Эсташ Доже и его дьявол

Месье милостиво дозволил магистратам присутствовать на спектаклях, балах, концертах и других увеселениях. Не то чтобы он жаждал их общества, но считал своим долгом проявлять к ним внимание, раз уж король просил принять их хорошо. Магистраты, со своей стороны, не стремились развлекаться в теплой компании содомитов, но не смели пренебрегать приглашениями его высочества, и после дня трудов для них начинался вечер пыток. Они, конечно, пытались быть настолько светскими, насколько возможно. Однажды щеголеватый советник Дезиссар решился принять участие в танцах. На середине куранты он обнаружил, что танцует с переодетым мужчиной, и это открытие так потрясло его, что он впал в сильнейшее душевное расстройство, чуть ли не заболел и сообщил Ревельеру, что, увы, чувствует себя не в силах выполнить задачу, возложенную на него его величеством. Ревельер был вынужден отпустить его. Остальные следователи держались молодцами и сплотили ряды. Все они считали своим особым долгом охранять нравственность виконта де Марсана, который был юн и хорош собой (хотя его незатейливая миловидность, конечно же, не шла ни в какое сравнение с порочной красотой его брата), и старались никуда не отпускать его одного, а генеральный прокурор жил в соседней комнате и по ночам заглядывал к виконту, дабы убедиться, что все в порядке.

Само же следствие шло не особенно успешно. Ревельер лично поговорил с маркизом д'Эффиа. Тот принял его в постели, поскольку был только что разбужен, несмотря на то, что стоял уже полдень (и несмотря на то, что Ревельер заблаговременно договорился с ним о даче показаний, и был назначен точный час). На столике рядом с кроватью красовался завтрак маркиза — кусочки чего-то прозрачного и студенистого (Ревельер не мог даже понять, что это — мясное блюдо или, скажем, десерт). Эффиа деликатно брал их двумя пальцами, обмакивал в красную подливу и не столько ел сам, сколько вкладывал в пасть собачонке, которая лежала в его постели на соседней подушке. Впрочем, будучи широкой натурой, он любезно предложил угощаться президенту. Отказавшись от чести разделить завтрак со спаниелем, Ревельер сразу перешел к делу. Сначала Эффиа сам, без наводящих вопросов, рассказал ему, как слышал волчий вой, наполнивший его душу неизъяснимым ужасом. Впрочем, он теперь уже не уверен, что вой был именно волчий, поскольку друзья стали убеждать его, что это могла быть ночная птица. Ревельер кивнул писцу, чтобы отметил эту часть показаний, и спросил, были ли свидетели происшествия. Эффиа назвал графа де Варда. Затем президент аккуратно, стараясь не вызвать подозрений, стал расспрашивать его о переписке, которую он ведет. Эффиа ответил, что ненавидит писать письма и в последнее время никому не писал, кроме своих управляющих. Так как спросить его напрямую о письме, обгорелые обрывки которого были найдены в Париже, было невозможно, пришлось удовлетвориться этим ответом. На вопрос, выезжал ли он за последний месяц в Париж, Эффиа ответил отрицательно, указав, что все это время он провел в Сен-Клу вместе с Монсеньором. Разумеется, весь допрос сопровождался томными зевками, потягиваниями под одеялом, возней с собачкой, любованием собой в зеркальце и нанесением на молодую, но уже потасканную рожу маркиза всяческих мазей и эссенций. Под конец, как было загодя условлено, писец, папаша Кайо, притворился, будто у него кончилась бумага, и, кротко выслушав выговор президента, попросил господина маркиза одолжить ему пару листочков. Эффиа позволил взять бумагу в своем бюро. В шапке каждого листа был отпечатан герб — насколько можно судить, тот самый.

Затем Ревельер попросил о свидании графа де Варда. Тот выдвинул встречное предложение: если господин президент намерен иметь беседу со всеми придворными Монсеньора, то он, Вард, хотел бы, чтобы их с господином Виллькьером де Шаррелем допрашивали вместе. Это, видите ли, сэкономит время следствию, а им с помянутым господином Виллькьером де Шаррелем будет приятно. Ревельер нахмурился: это вообще-то было против всех следственных и судебных правил. Но он не мог обращаться с этими молодчиками как с подозреваемыми. Приходилось делать вид, что они всего лишь свидетели, которые беседуют с ним добровольно и из одной только любезности. В общем, президент пошел навстречу.

Войдя в условленный час в апартаменты графа де Варда, Ревельер застал обоих свидетелей в разгар бурной ссоры. Насколько он понял, речь шла об увольнении виллькьеровского лакея, но осталось загадкой, почему столь тривиальный повод вызвал такую бурю страстей, со слезами и театральными пощечинами. Слава богу, с появлением магистрата и писца эти двое притихли и расселись в чопорных позах на разных концах дивана. Но по ходу допроса гнев, очевидно, мало-помалу оставлял их, и они незаметно сближались все больше, пока не оказались плечом к плечу, ладонь Варда не опустилась на виллькьеровскую коленку, а рука Виллькьера, в свою очередь, не накрыла ее. На их безымянных пальцах мерцали одинаковые кровавые карбункулы в одинаковой оправе. Вообще в их костюмах было множество одинаковых деталей: пуговицы на камзолах, банты на плечах, перевязи, рисунок на чулках. Видимо, это что-то значило на их сучьем языке, но Ревельер даже думать не желал, что именно.

Немедленно выяснилось, что Эффиа солгал. Недели две или три назад он ездил в Париж в компании с этой парочкой и провел там три дня и две ночи. Почуяв жареное, Ревельер принялся расспрашивать подробнее и наконец заставил Варда вспомнить, когда случилась эта поездка. По времени она как раз совпала с предполагаемым убийством девушки.

— Как же вы проводили время в Париже? — полюбопытствовал президент, стараясь не выдать азарт ищейки. — Будьте добры, господа, вспомните все, вплоть до мелочей. Этим вы очень поможете мне.

Но молодые люди не могли ничего вспомнить. Кажется, они были в театре два раза... или три. В каком? Ах, в театре Марэ и у Итальянцев. Нет, ничего подобного, в Марэ и в Бургундском отеле. Навещали графа де Гиша, который болен. Это было на второй день или на третий. Играли в карты в одном забавном подвальчике на Королевской улице. Вздохнув, Ревельер решил зайти с другого конца.

— Где вы жили в Париже? У вас есть собственные дома, или вы остановились в гостинице... или, может, сняли дом?

Ответом ему было недоумение: какие еще гостиницы, если у них есть апартаменты в Пале-Рояле?

— И маркиз д'Эффиа тоже обыкновенно живет в Пале-Рояле?

— Естественно.

Ну что ж. Если кто-то из этих молодчиков снял тот дом на улице Нев-Сен-Поль для своих грязных целей, сам он не признается.

— Итак, вы приехали одной компанией, вместе остановились в Пале-Рояле... Можно ли, стало быть, утверждать, что на протяжении всех этих трех дней в Париже маркиз д'Эффиа не разлучался с вами?

— Разумеется, как человек воспитанный, иногда он покидал нас на какое-то время, — ответил Виллькьер.

Ревельер по наивности не сразу понял, о чем идет речь, и продолжал допытываться, но добился только еще более туманных слов Виллькьера о том, что у них с Эффиа разные увлечения. Что же это за увлечения, не отставал президент, и в чем разница.

— Разница в том, что мы увлекаемся друг другом, — снизошел наконец Вард, — а Эффиа — своей собачкой.

У президента отвалилась нижняя челюсть.

— Господь всемогущий! — не удержался папаша Кайо. — Бедная скотинка! Она же такая крошечная...

Вард и его дружок зашлись в визгливом хохоте.

— Купились! — обрадовался Вард. — Об Эффиа и его собачке шутят все, кому не лень, но, черт побери, оказывается, и такая очевидная шутка может иметь успех!

Эффиа, будучи приперт к стенке на предмет того, что он все-таки ездил в Париж, нимало не смутился, ответил, что совсем забыл об этом, — и захлопал глазами, считая инцидент исчерпанным.

— Попросил бы вас, господин маркиз, — не выдержал Ревельер, — впредь напрягать свою память. То, что является простой забывчивостью в светской беседе, в более официальных обстоятельствах может быть признано сокрытием фактов от правосудия.

— Официальные обстоятельства? Правосудие? Как считаешь, Бобо, не пора ли нам вызвать нашего поверенного в делах? А то нас, кажется, уже судят, а мы ни сном, ни духом. Я понимаю, малыш, тебя трудно назвать большим правоведом, но скажи мне с позиции здравого смысла: как по-твоему, имеют они право так поступать с нами?

И так вели себя все эти сукины дети, без исключений: путались в показаниях, забывали все на свете, шутили шутки или отказывались отвечать. Президент де ла Ревельер не знал, как с ними быть. Он привык работать в совсем других условиях. Лица, которые представали перед судом Ла Турнель, обычно успевали предварительно посидеть в Консьержери[1], а то и побывать в застенке, что волшебным образом улучшало их память и вызывало желание сотрудничать со следствием. Эти же бессовестные щенки при малейшем давлении надменно спрашивали, совсем как Эффиа: 'Должен ли я обратиться к своему поверенному?' или даже: 'Должен ли я сообщить о ваших подозрениях монсеньору?' Между тем на каждом из них клейма было негде поставить. И Эффиа был еще не самым подозрительным из них. Виновным мог оказаться кто угодно, или все сразу. В чьем прошлом ни покопайся, за каждым обнаруживалось множество темных делишек. Взять хоть Доже де Кавуа — юношу с красивым лицом и чрезвычайно некрасивой биографией.

Эсташа не беспокоили очень долго. Он даже начал думать, что следствие вовсе не заинтересуется им, но все-таки его вызвали, причем, как водится, паж Паво постучал в его дверь с известием, что президент де ла Ревельер просит уделить ему несколько минут, ровно в тот момент, когда Эсташ заперся с герцогом. К счастью, они не раздевались. Поправить одежду и застегнуть кюлоты было секундным делом. Но Паво все равно догадался, что происходило в этой комнате, и расплылся в сальной улыбочке, поэтому Эсташ, убегая к следователям, снял с пальца и опустил во влажную ладошку мальчика кольцо и попросил не болтать. Паво понимающе кивнул, но убраться не спешил. Оглянувшись, Эсташ заметил, что он по-прежнему маячит на пороге, по-кошачьи обтирая спиной и боком косяк. Надо думать, любопытство пажонка пробудил герцог, который все еще оставался в комнате. Эсташу это не понравилось, но он не решился прогнать Паво, потому что ссориться с ним теперь было себе дороже.

У него было время продумать, как отвечать на вопросы следствия и как держать себя, поэтому в кресло перед президентом де ла Ревельером сел типичный придворный герцога Анжуйского: безмятежный взор, улыбка, в одно и то же время любезная и вызывающая, локон парика, рассеянно накрученный на палец.

— Будьте любезны, господин Доже, расскажите, при каких обстоятельствах погиб ваш отец?

— Я могу рассказать об этом только с чужих слов, президент: у меня от волнения случилась ужасная горячка, я едва остался жив и ничего не помню, — предупредил Эсташ, но все-таки рассказал, четко, ясно, ровным голосом.

— По-видимому, смерть отца не слишком опечалила вас. Вы даже не носите траур.

— У нас с отцом были не самые лучшие отношения. Он был ко мне суров и не всегда справедлив.

— Редкий сын так откровенно признается в этом.

— Это не бог весть какой секрет. Вы без труда узнали бы правду и потом стали бы допытываться, зачем я скрываю неприязнь, существовавшую между мной и отцом.

— Не кажется ли вам, что обстоятельства смерти вашего батюшки напоминают покушение на жизнь шевалье де Лоррена?

— Об этом судить не мне. Как я уже сказал, я не помню, как погиб мой отец, но об этом рассказало большое число свидетелей. Что до шевалье, то о покушении на него я знаю только из его собственного рассказа. Достаточно ли этого, чтобы делать выводы?

— Вы считаете, что рассказу шевалье не следует верить?

— Не знаю. Не думал об этом. Это ваша забота, а не моя, президент.

— И все-таки, вы никогда не задумывались об этом странном совпадении: везде, где появляетесь вы, следом появляется чудовищный волк и уносит хотя бы одну человеческую жизнь?

— О. Прямо-таки везде? В Сен-Клу, в Шевенкуре... где еще?

— В Руасси-ан-Бри некоторое время назад находили обезображенные тела, имеющие несомненное сходство с теми, над которыми надругался волк.

— Я провел в Руасси-ан-Бри всего один день, и за это время там никого не убили, насколько мне известно.

— Зато вы успели принять участие в кощунственном ритуале, закончившимся явлением некоего демона, которого свидетели описывают как получеловека-полузверя.

— Я полагал, что мы с друзьями признаны невиновными по этому делу.

— Позвольте старому законнику поправить вас, господин Доже. Установить виновность или невиновность может только суд. Над вами суда не было, его величество просто прекратил следствие. Это называется не 'признаны невиновными', а 'помилованы до суда'.

— Это меняет дело?

— Весьма существенно. Когда мы говорим о чье-либо невиновности, это значит, что преступления не было вовсе или оно было совершено иным лицом. Тот, кто был помилован, может быть как невиновен, так и виновен.

— Ах, увольте, у меня начинает болеть голова от этой казуистики. Никакого демона в Руасси-ан-Бри нам не явилось. Это был просто ярмарочный фокус, который невежественные девки приняли за чистую монету. Спросите других свидетелей, хотя бы графа де Гиша.

— В каких отношениях вы состоите с маркизом д'Эффиа?

— В обыкновенных приятельских. У нас нет любовной связи, если вы об этом.

— Вы когда-нибудь состояли с ним в переписке?

— Нет.

— Ни разу не получали от него писем?

— Говорю же вам, нет.

— Маркиз д'Эффиа не посещал вас в Шевенкуре?

— Нет.

— Вы не встречались с ним в Париже этим летом?

— Нет. Ума не приложу, отчего вы вдруг стали спрашивать об этом.

Ответив, наконец, на все вопросы, из которых часть была ожидаемыми и логичными, а часть, напротив, весьма странными (например, так и осталось неясным, зачем его столь настойчиво расспрашивали об отношениях с Эффиа), Эсташ вернулся к себе. Он полагал, что герцог уже ушел, устав ждать, но тот был на месте — полулежал в кресле в изломанной позе, с искаженным лицом. Такие лица Эсташ до сих пор видел только у жертв волка и попятился от порога, открыв рот в безмолвном крике.

Но в следующую секунду он рассмеялся с облегчением, рассмотрев между раздвинутых коленей герцога кудрявую головку Паво.

[1] Консьержери — следственная тюрьма в Париже, в которой содержались до вынесения приговора лица, чьи дела рассматривал парламент

Глава 8

Братья

Над Сен-Клу разразился ливень — один из тех, которые обрушиваются ни с того ни с сего в очень жаркие ночи, без ветра, без грозы, просто равномерный водопад с небес. Из спальни, и без того отвратительно душной, как закуток любви в борделе, и пропитавшейся всеми соответствующими запахами, как будто выкачали весь воздух. Эсташ курил давамеск[1], сидя совершенно голый у стола, заставленного винными бутылками и тарелками с недоеденными лакомствами, и размышлял о том, как некоторые умудряются в такой духоте вообще шевелиться, не говоря уж о том, чтобы кувыркаться в постели. Но герцог и Паво, похоже, справлялись: деревянная спинка кровати билась в стену с впечатляющим напором, но даже этот яростный стук не заглушал влажных шлепков тела о тело. Паво еще и издавал совершенно непотребные низкие, мурлычущие стоны, заканчивающиеся на выдохе то болезненными вскриками, то восторженными смешками. В этом, как и во многом другом, он копировал Месье (что ж, у мальчишки были все шансы набраться премудрости).