Зверь лютый. Книга 15. Стрелка

Ох, и тошненько мне, ох и противненько...

Интересно: до чего первого я допсихую? Инфаркт мне нравится больше, чем прободение язвы...

Пойду-ка я искупаюсь. Говорят, холодная вода — лучшее успокоительное для души. Ну, типа "да": кто в лёд вмёрз — уже ни о чём не беспокоится.

Как обычно, нашу хоругвь поставили на край лагеря. В одну сторону — здоровенный песчаный пляж с кострами и нашим войском, дальше — луг и сам город. А с этой стороны — песчаная гряда с сосенками поверху и невысоким обрывом в нашу сторону. Вот к косе, которой гряда заканчивается, я и потопал.

Поплескался, искупался, поприседал на мелком... Мозги себе прополоскал. В смысле: с головой окунулся.

Вода... бр-р... И правда — помогает. Ярость уже не носом шибает, а так, в сердце огоньком горит. Хочется уже не просто кое-кого в куски порвать, а как-нибудь... преднамеренно и с особым цинизмом.

Пока вытирался да чистое надевал, Сухан снова головой крутит.

— Услыхал чего?

— Там... на горке... Звяк... будто оружие. Шелест... одежда длинная. Один.

Воин-монах?! В рясе и с мечом. Из Федькиных прислужников. А не воздать ли мне — слугам его? Пока до господина не дотянуться. Пусть-ка составит компанию... грешницам.

"Мне — отмщение. Аз — воздам" — это так по-христиански!

У этой фразы — три смысла. Мне нравится четвёртый. Где "Аз" — я, Ванька. Так и работаем.

Мы не стали возвращаться к костру, сложили грязное да лишнее под кустиками — после заберём, и пошли по тёмной, неосвещаемой стороне гряды, вверх.

Ходить тихо по сухому сосновому ночному лесу... Я уже об этом... А мы — умные! Мы — по опушке, по травушке-муравушке, по лужку, который по-за грядой. А вот и прогалина сквозь сосёнки, а вон и монах искомый.

Тёмная, довольно высокая фигура, с капюшоном на голове, стоит на краю обрыва и неотрывно смотрит на наш лагерь.

Сволочи. Пасут паству. Подсматривают да подслушивают.

В лагере пьяные голоса с огромным воодушевлением заорали что-то из "срамных" песен. Фигура дёрнулась от выкрикиваемой православным воинством ненормативной и богохульственной лексики, что-то злобно забормотала, звякнула металлом.

Что у него за оружие? В правой руке какая-то длинная хрень... двуручный меч? Здоровенный. "Одна бутылка не звенит". Обо что ж он...? А теперь меч к сосне рядом прислонил... Какое ж у него ещё оружие?

Монах что-то делал двумя руками перед собой. То вскидывая голову и окидывая взглядом наши костры, то снова наклоняясь над своим... рукоделием. Потом, не отрывая взгляда от панорамы, протянул правую к мечу, а левую с каким-то... кинжал в широких ножнах? что-то метательное? рожок к автомату?! — к сумке, висевшей на перевязи через плечо на левом бедре.

Темно, он весь в чёрном, видно плохо, только со спины.

А, факеншит! Двум смертям — не бывать, а одной не миновать! Берём чудака!

Я сделал последний шаг и накинул на запястье монаха открытый наручник. Щелчок защёлкивания почти совпал с моим рывком: его правой — вниз и назад, его левой, ещё пытавшейся не глядя, сунуть эту... хрень в сумку на бедре — назад и вверх.

Монах ахнул от неожиданности, и тут же Сухан накинул ему через голову портянку. Жгут с вложенным камнем. Как новогородцы применяли — я же прилежный ученик!

Чудак рванулся, я вздёрнул вверх скованные за спиной его запястья, он согнулся, капюшон упал ему на глаза, я крутанул его в сторону, одновременно наступив на подол рясы. Монах рухнул в развороте на колени, воткнулся головой в песок, что-то светлое пролетело мимо меча у дерева и резко звякнуло. Меч свалился, упал на хвою...

Таки — да. Я — идиот.

Слабое утешение: это — не новость. Слабое оправдание — темно.

Можно отослать к общему правилу: "человек видит то, что он готов увидеть".

Можно просто... послать.

Это — не двуручник. Это вообще — не меч.

Это посох. Высокий — почти в человеческий рост, с перекрестьем. Поскольку — крест. Поскольку монахи в наших краях — сплошь православные. В верхней трети изукрашен какими-то металлическими накладками. Вот об них и звякнуло.

"Обо что" — понятно. А чем?

Ну, это-то очевидно, это-то я догадался сразу, ещё до того, как сунул руку под пытающегося "встать на рога" служителя культа. Здоровенный крест. Светлый. Наверное — серебряный.

Хотя может быть и оловянный. Другие исключения по русской грамматике — "стеклянный, деревянный"... не, не уместны. Похожий крест я где-то недавно видел. Где-то... совсем недавно...

Я пытался вспомнить, пытался одновременно найти застёжку на длинной цепочке — или там её вообще нет? просто через голову надевается...? Монах вдруг резко взбесился, попытался вырваться. Нам с Суханом пришлось нажать, выбить ему упирающиеся в землю колени, сесть сверху, заставляя вытянуть ноги... Крест остался под телом "борца с умом". Пришлось снова лезть туда. Где-то он там под бок завалился...

"Борец" снова "вышел на татами". Беспощадный поединок. Исключительно со своим умом: против двоих в такой позиции дёргаться... не умно.

И тут до меня дошло — что именно я держу в ладони и уже несколько мгновений автоматически пытаюсь проверить достоверность ощущений. Потому что...

Я — идиот.

Я это уже говорил? Совсем недавно? И что? Коли это правда, то она... от употребления "не смылится".

Вы следите за моей мыслью? Продолжайте, пожалуйста, за ней следить.

Потому что я сам... потому что мысли у меня... как тараканы от щелчка выключателем на общежитской кухне — россыпью во все стороны... Мне за мыслёй... даже за своей... — никак не уследить. Я слежу только за своей рукой. Поскольку в ней...

И как вы догадались?! Правильно! Ну что ещё может быть в руках у "лысого Ваньки"! Какой там прогресс?! Вы ещё скажите — "Золотой Ключик", "Рычаг Архимеда", "Таблица Менделеева"...

Фигня! У меня в руке, конечно же — бабьи сиськи!

Сиська. Одна. Поскольку другая рука у меня занята: выворачивает скованные запястья монаху на затылок.

Монаху?! Факеншит! Мне! Ежевечерне и ежеутренне! Бабу с монахом перепутал!

Так ведь можно и до гей-парада дойти... Ладно — посох от меча не смог отличить: бьют и тыкают и тем, и другим, но бабу...!

А может она... не вполне? Может, тут какие-то... редуцированые формы водятся? Или, там, переходные, промежуточные... То оно — куколка, то оно — бабочка. А между — кокон. В смысле — монах. Чего смеётесь?

"Здесь чудеса! Здесь леший! Бродит!

Русалка на ветвях... мда... сидит".

Вокруг же — "Святая Русь"! Тут такое встретить можно! Даже уже и вымершее. Опять же озеро это — из древнейших, из доледниковых. Лохнесское чудовище из озера Неро...

А по ночам оно вылезает, принимает обличье и идёт на охоту. В этот раз просто никак не могло решить: какой костюм одеть — мальчика или девочки. Оделось... монахой. Вампирюга оборотенистая...

Однако, по грамматике — баба получается.

Пришлось слазить и пощупать. Нет, все вполне каноническое. В смысле — две. Довольно мягкие, довольно обширные. В смысле — не диким лесным яблочком.

Уступил место на шее этого... этой... Ну, где сидел. Уступил Сухану. И задрал у... у этого — рясу. Пока первичных признаков не увижу...! Потому что по жизни бывают всякие... человеки с вариациями. Пока лично не удостоверюсь... Визуально, тактильно и... и проникновенно...

Ну и пылища! Да такими копытами землю копытить надо! В смысле: вспахивать и выкапывать! Борозды прокладывать! Канавы дренажные и рвы оборонительные!

При такой энергии... Я не понимаю! Почему на Руси ещё остались болота?! И Змиевы валы давно не обновляли...

А что делали в сходной ситуации наши старшие новгородские товарищи?

А они искали поленце. Подходящего размера и формы.

Нашёл. А привязать...? Первый раз вижу здесь нижнюю юбку на женщине. На мужчинах, кстати, тоже не доводилось. Режем её острым ножиком... как сало... режем-режем... на ленточки, скручиваем в жгутики... привязываем к лодыжкам...

Не попала, не попала...! У, копытное!

— Сухан, сними с неё крест, забери сумку, слезь.

Я уже упоминал о "встряхивании курицы": переворачиваешь птичку вверх лапками, встряхиваешь... всё, лежит — не шевелится. Женщина — не птица. Так и Болгария — не заграница!

Едва освободившаяся от "наездника" дама начала подниматься, как я ухватил палку, привязанную между её лодыжек, и дёрнул. А потом — перевернул... а потом — назад... а потом — снова... а встряхнуть и "пустить волну"...? а — посильнее?... а, в момент отрыва тела от почвы, сдвинуть в сторону?... так, чтобы животом — на сосновые корни? Как там брюшной пресс? Кубиками?... а головой — об древесный ствол... не сильно, но... есть в этой голове накаченные мышцы?

Понятно, что пилота истребителя подобными манипуляциями не смутить. Но где их тут взять? Я имею в виду — истребители.

Наконец, я устал. Устал и трясти, и смотреть. На всё это... смутно белеющее. С тёмным треугольником волос между раздвинутыми — с одной стороны, и округло-вздрагивающими — с другой. Поэтому, в очередной раз, приземлив её животом на сосновую корягу, ухватил за капюшон и дёрнул. Заглядывая ей в лицо и щёлкая "зиппой".

О! Ну них... нифигасе! На меня смотрела та самая "пляжная певунья"! Которая сегодня днём "струилась мёдом и патокой", выводя из Соломона:

— За-айди, за-а-айди-и... будем упива-аться... будем... до у-утра-а...

Сразу вспомнилась недавняя картинка. Радостная, праздничная, солнечная. Картинка казни грешниц. И "гвоздь программы": высокий чарующий женский голос, игуменья в чёрном одеянии, сжимающая обеими руками крест на груди. Под глухим чёрным платком — глаза, глядящие на блудниц изобличённых со жгучей ненавистью.

Мда... Истинно сказано: "Бог — не фраер, бог — всё видит".

Я совершенно искренне поднял глаза к небу и от души возблагодарил:

— Спасибо тебе, Царица Небесная, что исполнила по желанию моему, что отдала её в руки мои. Аз — воздам.

В свете огонька я видел взгляд пленницы. В нём не было страха. Была злость, ненависть... Презрение ко мне, уверенность в себе... Наверное — это вера в бога. Не может тварь дрожащая быть опасной для праведницы. Господь не попустит.

Только я — в бога не верю.

"А не верю я ни в сон, ни в чох, ни в вороний грай

А я верю лишь в свой червлёный вяз".

Ушкуйника Васьки Буслаевича ещё нет, а песен его — у меня уже есть. И я потянул из сапога свою финку.

Меня начинало трясти. Снова звучал в памяти женский крик:

— Не хочу! Не надо! Пожалейте!

Не знаю кто там кричал: голос Новожеи я слышал только один раз. Когда она имя своё сказала. Но кто-то очень не хотел в царство божье. Через ледяную воду со связанными руками.

Я чувствовал, как кривится, гримасничает моё лицо, как дёргаются, обнажая клыки, губы. Дрожит, прижатый к упорно глядящему с непоколебимой ненавистью женскому глазу, нож.

Давненько меня так не колбасило. С Черниговских болот. Когда Марьяша вздумала назвать меня холопом. Когда притормаживала только брезгливость, предчувствие массы кровавой грязи, в которую превратится это белое тело, порезанное на ленточки, порванное на кусочки...

Уже — нет, уже — не тормозит. "Святая Русь" сильно снизила мой личный порог в части "а ну-ка блевану-ка". Слишком много я за годы своего попадизма видел разного — смертей, свежевания, потрошения, разделывания, консервирования... людей, скотов, зверей, птиц, рыб... плоть и кровь... вот так режется, вот так выпускается, отделяется, отбивается, жарится-варится-солится...

Человек? — Разве что — говорить может. А эта — и сказать ничего не может, даже не мычит.

— Молись! Молись, гадина! Пришло твоё время. Долгожданное время утешения и любви. Забыла? "Умолкает ныне всякое уныние и страх отчаяния исчезает, грешницы в скорби сердца обретают утешение и Hебесною любовию озаряются светло: днесь бо Матерь Божия простирает нам спасающую руку...".

Я бы убил её. Как и мечталось в холодной озёрной воде: преднамеренно, с особым цинизмом и жестокостью... Этот солирующий символ праведности. Палачества "по праву благодати божьей". Утопивших ту девчонку, Новожею. Весь грех которой в том, что она родилась. Родилась девочкой. В русском народе, в патриархальном мире, в эту эпоху, в христианской "Святой Руси". Она же ничего никому...!

"Никому и ничего. Кроме бога одного".

Принцип персональной ответственности, свобода воли, "всякое сомнение толкуется в пользу обвиняемого"... О чём это?! "Ты должна раз — лежать, и два — молча". Грешна не деянием, но уже одним своим существованием. "Сосуд с мерзостью", "силки дьявола"... просто от рождения.

"Ты виновата тем, что хочется нам... трахать".

И эта здоровая, фигуристая... "невеста христова" с обильными сиськами и ляжками... в своём искреннем, от всей души, возмущении и омерзении, красивым, берущим за душу голосом... отпела. Отпела душу невинную под видом блудницы нераскаянной.

ГБ, он, конечно, разберётся. Он-то всезнающий. Но ты-то, дрянь иноческая, ты-то... с восторгом и радостью...

"Не судите — и не судимы будете".

Ты — осудила.

Теперь — твой черёд.

Я бы, и в правду, порезал бы её в лоскуты. Но... пауза затянулась. Я чуть покачивал в руке свою финку, то — прижимая к её скуле спинкой, то — щёчкой, то — точеным лезвием.

Всё никак не мог решить — с чего начать. Глазки выковырять? Ушки отделить? Носик розочкой разворотить?

Её взгляд презрительно скользнул в сторону от ножа. Зафиксировался на огоньке "зиппы". Вздрогнул. Ненависть в глазах сменилась удивлением, между бровей появились складочки — пошёл мыслительный процесс в попытке понять прежде никогда невиданное. Глаза метнулись по сторонам, к недоумению добавились сомнение, волнение, потом — опасение, неуверенность, страх...

Она — успела.

Успела — испугаться.

Она — не боялась. Ни меня, ни моего ножа. Истовая вера — мощный антидепрессант, абсолютная уверенность в себе, в "всё будет хорошо". Она совершенно точно знала: она — праведница, на ней — благодать, господь — боронит и не попустит.

Так было всегда, так будет всегда. Нет в мире силы сильнее силы Господа. Её лично — защищающей, наставляющей, оберегающей. В этом уверяли молитвы, проповеди, книги, росписи в церквах, опыт — и собственный, и окружающих. Так — каждый день, везде. Всё, что она видела, слышала, о чём знала...

Но... Её подвело любопытство. Вдруг обнаружилось что-то новенькое. Что-то... не повседневное. Что-то прежде неизвестное. Намекающее, что кроме знакомого "всё", которое, безусловно, "будет хорошо" — "это ж все знают!", в мире есть иное, незнаемое.

Зажигалка?! Зиппа?! Какая мелочь мелкая!

Но она никогда в жизни ничего похожего не видела. Никогда!

Трут, огниво, кресало... железячкой по кремешочку... раздуть уголёк, вздуть огонь — пожалуйста. Это — нормально, это — мир божий. А выключить свет, щёлкнуть выключателем... никогда.

* * *

Представьте: вот родились вы в СССР, живёте себе в эпоху застоя как весь совейский народ. Ну, загуляли малость. Вполне типично, ничего сверхъестественного. Утром, не открывая глаз, добираетесь до... до умывальника. А там... О ужас! Вместо нормальных двух кранов... Как у Маяковского и всего совейского народа: