Территория Холода

Уже отчаиваюсь, что придется искать Майора в недрах главной темницы интерната, когда он в своем неизменном камуфляже исторгается из пасти Казармы и закуривает у ее входа. Меня он замечает сразу же и приветственно кивает.

— Какие люди! Чем обязан?

Подхожу, тоже киваю в знак приветствия и даже воздерживаюсь от колкостей. Нет, со мной точно что-то не так…

— Здравствуйте. У меня к вам вопрос. Можно?

Майор склоняет голову и смотрит на меня почти обеспокоенно.

— Хорошо, — серьезно отвечает он. — Задавай.

— Кто-нибудь в последнее время возвращался из лазарета?

Майор одаривает меня снисходительной усмешкой.

— Лазарет не тюрьма и не бермудский треугольник, малыш. Оттуда каждый день кто-нибудь да возвращается. А в чем дело? К чему такой вопрос? Ищешь кого-то?

Что ж, начало не такое плохое, как могло быть. Я испытываю удачу:

— А мальчишку примерно моего возраста… тощенького такого, смуглого с растрепанными волосами вы не выпускали? Буквально вчера.

Майор хмурится… и качает головой.

— Никого с таким описанием не припоминаю.

У меня внутри все опускается и, кажется, начинает застывать.

— Вы помните, почему у нас с вами такие натянутые отношения? — отчаиваюсь я.

— Ты меня с первого дня записал в тираны, — снисходительно отвечает Майор. — Вроде как, конфликт только с твоей стороны. У меня к тебе претензий нет.

Меня начинает трясти. Майор подается вперед и оказывается подле меня, будто готов ловить, если я начну падать.

— Ты в порядке, малыш? Что с тобой такое?

Этого не может быть! Я бы еще мог заподозрить Майора в злом умысле, но почему тогда ни мои соседи, ни даже соседи самого Пуделя его не помнят? Или это очередная традиция школы — вычеркивать тех, кто ушел? Но ведь про побег Пуделя знал только я… если Пудель вообще существует.

От собственных мыслей мне становится так страшно, что тянет зарыдать.

— А меня… психиатр какой-нибудь может осмотреть? — жалобно скулю я, сжимая пальцами виски. — У меня, кажется, галлюцинации… или с воспоминаниями что-то… не знаю…

Майор стискивает мое плечо почти до боли и заставляет посмотреть ему в глаза.

— Так, соберись, пожалуйста, и расскажи, как себя чувствуешь, — чеканит он.

— Иногда болит нога, понятия не имею, почему, — всхлипываю я. — Я почти не спал… кажется, не только сегодня. У меня мысли путаются, я помню человека, которого больше никто не видел… я схожу с ума?

Майор качает головой и ведет меня в пасть Казармы.

— Все будет хорошо, малыш — говорит он. — Идем.

Я послушно плетусь за ним и хнычу, плохо соображая и почти не анализируя происходящее. Меня заводят в палату, медсестра заходит, переговаривается с Майором и что-то вкалывает мне в плечо. После этого я уже ничего не помню.

* * *

Просыпаюсь в палате. За окном ранние сумерки, вокруг тишина. На стуле рядом со мной горбится Старшая, вид у нее напряженный, взгляд следит за мной так пристально, что это почти пугает.

У меня ватная голова, и я с трудом приподнимаюсь, пытаясь взять в толк, почему чувствую себя таким разбитым.

— Ты как? — сухо спрашивает Старшая, мрачно заглядывая мне в глаза.

— И тебе привет, — хриплю я. — Пить хочется.

Старшая встает и выходит из палаты. Возвращается со стаканом воды, протягивает его мне и стоит надо мной, как надзиратель. Я осушаю стакан залпом, с трудом не поперхнувшись, и перевожу дух. Сил, как ни странно, прибавляется.

— Ты кричал во сне, — констатирует Старшая. — Помнишь, что снилось?

Качаю головой. Какие-то обрывки сна еще витают в памяти, но ухватиться за них не получается. Может, оно и хорошо. Если кричал, вряд ли мне снилось что-то приятное.

— Ясно, — кивает Старшая. — Я уже думала звать кого-нибудь, но ты проснулся. — Она замолкает и ждет от меня объяснений, но я молчу. Боюсь ее напугать. Старшая вздыхает и садится на мою кровать. — Слушай… я хочу тебе сказать кое-что, но тебе это не понравится.

Опускаю взгляд.

— Я готов, — говорю обреченно. — Ты говорила с врачами? Они считают меня сумасшедшим, да?

— Нет. Ты не сошел с ума, и никакой психиатр тебе не нужен, — отвечает она. Я готов подорваться, но она удерживает меня, находя мою руку и накрывая ее своей. — Я знаю, кого ты искал. Я его помню.

Таращусь на нее, как на мессию.

— Что?! Но…

— Тихо, — цыкает на меня она и начинает шептать: — Зря я тебя не послушала. Когда начался твой утренний переполох, я тоже стала вызнавать о Пуделе.

— А как ты узнала, что я…

— Со Сторожевым говорила, — предвосхищает мой вопрос и тут же отвечает Старшая. — Мы в одном классе. Так вот, Пуделя никто не помнит, но это ты уже и без меня знаешь. Похоже, до него добрался Холод. Поэтому все забыли.

Я впадаю в ступор. Весть о том, что я не тронулся умом, сняла с меня огромный груз. Следующая новость водрузила новый.

— Но он же был… он не казался обессиленным, он был…

— А ты думаешь, сумасшествие — не слабость перед Холодом? — Старшая недовольна тем, что приходится объяснять мне такую «банальщину», но по какой-то причине решает потерпеть мою несообразительность. — Он был восприимчивым не телом, а разумом. И его забрали. Мне… мне жаль, Спасатель. Если б мы пошли за ним, может, удалось бы оттянуть… — Она обрывается на полуслове и качает головой. Меня настораживает это «оттянуть» вместо «спасти».

— Ты говоришь так, будто встреча Пуделя с Холодом была неизбежна и произошла бы рано или поздно, что бы мы ни делали, — озвучиваю ей свое предположение.

Она вздыхает.

— С нездоровым рассудком иногда все даже сложнее, чем с больным телом. В каком-то смысле тело даже проще стабилизировать.

От этого заявления меня пропитывает такая безнадега, что в ответ почти мгновенно рождается протест.

— И это значит, что не надо было даже пытаться…

Я осекаюсь. В моем голосе укор, который поздно прятать, но Старшая выдерживает его стоически, глядя мне прямо в глаза.

— Может, и надо было, — отвечает она. Ее речь начисто лишена всяких оттенков. — Но как бы ты это делал? Подставился бы вместо него? — Она невесело усмехается, заметив, как я протестующе надуваю щеки. — И не надо говорить, что я утрирую: у тебя же подставиться вместо кого-то — любимый способ помощи. Ты сначала заграждаешь другого собой, а уже потом думаешь — и то, если повезет, — как будто для тебя не существует последствий!

И хочется поспорить, но не берусь. Крыть-то нечем, Старшая права. Это — то немногое, чем она попрекает меня за дело.

Пока я думаю над собственным поведением, она снова берет меня за руку, которую я сам не заметил, как освободил.

— Ты, наверное, меня винишь теперь в том, что случилось, — подавленно говорит она. — Может… не знаю, может, я действительно виновата. — Полумесяц ее губ устремляет рожки вниз, и я понимаю, каких усилий ей стоит произнести эти слова. Старшая очень не любит признавать вину, даже если сама верит в нее. — Но я испугалась за тебя и решила убедить тебя не рисковать, хотя догадывалась, что может случиться. Хреновый из меня, видимо, напарник. Нечестный.

Выпрямляюсь. Слова Старшей кажутся отрезвляющей пощечиной, и чувство вины магическим образом перекидывается на меня.

— Не надо так говорить. Ты ни в чем не виновата. Эту проблему должен был решать я, а не ты. У меня ведь с первого дня чувство, что я Пуделю… вроде как, должен. А я, получается, отпустил его в лапы Холода и ничего не сделал, чтобы его спасти. Хотя я тоже подозревал что-то нехорошее. Совру, если скажу, что это не так. Надо было предпринять что-то, а я… просто не стал.

Противные мерзкие слизняки самоуничижения наползают на меня, готовые облепить полностью. Я апатично сижу и не сопротивляюсь. Рассекающий меч серьезных слов сбрасывает с меня целую кучу этих слизняков, прорубая дорогу в реальность.

— И как бы ты себя чувствовал, если б спас, а потом вынужден был постоянно за ним следить? — спрашивает Старшая.

Представляю себе эту ситуацию, и меня коробит. Самооценка падает на еще одну ступеньку ниже, когда я осознаю, что моего хваленого геройства хватает только на разовые акции.

— Я понимаю тебя, — говорит Старшая, прочитав на моем лице подтверждение своим догадкам. — Я бы тоже такого не хотела.

— Мне бы тогда кличку поменять, — бурчу я.

— Вовсе нет, — не соглашается Старшая. — Ты хочешь жить своей жизнью и самостоятельно выбирать, когда помогать другим, а не быть подвязанным под кого-то насильно. Разве это плохо?

Удивленно разглядываю ее серьезное лицо. То, что она сказала, кажется очевидным и простым, но почему-то очень тяжело оседает в моей душе. Не могу понять, можно ли в самом деле не осуждать себя за такое. Мне почему-то кажется, что нельзя, но я искренне хочу восстать против этого убеждения. Часть меня мечтает сбросить с себя ответственность и больше не переживать о чокнутом парне, которого бы все равно утащил Холод, что бы я ни делал. И эта часть оказывается сильнее, чем я думал, потому что ей это почти удается.

— Спасибо, — дрожащим шепотом говорю я. — Спасибо, что рассказала это. Иначе я бы поверил, что схожу с ума.

— Ты не сходишь с ума, — повторяет Старшая. — А насчет Пуделя… мы все равно уже ничего не изменим. Ты ведь это понимаешь?

— Понимаю.

Кто-то, узнав такую правду, пожелал бы вернуться в прошлое с полученными знаниями и все исправить. Наверное, этого захотел бы настоящий герой, а меня от мысли прошибает холодный пот. В таком случае я встал бы перед выбором, к которому совершенно не готов, и тогда точно двинулся бы мозгами.

От этой мысли хочется сбежать, и Старшая видит это, но интерпретирует по-своему.

— С тобой все будет нормально, — говорит она напоследок, вставая и готовясь уйти. — А теперь отдохни еще, ладно? Майор говорил, что завтра тебя выпишут.

Глава 28. Меньшее из зол

СТАРШАЯ

Старшая выходит из лазарета и останавливается на крыльце Казармы. Майор ждет ее там, задумчиво сминая пальцами сигарету.

— Уснул?

— Да. Правда, не сразу, — мрачно говорит Старшая и прислоняется спиной к стене. С интересом смотрит на сигарету и кивает. — Если попрошу закурить, не дадите?

— Этого еще не хватало! — ворчит Майор.

Старшая улыбается, и он возвращает ей улыбку. Уже через секунду его взгляд тускнеет, и он качает головой.

— Уверена, что такая версия его устроит?

Старшая пожимает плечами и скрещивает руки на груди.

— Не знаю. Но так он хотя бы не будет считать себя сумасшедшим. Это лучше, чем ничего.

— Как посмотреть, — сомневается Майор и поджигает сигарету.

— Ему просто надо успокоиться! — восклицает Старшая. По ее тону Майор понимает, что она будет защищать эту версию слишком яростно. Аргументы бесполезны. Будь мальчику хуже, он настоял бы на своем, но пока отдает все на откуп Старшей.

— Хорошо. Но если будут еще тревожные сигналы…

— С ним все будет нормально! — перебивает Старшая, отталкиваясь от стены. Сейчас она напоминает рвущуюся с цепи сторожевую собаку, заметившую нарушителя на хозяйской территории. Майор не находит нужным спорить с ней и мысленно капитулирует.

Некоторое время они молчат. Сигаретный дым и пар дыхания туманят ранние сумерки.

— Можно я переночую в лазарете сегодня? — нарушает тишину Старшая.

— Если хочешь, — кивает Майор.

Она не дожидается дальнейших указаний и уходит в темноту Казармы. Единственная ученица, которая не боится этого места. И единственная, кто сюда никогда не попадет.

Глава 29. Завиральные идеи

СПАСАТЕЛЬ

Странно осознавать, что время людей, живущих в одном месте и связанных одним графиком, может течь по-разному. Мое, кажется, бежит быстрее, чем у остальных. Меня часто пытаются притормозить — то друзья, то Старшая. Говорят, я все время куда-то спешу. И мне нечего им возразить, потому что я и вправду спешу. Пытаюсь успеть за невнятной и изменчивой школьной программой, быстро бегу в столовую со звонком, быстро возвращаюсь из нее. Меня не покидает чувство, что у меня мало времени. А остальные живут так, будто у них есть все время мира.

На краткий период и у меня получилось так жить, но за это пришлось тяжело расплатиться: я чуть не лишился части своих воспоминаний, и это напугало меня. Понятия не имею, как время и воспоминания могут быть связаны, но, похоже, связь все-таки есть. Как только я ее нащупал, я сделал выбор, и пал он на воспоминания. Кто-то внял моей воле и будто вновь запустил мое время, забыв сделать то же самое со всеми остальными.

Для друзей моя личная гонка почти незаметна — они умеют от нее отрешаться. А вот Старшая не умеет.

— Ты можешь сказать, куда ты так спешишь? — спрашивает она меня.

Эта тема у нас поднимается частенько. Особенно после того, что случилось с Пуделем.

Я бессовестно ухожу от ответов на ее вопросы. С моими она делает так же, поэтому у нас, можно сказать, паритет.

Старшая не любит все, что вылетает из моего рта с намеком на вопросительную интонацию. Ее могут раздражать даже самые простые вопросы, от которых лично я никогда не ждал бы беды.

* * *

Поднимая очередной потухший окурок, притаившийся за пожухлыми травинками, я кошусь на Старшую. Она делает вид, что чрезвычайно увлечена этим странным собирательством, но на деле она усиленно пытается меня игнорировать, потому что все еще обижена на мой недавний вопрос «Зачем ты этим занимаешься, если для этого есть другой персонал?». Отвечать мне на него она, конечно же, не стала, а демонстративно зашагала на «точку сбора». Я добавил этот вопрос в копилку других, которые Старшая не выносит, и зашагал следом. Так, около получаса у нас прошло в молчании.

— Кажется, тут все собрали, — наконец делаю попытку наладить коммуникацию. Старшая переводит на меня взгляд, одна бровь скептически выгибается.

Я поднимаю белый флаг, которым служат капитулирующие раскрытые ладони.

— По крайней мере, в моей зоне чисто.

Подходит, инспектирует. Я терпеливо жду, зная, что придраться не к чему. Наконец, Старшая кивает с видом удовлетворенного критика.

— А если перестанешь на меня дуться, обещаю до конца дня говорить только в изъявительной форме. Как видишь, я уже начал, — не удерживаюсь я.