— О, — зарыдал он, совсем как герой какого-нибудь из сериалов, столь любимых нашим Домовушкою, — зачем, зачем ты переступил этот порог! За что мне такая мука! — и слезы вновь обильно оросили его белую шерсть.
— Это не я. Это была судьба, — сказал я. Я и в самом деле так думал.
Но — правду говоря — я несколько не то, чтобы раскаивался, но все же немножко сожалел о случившемся. Мне было жалко Пса, и жалко праздника, который грозил не получиться, а — самое главное — месть исполненная оказалась совсем не такой приятной, как те мстительные мечты, которые я лелеял в течение последних дней. Пожалуй, если бы можно было повернуть время вспять... Но нет! Ведь тогда бы я не узнал того, что узнал: что месть не так сладка, как кажется, и что иногда стоит пожертвовать своими желаниями, чтобы не портить окружающим настроения. А что настроение было испорчено, я легко убедился, когда мы все уселись за праздничный стол.
Г Л А В А Д В А Д Ц А Т Ь П Е Р В А Я,
п р а з д н и ч н а я
Заздравную чашу до края,
до края нальем...
Песня
К одиннадцати часам основные приготовления были завершены.
Праздничный стол был накрыт на полу, на большой белоснежной скатерти. Домовушка (я ему помогал) симметрично расставил блюда с закуской, бутылки с напитками, приборы и салфетки. Пироги с грибами, с капустой, с вареньем уже вынуты были из духовки, в которой разогревались, и, пока что накрытые чистыми вышитыми полотенцами, испускали умопомрачительный теплый дух. Испоганенная Петухом колбаса была кое-как обработана Домовушкою и ожидала своей участи — быть поджаренной в растопленном сливочном масле, с луком и зеленью петрушки, и увенчать стол в качестве главного блюда. Вазы с апельсинами, мандаринами, яблоками, орехами и конфетами на скатерти не поместились, поэтому Домовушка пока что расставил их по углам комнаты.
Аквариум с Рыбом мы перенесли в комнату и установили на тумбочке таким образом, чтобы он мог смотреть вместе с нами телевизор и разделять с нами трапезу. Товарищ капитан Паук еще с утра переселился на елку и сплел себе уютную ажурную беседку. Беседка висела низко над нашим столом, так что Паук также был нашим сотрапезником.
Домовушка полюбовался столом и пригласил всех занять места. Я было направился в коридор — для того, чтобы наложить на дверь охранительное заклятие и сплести заградительную сеть, но Ворон остановил меня:
— Ты куда это?
— Ну, как же, — удивился я, — ведь почти уже одиннадцать!...
— Сегодня никаких заклятий не надо, — сказал Ворон. — Сегодня ночью нечисть и все враги наши лишены возможности перемещения. А в случае наложения заклятия нас не смогут посетить наши гости.
— А что, мы разве кого-нибудь ждем? — удивился я.
— А как же! — квакнул Жаб — он уже успел прискакать из кухни и даже слизнул уже немного сметаны из плошки с салатом из редиски и зелени. — Я в том году чуть не уписался от удивления...
— Жаб, Жаб, — укоризненно произнес Домовушка, покачивая головой. — Как не совестно, право слово!
— А что? Собрались одни мужики, так что в кои-то веки можно и поговорить по-человечески, — квакнул Жаб особенным своим — смеющимся — кваком.
— Ну, это еще как сказать, — церемонно и поджав губки, заметил Домовушка.
— А что, среди нас какая-то затесалась? А ну, мужики, признавайтесь, кто из нас бабской породы?
— Видишь ли, Жаб, — начал Ворон странно неуверенным тоном, — затруднительно, вообще-то, объяснить, однако есть среди нас некто, кто не совсем, как ты выражаешься, "мужик", — он произнес это слово жеманно и с французским прононсом, приблизительно так: "мюжжик", — но и не, как опять же ты выражаешься, "баба"... Среди сверхъестественных существ, видишь ли, это если не довольно распространенное, то, во всяком случае, не столь редкостное явление...
— То есть как это? — разинул от удивления свой широченный рот Жаб. — Не мужик, не баба? Гермафродит, что ли? Или это... как это... бисексуал?
— К сексу это не имеет никакого отношения, — сухо отметил Ворон и сдавленно кашлянул. Или каркнул. Или, может быть, крякнул. — Это имеет отношение только к полу.
— Импотент, значит, — высказал свою догадку Жаб.
— И не импотент. Эти создания, одновременно сочетая в себе мужское и женское начало, или, употребляя китайскую терминологию, воплощая одновременно и Ян, и Инь, не являются при этом ни мужчинами, ни женщинами, а неким конгломератом...
Жаб поперхнулся. Жаб плюхнулся на пузо. Жаб затарабанил лапками по полу. Жаб умирал от смеха.
— Я не вижу в этом ничего смешного, — еще суше, чем прежде, заметил Ворон. — Это природное явление. Такое же, каким является гермафродитизм. Но если гермафродитизм имеет отношение к размножению, то это явление, скорее, имеет отношение к способу существования. Эти существа... Они, видишь ли, не обоеполые, а как бы среднего рода. Например, ангелы. А также духи стихий. А также охранительные духи — лешие, водяные, домовые. Поэтому нашего Домовушку правильнее бы в третьем лице единственного числа именовать не "Он", а "Оно".
Тут с Жабом случился припадок. Он перевернулся на спинку и засучил лапками в воздухе.
— Ой, не могу!... — стонал он, — ой, держите меня!... Ой, щас сдохну!... Это ж надо!
Я не знаю, что так рассмешило нашего Жаба. Я, как и Ворон, ничего смешного в этом не видел. Впрочем — может быть в нормальном состоянии духа я бы иначе воспринял эту информацию, во всяком случае, проявил бы к ней больше интереса. Однако сейчас меня занимало совсем иное — Домовушка перестал со мной разговаривать.
Он принимал мою помощь в сервировке стола — но только принимал, и не давал мне никаких поручений. На мои вопросы типа "куда это поставить?", или "в какую тарелку это положить?", или "салат заправлять или пока не надо?" — он не отвечал, и не то, чтобы совсем игнорируя их, нет, он доставал и протягивал мне тарелку, чтобы я наполнил ее, или отбирал у меня блюдо и размещал в казавшемся ему удачном месте, или молча поливал салат сметаной... Молча — и при этом поминутно обращался к Псу с какой-нибудь просьбой, или с замечанием, или просто дотрагивался до него лапкой, проходя мимо, дотрагивался ласково и ободряюще. Я понял, что вопрос о том, кто виноват, он решил для себя не в мою пользу. Но колбасе — то есть ее наличию — он даже будто бы радовался, и безусловно огорчался поступком испаскудившего ее Петуха.
Ворон тоже словно не замечал меня — только один раз снизошел до замечания, уже мною упомянутого. Петух — ну, тот был не в счет, тот спал, сунув голову под крыло, и не очень переживал по поводу своего обжорства. Впрочем, его собственно никто и не винил — все понимали, что глупая птица не виновата по причине своей глупости. Жаб — вот кто общался со мной, как ни в чем ни бывало, но это было слабое утешение, скажу больше — и не утешением это было. Потому что "скажи мне, кто твой друг..." Не то, чтобы Жаб был мне (стал мне) таким уж близким другом. Просто заслужить одобрение от Жаба — не есть ли это скорее порицание поступка?
В конце концов я не выдержал.
— Ну ладно, виноват! — взревел я, когда мы все сели за стол, и стали накладывать себе на тарелки разные вкусные вещи, в том числе и поджаренную колбасу, и никто, ни один из них не пытался ухаживать за мной, хотя друг за другом они ухаживали наперебой, предлагали то или иное ("положить тебе салатика, Жаб?", "не хочешь ли сметанки, Паук?", "кислой капусточки, Домовушка, ты же любишь!") и передавали тарелки, и наполняли бокалы, и так далее, и тому подобное.
— Виноват! — взревел я, — но я же не думал!... То есть я думал — пусть он подумает, каково это! Когда ты что-то делаешь из лучших побуждений! А на тебя потом ябедничают!
— Ябедничают! — взвился Пес, — Это кто на тебя ябедничает? Это я — ябеда?
— А кто же? — огрызнулся я, — ты! Ты у нас первый доносчик, даже в личные дела нос суешь! Какое твое дело было до моих кошек! А ты Ладе сразу все насплетничал!...
Крыть ему было, как говорится, нечем. Он сел на хвост и разинул пасть. Он, по-видимому, никогда не рассматривал свое поведение под таким углом зрения.
Помирил нас Паук.
— Хватит, товарищи! — сказал он своим тихим, но таким выразительным голосом, что Петух проснулся, захлопал спросонья крыльями и завертел головой.
— Хватит, — повторил Паук. — Вы, Пес, действительно слишком уж усердно докладывали Ладе о происшествиях, имевших место в ее отсутствие. А вы, Кот, злоупотребили доверчивостью и простодушием Пса. И то, и другое достойное порицания. Однако благодаря этому не очень хорошему поступку Кота мы имеем мясное блюдо на нашем столе, что заслуживает похвалы. И благодарны мы должны быть Псу, осуществившему остроумный замысел Кота. Способ приобретения продукта должен также заслужить наше одобрение. И я аплодирую хитроумию Кота — ведь, как оказалось, разнообразить наш стол было весьма просто, но почему-то никто до этого раньше не додумался. Поэтому я предлагаю прекратить дуться друг на друга и на весь свет. Оба виноваты. И в то же время оба молодцы. Пожмите друг другу лапы, и давайте праздновать, а то скоро и Новый Год наступит, а мы все склочничаем и свары разводим...
И вот тут обнаружилось, насколько вырос авторитет Паука за такое недолгое время. Ведь если бы с таким же предложением выступил Ворон, или Домовушка, или кто-нибудь еще, я уверен — без дополнительных разборок и разговоров дело бы не обошлось. А тут почти все вздохнули с облегчением, мы с Псом пожали друг другу лапы и простили друг друга — теперь уже без затаенной злобы, — и нависшая над нашим столом тяжелая туча взаимных обид и недомолвок ко всеобщему облегчению рассеялась. Впрочем, один недовольный (или не очень довольный) все-таки был. Жаб, конечно. Он так любил свары, ссоры и склоки, что, лишившись приятной для себя атмосферы назревающего скандала, погрустнел. Однако очень скоро он утешился, вспомнив так развеселившую его информацию о принадлежности Домовушки к среднему полу, и почти всю ночь развлекался, обращаясь к Домовушке приблизительно так: "Домовушечко, будь так любезно, подай мне яблочко!". Или: "Домовушечко, будь добро, плесни мне еще шампанского!"
Пока Паук не сделал замечание и ему тоже.
Но Домовушка, кажется, не очень на Жаба обижался. Может быть, потому, что Жаб никогда не был ему дорог так, как был дорог я, или Пес, или даже Ворон.
Однако я отвлекся, и, пожалуй, слишком много внимания уделил нашей ссоре.
Новый Год надвигался все стремительней, и вот уже по телевизору звучит новогоднее поздравление, и бьют двенадцать раз куранты, и мы поднимаем бокалы (у каждого бокал своего размера, в соответствии с габаритами, Паук, например, пил из наперстка, а Рыбу капнули шампанского прямо в аквариум), так вот, поднимаем искрящиеся наполненные бокалы, и чокаемся, и пьем, и поздравляем друг друга, и даже целуемся (некоторые — прослезившись), и шумим, и радуемся — чему? То ли тому, что еще один год прошел, состарив нас на год, то ли тому — что год прожили в общем неплохо, следующий может быть проживем не хуже, а, может быть, даже и лучше, или просто тому, что — праздник, и надо радоваться празднику...
Радуемся. Едим. Пьем. Грызем. Закусываем. Танцуем даже. Клюем носом. Дремлем. Болтаем всякую чушь (в подпитии). Товарищ капитан Паук посвящает Ворона в методику расследования преступлений на примере бессмертного романа Федора Михайловича Достоевского, а Ворон, не слушая его, обнимает опустевшую уже бутылку из-под шампанского и клянется в вечной любви к нему (Пауку), к Ладе, к Достоевскому, и даже к Порфирию Порфириевичу. Петух, для которого (в силу его куриного скудоумия) и праздник — не в праздник, спит, откукарекав положенное число раз, время от времени, пробужденный сотворенным нами шумом, хлопает крыльями и расправляет гребешок, готовясь поприветствовать утро, но, обнаружив, что еще ночь, снова засыпает. Жаб пытается танцевать, но только подпрыгивает на месте все выше и выше, и мешает высунувшемуся из воды чуть ли не полностью Рыбу смотреть телевизор. Домовушка, пригорюнившись, и совсем по-бабьи подперев бородку кулачком, роняет аккуратные слезки в полную ореховой скорлупы и яблочных огрызков тарелку и бормочет что-то о непутевых девицах, распутстве, непотребстве и отсутствии у нынешней молодежи должного уважения к старшим и любви к труду.
А что делаю я?
Кажется, я целуюсь с Псом.
Нет, не кажется, а совершенно точно — я целуюсь с Псом. Я сообщаю Псу, что он — классный парень, парень, что надо, и что я готов идти с ним в разведку — вот прямо сейчас, немедленно, сию секунду; но тут же я меняю свое решение, потому что я никак не могу пойти в разведку с самим собой. Потому что я — сволочь. Редкая причем сволочь. Злопамятная и мстительная. Безнадежная. То есть я хочу сказать, ненадежная, но это у меня почему-то не получается.
А Пес?
А Пес утешает меня. Пес говорит о моих достоинствах. О том, что я мягкий, пушистый, приятный для прикосновения. Что я мелодично мурлычу. И к тому же прекрасный собеседник. Умен. Образован. Эстетичен. И что шерсть моя пахнет приятно, хотя для него, как для Пса, признать этот факт крайне тяжело, но — шерсть моя пахнет приятно, во всяком случае, для Лады. То есть для ее носа. А все, что хорошо для Лады — хорошо и для него, Пса. Даже если и не очень ему, Псу, нравится. И что вообще он готов умереть — для Лады. За Ладу. Даже просто так, в ее, Лады, честь. Поэтому он не только готов в разведку, он и на танки готов — сейчас. Немедленно. Сию секунду...
Короче говоря, все мы — ну, может быть, кроме Рыба, — пьяны.
И вдруг наступает отрезвление.
Бьют часы.
Количество ударов никто из нас не может сосчитать.
Я утверждаю, что пробило три.
Паук заявляет, что четыре.
Домовушка морщит лобик, шевелит губками, вытягивает вперед лапку и загибает пальчики. По его подсчетам пробило только два часа, и до утра еще уйма времени.
Рыб недовольно ворчит, что Жаб опять заслонил от него телевизор, и на вопрос, сколько все-таки времени, отвечает коротко и непонятно, что он — счастлив.
Жаб же, от натуги раздувшийся до размеров футбольного мяча, внезапно опадает, как лопнувший воздушный шарик, и кричит, что он точно посчитал восемь ударов, и что скоро придет Лада, и эти слова Пес подхватывает восторженно-жалобным воем. Для него каждый час, проведенный без Лады, равен трем обычным часам.
То есть мы все еще пьяны.
Но в разгар наших споров о времени — никому из нас в голову не приходит посмотреть на часы — раздается стук в дверь. Ровно три удара, и с каждым ударом хмель выветривается из наших голов: ТУК! ТУК! ТУК!
Ворон, отрезвление которого было наиболее заметно, потому что, как запойный алкоголик, он набрался больше всех, радостно воскликнул:
— Пришли! — но не кинулся открывать дверь. Потому что дверь открылась сама.
