Sindroma unicuma. Finalizi*. Гл.20-30

В конце концов, Мэл сдался.

— Но только на одну ночь. Рано утром уйду к себе.

Он задержался в "Апельсинной" на все время, что мы прожили в Моццо. Ведь когда женщина чего-то хочет, она добивается этого любыми способами.

И мы стали жить во грехе.

Об этом знал персонал лечебницы, и наверняка знали Мелёшин-старший и мой отец, читавшие рапорты и отчеты. Не сомневаюсь, что о возмутительных отношениях судачили высокопоставленные курортники, но никто не тыкал ими в лицо ни Мэлу, ни мне.

Мэл поступил как мужчина. По факту. Ни разу не сказал: "Может, передумаешь?" и не разубеждал в неприличности совместного проживания.

А я... Разве можно считать грехом счастье, переполнявшее меня?

И все же счастье имело привкус вины. Рассказ Царицы, всплывавший в памяти с завидной регулярностью, возвел Мэла на пьедестал героя, не опустившего руки в отчаянной ситуации, когда всем прочим думалось, что выхода нет. Недостатки Егора казались мелочью и меркли перед Поступком, совершенным ради меня.

Я разгадала намек проректрисы, воззвавшей к пониманию. Мэл рискнул вызволить мое сознание из небытия не ради долга, денег или известности. Он не требовал заверений в вечной признательности и слюнявых благодарностей. Он не потерпел бы заискивающего преклонения и угождения его капризам. Мэл ни разу не обмолвился об ашшаваре* и в разговорах обходил стороной дни, проведенные в стационаре и в госпитале. Определенно, его тяготил нимб, и меньше всего Мэл хотел, чтобы я полировала символ святости, начищая до блеска.

Если бы не характер Мэла, действовавший на меня отрезвляюще, я ослепла бы от света его неординарной личности и скатилась в рабское почитание без собственного мнения. Ибо характер Мэла изменился, но незначительно.

Мэл оказался не таким уж чистюлей и аккуратистом. Он забывал открытым тюбик с зубной пастой или бросал мокрое полотенце в кресло. Или разбрасывал одежду по комнате. Или после душа оставлял коврик в ванной плавающим в луже воды.

Он не любил пенку на молоке, пил кофе строго со сливками и тремя кусочками сахара, ненавидел каши и слушал тяжелый рок. Он оказался "совой" на пару со мной.

И я любила его таким, какой он есть.

Перед тем, как вернуться в столицу, Эр отчитала меня по полной программе за разгильдяйство и равнодушие к людям, оберегавшим мое здоровье и безопасность. Я, конечно же, горячо повинилась, раскаиваясь, и умоляла простить.

— Ну, вот, слезки собираются. Не плачь, — утешила женщина. — Вижу, что искренне переживаешь. Хотя утром я перетрусила. Захожу, чтобы потрогать лоб, а тебя ни в ванной, ни в туалете нет. Меня сердечными каплями отпаивали. Мальчишки сообщили, куда следует, а потом узнали, что ты в город укатила. Сбежала.

— Прости, — обняла я Эр, представив испуг женщины, обнаружившей на кровати чучело вместо спящего человека. — Больше не сбегу.

— Не сомневаюсь. За своим сокровищем ездила? Не прячь глазоньки. Горят ярче, чем у мартовской кошки. Не пойму, вроде бы тот же парнишка, что в стационаре жил, и вроде бы не тот, — задумалась медсестра. — Правда, недолго ночевал возле тебя. Эм дежурила, когда его в больницу увезли.

— Это он, — кивнула я. — Перенес тяжелую операцию.

— Бедняжка. Надеюсь, будет строжиться над тобой и отучит быть дитём.

Согласна. Пусть воспитывает денно и нощно.

Распрощавшись, Эр уехала, передав меня в руки персонала лечебницы.

Чем занимались я и Мэл? Учились быть вместе, узнавали друг друга, проходили реабилитацию. Я — с утра и после обеда, а Мэл — трижды в день.

Помимо лечебных процедур, начатых в стационаре, добавились занятия, развивающие моторику рук. Меня заставляли работать с мелкими деталями: бисером, бусами, элементами конструктора, мозаикой. Я создавала аппликации, лепила из пластилина, пыталась вышивать, плела макраме, собирала разрезанные на кусочки картинки, рисовала карандашами, красками и даже углем.

Меня учили играть на пианино. Сперва предложили выбрать любой из инструментов, и я, поколебавшись, остановила выбор на классике жанра.

Мою память, как и ум, тренировали домашними заданиями: заучиванием наизусть стихотворений и отрывков из текстов, решением математических и логических задач.

Я вырабатывала твердость руки при письме, тренируя каллиграфический почерк. Отдельно ходила на занятия по расширению речевого запаса и оперированию словами, где подбирала рифмы, подыскивала синонимы и антонимы, разгадывала кроссворды и ребусы.

Мне завязывали глаза, давали какой-нибудь предмет и предлагали описать его на ощупь и угадать. Или заставляли ходить босыми ногами по ножным ваннам, наполненным разными средами: теплой и холодной водой, песком, галькой, щебнем. В вынужденном отсутствии зрения обострялись прочие органы чувств.

Куратор, следивший за реабилитацией, пояснил, что мелкая моторика тесно связана со зрением, памятью, речью, восприятием и вниманием. Чем лучше она развита, тем эффективнее работает нервная система. А еще от развития мелкой моторики зависит скорость реакции на внешние раздражители. Стимулирование же тактильных ощущений способствует быстрой ориентации, помогает абстрактному мышлению, развивает интуицию и чувствительность.

Со мной проводили уроки по психоэмоциональному анализу. Учили слушать себя, своё настроение. Учили медитации, концентрации внимания. Также проводили занятия общего характера: о причинно-следственных связях, о законах логики, о теории случайностей и закономерностей, об эволюции, о пищевых цепочках, о макро— и микромире.

Не сказать, что успехи были сногсшибательными. И раньше мои руки не отличались особым умением создавать шедевры, но все же "Чижик-пыжик, где ты был?", сыгранное указательным пальцем, приводило в неописуемый восторг преподавателя, который, в свою очередь, безостановочно хвалил ученицу, вдохновляя к новым свершениям.

Мэл тоже не скучал. Все-таки он показал мне швы. Это же нонсенс — спать в одной постели с мужчиной и не задаться целью увидеть их.

С большим вниманием я разглядывала розовые бугристые полоски и полумесяцы на запястьях. В каждом из порезов крылся свой смысл, в совокупности заинтересовавший смерть. Шрам внизу живота, ближе к паху выглядел красным и надувшимся. Мэл с неохотой пояснил, что кожа вроде бы срослась, но неведомые силы растягивают её и деформируют, пытаясь разорвать. Поэтому нужны специальные процедуры, размягчающие рубцы и снимающие натяжение.

Мэл отмокал в ваннах со специальными добавками, и их состав постоянно менялся и дорабатывался. Он ходил на перевязки. Шрамы смазывали особыми мазями, обкалывали расслабляющими препаратами, закрепляли заживление с помощью глубокой обработки лазером и рассасывали рубцы, миллиметр за миллиметром преодолевая силу языческого обряда. Браслеты с рунами стали неизменным атрибутом на руках Мэла. Они оттягивали на себя темное заклятье, ослабляя его действие, и дважды в день их заменяли свежими — настолько велика оказалась мощь древнего ритуала.

На следующий день по приезду на курорт для Мэла доставили спецпосылкой учебники по предметам курса, и он почитывал их, пересказывая мне освоенные параграфы. Не знаю, каким образом Мелёшину-старшему удалось заполучить книги, запрещенные к чтению вне институтских стен, и переправить в Моццо.

Питались мы за тем же столом, который первоначально выделили для меня, неизменно в окружении охранников. Теперь компания телохранителей разрослась, и менялись они чаще. Человек пять или шесть — не упомнить каждого, да и зачем? Черноглазый и куряга с татуировкой на костяшках не появлялись. Я попросила Мэла походатайствовать перед отцом, чтобы их не наказывали. Они не виноваты в моем побеге.

Мэл помолчал.

— Их послужной список перечеркнут. Провалившихся исключают из особого подразделения. Таковы правила.

— И что теперь делать? — ужаснулась я. — На какие шиши они будут кормить семьи?

— Без работы не останутся, — заверил Мэл. — Разве что потеряют часть льгот и привилегий.

С нами пытались завязать знакомство отдыхающие чинуши с супругами. Пройдя через кордон телохранителей, они здоровались, пожимая руку Мэлу, и одаривали меня вежливыми протокольными комплиментами. Их спутницы мило улыбались, поддакивая, но я вспоминала слова, невольно подслушанные в столовой в первый вечер, и в приветствиях высокопоставленных чиновников остро чувствовала фальшь и искусственность. Претило мне и то, что солидные дяденьки с пузиками чуть ли не сгибались в поклоне передо мной и Мэлом. И ведь элитные курортники знали, что отношения дочери министра и сына руководителя объединенных департаментов далеки от целомудренных, но ртов не открывали.

О нас забыла и пресса. Как-то я захотела почитать, что пишут обо мне и Мэле. Он сказал одному из охранников, и с тех пор в "Апельсинную" каждое утро приносили свежие газеты с пылу, с жару. Журналисты задвинули историю обо мне, как о талисмане пострадавшего висоратства, на дальний план. Центральное место отводилось обсуждению перемен в политической жизни, и фамилия моего отца фигурировала наравне с Рублей. О Мелёшине-старшем тоже упоминали хвалебно как о дальновидном руководителе, сумевшем искоренить раздрай двух конкурирующих департаментов. Единожды обо мне сообщили скупыми строчками в хрониках: мол, прохожу реабилитацию на курорте, без названия оного.

И все же казусы случались. Непонятным образом меня узнавали на улицах Моццо. Люди с восторженными лицами кидались, чтобы пожать руку, и охранники брали нас с Мэлом в кольцо, отгораживая от навязчивых поклонников.

— Вы мученица! — кричала какая-то тетка, которую телохранители вежливо отталкивали в сторону. — Я молюсь за вас каждый день!

— Фанатики страшны тем, что неуправляемы. Или наоборот, программируемы, — заметил Мэл и каждый раз, выходя за пределы лечебницы, требовал надевать темные очки: не столько из-за яркого солнца, сколько для ощущения защищенности.

Парадокс. Всю жизнь я притворялась висораткой, стараясь не выделяться из толпы, а теперь моя жизнь оказалась достоянием общественности, и невидение мною волн обыватели воспринимали как ниспосланное свыше испытание и проверку на стойкость духа.

Мы развлекались, гуляя по курорту. Однако Мэлу, в отличие от меня, была присуща стремительность. В том же парке "Топиар" он промчался вихрем, не впечатлившись красотами, в то время как я долго любовалась выстриженным лицом человека и водопадом, стекающим с зеленой растопыренной ладони.

Вообще-то в Моццо не практиковали бесплатные развлечения, однако озеро входило в их число. По крайней мере, для курортников из правительственной лечебницы выделили закрытый пляж с отдельным входом.

Мы отдыхали в отдалении, на шезлонгах и под зонтиками, и охранники зорко следили за любопытными. Озеро мне понравилось: большое, берег из мелкой гальки, нагретой на солнце, вода морская и чистейшая, ландшафт берегов оформлен в естественном стиле — с выступами, бережками, небольшими скалами и обрывами. Ведь не очень уютно отдыхать у круглого блюдца.

Мэл презрительно называл озеро лужей и болотом, хотя противоположный берег болотца терялся в дымке. Перед походом на пляж он менял повязки, прилепляя пластырь телесного цвета. Наверное, чувствовал себя неудобно и не хотел привлекать внимания. Пустого валяния на солнце или под зонтиком Мэл не понимал. Я барахталась у берега, а он заплывал далеко, но делал неторопливые ленивые гребки, соблюдая рекомендации врачей.

Надетый в первый раз купальник вызвал у меня острое желание снять его и никогда не надевать, и вообще, лучше бы просидеть весь месяц в "Апельсинной". Я походила на бледную тощую поганку. Хорошо, что выпирающие как у дистрофика ребра замаскировались под эластичной тканью. А может, худоба казалась надуманной, потому что Мэл подошел сзади, и, обняв, начал нашептывать на ухо разные словечки, от которых мои щеки загорелись.

И все же худосочность, на которую я раньше не обращала пристального внимания, превратилась для меня в навязчивую фобию, поэтому завтраки, обеды и ужины стали обильными и более калорийными. Мэл тоже не сидел на диете, и его аппетиту позавидовал бы любой. Он похудел, отчего плечи выделялись, едва заметно сутулился, реже брился, и выглядел этаким вкусняшкой для противоположного пола. Я не раз замечала взгляды женщин, направленные на него с интересом и даже с вызовом, и меня охватывала невообразимая смесь из гордости, что этот мужчина — мой, из жуткой ревности (будь моя воля, я выгнала бы всех женщин из Моццо) и из зависти к ярким красоткам. Да и Мэл посматривал мельком на представительниц слабого пола, но его интерес был эстетическим, как если бы человек любовался красивой картиной или скульптурой. Но в данном случае любителем оказался мой мужчина, и смотрел он на ноги, на глубокое декольте и на боевой раскрас хищниц-барракуд.

Природа заложила в мужчинах полигамность, которую не выветрить ничем, — вспомнились слова Вивы. Нет уж, рискну опротестовать. Любоваться Мэл может, но другие особи должны меркнуть передо мной. Итогом явился пересмотренный гардероб и откинутые в сторону тряпки. Не годилось ничего.

Задавшись целью, я выкроила свободное время и отправилась по магазинам в сопровождении двух охранников, пока Мэл получал плановую порцию лечения. На этот раз меня не глодали угрызения совести при виде трат, зачисляемых на кредитную карту. Желание стать красивой для Мэла затмило прочие сомнения.

Плохо, что Вива была далеко. Она указала бы на проблемные места и акцентировала выигрышно достоинства, поэтому пришлось выбирать одежду на свой страх и риск. К эффектным и вызывающим тряпочкам прибавились обувь, откровенный купальник и шляпа с большими полями.

По возвращению в лечебницу я вывалила из сумки тюбики и флакончики, привезенные из столицы, и, наплевав на домашнее задание по поиску математической прогрессии, занялась улучшением внешности. В итоге на полднике меня лицезрели в босоножках на танкетке и в маечке с шортиками необычного кроя и леопардовой расцветки. Мэл приглядывался ко мне и так и этак, а после столовой, не успели мы зайти в "Апельсинную", прижал к двери.

— Для кого вырядилась? — спросил на ухо.

— Ни для кого. Сама по себе, — пожала плечами, а тело отозвалось предательской дрожью предвкушения.

Вообще, наши отношения были наполнены сексуальным подтекстом, не говоря о конкретике. Оказывается, флирт, заигрывание и физическая близость считались для Мэла вещами, само собой разумеющимися. Мне не с чем сравнивать, но, наверное, все мужчины таковы.

Его ладонь, поглаживающая мое колено, когда мы ехали на мобиле, или его пальцы, взбирающиеся по моей ноге, когда мы сидели в парке на лавочке. Его пальцы, добравшиеся до бедра, поцелуйчики в шею, за ухом...

В первые дни Мэл позволял мне доминировать в постели, но вскоре переключил активность на себя, потому что привык лидировать. Он бывал нежен, бывал агрессивен, бывал торопливо груб, когда мы уединялись спонтанно, в укромных уголках.

— Давай, я... — предложила ему срывающимся голосом, изнемогая под жадными ласками.

— Нет, — отрезал Мэл, подминая под себя и раздвигая коленом мои ноги. — Мужик под бабой — что петух под курицей.