Раненый мир - Книга Презрителя

Странно, сначала мы убивали их, а они думали, как выжить, но почти сразу же все стало наоборот, и думать пришлось мне. Я дважды развеял магию светловолосого, а ловкого лучника все же достал мечом в живот, но чистота во мне захлебнулась волной чувств. Как и говорил Штайнер, я проиграл сам себе, неловкий и глупый человечек. Магия сковала по рукам и ногам, я все видел и слышал, но ничего не мог сделать. Даже развеять ее чистотой — не хватило воли и сил... Благодаря Штайнеру мы спаслись, да и Лисы оказались на удивление наивны. Но там, где он вытянул — мы опять упустили. Что Карл, что я, два никчемных солдата, может, на самом деле мы вместе с остальными так и остались на Семидесятом Холме? Эта мысль не покидала меня.

Выросток смотрел мне в нутро всем своим существом, я для него стал центром мира. Тишина повисла между нами, заполнила нас обоих. Виир. Его зовут Виир. Рыхлая земля, корни рогозы — светлые, влажные, сочные. В перегное сто оттенков запаха, рыло разгребает землю, проросшую сетью тонких стебельков, мягкий пятачок осторожно тычется в луковицу пролески. Лакомство. Кажется, он и так умирал от множества ран, пробивших замшелую шкуру и даже растрескавшуюся черную броню. Но телесной мощи и боевой ярости в нем хватило бы еще на десяток или полтора десятка человек, которых он жаждал оставить растоптанных, переломанных и размозженных валяться в грязи, невидящими глазами уставившись в предрассветное небо.

Начни с меня, чудище. Все равно я неловкий и глупый, никчемный человек.

— Вииии! Виииии!

Он был такой большой, что не мог найти себе самку. Визжа от испуга, кабанихи спасались при его приближении, выросток большую часть жизни копался в земле и плескался в дождевых лужах один. Но дриады любили его: плоть от сока искаженных деревьев, замшелая шкура, словно кора и мох. Он казался им родственным, ожившим дубом. Мог ли он представить себя пешкой, или ладьей?

Пять метров, четыре, громада накатывала мне в лицо, три, справа грохотнуло, штрайгеры Фальцингер всей группой ударили чудовищу в левый бок, сердце вздулось и лопнуло, пробитое в двух местах, два, справа в него воткнулись жала Ленивцев, алебарды били по ногам, пытаясь подрезать бег, один.

Я отшатнулся в последний момент, выросток проплыл мимо всего в ладони, щетина проехалась по плечу, волна воздуха опрокинула меня на спину. Неловкий. Глупый. Человек. Выжил.

Виир пробежал совсем еще немного, завалился на бок, его слепые глаза закрылись, а все тело издало утробный, затихающий вздох. Я секунду лежал и думал, что если Вирга, безоглядно веривший в своего командира Ганса Штайнера, если пешка-Вирга, бессильно спелёнутый магией жреца, не способный даже выдержать допрос и сохранить в тайне свои мысли, если никчемный Вирга навсегда остался там, на Семидесятом Холме... То здесь, у Долины Презрителя, сегодня ночью родился новый Вирга. Может, он будет другой человек?

Выросток смолк, а мои братья, панцеры, айндеры и штрайгеры, униженные лесной тварью, не чуявшей ран, издали дружный победный вопль.

— Не стоять! — уже кричала Лида Хайт, собирая разбросанных Скорпионов. — Гтовь зелья!

Я поднялся, утер лицо.

— Ставь строй! Щиты вперед! — приказывал охрипший Аскольд Бирр, выстраивая Ленивцев встречать новую волну врага. Медленные древесники, словно ожившие плуги, вздымая комья земли, наконец добрались до наших позиций. И мы встречали их, ощетинившись оружием и злостью.

Искромсанные серые волки валялись под ногами, испустившие дух кабаны громоздились тут и там. И судя по ровному панцерному строю, их смерть не принесла ощутимого успеха: мы потеряли с полтора десятка ратовищ и не больше десятка бойцов. Да и то, их убили двое выростков, один из которых мертв, а второй...

Клубок судьбы отскочил от груди Вирги, и упал на землю ровно посередине между Шрамом, который вынырнул из густой травы, черный, окровавленный — и растрепанной, грязной, но нетронутой боем Эльзой Фальцингер.

Древо и сталь

Глава седьмая, где непонятно, что крепче, древо или сталь,

а Витль потерялся и никак не может найтись.

Так странно, когда незнакомый человек вдруг становится родным. Первый встречный, которого ты вдруг начинаешь знать с самого детства. Такое возможно только с магией Презрителя.

На Семидесятом холме я не встретилась с Виргой, и хорошо, что не встретилась — один из нас убил бы другого. Как две недели раньше судьба столкнула их с Джерри, магом воды. Еще не зная Вирги, я уже ненавидела его за компанию с Гансом Штайнером. Потому что, едва живая от ран, услышала признание, как церштурунги замучили Аррена и его маленькую, безобидную ханту 'Грифон'. Именно это заставило меня очнуться и взять в руки оставленный Дмитриусом огнестрел.

А теперь я была Виргой. Недолго, но всецело. И в эти секунды в моих глазах, в моих его глазах, убийство Джерома, Аррена и других было оправдано. Потому что маги повинны в скверне, разрушают мир, должны быть презираемы и уничтожены — вот и все, и не о чем здесь говорить. Это впиталось в Виргу с молоком матери и с теплом от ладони защитника-отца. Вместе с гневом на все плохое и одобрением за все хорошее, что он в жизни совершал. В обществе победившей доктрины, у нации единой идеи — эта громада правильности и долга, священной войны заслонила все остальное: любовь, другие страны, других людей, выросших и живущих не так. Жизнь. Мир.

Вирга ревностно следовал путем Чистоты, вот только в молодом церштурунге обнаружился врожденный изъян: он видел во врагах людей. Как и я. А убивать людей ради идеи — это самое неправильное из того, что можно сделать. Потому что, убивая ради идеи, ты лишаешь человека возможности поддержать ее; он уже не сможет измениться и стать как твой идеал, в который ты веришь. Получается, что очищая мир от носителей скверны, ты оставляешь их навсегда именно такими: погрязшим в грехе. Обрываешь ниточку надежды на лучшее до того, как она сумела вплестись в общий узор. И каждое такое убийство — неосознанное, но глубокое разочарование в идее и в себе, ведь выполнив то, что должно, ты на самом деле не преуспел, а проиграл. Змея пожирает себя, свившись в замкнутый круг.

В душе Вирги тлело сомнение, медленно выжигая огнем совести изнутри. Не осознавая этого, молодой охотник на магов чувствовал: кроме непримиримой вражды с подбожниками и скверноплетами где-то существует другая, совсем другая жизнь. Он просто еще не знает ее.

А я спрашивала себя: если Презритель зло, и его магия зло, то почему она так остро и больно дает понять, что большинство людей могли бы стать родными — если бы только узнали друг друга как следует?

Йюль-на-Иллен хотел обрушить на людей всю ярость леса. Чтобы волны этой ярости выплеснулись единым прибоем, сложились в два таранных кулака и ударили в один момент. Чтобы сгорающие древесники и церуны в сопровождении зверей опрокинули людской строй и заставили Хаммерфельда отступить. Тогда бы отец-река сумел преодолеть перевал и потушить пылающий вокруг обелиска лес.

Но пусть и охваченные общим помыслом, и отмеченные злыми отсветами канзорского огня, дети леса не были слаженной армией. Они никогда не выполняли тактических маневров. Скорость у них была разная: волки сумели примерить свой бег к гону кабанов, а вот древесники остались далеко позади. Оно и понятно: замысел маленького дейдре был в том, что звери атакуют легкую пехоту, а древесники тяжёлую. Но слаженность и единомыслие Аскольда Бирра и Лиды Хайт нарушили этот план. Вместо таранного кулака, сметающего железный строй, и бешеного клыка, взрезающего кольчужный — в панцеров ударили две волны: вал зверей схлынул кровавой пеной, и уже после него подоспели древесники...

В то время на левом фланге медведи и церуны, благодаря вмешательству Йюля, смогли ударить единым фронтом, и там сейчас бурлил ураганный бой. Но взор Презрителя не торопился в сторону Хаммерфельда и Берегора, а оставался пока еще здесь. Время остановилось, десять из двенадцати зрачков уперлись взглядами в Шрама с Эльзой Фальцингер, замерших напротив друг друга. Клубок судьбы лежал ровно между ними, и затаив дыхание, мы с Презрителем смотрели, кто первым схватит его?

Я видела худощавую, жилистую и быструю женщину с неброской, но притягательной красотой. Она была как неяркий луговой цветок со множеством крохотных соцветий: он не бросается в глаза, но приглядись — и маленькие цветки уже выглядят яркими, а руку тянет прикоснуться и погладить. Потому что в скромных линиях скрыта нежность.

Взгляд Презрителя отыскал Эльзу, когда она отвела своих штрайгеров назад, и встала за спинами Ленивцев чуть поодаль, ожидая приказа, что делать дальше. Аскольду Бирру было сейчас не до стрелков, он раздавал команды панцерам — спустя секунды по ним ударила мельтешащая зеленью, огнями и дымами армия древесников. Вокруг поднялся страшный лязг и шум; солдаты тут же уступили натиску, потому что опасно было упираться прямо сейчас. Сначала попустить, чтобы замедлить разбег сынов леса, заглушить набранную ими мощь. Нужно удерживать их на ратовищах и медленно отступать назад, пока солдаты не разглядят их ударов и движений, не поймут манеру атаки, не высмотрят уязвимые места. Так что спереди, в гуще боя, сплелся и ходил ходуном безумный лес копий, алебард и растрепанных качающихся крон.

Густав Брехт и его звено тоже выстроилось здесь — Ленивцы принимали удар, а все остальные, не способные противостоять бронированному противнику в прямом бою, готовились поддержать панцеров максимально плотным огнем. Эльза знала: две-три минуты спустя панцеры, отступая, придвинутся к ожидающим команды стрелкам, а может даже и потеснят их еще назад — вот тогда лейтенант отдаст приказ. И скорее всего, это будет маневр 'Вязкий гром'. Но для него необходимо, чтобы противник как следует завяз в первых двух рядах, и задержался там еще хотя бы на две минуты после приказа. А пока и Густав, и Эльза могли только ждать.

Люгеры, по шесть человек в каждом звене, наоборот обрадовались передышке и без напоминаний делали свою работу. Они уже восполнили запас огненной соли в маленьких металлических шишках, ловкими пальцами понавесив их обратно на перевязь каждого из штрайгеров, вместо потраченных на предыдущие залпы. Щепотка огненной соли дремлет в небольшом железном патроне: штрайгер высыпает ее в зарядник, и в момент выстрела тлеющий камень воспламеняет заряд. Люгеры прочистили те штрайги, которые сегодня черпнули грязи, или куда попала кровь, и вернули стрелкам; а запасные ручницы были готовые передать тем, кто отстреляет первый залп.

Когда древесники ударили по Ленивцам, все глаза стоящих сзади были устремлены вперед. Именно в этот момент рядом с Густавом Брехтом возник сгусток ночи и тени, Шрам. Зверь выпрыгнул прямо из тени фир-цвайгера, пройдя через мир мглы — а раз он сумел так сделать, значит, силы Хаммерфельда были на исходе — или сосредоточены на том конца поля.

Штрайгеры, стоящие рядом, вскинули ручницы, но слаженного залпа не вышло: из тьмы, клубящейся вокруг Шрама, один за другим возникали волки, бросаясь на солдат, опрокидывая на землю или сбивая прицел. Все это время вожак нес свою стаю с собой, и пробивался в глубину строя, чтобы обрушиться на стрелков. А в открытую на Ленивцев кидались лишь те волки, которых Шрам не сумел вместить в свою огромную, черную как ночь, тень.

В две секунды внутренние порядки охватила остервенелая свалка не готовых к ближнему бою штрайгеров и волков-убийц. Грохнуло несколько выстрелов, повалился один волк, взвыл второй — и рухнул стрелок, убитый пулей собрата. Стрелять в бурлящем серыми спинами теловороте стало почти невозможно. Панцирный строй спереди сшибся с тараном древесников, Ленивцы не могли обернуться и прийти на помощь, им самим встретился незнакомый и страшный враг. Скорпионы тут же сориентировались, не дожидаясь приказа Лиды развернулись и набросились на волков, пытаясь защитить штрайгеров.

Густав Брехт не дрогнул перед ощеренной мордой зверя, всадил пулю Шраму прямо в грудь, одновременно выдернул из поясной сумки гренаду. Наметанный глаз и твердая рука фир-цвайгера сделали его движения четкими, нечеловечески точными в момент смертельной угрозы — но Шрам оказался еще быстрее, еще точнее. Вспрыгнул, обеими лапами ударил в грудь и свалил Брехта, слитным движением вгрызся ему в горло. И выдрал вместе с половиной челюсти, оставив окровавленную кашу вместо лица. Тяжело припал к земле, сжимаясь от раны. Гренада прокатилась под ноги одного из скорпионов, Кренсена, и бухнула, оглушила его и свалила с ног стоящих вокруг. Огня в ней не было, фир-цвайгер, даже осознав неминуемую смерть, выхватил оглушу, чтобы не задеть своих.

Лида Хайт усмирила коня и двинула его прямо на Шрама, но Фальцингер была ближе и уже почти пробилась к выростку. За ней, сжимая ручницу и выхватив нож, следовал ее личный люгер, немолодой запасник по имени Вельд. Внутри Вельда кто-то трясся от страха, но муштра и привычка не дали люгеру времени понять, кто.

У Эльзы в правой руке блестел окровавленный клинок, в левой темнел короткий ручной огнестрел. Двадцать четыре года на этом свете, ни много, ни мало, ее жизнь была такой же молчаливой и неброской, как она сама. Сейчас в глазах фир-цвайгера сверкала решимость боя, огонь за Густава разгорелся в ее груди сильным и жарким сгустком. Но за этим огнем, за этой решимостью я внезапно разглядела сумрачную тень недавней утраты. И хоть я была Анной-птицей, бесплотным серым призраком в вороньем плаще, у меня на сердце все равно похолодело, когда, натянув ее жизнь на себя, как шкуру, я поняла: Эльза делила походную палатку с Гансом Штайнером.

Дважды подряд. Из всего многообразия боя, мой взгляд встретился с людьми, нитью событий связанными со мной самой. Что это, Презритель пытается выбить меня из колеи? А может, мой собственный взгляд ищет в первую очередь тех, кто со мной связан? Или просто судьба так устроена, кинешь камень, получишь круги на воде?

Я убила этого штрайгера и нульта, этого книжника и инквизитора, который пытался изнасиловать Алейну, мою Алейну, в солнечное сплетение ведьминым ножом. Который считал себя в праве определять и навязывать, что добро, а что зло — не испытав на себе настоящего добра, не зная Хальду, как знали ее мы. Я убила Штайнера, не раздумывая и не сомневаясь, и вот уже дважды в этом бою судьба столкнула меня с его наследием.

Или это было ошибкой, выстрелить в снайпера из его собственного штрайга, лишить его шанса осознать всю изощренность своих заблуждений? Не думаю. Лисы и так слишком многих оставляют в живых, в том числе и по моей вине: я женщина и не люблю убивать. Но этот человек заслужил смерть. Когда он резал тусклым, острым инструментом грудь Аррена, мальчишки-весельчака, мучительно убивал его, только чтобы заставить отказаться от магии. И когда, один раз причинив такое, захотел сделать это снова, уже с Алейной.

Эльза делила со Штайнером постель, слушала его апологии и диффамации, гладила железную, сваренную огнем веры конструкцию его убеждений, а заодно и его впалую грудь; иногда задавала тихие, четкие вопросы, но большую часть времени молчала. 'Канзефройн', говорил он, сжимая рукой обе ее маленькие груди, а другой стиснув волосы на затылке, это значило 'истинная дочь Канзора', женщина, которая может гордиться собой. А он был горд тем, что отдается не низменному ублажению плоти, а высокой связи соратников по духу. Что трахает не простушку, не циничную шлюху, видавшую все, не безвольную местную дурочку с коровьими глазами, а верного солдата, и не просто солдата, а штрайгера. Одного из символов превосходства канзорской мысли.