— А неужели ты настолько жесток, что готов сжечь беззащитную старую женщину? — просто ответил Асеро.
— А чего её жалеть — раз она родила такого выродка, который готов ею пожертвовать? Заметь, кстати, твоих жены и дочерей мы не тронули, только мать, которой и так не очень много осталось....
— Подозреваю, что вы их щадите отнюдь не из гуманности. На них уже нашлись претенденты.
— А хотя бы и так, — сказал Дэниэл, — для тебя всё равно нет разницы. Но ты не находишь, что жечь свою мать — это всё-таки слишком? Всё-таки в её жилах королевская кровь, а в списке наверняка одни простолюдины...
— И это — слова убеждённого республиканца? — усмехнулся Асеро. — Впрочем, я уже понял, в чем суть вашей убеждённости — в готовности ради своих целей сжечь беззащитную женщину.
— Ещё раз спрашиваю, ты скажешь, где тайник или нет?
— Нет!!!
— Ну, тогда пеняйте на себя.
Слабого и больного Асеро копьями вытолкнули из постели. При этом Золотой Лук старался ткнуть его побольнее. Потом и мать, и сына повели во двор. Там уже был приготовлен столб и возле него были положены дрова. Дэниэл опять предложил Асеро рассказать всё и тем самым избавить мать от ужасной участи, но мать опередила сына, гордо заявив:
— Уж не думаете ли вы, что мой сын может лишить меня высокой чести умереть за Родину? В наших жилах кровь самого Манко, при имени которого вся Европа до сих пор поджимает хвост. Неужели ты думаешь, что мы опозорим своего Великого Предка?
— Сумасшедшая старуха, — пробормотал один из воинов, — неужели ей так хочется сгореть заживо?
— У нас пишут, что инки должны этого бояться больше всего, — сказал Дэниэл, — ведь после такого тело не сохранишь, а значит, не будет воскресения в ином мире.
— Ха-ха, — только презрительно ответила престарелая дочь Манко, а потом тихо добавила, глядя в глаза Асеро. — Держись, сынок, скоро всё кончится.
Асеро и не ожидал от своей матери такой силы духа. Но теперь, глядя, как её с гордо поднятой головой привязывают к столбу, он понимал, что теперь уж точно не может не оправдать её надежд. Честь дороже жизни. Они должны умереть достойно.
— Так ты готов отдать свою мать на сожжение? — спросил Дэниэл, взяв Асеро за подбородок. — Ну, отвечай. Асеро очень хотел бы ответить, ударив негодяя по наглой морде, но не мог — его крепко держали за руки. Так что Асеро в ответ только молчал, не желая, чтобы слабость голоса истолковали как слабость духа. Дэниэл продолжал:
— Посмотри на себя, как ты жалок, до чего докатился. И это — мужчина? — англичанин с презрением указал на кровоподтёки как на что-то постыдное. — Ведь стоит мне приказать — и я из тебя могу хоть кусок мяса выдрать. Послушай, у тебя ещё есть последний шанс.
— Можешь выдирать. Моя мать, когда давала мне жизнь, терпела и не такую боль. Не думай, что я окажусь слабее неё.
— Ладно, поджигайте! — махнул рукой Дэниэл.
Асеро не хотел смотреть на роковой костёр, но его били по лицу, если он отворачивался или пытался закрыть глаза. Потом он потерял сознание.
Очнулся он опять же в подвале рядом с трупом свояка. Над ним стояли Золотой Лук и Дэниэл. Привязывать к доске ослабевшего пленника на сей раз не стали. Дэниэл сказал:
— Послушай, Асеро, я, если честно, не хотел убивать твою мать, думал, глядя на неё, ты одумаешься... Увы, старая ведьма не оставила мне другого выбора, так что она сама виновата, заставив меня пойти на такое. Асеро, пойми, мне нужен список и только. Мучить тебя мне неохота... Действительно неохота, есть дела поважнее и поинтереснее. Скажешь, и купишь себе этим жизнь... или смерть, как хочешь. А будешь упрямиться, придётся железку воткнуть в одно место.
— Я ничего не скажу. Ты думаешь, после смерти матери меня испугает какая-то железка?
— Я знаю, что тебя страшит бесчестье, Асеро. А что может быть бесчестней столь унизительной пытки?
— Предательство.
— Король не может предать. А что касается памяти в истории, то если откажешься, то будешь изображён там наибесчестейшим образом, тираном и насильником. Или ты всерьёз веришь, что кто-то узнает правду и будет отмывать твоё имя?
Асеро молчал, считая разговор бесполезным.
— Я знаю, ты так думаешь. Можешь не отвечать. Нет, о правде не догадается никто. Если в Газете сказано "насильник и тиран", то не отмоешься. Во всяком случае, МЁРТВЫЙ не отмоешься.
Асеро пожал плечами:
— Но ведь уже сказано. Значит, не отмоюсь и живой.
— Напрямую, конечно, нет. Но можно повернуть дело так, что со временем твои бывшие подданные привыкнут к мысли — быть насильником и тираном, в общем и целом, для правителя нормально, он — своего рода несчастная жертва обстоятельств... Его, бедолагу, за это надо простить, особенно если он при этом и кое-что полезное сделал... Ну что, согласен на такой вариант?
— Я не могу предать прах моей матери. Что до истории — её всё равно будешь писать не ты.
Золотой Лук, которому, видимо, надоели речи Дэниэла, решился на дерзость, сказав:
— Да хватит вам препираться! Дэниэл, ты мне обещал, что дашь насадить его на вертел, и я насажу! Должен же я что-то получить вместо обещанной Розы!
— Что Розу упустил, ты сам виноват. Мы обещали тебе только её, больше мы тебе ничего не должны.
Сердце Асеро радостно вздрогнуло — значит, Роза, скорее всего, жива, но почему-то этому мерзавцу не досталась! Может, сбежала? Или к тому мерзавцу-каньяри в объятья попала? А может ещё кому? Её ведь не только этим двоим обещать могли...
— А ты меня не оскорбляй! Если мы все уйдём от тебя, что ты будешь делать с враждебным населением один на один?
Дэниэл расплылся в леденящей улыбке:
— А вы уже никуда от нас не денетесь. Поздно. Вы уже кровью повязаны.
— Сделать отдельную банду ловкий человек всегда сможет. В конце концов, я немного прошу.
— Немного, это верно. Что же, если пытка папаши заменит тебе объятья дочери, я не против. Тем более что он бессмысленно упрям. Грей железку.
"Боги, скорее бы всё кончилось!" — мысленно взмолился Асеро, терпя адскую боль. Думать ещё и о стыде у него не было сил. В какой-то момент сознание пропало....
И в этот момент в подвал вбежал воин-каньяри. Увидев, что делает Золотой Лук, он оттолкнул его и выдернул проклятую железку, а потом замахнулся ей на Золотого Лука:
— Хватит! — крикнул он в гневе. — Кончайте это палачество! Надо вам убить этих людей — убейте, но хватит над ними издеваться!
— Стой! — властно крикнул Дэниэл. — Альпако, ты что, с ума сошёл?
— Это вы тут все с ума посходили. Инки причинили моему народу немало зла — но ни тебе, Дэниэл, и Золотому Луку они зла не причинили. Тем не менее, мне тошно смотреть на изувеченные обрубки, которые ещё утром были здоровыми людьми, вы же этим наслаждаетесь!
— И ты пришёл только для того, чтобы сообщить мне это? — холодно ответил Дэниэл.
— Нет, не совсем... Розенхилл и Жёлтый Лист срочно вызывают тебя в Куско. Со всеми воинами.
— Да что случилось-то?
— Разногласия у них между собой... Из-за чего — мне не сказали.
— Понятно. Не твой уровень. Ну что же, если так, то, пожалуй, пленников и в самом деле нужно убить. Не тащить же их обратно, в самом деле? Не хочешь убить этого? Ведь для него это, по сути, милосердие...
Альпако посмотрел на распростёртого Асеро, не зная, как на это реагировать от неожиданности. Странное дело: большую часть своей коротенькой жизни юноша-каньяри мечтал убить Первого Инку, и вот, когда, наконец, такой шанс представился, у него не поднималась рука.
В первый момент его просто смутила седина Асеро. В его народе старческие седины было принято уважать. Хотя умом он понимал, что седины — это результат перенесённых страданий, но и к страданиям Альпако привык относиться с уважением.
Когда-то, ещё мальчиком, Альпако вместе с другими школьникам ездил в Уничтоженный Айлью — селение, когда-то почти поголовно вырезанное во время войны, а потом было превращено в мемориал, и школьников время от времени возили туда, чтобы объяснить, как ужасна война и каким страшным преступлением является убийство мирных жителей. Там были картинки с изображением женщин, детей и стариков, которые молили о пощаде, но каньяри всё равно их убивали. Были и те, кто не молил, а бросал проклятья убийцам. А кто-то лежал уже мёртвый... Тогда мальчиком Альпако не мог во всё это поверить. Ведь его соплеменники — это гордые и благородные воины, а такие не могут убивать беззащитных.
Потом он и вовсе услышал шёпотом передаваемую историю, будто бы Первый Инка сам приказал уничтожить селение, приказав своим воинам переодеться в каньяри. А сделал он это якобы затем, чтобы уничтожить людей, которые были свидетелями его детства. Ведь они-то понимали, что тот в детстве был самым обычным мальчиком, к тому же грубым и жестоким. Да ещё и попутно надо было оклеветать каньяри, развязать войну, прославиться на ней и быть избранным на престол. Альпако свято верил в это, не задаваясь никакими вопросами, не видя нелогичностей (ведь селение было уничтожено не в самом начале войны, тем более что она и началась не с него). Но сегодня его соплеменники и в самом деле избивали и убивали беззащитных, бесчестили женщин. К тому же хоть он и был уязвлён "несправедливостью" инков к своему народу, но жестокость была ему противна. Он мечтал убивать в бою, но не мог решиться убить уже полумёртвого. Или, может, начинал терять чувство собственной правоты? Во всяком случае, он предпочёл солгать, нежели вонзить сталь в беззащитную плоть.
— Кажется, он уже мёртв, — пробормотал он наконец.
— Мёртв? — переспросил Дэниэл. — Ну и чёрт с ним. Тогда пошли отсюда.
Золотому Луку хотелось ещё напоследок поиздеваться над мёртвым Асеро, но время поджимало, и ему со скрипом пришлось подчиниться.
Для Зари это день начался, в общем-то, буднично. Воспользовавшись отсутствием Уайна, к Заре с утра забежала мать, как она говорила, "повидаться с внуками". Она развела бурную деятельность по готовке и уборке, высказала Заре ряд замечаний на тему недостаточной чистоты в жилище и вообще хозяйственности, а потом стала жаловаться на жизнь вообще:
— Вы с Уайном не понимаете, какая у меня жизнь тяжёлая. От меня муж ушёл, я потом одна за своими стариками ухаживала, а это куда тяжелее, чем за малолетними. За маленьким ребёнком и какашки помыть приятно. Да и капризничают старики больше детей. Вот у тебя никогда особых проблем не было, жизнь была слишком лёгкая, оттого и не понимаешь. Вообще ты всю свою жизнь думала только о себе, жила для себя, а вот настоящего горя ты не знаешь!
Выслушивая это с хмурым видом, Заря думала, что сказала бы её мать, если бы знала про её настоящую жизнь... Знала бы о трудностях и рисках, связанных с работой в Службе Безопасности, о телесных и душевных муках, которые пришлось пережить после того, как над ней надругались, о страхе попасть в Испании в руки инквизиции... Стала бы тогда мать больше уважать её? Нет, точно не стала бы — ведь про то, что Заря любила Уайна и горевала от известия о его мнимой смерти, Уака вполне себе знала, но почему-то за "настоящее" горе не посчитала. Ребёнком Заря тоже часто слышала от матери попрёки в незнании горя и проблем, мол, настоящие горе и проблемы начнутся только тогда, когда выносит и родит младенца. Тогда Заря всерьёз страдала, что до этого момента ещё несколько лет, в течение которых мать не будет её уважать, да и самой себя ей, "не знающей трудностей", уважать будет можно лишь весьма условно. Теперь, когда Заря сама стала матерью, у её матери появилась новая тема — "старики". "Мол, пока не поухаживаешь за больными стариками — ты неполноценна, реальной жизни и реальных проблем не знаешь". А случись Заре поухаживать — мать мигом бы придумала что-то третье, за отсутствием чего дочь можно не уважать. Да и вообще Заря почти привыкла, что для матери существовали только свои собственные проблемы, а даже их аналоги у других людей казались ей бледным и несущественными, ну а не-аналоги для неё вообще никак не воспринимаются.
Мать тем временем щебетала:
— Ну, ты у меня просто чёрствая и неблагодарная по жизни, но муж у тебя вообще чудовище. Говоришь, говоришь ему, какой он и что не так делает, а он просто сидит, смотрит, и по глазам видно, как он меня ненавидит. Да, такие глаза могут быть только у человека, который убить может. Я ещё не знала тогда, что он в Службе Безопасности работал, но уже тогда поняла, что он за страшный человек. Я практически уверена, что там, в Испании, он кого-то убил.
Заря лишь пожала плечами. Насколько она знала, Уайн никого не убивал, по крайней мере, лично — в Испании он не считался дворянином, чтобы позволить себе безнаказанно размахивать шпагой направо и налево. Но само по себе это мало что меняло — ведь будь у Уайна возможность, он непременно прибил бы того же Хорхе. А Инти вообще множество врагов перебил собственными руками — и тем не менее, он куда человечнее того же Ветерка, лично ручек не пачкавшего. Да и её без конца морализирующей мамаши тоже.
Уака тем временем стала перебирать кости родственникам Зари. Сначала ругнула её отца, который теперь жил далеко от неё с молодой женой и сыновьями и даже не удосужился за пять лет хоть раз взглянуть на внуков, потом перешла на его родителей, которые его не так воспитали и теперь за это не пилят (а, по мнению Уаки, должны были это делать), потом на брата отца, прославленного воина, живущего официально с двумя жёнами и тоже не пилимого за это матерью. Короче, Заря вздохнула с облегчением, когда мать, наконец, убралась восвояси.
Хотя была ещё только середина дня, Заря чувствовала себя усталой и совершенно разбитой. Это вызывало понятную досаду: хотя основную работу по дому выполнила её мать, но с маленькими детьми всегда в доме дел хватает, а мать её зачем-то утомила своими морализаторскими лекциями. Зачем она наговорила это всё? Ведь не могла же не понимать, что Заре выслушивать всё это, мягко говоря, неприятно. Она хотела чего-то добиться от своей дочери? Одно время Заря и Уайн так и в самом деле думали. Раз она так старательно говорит гадости про Уайна, значит, хотела бы их развода, и чтобы дочь вернулась под крыло к матери. (Понятно, что симпатий к тёще это у зятя не добавляло) Но скорее всего, нет, ничего такого Уака не хотела. Она просто считала, что выслушать всё это для Зари будет справедливо. Надо впихнуть в Зарю всю эту информацию для поддержания справедливого, в понимании Уаки, состояния мира. Неприятные ощущения во время и после большого значения не имеют.
Когда-то Заря прочитала в одной книжке про инквизицию о железных грушах, которые вставлялись в живых людей. Мужчинам в рот и в анус, женщинам ещё кое-куда. Их вставляли, а они раскрывались, и жертва испытывала страшнейшие мучения. Если просто половое надругательство ещё можно было как-то понять через сладострастие, то что должно было твориться на душе у человека, засунувшего такое в другого живого человека? Конечно, есть палачи, которым реально всё равно, но, скорее всего, те, кто так делает, внушает себе, что засунуть в живого человека адскую железку справедливо. Верят же христиане, что их справедливый бог обрёк большую часть человечества не просто на гибель, а именно на вечную пытку.
