Приключения Звездного Волка

Углубившись в поначалу полудевственный, а уже вскоре и целиком девственный лес, я с час скакал, вцепившись в рога марала как в штурвал корабля. И вдруг...

И вдруг над моей головой послышался громкий треск, потом межпланетный слэнг (давно уже утративший свое исконное предметно-смысловое значение, однако все еще продолжавший по седой старинке адресоваться ближайшим родственникам оппонента по женской линии либо же ему самому в определенном идиоматическом контексте), и на землю с дерева рухнул длинный тощий человек, с головы до ног закованный в ржавые, местами до дыр, старинные рыцарские доспехи и с острой пикой в руке.

Человек свалился на спину и, грозно рыча, принялся что-то орать, но упавшее за время полета забрало напрочь глушило все издаваемые чудаком звуки, и до меня доносился теперь только совершенно не поддающийся переводу и какому ни то лингвистическому анализу и синтезу злобный шип вперемешку с хриплым клекотанием.

Озадаченный (однако же и заинтригованный), я соскочил с маральего крупа и, приблизившись к летуну, — впрочем, не слишком близко, потому что он как заведенный продолжал тыкать перед собой пикой, — громко крикнул:

— Эй!

Но ответа не получил. Из-под шлема неслись все те же невразумительные вопли, а пика в какой-то момент едва не угодила мне в коленную чашечку, и я на всякий случай благоразумно отскочил назад.

— Эй вы! — уже не на шутку рассердившись, возмутился я. — Вы что, совсем рехнулись? А ну дайте проехать, а то как врежу!.. — И для пущей убедительности вытащил из инкрустированных ножен расстегайку, хотя похоже, для этого законсервированного идиота нужно было как минимум противоракетное ружье.

Однако же или я оказался достаточно убедителен, или на туземца нашло вдруг просветленье, но он внезапно перестал размахивать пикой и попытался приподнять дырчатое забрало и сесть. Первое ему удалось, второе — не очень, и я великодушно предложил:

— Если оставите свою палку в покое, я, пожалуй, помогу вам, идет?

В окошко облезлого шлема тотчас просунулась кудлатая бороденка и крючковатый, в фиолетовых прожилках нос. Маленькие бесцветные глазки испытующе-угрюмо уставились на меня. Через несколько мгновений странный человек разжал таки клешню, и пика упала на тропинку.

Я зашел к нему в тыл и, ухватив под мышки, с трудом приподнял, однако самому, без посторонней помощи сидеть ему было тяжело и пришлось подтащить бедолагу к ближайшему пню и там зафиксировать. Все это время он напряженно молчал, лишь исподлобья поглядывал то на меня, то на мою верную расстегайку, и вдруг надменно проскрежетал:

— Кто ты такой?! Зловредный колдун или же проклятый разбойник? Ежели колдун, то я щас как встану да как дам тебе в морду, ибо я торжественно принес одной пресвятой деве великий обет — до мартовских ид очистить окрестные леса от зловреднейших и поганых колдунов!

— Ну и как успехи? — полюбопытствовал я, отпихивая на всякий случай пику ногой подальше в кусты. Стебанутый воитель проводил ее тоскливым взглядом, потом со скрипом повернулся ко мне и просипел:

— Ты пока встретился первый. Так поставь же, поставь же, о гад, скорей меня на ноги и сразись же, сразись же со мной, о коварный и тлетворный волшебник!

Я покачал головой:

— Ну знаете... Во-первых, никакой я не волшебник, а во-вторых, ставить вас на ноги не хочу.

— А почему? — удивился жапирец.

Я дипломатично пожал плечами:

— Да потому. Не хочу, и всё тут!

Он кисло скривился:

— Значит, ты — проклятый разбойник, ибо честному и благонравному человеку меня бояться нечего. И как только не стыдно: я, может, на дереве цельный месяц сидел, покуда тебя увидал, а ты... А ну, кому говорю — ставь на ноги да вложи поскорей мне в десницу это славное копьецо, а не то дам в морду, потому как принес той же деве обет в аккурат до апрельских календул очистить окрестные леса и от проклятущих разбойников!

Я вздохнул:

— Но я-то, увы, не разбойник...

Он хитроумно прищурился:

— А мне почем знать? Ведь ты же не хочешь поставить меня на ноги? А доброму путнику опасаться смиренного рыцаря не след. — Он снова заерзал железным задом по травке. — Слышь, поставь на ноги, ну поставь!..

— И тогда вы поверите, что я не бандит и не чародей? — уточнил я.

Он с трудом покрутил шлемом:

— Нет, тогда я для начала слегка дам тебе в морду, а уж потом тщательно выясню, кто же ты на самом деле такой. Ежели и впрямь хороший человек, то после разбирательства я спрошу следующее: согласен ли ты, о гнида, беспрекословно признать, что самая прекрасная и благородная дама на Жапире и во всех иных мирах, буде таковые когда-нибудь найдутся, — несравненная синьорина Проперция из Фуэнте д'Овехуна? Но уж коли, слизняк, ты не согласишься с моим истинным утверждением, что донья Проперция Фуэнтедовехунская — самая замечательная мисс на свете, то, клянусь ее благоуханными как цветок онучками, — он с трудом прикоснулся железной перчаткой к грязному тюрбану, обкрученному вокруг шлема, — и святыми мощами моего покровителя Ионафана Помпостельского, я опять дам тебе в морду и буду давать, давать и давать, пока наконец ты, падла, со мною не согласишься, — ибо я принял еще и обет убеждать всех и каждого, что самая красивая леди и самая лучшая мадемуазель во всех возможных универсалиях — это моя драгоценная панна Проперция, понял?

Я кивнул:

— Понял. Только...

— Что — только?! — Глазки его вновь беспокойно забегали.

Я пожал плечами:

— Только вдруг у меня на сей счет имеется свое, личное мнение?

Он воинственно выпятил верхнюю челюсть.

— Это еще какое?!

Я хмыкнул:

— Да любое! А ну как я, к примеру, считаю самой красивой и несравненной на свете... гм... ну, хотя бы некую Евлузию из Верхнего Трахендала, и для меня эта самая Евлузия Верхнетрахендальская значит неизмеримо больше, нежели все Проперции Жапира вместе взятые, и ваша в том числе тоже, ясно? И потом, — рассудительно продолжал я. — Что-то не могу никак взять в толк: если вы независимо ни от чего всё равно собираетесь бить мне морду, — зачем тогда ставить вас на ноги, а? Я вот возьму сейчас за рога моего скакуна, и мы преспокойненько поколупаем себе дальше в Жапир, а вы сидите тут, пока не окочуритесь или пока свежий воздух не прочистит ваши куриные мозги, что, впрочем, учитывая месячное уже бдение на дереве, увы, маловероятно. Поняли, вы, придурок?

Куцая бороденка дрогнула, и он изумленно уставился на меня, будто увидел впервые. Потом по худой щеке медленно поползла маленькая слезинка, оставляя грязное русло и делясь на еще более грязные рукава, и он почти надрывно воскликнул:

— О нет! Нет!.. Только не так и не это! Клянусь алмазными подвязками фройлен Проперции, ты не можешь столь гнусно со мной поступить!

Я усмехнулся:

— Почему это — не могу? Могу. Еще как могу. И сейчас, мой порывистый друг, вы в этом вполне убедитесь.

Он скорбно поджал тощие губы.

— Нет, не можешь! Во-первых, теперь ты уже кажешься мне достаточно благородным и честным человеком, а во-вторых, я же так до сих пор и не дал тебе в морду ни по одному из пунктов моего великого обета. Да и потом... — Голос жапирианина опять задрожал, и он даже как-то виновато улыбнулся сквозь слезы. — Боюсь, мне, увы, скоро снова захочется в туалет, а в таком положении... — он неловко развел железными клешнями, — полагаю, совершить сие действо будет весьма затруднительно.

— Но ведь совершали же вы его на дереве, — сурово возразил я. — И небось не раз и не два — сидели-то, если, конечно, не брешете, целый месяц.

Он покраснел.

— Туалет на дереве — акт настолько деликатный и интимный, о чужеземец, а я, слава богу, слишком хорошо воспитан, чтобы посвящать постороннего в секреты мастерства сего древнего, дошедшего до нас из седой глубины веков таинства... Но впрочем, коли тебя это сильно занимает и такова будет цена моего избавленья...

— Нет-нет! — Я протестующе замахал руками. — Огромное спасибо, не надо. Ваши замечательные технические достижение меня, знаете ли, ни капельки не интересуют. Правда, если вот только...

Но договорить не успел. Из буреломной чащи раздался вдруг оглушительный грохот, а над моей головой просвистела пуля, и я ничком рухнул в высокий чертополох. Однако через минуту, видя, что выстрелов больше не следует, приподнял голову и...

Шагах в десяти от нас стоял человек. Он опирался на доисторическое кремниевое ружье таких размеров, каких я еще не встречал, и был одет в отороченную бахромой кожаную куртку и кожаные же штаны. На малость кривоватых ногах пришельца красовались очень толстые носки, расшитые бусинками, перышками и покрытые цветными узорами. На вид незнакомцу было лет девяносто — девяносто пять (по содружескому летоисчислению), и лицо его, смуглое и обветренное, казалось не то чтобы слишком уж симпатичным, но зато от него на целую милю веяло таким благородством и добротой, что я невольно облегченно вздохнул. А потом невольно облегченно вывздохнул.

И он тоже глядел на меня простодушным и приветливым взором, любовно поглаживая свой длинный карабин, и я в какой-то момент почему-то подумал: нет, этому человеку верить можно!

Я встал, отряхнул от колючек, сухой травы и пыли коленки и вежливо кивнул. Он молниеносно ответил тем же, а после подошел поближе и галантно приложил левую руку к груди. Я тоже приложил, и с минуту мы постояли, дружелюбно рассматривая друг друга. А потом он сказал негромким, но приятным мужским голосом:

— А знаете, сударь, вы мне почему-то как-то сразу понравились.

Естественно, я не остался в долгу.

— И вы мне почему-то, сударь, знаете, как-то тоже.

Он одними глазами кивнул на пенёк:

— Это... вы его так?

Я замотал головой:

— Нет-нет, он сам! Свалился, видите ли, сударь, вот с этого дерева. Он, понимаете ли, как то ни странно, сидел на дереве...

Новый жапиреец улыбнулся:

— Да-да, это я его туда подсадил. И ведь не хотел, да уж очень, бедняга, просился. Он, по-моему, дал страшный обет — то ли какому-то божеству, то ли даже женщине... — Сокрушенно взмахнул свободной рукой: — Нет, что бы там ни говорили, а все-таки вы, белые, очень странные люди. Очень, очень... Честное слово!

— Мы, 'белые'?.. — озадаченно пробормотал я. — Простите, но вы сами разве не...

— Ах, вы об этом? — Он простодушно ткнул пальцем себя в щеку и ненадолго задумался. Было видно, что это давалось ему непросто, но наконец нахмуренные от размышлений части мужественного и отважного лица несколько разгладились и распрямились. — Да, сударь, наверное, в каком-то, высшем смысле вы правы: я — белый... Но понимаете, я уже так долго живу с пиндейцами в скалистых горах, бескрайних степях и непроходимых лесах, что порою и сам в одночасье задаю себе извечный вопрос: а действительно, кто я?.. Если белый, то почему уже так долго живу с пиндейцами в скалистых горах, бескрайних степях и непроходимых лесах? А если пиндеец — то... почему же я... белый?.. — Он как-то смущенно-мучительно поморгал. — Иной раз, верите, сударь, даже головы не чуешь от разных таких мыслей. И тогда, — он потупился, — берешь от отчаяния свой верный Маралобой и уходишь куда-нибудь к чёртовой матери поохотиться... И порою, знаете, помогает — или убьешь кого-нибудь, или встретишь интересного человека, и черные мысли отступают. Но ненадолго. Месяцев через пять-шесть, глядишь, опять задумался — и всё, снова пиши пропало: снова томления духа и плоти — кто я? зачем я? откуда? для чего существую и обретаюсь на этой неоднозначной и одиозной земле?..

Я воспользовался душещипательной паузой и несмело спросил:

— Простите, а... это... — И пошевелил пальцем в сторону карабина. — К чему?..

Он стеснительно поерзал плечами.

— Ах, это... Привычка, знаете ли. Увы, наверное, дурная... Да нет, нет, не наверное, а наверняка дурная! Но вот как увижу марала — ничего поделать с собой не могу. А вы думали, я в вас? Да что вы! Да разве же я дурак и не понимаю, что в живого человека можно стрелять не всегда, а только если он тебе чем-нибудь не понравился.

Я оглянулся и испустил облегченный выдух.

— Но мой марал, хвала всевышнему, жив! Почему? Вы промахнулись?

Он грустно улыбнулся:

— Увы, я никогда не промахиваюсь. — Помолчал и добавил: — К сожалению... Просто сегодняшняя полуночная маета была не столь томливой и безысходной — я всего-навсего думал: вращается ли Жапир вокруг Желтобрызга или Желтобрызг вокруг Жапира, — и потому взял на охоту только холостые патроны.

— Однако же у меня над головой что-то вот так просвистело, — доверчиво возразил я, и он опять обезоруживающе заулыбался:

— Вы заметили, да? А это был пыж. Правда, свинцовый, но ведь пыжи, как известно, обычно летят не туда, куда пули. Поэтому не переживайте, убить им вашего замечательного марала я уж никак не мог.

— А меня?

Он взволнованно пригорюнился.

— Что?.. Вас?! О великие духи, а вот об этом я как-то и не успел поразмыслить... — Добрые черты его мужественного лица исказила судорожная гримаса: — О, горе мне, несчастному, горе! Опять метаний на всю ночь, а может быть даже еще и утро!..

Я ободряюще положил руку ему на плечо, и он, словно отдавшись внезапно какому-то неукротимому порыву, приник головой к моей груди. Потом отник, и в глазах его я увидел искреннее страдание и тоску.

— Ой, да пожалуйста, не убивайтесь вы так, — нарочито веселым голосом произнес я. — Всё ведь закончилось хорошо, правда? Посоветуйте лучше, что мне делать с этим. — И кивнул в сторону пня.

Новый знакомец трогательно хмыкнул:

— А ничего. Снова посадим на дерево, и пусть себе дальше сидит. Я ж на него, признаюсь, поначалу и сам удивлялся, раза два даже по-матерному обзывал. А потом вдруг как осенило меня, как проняло: понимаете, е м у э т о н у ж н о! Понимаете? А коли нужно, так и пусть сидит. Мне вот когда нужно стрелять — я же стреляю и никого за то не виню. Я, сударь, кстати, и завтра буду стрелять, а может быть, еще и сегодня... — Он немного помолчал и грустно покачал головой: — Да нет, сегодня нет, сегодня они, конечно же, не успеют...

Я малость поёжился.

— Они — это кто?

Он удивился:

— Как — кто?! — А потом внезапно больно хлопнул себя по лбу: — Ой, простите, но я же совсем не представился! — На секунду скромно потупил глаза. — Ну, вообще-то местные меня хорошо знают... У меня, как то ни прискорбно, довольно много имен, я в них сам иногда теряюсь — особливо ежели голова забита чем-то вечным. Например, одно время меня называли Следопутом, потому что я замечательно умею путать следы. Охотиться на различных, преимущественно копытных животных я начал уже в глубокой юности, еще до того как фактически стал пиндейцем, — пиндейцы же тогда меня, юного, так и прозвали — Скотобоем. А позже, за выдающуюся меткость в стрельбе по врагу я был удостоен почетного имени Пустельгиное Око. Есть и еще десятка полтора имен, однако самые близкие предпочитают называть меня Замшевым Чувяком, честное слово, сам не знаю, отчего! Может, оттого, что грубым кирзовым сапогам и лаптям я сызмальства предпочитал эту мягкую, удобную и практичную обувь? — Он опустил глаза вниз и задумчиво пошевелил большим пальцем правой ноги, вылезшим в маленькую прореху. Потом снова поднял: — Да, вполне возможно, и оттого...