Трактирщик, проворный толстяк (как и положено человеку его занятия) подскочил и поставил на стол ещё кувшин. Сам. Видать, и у него дела шли совсем скверно, раз не мог содержать рабыню, чтобы разносила так называемым "гостям" так называемую "еду", на которую желудок бурно восставал от одного только её вида и запаха. А, нет, девка все же была, только её уже кто-то лапал в тёмном углу провонявшей плесенью комнаты. Повалили грудью на стол и задирали подол хитона. Она не сопротивлялась. Дион поймал себя на мысли, что на её лице не было вообще никакого выражения. Маска с мёртвыми глазами.

— Ну, где ты там?

— Сейчас-сейчас. Вот, благородные господа. Не будет ли благородным господам угодно запла...

— Пошёл... ик... воронам, — огрызнулся Антиф.

Фокейца уже изрядно штормило. Дион выглядел гораздо трезвее. Впрочем, он всегда ухитрялся держаться на ногах, когда прочая весёлая компания уже грохотала дружным храпом на заблёванном полу. В этот раз до такого ещё не дошло, но Антиф активно трудился над этим.

Хозяин, уже давно сообразивший, что его беззастенчиво грабят, поспешил удалиться на трясущихся ногах. Он неустанно молился, чтобы наёмникам хватило рабыни, и они не начали интересоваться, где изволят почивать его жена и дочь. Он предусмотрительно отправил их к родне, но не был уверен, что там безопасно: наёмники заполонили весь город. Немногочисленная городская стража даже не пыталась противостоять пьяной агафокловой рати.

Сам сын Каркина, ещё совсем недавно собиравшийся оставить Гераклею себе, закрыл глаза на то, что его собственные воины вели себя здесь, словно победители в захваченном городе.

Антиф плеснул себе в кружку из нового кувшина. Отпил.

— Сука... Нассал он туда, что ли? Дай-ка я ему...

— Сиди... — Дион положил тяжёлую руку на плечо фокейцу, — сиди, друг Антиф. Не лишай меня приятной беседы...

— Ну давай... Побеседуем... Друг Дион... Начинай.

— Что начинать?

— Беседу.

— А-а... О чём?

— Ну... Не знаю...

За соседним столом грянули песню:

— Раз на деда тень упала... Столько девок набежало! "Разойдися" — дед кричит! Это меч мой так торчит!

— Он зарезанный что ли? — спросил Антиф.

— Кто?

— Дед.

— Какой?

— Ну меч торчит... Не слышал, что ли? Он же взад торчит?

— Ну и что?

— А песня про приап... А он... Ну, как его... Вперде... Вперёд... Да... Вперёд...

Дион покатал вино по стенкам полупустого киафа и рассеянно пробормотал:

— Много я пил, много ел и на многих хулу возводил я. Ныне лежу под столом, винной сражённый лозой.

Антиф криво усмехнулся.

— Гудите?

Этолиец обернулся. Рядом стоял Эвмен.

— Не... — Дион повёл указательным пальцем перед своим носом, — мы не пьём.

— Точно, — икнул Антиф, — это же моча, а не вино, как её пить?

— Смотрите, кого я привёл, — сказал Эвмен.

— Ба! — Антиф так запрокинул голову, что едва не кувыркнулся на спину, — кого я вижу! Мандос!

— Как ты здесь оказался? — спросил Дион.

— Искал вас, — ответил человек, названный Мандосом, — сорока на хвосте принесла весточку, что вы тут гниёте.

Его имя на языке иллирийцев означало — "маленький конь". Немного странно было видеть, как Маленьким конём звали рослого человека, суровой наружности, лицо которого украшал страшный шрам. Весь облик Мандоса наводил на мысль, что человек это не простой. Держался он с достоинством, характерным для вождей варваров. Иллириец действительно был вождём. Правда, очень маленького народа, который целиком размещался на вёслах пиратской либурны[96]. Со всей честной компанией он водил дружбу уже давнёхонько, хотя и не наёмничал, как они. Жил морем, сам по себе.

[96] Либурна — небольшое парусно-гребное судно с одним или двумя рядами весел. Использовалось иллирийскими пиратами, а впоследствии было заимствовано у них римлянами. Некоторые либурны были дипрорами, то есть могли двигаться кормой вперёд, что давало им непревзойдённую маневренность.

— Он с хорошей новостью, — сказал Эвмен, — об этом после. Я с Агафоклом сейчас говорил. Ему окончательно надоела эта мышиная возня.

— Ещё бы не надоела, — хмыкнул Репейник, — так нас давно не пинали.

— Если бы не он, нас бы уже черви жрали, — напомнил Эвмен.

— Не без этого, — согласно кивнул Дион, — это что, теперь тарентинцам придётся жопы от лож оторвать и на войну самолично?

— Мне сейчас Агафокл рассказал кое-что, — усмехнулся кардиец, — он сам только узнал. В Тарент посольство приезжало. Не поверите, кто.

— Я ваще во что хошь пверю! — Антиф попытался подпереть качающуюся голову рукой.

— И кто?

— Римляне.

— А эти что тут позабыли?

— Да видать их тоже припекло.

В те годы главный очаг италийского пожара находился все же не на юге, а гораздо севернее, ближе к сердцу Страны телят, в богатейшей плодородной Кампании. Там бушевала война могучих самнитов и молодых волков, римлян, совсем недавно выползших из своего провонявшего болотом логова на Тибре и громко клацавших зубами в надежде урвать кусок побольше и посочнее.

Борьба протекала с переменным успехом, но, несмотря на то, что консулы отправляли в Рим одно за другим донесения о победах, здравомыслящие прекрасно видели, что одолевают самниты[97], которые прибрали к рукам Капую. Все попытки римлян перенести боевые действия из Кампании в Самний успеха не имели, в родных горах самниты не проиграли ни одного сражения. Тогда Сенат решил поискать союзников в тылу своих врагов, и римляне впервые познакомились с эллинами.

[97] В нашей реальности самниты вынужденно воевали на два фронта, поддерживая своих союзников луканов, которых бил Александр Эпирский. Благодаря этому римляне действовали успешнее.

— Ну и как?

— Никак, — улыбнулся Эвмен, — говорят, произвели впечатление надменных гордецов. Никто из них даже не говорил по-эллински.

Дион прыснул. Незнание местными языка просвещённых сынов Эллады, даже за многие тысячи стадий от её сердца воспринималось, как проявление невероятного невежества. Уж луканы-то и бруттии, прожив бок о бок с эллинами не первый век, свободно владели речью колонистов и даже иногда использовали их письменные знаки.

— Надо полагать, дружбы не состоялось, — уточнил Репейник.

— Не состоялось. Но нас, друзья, это теперь не касается. Ни римляне, ни луканы, ни вообще Италия.

— Что так?

Эвмен посмотрел на иллирийца.

— Эакид бежал из Эпира, — сказал Мандос.

Иллирия, весна

Сонное солнце выглянуло из-за гор, осветив кроны сосен, и лениво полезло на небосвод, в полглаза разглядывая, что же интересного нынче происходит в пробуждающемся лесу. Ещё задолго до появления светила, в предрассветном прохладном сумраке разноголосый птичий хор уже вовсю славил новый день торжественными гимнами. Главным в этом священнодействии выступал местный пернатый царь и его родичи, чьи громкие щелчки эхом разносились по округе на три стадии, перекрывая все прочие звуки.

Все больше возбуждаясь, глухарь прохаживался по толстой сосновой ветке, вертелся, расправив крылья, важно распустив хвост и задрав голову в небо. Его чёрный с зеленоватым металлическим отливом зоб блестел, как броня. Наконец он перестал щёлкать и начал точить.

Внизу от одной из сосен немедленно отделилась тень, сделала три длинных прыжка и замерла, прижавшись к другому дереву. Хрустнула ветка, но глухарь этого не услышал, он был слишком занят. Прервав песню, он некоторое время молчал, а потом снова начал щёлкать. Тень оставалась неподвижной. Петух опять заточил, и подкрадывающийся охотник сделал ещё два прыжка.

Он подслушал прилёт глухарей на ток ещё накануне вечером, когда они шумно рассаживались на ветках. Осторожно, стараясь не подшуметь птиц, охотник удалился на приличное расстояние. Устроился на ночлег в заросшем кустарником овраге, а незадолго до рассвета вернулся и стал ждать. Когда петухи начали один за другим токовать, выбрал жертву и стал приближаться к ней.

Становилось все светлее, и уже можно было разглядеть, что охотник ростом невелик и в кости совсем неширок. Подросток. Подобравшись совсем близко, во время очередного точения он растянул лук, прицелился. Глухарь, не замечая опасности, расхаживал себе по толстому корявому суку внутри шатра из длинных пушистых иголок.

Вдруг песня захлебнулась и петух, с треском ломая мелкие ветки, полетел вниз. Охотник застыл не несколько мгновений, превратившись в статую, а потом недоуменно опустил лук. Его стрела все ещё лежала на тетиве. Немного в стороне, примерно в сотне шагов, захлопали широкие крылья — это поспешил ретироваться другой петух, испуганный шумом.

Подросток вышел из укрытия и направился к месту падения птицы. Юноша, лет четырнадцати на вид. Худой, загорелый, он был одет в простые льняные штаны и такую же рубаху с безрукавкой из козьей шкуры. На ногах кожаные поршни. Непокрытую голову украшала копна тёмных волос, в лучах солнца слегка рыжеватых.

На лице его красовалось неподдельное удивление. До отпевшего свою последнюю песню глухаря он дойти не успел: сбоку раздвинулись кусты, и парень едва не столкнулся нос к носу с ещё одним претендентом на добычу, который, судя по всему, как раз и снял петуха с дерева.

Выглядел второй охотник точно так же, как первый. Разве что оказался ростом повыше.

Его губы скривились в снисходительной усмешке, он совсем не выглядел удивлённым.

— Ты кто такой? — недружелюбно поинтересовался первый.

— Тебе-то что? — небрежно ответил второй, — иди своей дорогой.

— Сам иди. Это мой глухарь.

— Головой ушибся? На стрелу вот эту глянь. Чья?

Первый нахмурился и засопел. Спорить, действительно, не о чем. Перед наглым наскоком соперник не спасовал, да и с чего бы? Этакая жердь... Лук в руках. Добротный и, по всему видать, мощный.

— Я с ночи его тут пас! — обиженно заявил первый.

Смешок.

— Да ты что! Гляньте на него, пастух выискался! Давай, вали отсюда!

— Сам вали!

Первый решительно метнулся вперёд, схватил за шею покойного певца, но тут же был сбит с ног и покатился по земле, укрытой ковром из желто-бурой прелой хвои. Жалобно хрустнула берестяная фаретра[98].

[98] Фаретра (греч.) — сума-чехол для стрел. Считаю, использовать это слово здесь уместнее, чем тюркское "колчан", скифо-персидское "горит" или славянское "тул".

— Ах, ты...

Горе-охотник вскочил и бросился на улыбающегося обидчика. Длинный попытался увернуться и помочь первому протаранить головой ближайшее дерево, но тот, как видно, в подобных потасовках числился все же не бестолковым новичком. Встречи с деревом он избежал, и, падая, сумел зацепить соперника. Теперь уже оба отправились пересчитывать своими косточками выпирающие из земли сосновые корни.

Глухарь равнодушно таращился на драку остекленевшим глазом. Ему было всё равно, кому доставаться.

Хвою поединщики приминали недолго. С длинного слетела шапка и из-под неё вывалились две толстых косы. Противник замер в изумлении с занесённым кулаком, а девчонка, недолго думая, стряхнула его с себя и мигом оказалась на ногах. Она подобрала свой лук, уцелевший в драке, и схватила в охапку глухаря.

— Отвали, рыжий! Это мой петух, я его добыла!

С этими словами она метнулась в кусты. Затрещали сучья, только её и видели.

"И вовсе я не рыжий", — подумал подросток, потирая ушибленный локоть и с тоской глядя на переломанные при падении стрелы.

Он вздохнул и прислушался. Никто вокруг больше не щёлкал, не точил, весь ток распугали. Парень подобрал забытую девчонкой шапку, повертел в руках, поднялся и побрёл прочь.

* * *

В этом году, в середине месяца охоты[99], когда олени уже сбросили рога, снег все ещё лежал на северных склонах иллирийских гор. Оплывший, присыпанный хвоей, он не желал сдаваться наступающей весне, которая давно уже одержала безоговорочную победу в речных долинах, и стойко держал безнадёжную оборону, стараясь не замечать, как на многочисленных проталинах распускаются подснежники. Его жизнь уходила в землю и тут же возрождалась в звонкой песне ручьёв, радующихся новому пробуждению. Они щедро делились своей прибывающей силой с реками, спешившими поскорее сбросить в море зимнее сонное оцепенение.

[99] Месяц оленьей охоты, элафеболион — март-апрель.

Либурна Мандоса по высокой воде поднялась до слияния Апса и Эордайка. Здесь, на границе земель тавлантиев и дассаретов, в месте традиционного торга, Эвмен и его спутники сошли на берег, купили лошадей и наняли проводника, чтобы продолжить путешествие посуху.

Их путь лежал к высокой горе, что возвышалась в основании "дельты", образованной изгибом Эордайка. Дорога взбиралась все выше и круче и всадники, не утруждая лошадей, вели их шагом. Эвмен ехал следом за проводником, иллирийцем Бойкеном. Дион и Антиф держались позади. Фокеец верховую езду недолюбливал, периодически начинал стенать и жаловаться, щедро даря Репейнику поистине безграничные возможности для зубоскальства. Сам Дион сидел на лошади, как пришитый, что не так уж и удивительно для этолийца[100], хотя он большую часть своей наёмнической жизни воевал пешим.

[100] Полибий считал этолийскую лёгкую конницу лучшей в Греции.

Солнце ещё не набрало летней силы и, сияя в зените, не могло разогнать лесную прохладу, но его лучи слепили глаза и Антиф с Дионом надели широкополые войлочные шляпы. Эвмен не последовал их примеру. Ветер трепал его волосы и кардиец блаженно щурился, вдыхая запахи весны. Он чувствовал могучий прилив жизненных сил и необыкновенную ясность мысли.

Дорога спиралью взбиралась на гору посолонь. Впереди лес начал редеть.

— Подъезжаем? — нетерпеливо ёрзая, поинтересовался Антиф, уже раз десять рассказавший спутникам, что его задница превратилась в сплошную мозоль.

— Да, близко уже, — ответил проводник, сносно говоривший по-эллински.

— Ты это и вчера говорил, когда на ночлег вставали. А с утра уже вон сколько отмахали.

— А он, как скиф, — негромко сказал Дион, — для него, что один конный переход, что три — все "скоро".

— Ты, Репейник, сам-то хоть раз скифа видел? — спросил фокеец.

— Не-а. Но у меня ещё все впереди. Я же не такой старый пень, как ты.

— Тьфу ты, — сплюнул Антиф, волосы которого действительно щедро посеребрило время, — бесстыдник, никакого в тебе нет уважения к летам.

— Ага. Нету.

— Это все оттого, что твой почтенный батюшка мало кормил тебя ивовой кашей, пока ты поперёк лавки лежал, — наставительным тоном заметил Антиф.

— Твой, не менее почтенный, в своё время и вовсе отлынивал от сего благополезного занятия. И не он один, кстати. Вспомни-ка, как твоя разбойная ватага несчастного старика обчистила. Ведь все, что было нажито непосильным трудом, до последнего надкусанного обола выгребли.