Подобная бесцеремонность не напугала Люнечку, и она во все глаза смотрела на необычную незнакомку.
— Мам, эта тетя в лесу живет? — спросила шепотом на ухо, видимо, вспомнила о лесной бабке из детских сказок.
— Нет, она нянюшка у маленьких деток.
— Неужели?! Она их ест?! — Глаза дочки стали круглыми.
— Люня! Она присматривает за детьми, учит их уму-разуму.
— И меня научит?
— И тебя. Наверное. Зови ее эсрим Апра.
Однако непослушный ребяческий язык отказывался повторять в точности, забыв о звучном "эр", и в устах дочки даганка стала Аплой.
Эсрим Апре до всего нашлось дело. Наведя ревизию в продуктах, она отчитала Веча за скудность запасов и оккупировала трапезную, занявшись готовкой. Замесила тесто и посадила атата В'Иная за приготовление начинки, предложив Айями для начала наблюдать и впитывать.
— Смотри и запоминай. Сытый мужчина сговорчив и покладист как объезженный жеребец, — учила нянюшка, раскатывая и нарезая тесто. Загорелые морщинистые руки её одинаково ловко управлялись со скалкой и с ножом.
— Охранник он, ему не положено, — попробовала вступиться Айями, глядя, как молодой сагриб* кромсает тесаком мясо с луком.
— Хочет самосы*, пускай помогает, — парировала эсрим Апра.
— Хочу, — признался атат В'Инай с голодным блеском в глазах. Спрашивается, чем ему не угодил обеденный супец? Вполне съедобный.
Эсрим Апра, конечно, подивилась непереносимости амидарейками острых добавок к кушаньям, но учла сию особенность при готовке самосов*. Скоро зашкворчали на большой сковороде треугольники в масле, и поплыл по коридору аромат мясного и жареного.
— Эсрим Апра приехала в Амрастан в гости к родне? — спросила Айями у мужа, помогая сортировать вещи из баула — в стирку или на полку.
— Она отправится с нами за твоим "родственником". И останется с нами до суда, — ответил Веч хмуро.
— Для чего?
— Как для чего? Помочь вам освоиться в Даганнии. Я же вижу, тебе замужество видится ненастоящим, понарошечным, а наши обычаи — варварскими. Ты — гостья в моей стране и не хочешь впускать ее в сердце, — пояснил он раздраженно.
— Я боюсь твоих соплеменников. Их мести. Мне не за себя боязно, а за Люню с мамой.
— Не прячь голову в песок, смотри с достоинством. Заставь себя уважать. Охранники не дадут вас в обиду, а Апра поставит на место любого, кто посмеет задеть плохим словом.
Что за день? — вздохнула Айями. Как приехали, так и поучают: то одна, то другой. И ведь не удосужился объяснить причину плохого настроения, заставляя терзаться неизвестностью и гадать, если в том вина Айями.
— Эсрим Апра согласилась поехать с тобой, или ты заставил?
— Заставишь её, как же, — усмехнулся муж. — Сказала, ее наставления будут нужнее тут, чем в Самалахе. Да и обидны ей упреки моей сестры в дармоедстве. Та мгновенно забывает о благодарности, когда человек перестает быть ей полезным.
— Наверное, эсрим Апра отругала тебя, узнав о второй женитьбе.
— Удивилась поначалу, а потом сказала, значит, я заслужил, коли Триединому угодно, чтобы меня, гордого даганна, прижала чарыком* к земле чужестранка.
— Выходит, я — твое наказание свыше? — неловко пошутила Айями.
— Это чьими глазами смотреть, — ответил со смешком Веч. — Пойдем ужинать, у меня желудок к позвоночнику прилип, сейчас слюною подавлюсь.
На блюде красовалась огромная гора самосов* — жареных треугольников из теста с начинкой. Видимо, аппетитный вид традиционного даганского кушанья пронял и атата Н'Омира, и тот с большим интересом посматривал на блюдо.
Амидарейкам подобная пища показалась малосъедобной, пальцы в жире, в животе тяжесть. Зато Люнечке хоть бы хны, съела, не поморщившись, и потянулась за добавкой. Эсрим Апра, подвинув тарелку, посмотрела на нее благосклонно, а на женщин взглянула гораздо строже.
После омовения в купальне и сытного ужина настроение Веча улучшилось, но ненамного. Он в подробностях расспросил охранников о прожитых днях в караван-сарае, о настроениях горожан и хозяина заведения. Хмыкнул удовлетворенно, выслушав отчет.
Айями не могла определиться с тем, хорошо или плохо, что даганская нянька собралась неотвязно следовать с ними в странствиях по стране. И хмурилась — оттого, что муж опять единоличным решением внес коррективы в предстоящую поездку, не посчитав нужным посоветоваться или, на худой конец, предупредить. Не сказать, чтобы навязанное присутствие даганки тяготило. Чем не строгая свекровь, пекущаяся о благополучии любимого сыночки? Правда, придется привыкать к новому человеку, притираться характерами, и неизвестно, удастся ли ужиться. Поэтому амидарейцы и предпочитают жить обособленно, не впуская чужаков в личное пространство. Один плюс — даганская нянюшка может рассказать много интересного глазами обычной женщины — о стране, об ее традициях и о Вече, наконец.
Эсрим Апре отвели место в комнате, занимаемой дочкой и Эммалиэ, для чего принесли дополнительную кушетку. Отсутствие взаимопонимания из-за разницы в языках не смущало нянюшку. Она незамедлительно принялась приобщать амидареек к обычаям своей страны, вручив кулончики на плетеных веревочках и браслеты с прозрачными камешками.
Люнечке-то что, незамысловатые побрякушки произвели впечатление на маленькую модницу, и она, надев подарки, принялась крутиться и пританцовывать. И бусы нацепила, и наручи, и колечки, доставаемые эсрим Апрой из вместительной шкатулки. Айями перебирала безделушки и, удивляясь их многообразию, признала: даганки любят украшать себя, начиная с головы и заканчивая ногами. И попыталась отказаться от подарка, мол, дорого, вдруг потеряется или порвется, на что нянюшка ответила:
— Хорошая вещь не ценой дорога, а тем, что отпугивает злых духов и привлекает добрых. Или заговорена на крепкий сон и хорошее здоровье, на мужскую силу и женскую красоту, на семейное счастье и достаток. Или на защиту от порчи и сглаза.
Айями потрясла кулоном, вырезанным в виде стилизованного кувшинчика.
— Внутри что-то пересыпается.
— Землица наша. Солнцем согрета, дождем умыта, ветром поцелована. Защитит, поможет. Муж твой по даганской земле ходит, отныне это и твоя земля, привыкай, — пояснила эсрим Апра. — Надень и не снимай. И детка пускай носит, и мать твоя.
С непривычки камешки на браслетах, надетых на руки, норовили зацепиться за одежду и за каждый выступ мебели. В Амидарее считалось неприличным увешивать себя побрякушками с ног до головы. Эммалиэ приняла со скепсисом гостеприимно предложенные подарки, решив, что в случае отказа дарительница обидится и нажалуется Вечу на высокомерие амидареек.
— Я заметила, что женщины в Даганнии любят и носят украшения, — поделилась Айями наблюдениями. — Но оказывается, кроме внешней красоты в украшения вкладывают сакральный смысл. То есть, особый смысл, — поспешила уточнить, заметив непонимание даганки.
— И женщины носят, и мужчины, и недоросли, и дети. И младенцам их надевают, — сообщила та важно. — Но не каждое украшение имеет силу, а только то, которому кам* отдал каплю своего благословения.
— А кто насылает порчу и сглаз?
— Тот, кто ведает в черном колдовстве.
Айями вспомнила женщин, одетых в черное, на капище* Беншамира.
— Духомолицы*? — Кажется, так их называл Веч.
Эсрим Апра рассмеялась, обнажив редкие неровные зубы и перемежая фырканье с уханьем и похрюкиваньем. Смеялась она забавно, и Айями невольно улыбнулась.
— Ох, и хашалам* у тебя в голове, — сказала даганка, утерев слезы, и Айями поняла по её интонации: хашалам означает бардак. — Духомолицы во наше благо заступаются перед покровительницей своей, Доугэнной. А черное колдовство — тайное и проклятое умение, дарованное злыми духами. За него одно наказание — смерть, оттого ведающие в черном колдовстве скрывают свою силу и расставляют силки втихомолку, как воры. Не дрожи, дочка, черных ведунов — по пальцам пересчитать, как и камов*. За любую силу нужно отдать что-нибудь ценное, принести достойную жертву.
— Камы тоже ведают черное колдовство?
— Чур тебя, дурочка, — отмахнулась эсрим Апра с испугом. — Не болтай глупостей, обидишь Триединого. Камы под его крылом ходят и опекают нас, детей божьих, помогая каждому достойно пройти земной путь, Триединым написанный.
— Понятно, — протянула Айями, хотя мало что поняла из сказанного. — А как человек узнает, есть на нем порча или сглаз?
— Узнаешь, не спутаешь, — заявила авторитетно нянюшка. — А кам* подтвердит и защитит.
— А вдруг человека оклевещут, обвинив в черном колдовстве? И казнят по несправедливости.
— Слова что птички, слетели с языка, не схватишь их и обратно не затолкаешь. Вот ежели поймают ведуна за черным колдовством, тогда и накажут.
Айями погладила камешек на браслете. Чудно. Для даганнов мир духов, бесов, шаманов и прочей сказочности неотделим от повседневной жизни, и они придают большое значение религиозным церемониям и ритуалам. И запросто могут лишить жизни за подозрения в "плохих" чарах. Собирают машины, льют стекло, закатывают тушенку в консервные банки — и рьяно веруют. Дикость какая-то. Амидарейцы тоже верят в высшие силы, но не так истово. Да и зачем? Рано или поздно все попадают в царство Хикаяси*, от смерти ведь не убежишь, а на жизненном пути помогут святые, просветляя голову правильными мыслями после молитвы. Поэтому причинение нематериального зла с недобрым умыслом — за гранью понимания. Как, к примеру, узнать, есть порча или нет? Не понюхать её, ни потрогать. Зато расстрелять подозреваемого в черном колдовстве — запросто. Или отрубить голову саблей. Ох, лучше подумать о чем-нибудь другом, прозаичном и жизненном.
— Я думала, Веч приедет с сыном, как и предполагал, — сказала Айями неуверенно. Закинула удочку, вдруг эсрим Апра поделится своей разговорчивостью.
— В другой раз. Сейчас не забрал, осенью заберет. Или зимой. Время терпит там, но не терпит здесь, — ответила та спокойно.
— Однако Веч вернулся расстроенным. Не знаю, захочет ли он рассказать о поездке, — пробормотала Айями с досадой.
— А что рассказывать? Сопливец отказался уезжать.
— Значит, Веч все-таки спросил его согласия? — воскликнула обрадованно Айями. — Он собирался забрать сына своею волею.
— Спрашивал, не спрашивал, а уж вышло так, как есть, — ответила туманно эсрим Апра.
— Пожалуйста, расскажите, что случилось в Самалахе! — Айями схватила её за руки. — Я имею право знать! Но Веч если и скажет, то в двух словах и не сегодня. Обронит между делом, а то и вовсе увильнет от ответа и заодно нагрубит. Упрямец! Выпытывать у него бесполезно, а я не смогу делать вид, будто не произошло ничего особенного.
— Такое право у тебя есть. Потребуешь, и сынка не посмеет промолчать. Но о главном забудет, как обычно. А ты должна знать, — согласилась нянюшка неожиданно легко и рассказала.
О том, что Дида из клана Диких вепрей и она же первая жена прознала от вернувшихся из поездки сородичей о свадьбе с амидарейкой и кинулась в ноги эсрим Риле, старшей сестре Веча, крича, что втемяшила выжившая из ума Апра в голову ее супруга и господина бесовскую дурь, и не место старой няньке, собаке плешивой, в приличном доме. А к приезду Веча обрядилась в траурное и встретила в воротах босою и с незаплетенной косой.
— И заголосила Дидка, вепрева дочь, дурниной: "Каждый день боялась я, что в войну одолеет тебя, господин мой, старуха-смерть. Но не ведала, что бояться следовало не тогда, а сейчас. Вернулся ты с войны, чтобы на родной земле умереть заживо для семьи и клана. Окрутила тебя проклятая амидарейка чарами, опоила травами, притянула к себе цепями заговоренными. Твоими глазами смотрит, твоим языком говорит, твоими ногами ходит по земле благословенной". Сынка рассвирепел и как рявкнет: "Не мели ерунду. Складывай вещи Нейта, с собой его забираю". А Дидка свое гнет, руки заламывает: "Заполучил ты погибель через женитьбу, изведет тебя амидарейка, кровушку выпьет и сгноит живьем. Не отдам сына бесовке, костьми лягу, материнское сердце свое принесу в жертву на капище и босою обойду все святые места, прославляя Триединого". Разоралась, точно бешеная собака её покусала, слюной брызгала, глаза закатывала, по земле каталась. Весь дом собрался поглазеть. Атат Фарах, брат сынки, и говорит, пожалей бабенку, сама не своя с тех пор, как сородичи привезли весть из Беншамира. Шутка ли, вторая жена оказалась амидарейкой. Дидка думала, будет верховодить над молодухой, а тут мало того, муж захотел забрать сына, так и о разводе речь завел. А кому она нужна, Дидка-то, пусть и с хорошей вирой*? Сородичам ее, Вепрям, вира бы пригодилась, но без Дидки. Да и той охота ли возвращаться в отчий дом разведенкой, где ею станут помыкать мачехи?
— Должно быть, клан осудил Веча, — пробормотала Айями ошарашенно.
— Одни осудили, другие посмеялись, третьим все равно. И раньше люди разводились, никто не помер, уж лучше с достойной вирой заново жизнь начать, чем маяться так, как сынка с Дидкой, но она ведь овца бесхребетная, ей проще мужа ославить. Оскандалить на весь клан и земной круг, авось застыдится и одумается.
Айями слушала и обмирала с каждым услышанным словом. Уши пылали так, будто она находилась рядом с Вечем во дворе его дома и внимала потоку красноречия первой жены. Вот как, оказывается, бывает при многоженстве. Айями бы от стыда провалилась, да некуда, разве что к даганским бесам.
— То есть, Веча не наказали за женитьбу и оставили клановый знак? — уточнила сдавленно.
— Наказали? — фыркнула эсрим Апра. — Не посмели бы. Да и не за что. Брак ваш камом* благословлен.
Наверное, одобрение кама на свадьбу с амидарейкой — веское основание, заставившее злопыхателей прикусить языки. Но Айями от этого не легче.
А нянюшка продолжила рассказ. По ее словам, первая жена устроила настоящий спектакль, скорбя по душе Веча, которую сожрали злые северные духи, вызванные амидарейкой из небытия. Так красочно страдала и рвала на себе волосы, что и женская часть дома и любопытные из других семей, подтянувшиеся к месту представления, начали заступаться за несчастную супругу, мол, действительно, Снежный барс поступил некрасиво, женившись на представительнице вражьего племени, а теперь приехал за разводом и за сыном.
— Дидка в раж вошла, велела привести сына, кричала при нем и при народе: смотри, твой отец опозорил нас, связавшись с амидарейской потаскухой, а теперь хочет тебя забрать, чтобы ты ей прислуживал, и еще много поганых слов кричала, словно у нее началось недержание. Сынка мрачнее тучи стал, еле сдерживался. Не выдержал и встряхнул ее хорошенько, чтобы прикусила язык. Я, говорит, нанимаю викхара* для развода и для справедливой виры и вычту из нее твои оскорбления Триединого, благословившего второй брак, а тебя видеть больше не хочу и сына забираю. А сопливец взял и расплакался, вцепился в Дидку и смотрит на отца зверенышем, я, говорит, с тобой не поеду, здесь останусь. Тут сынку будто ледяной водой окатило. Хорошо, сказал, будем решать по закону, с кем останется ребенок. Не говорил — через зубы цедил, а у самого кулаки сжимаются, так ему хотелось придушить кого-нибудь. А потом и говорит мне, собирай манатки, как дела улажу, уедем. Дидка, курица пустоголовая, увязалась за ним, понося на разные лады амидарейское племя, а сынка ей и сказал: "Исчезни, или убью". Не кричал и кулаком не замахнулся, но она сообразила, что перестаралась и удрала с дитёнком в кандыр*. И носа не показывала до вечера.
