. Поэтому и не подымался, несмотря ни на что.

Голос Магнуса был тих и страшен. Ну зачем он все это Тиссе рассказывает? Ей же кошмары сниться будут!

Гийом сменил шлем на глухой, с узкой смотровой щелью. Лицо бережет? Пускай. Зато обзор никудышный. И дышать в таком трудно.

Урфин поднял копье, приветствуя соперника.

Гийом остался неподвижен. Только жеребец его, изящный, тонконогий и дорогой, нервно тряхнул гривой. И зазвенели колокольчики, в нее вплетенные.

Слух обострился.

Обоняние.

Зрение. Мир вокруг дробиться на части.

Дым стелется по земле. И небо готово разродиться вечерним туманом. Падает за горизонт солнце, гонит тени к морю, которое гудит где-то далеко, но не настолько далеко, чтобы не слышать. Разноцветные мазки флагов над полем трепещут. И распорядители спешат зажечь костры.

Пламя шипит, карабкаясь по веткам. Ему тоже интересно.

И судья, вытерев губы платком, который он прячет в рукаве, достает бронзовый молоточек. Диск на цепочке замирает, ожидая удара. Гийом опускает копье.

В плечо будет метить...

Ленивый замах.

Жеребец пятится, грызет удила. И белая пена падает на полотняный нагрудник. Белое на красном... красное на белом...

Звон.

Звук хлещет по нервам. И Урфин хлопает коня по шее. Гордецу не нужны шпоры. Он берет с места мягко, но это — обманчивое впечатление. Воздух плотный. Вязкий. Копье с трудом рассекает его, открывая путь всаднику... похоже на прорыв пространства.

Гийом летит, прильнув к шее коня.

Его копье пройдет над верхним краем щита, и Урфин успевает поднять щит, прикрывая плечо.

Грохот столкновения оглушает. Руку рвет новой свежей болью, которая, впрочем, терпима. Щит тяжелеет — в него впился острый наконечник с куском древка. Боевое оружие?

Деграс предупреждал.

Судья машет платками, и герольды разводят всадников по разные стороны поля. Урфин выдирает наконечник из щита и подает герольду, но тот отказывается брать.

Что ж, пускай.

На кирасе МакГриди выделяется полоса свежесодранной краски, точно шрам на металле. И Деграс с пятеркой рыцарей втолковывает что-то судьям. Небось, доказывает, что полоса появилась после удара.

Воет толпа. Они любят Гийома. Тот лорд и рыцарь. Воплощение света... Урфин с их точки зрения — сволочь. И в чем-то это верно. Но об этом подумается после поединка.

Вторая съездка ничем не отличается от первой. Разве что боль в плече становится оглушающей.

Оба копья сломаны. МакГриди отбрасывает треснувший щит и ударяет себя в грудь. Ему отвечают слитным ревом, подбадривая. Шелковыми змеями скользят по воздуху шарфы и ленты. Прекрасные дамы защитят своего рыцаря.

Гавин подает новое копье, которое и держит-то с трудом.

И МакГриди готов. Бронзовый стон тонет в голосах, но это уже не имеет значения. Пурпурный щит... пурпурный плащ... пурпурный шлем со львом.

Хорошая мишень.

Неудобная немного. И щитом приходится жертвовать. Дерево рассыпается, а МакГриди вылетает из седла. Но и его удар достиг цели: руку окатывает жаром. Боль злая. Пульсирующая. Такая не бывает от растяжения.

А от дерева, попавшего в мясо — вполне.

МакГриди вскакивает. Пусть и скотина, но парень крепкий. Трогает шлем — в ушах, небось, звенит и перед глазами кровавые круги плывут. Но Гийома это лишь злит.

В руке его появляется меч, который ударяет о кирасу с протяжным звоном. Вызов? Урфин уже победил... вот только толпа желает боя.

Они не признают такую победу.

Приходится спешиться.

Урфин трогает плечо, убеждаясь, что не ошибся — острие вошло между сочленениями доспеха, застряв в плече. Не смертельно, если управиться быстро. Меч выползает из ножен, чтобы описать полукруг. Кайя поймет и не станет препятствовать поединку.

Скорее всего.

Гийом атакует. Он движется быстро, нанося удар за ударом. Кружит. И снова наступает. Красиво. Эффектно. И в какой-то мере эффективно, если противник ранен.

Вымотать и добить.

МакГриди отступает, вскидывая руки. Ему рукоплещут. Урфину свистят. Вот же враг, почему не гонишься? А зачем? Сам придет. Он уже начинает задыхаться в своем надежном шлеме.

Ждать.

Держаться. Принимать удары, щадя плечо. Отступать, дразня ощущением близкой победы. Рукав уже мокрый. И можно разжать руку, роняя щит.

Вой рвет нервы.

И Гийом, не выдержав запаха крови, спешит добить.

Слишком уж спешит. Он метит в плечо, и Урфин принимает удар, чтобы ответить. Захватить меч мечом, вывернуть, выкручивая руку Гийома. Он еще пытается цепляться за рукоять, но та выскальзывает из пальцев. Славный клинок летит на опилки.

Острие меча упирается в щель между шлемом и нагрудником.

Тишина.

И нежный голосок Изольды слышен всем:

— Надеюсь, вы сдержите слово, тан МакГриди.

Сдержит. Сдирает шлем, красный, задыхающийся не то от ярости, не то от нехватки воздуха.

— Ты... ты за это...

Замолкает. Ноздри раздуваются. Мокрые волосы облепили лицо. Глаза пытают праведным гневом. Кажется, у Урфина одним врагом больше. Ну вот кто его за язык-то тянул?

Гийом становится на колени и наклоняется.

Все еще тихо... не будет оваций. И летящих шарфов. Перчаток. Цветов. Восторженных взглядов. С другой стороны — Урфин посмотрел на темный затылок МакГриди — каждому свои радости в жизни.

Он дождался, пока Гийом встанет, но руки не подал. Он почти не чувствовал эту самую руку. Но еще не время уходить. Надрывался герольд, провозглашая победителя турнира.

Изольда, протянув подушечку с золотой цепью тонкого плетения, одними губами спросила:

— Что с тобой?

— Ничего страшного.

Не поверила. И Кайя смотрит... нехорошо, скажем так, смотрит. С подозрением. Но хоть под руку не лезет, позволяя принять награду. Легкая, куда легче меча.

И стоит меньше крови.

Но Урфину неожиданно приятно сделать такой вот подарок. Вот Тисса не решается принимать, смотрит то на Урфина, то на цепочку, то на Изольду. И приходится объяснять:

— Это тебе, ребенок.

Песня ландскнехтов "Известен всем мой Господин"