Наконец он пробормотал:
— А что теперь случится с Флоренцией? Гаэтани обещал тебе что-нибудь?
Вместо ответа Нери выхватил из-под полы плаща пергаментный свиток и потряс им в воздухе.
— Что это?
— Письмо от мессера Бенедетто!
— И ты знаешь его содержание?
— Да. Гаэтани просит, чтобы верные ему флорентийцы потерпели ещё чуть-чуть, дождались, пока на голову его возложат тиару — и тогда власти простолюдинов придёт конец!
— А если конклав опять затянется на два года?
— Говорю же тебе: теперь, когда французские кардиналы, повинуясь Карлу Анжуйскому, проголосуют даже за осла, если им это будет приказано, мессер Бенедетто непременно станет Папой! Подожди несколько дней — и ты увидишь торжественный въезд Гаэтани в Рим!
— Хотелось бы верить, — вздохнул Симоне.
Нери в ответ на замечание собеседника громко фыркнул. В этот миг ничто не могло омрачить его торжество.
Герарди тем временем произнёс:
— Тебе нужно отдохнуть.
— Глупости!
— Ничего себе! Ты едва держишься на ногах.
— Клянусь жизнью, я полон сил и сумел бы без остановки проделать путь во Флоренцию за пару дней — только бы скакун не подвёл! — самодовольно ухмыльнулся Нери.
— Я верю, — согласился Симоне. — Но всё же, не делай глупостей...
— Ладно уж! — хохотнул Камби. Его так и распирало от гордости.
Герарди кликнул слуг. Тотчас несколько человек вбежали в комнату, где происходил приведённый выше разговор.
Симоне принялся резким, отрывистым голосом отдавать приказания, которые исполнялись с удивительным проворством и поспешностью. Повинуясь господину, лакеи окружили Камби такой заботой, точно он был, по меньшей мере, герцогом одного из итальянских городов.
Нери воспринял потуги слуг, как нечто само собой разумеющееся: в этот миг он ощущал себя человеком, держащим в руках судьбы целого христианского мира, а значит, и почести ему полагались соответствующие. Впрочем, мужчина растерял всю свою невозмутимость, едва приятель подвёл его к столу, уставленному кушаньями, достойными германского императора — нет, Камби, конечно, не мог соперничать в прожорливости с некоторыми служителями церкви, однако от вкусной еды никогда не отказывался.
Последующий час прошёл в безмолвии, лишь иногда прерываемом восторженными возгласами кого-нибудь из двух участников пиршества, восхищённого мастерством повара.
Когда большая часть кушаний оказалась в желудках, Симоне с блаженным видом откинулся на спинку стула.
— Эх, — протянул он, зажмурившись, — так и хочется на всю жизнь остаться здесь, в Риме...
— В эту минуту я согласен с тобой, — кивнул Нери.
— Однако когда-нибудь нам с тобой всё же придётся вернуться к флорентийской жизни, полной интриг и раздоров.
Камби зевнул во весь рот:
— Ей-богу, у меня пропало всякое желание продолжать путь! А всё из-за тебя, Симоне!
Герарди приоткрыл один глаз.
— Почему?
— После такого сытного обеда в душе моей проснулось желание принять участие в столь же обильном ужине.
— Ну, это несложно устроить! — расхохотался Симоне.
— Отлично! Тогда я, пожалуй, дождусь вечера и лишь тогда отправлюсь во Флоренцию, — заключил Нери.
Окажись Камби полководцем, решение его могло бы оказаться роковым: не раз случалось, что плоды блистательной победы, одержанной в сражении с противником, так и не были собраны по вине минутной слабости или беспечности. И тогда триумф оборачивался катастрофой. Но, к счастью для Нери, в интригах не всегда действуют законы военного времени, поэтому промедление его — а мужчина не только отужинал, но и провёл ночь в доме Симоне — не принесло сколько-нибудь серьёзного урона делу Джери Спини.
Между тем, пока Герарди и Камби предавались чревоугодию, перед хорошо знакомым читателям зданием, где находилось римское отделение банка, принадлежавшего семейству Моцци, и где не так давно провели несколько дней Джованни и Дино, а теперь жил Томмазо, остановился всадник: изнурённый, едва держащийся в седле.
Спешившись, гонец вошёл внутрь.
Некоторое время в отделении царила тишина, а затем на пороге появились мессер Бартоломео и Томмазо. Лицо молодого человека светилось счастьем, мужчина был обеспокоен и нервно потирал ладони.
Так они стояли несколько минут, погружённые каждый в свои мысли, пока не распахнулись ворота и Алессандро, — юноша, который, как помнит читатель, всюду сопровождал Дино и Джованни во время их визита к Джакопо Гаэтани, — не вывел из двора запряжённого коня. Вид его был на удивление угрюмым.
Томмазо принял поводья из рук юноши, даже не посмотрев в его сторону, не говоря уж о словах благодарности.
— Будьте осторожны, — пробормотал мессер Бартоломео. Во взгляде его читалась неподдельная тревога.
— Вот ещё! — фыркнул Моцци и ловко вскочил в седло. — Сегодня небеса благосклонны к нашему семейству, а значит, нужно этим пользоваться!
Кивнув на прощание старому банкиру, он пришпорил коня.
Мессер Бартоломео неодобрительно покачал головой и прошептал, глядя вслед удаляющемуся всаднику:
— Смотри, как бы своим поведением ты вместо милости небес не навлёк на себя их гнев.
— Невелика беда... — пробурчал Алессандро. На лице его расплылась широкая улыбка.
Мужчина угрожающе посмотрел на него.
— Что ты сказал?
— Ничего особенного, — пожал плечами юноша.
— Вот как?
— Я всего лишь заметил, что вам не следует тревожиться за... — юноша состроил презрительную гримасу, — ...господина Томмазо.
Голос его при этих словах был полон яда.
Мессер Бартоломео укоризненно посмотрел на молодого человека, однако ничего не ответил — видимо, посчитал, что не следует тратить время на бесполезные споры. А возможно, был во всём согласен с собеседником, потому и не встал на защиту Моцци.
Юноша и мужчина, обменявшись понимающими взглядами, вернулись в контору, нисколько не опечаленные спешным отъездом Томмазо.
Между тем, сам молодой человек забыл о римском отделении компании Моцци и его обитателях, не успев даже выбраться за пределы Вечного города. Да и зачем было вспоминать о них, если из Неаполя пришли известия, услышав которые, мессер Ванни потеряет рассудок от счастья? Целестин отрёкся! Мессер Гаэтани вскоре станет новым Папой!
"Как хорошо, что отец не послушался Джованни с его глупостями! — думал Томмазо. — И хвала небесам, что тебе удалось доказать отцу, что для мессера Бенедетто ничто не было потеряно с избранием отшельника с горы Мурроне, и когда-нибудь он обязательно своего добьется..."
Воображение рисовало юноше радужную картину, в корой ему, к слову, отводилось едва ли не центральное место, как главному творцу торжества семейства Моцци.
Разгорячившись, Томмазо безжалостно хлестал коня, и бедное животное, должно быть, упало бы замертво где-нибудь на дороге, предоставив своему безжалостному всаднику продолжить дальнейший путь пешком, не опустись на землю ночь.
Молодому человеку поневоле пришлось прервать путь и остановиться на ночлег на одном из постоялых дворов.
На следующий день картина повторилась, за тем лишь исключением, что к вечеру вторых суток запал молодого человека начал иссякать.
Впрочем, когда на следующее утро в лучах солнца — тёплых и ласковых, пусть на дворе и был декабрь, — взору путешественника открылись знакомые с детства низкие холмы, оливковые рощицы вдоль дороги и стрелами уходящие ввысь кипарисы, это воодушевило его подобно речам богов Гомера, обращённым к греческим воинам под стенами Трои и подвигавшим их бесстрашно искать в сражении свою гибель.
К полудню, взобравшись на вершину одного из холмов, Томмазо увидел вдалеке стены Флоренции.
Через два часа молодой человек на полном скаку промчался через городские ворота. Горожане, с принятием законов Джано делла Белла забывшие об опасности быть раздавленными каким-либо чрезмерно горячим грандом, в ужасе шарахались в разные стороны, а затем, дождавшись, когда всадник удалится на внушительное расстояние, принимались грозить ему вслед кулаком и выкрикивать проклятия и ругательства.
Томмазо ничего не слышал и не видел. Ему хотелось лишь одного: поскорее оказаться в родном доме.
Достигнув дворца, он спрыгнул на землю и бросился во двор. Взбежал по лестнице и... едва не столкнулся с появившимся в этот миг в дверях Джованни.
— Ого! — изумился тот. — Вот так встреча!
— Да уж... — поджал губы Томмазо.
Джованни улыбнулся и протянул брату руку.
— Может, ты пропустишь меня в дом?
Услышав эти слова, Джованни вздрогнул всем телом; по лицу его разлилась мертвенная бледность.
— Хорошо, — отступил он в сторону, не сводя с Томмазо изумлённого взгляда.
Томмазо кивнул, словно разговаривал с простым слугой, и вошёл внутрь. Джованни последовал за братом, теряясь в догадках: что могло случиться за месяцы, проведённые молодыми людьми вдалеке друг от друга? Ведь после памятного визита во Флоренцию принца Карла Мартелла между ними, казалось, вновь возродилось подобие прежних — тёплых, словно в далёком детстве — чувств.
С большим трудом Джованни подавил в душе желание немедленно потребовать объяснений, и путь к покоям мессера Ванни юноши проделали в полном безмолвии.
Мессер Ванни в это время сидел на резном стуле чёрного дерева и в десятый раз изучал написанное на листке пергамента послание, ещё утром переданное одному из слуг каким-то человеком, не пожелавшим называть своего имени. Лакей не решился тотчас принести письмо господину, и прошло немало времени, прежде чем он отважился на этот поступок. Банкир, впрочем, не стал наказывать мальчишку, ограничившись несколькими грозными словами, а затем погрузился в чтение.
Занятие это так увлекло мужчину, что он не обратил внимания ни на стук копыт по мощёной плитами улице, ни голоса, раздавшиеся за окном, ни на поднявшуюся в доме суету. Лишь когда дверь распахнулась, он оторвал свой взгляд от письма и резко обернулся.
— Господи! — вскричал мессер Ванни.
— Здравствуй, отец! — воскликнул Томмазо.
— Что-нибудь стряслось?.. Ты выглядишь таким уставшим...
— Неужели люди выбиваются из сил, лишь когда торопятся принести плохие вести? — рассмеялся юноша.
— Значит, не случилось ничего ужасного?
— Нет, конечно.
Мессер Ванни возвёл взгляд к потолку и с чувством перекрестился. Томмазо наблюдал за этой сценой, изо всех сил кусая губы, чтобы не рассмеяться.
Наконец, самообладание вернулось к банкиру. Усевшись обратно на стул, он спросил:
— Выходит, удача улыбнулась нам?
— Да, — кивнул Томмазо.
— И Гаэтани стал новым Папой?
— Ещё нет, — ответил молодой человек. И тотчас добавил, вложив в слова всю свою уверенность: — Но скоро будет!
— Расскажи всё по порядку, — приказал мессер Ванни.
Второй раз произносить эти слова банкиру не пришлось — Томмазо взялся, захлёбываясь от возбуждения, пересказывать события, известные читателям из предыдущего повествования куда лучше его самого. Забавно было наблюдать, как он мечется из одного угла в другой, беспрестанно размахивая руками, останавливается иногда, чтобы перевести дух — в подобные мгновения юноша отдувался так, словно только что пробежал через всю Флоренцию. Следует, однако, заметить, что в речах своих Томмазо уделил значительную роль собственной персоне, изрядно приуменьшив значение героев, которые действительно заслуживали внимания.
За всё время рассказа на лице мессера Ванни не дрогнул ни один мускул. В своей неподвижности мужчина походил на каменное изваяние. Джованни, напротив, то и дело морщился; изредка, когда молодому человеку казалось, что Томмазо слишком уж бахвалится или приукрашивает рассказ, губы его начинали кривиться в презрительной усмешке.
— Что ж, прекрасно, — произнёс банкир, когда повесть была завершена. — Благодаря тебе, Томмазо, нам удалось не только спасти отделение в Риме, но даже, возможно, достичь влияния, о каком прежде нельзя было и помыслить.
Джованни почесал затылок, не в силах разобрать, искренен мессер Ванни, или слова его продиктованы любовью к сыну, а не здравыми рассуждениями. Вывод оказался неутешительным: всмотревшись в лицо Моцци-старшего, молодой человек уверился, что первая его догадка гораздо ближе к истине, чем вторая.
Щёки Томмазо зарделись от гордости.
— Спасибо, отец! Всё, что я делаю — ради величия нашего семейства!
Джованни закатил глаза.
Поступок его был, впрочем, оставлен без внимания: Томмазо даже не глядел в сторону брата, банкир же взялся в очередной раз перечитывать бумагу, которую держал в руках.
С минуту в комнате царило безмолвие.
Первым его нарушил Джованни, произнесший голосом, в котором едва ли можно было услышать заботу о брате:
— Быть может, Томмазо следует отдохнуть, отец? Он ведь проделал такой долгий путь и, наверное, валится с ног...
— Глупости! — передёрнул плечами юноша.
— Видел бы ты себя со стороны!
— Я чувствую себя превосходно!
Джованни пожал плечами, Томмазо в гневе топнул ногой.
Мессер Ванни посмотрел на молодых людей поверх письма, словно судья на преступников, и взгляд его вмиг остудил пыл обоих спорщиков.
— Джованни прав, — произнёс банкир. — Тебе действительно нужно выспаться, Томмазо... Но прежде я хочу сообщить важную новость.
— Какую?! — дружно воскликнули молодые люди.
— Через два дня во Флоренцию прибудет новый подеста.
На лице Томмазо отразилось непонимание.
— И... чем так важно это событие, отец? — несмело спросил он. — Каждые шесть месяцев один подеста сменяет другого — что ж тут необычного?
— Человека этого зовут Джан ди Лучино.
— Никогда не слышал о нём.
— Странно... Ты ведь несколько месяцев жил в Неаполе?
— Да.
— И старался узнать обо всём, что происходит при дворе?
— Разумеется!
— Тогда тебе непременно довелось бы услышать это имя!
Томмазо безнадёжно развёл руками:
— Но я ничего не знаю о Джане ди Лучино, отец.
По лицу банкира пробежала тень разочарования. На челе его резко проступили морщины, прежде, когда мессер Ванни сохранял хорошее расположение духа, едва заметные.
Тряхнув головой, Моцци-старший отогнал от себя тревожные мысли и произнёс:
— Мне казалось, будто Лучино — достаточно важный синьор, чтобы имя его звучало на устах неаполитанцев. В этом, во всяком случае, меня пытались убедить...
— Кто?! — сорвался невольный вопрос с уст Джованни.
— Неважно, — ответил мессер Ванни. — Сейчас это уже не имеет значения. — Сделав многозначительную паузу, он добавил: — Джан ди Лучино — новый флорентийский подеста. И это — аристократ из свиты Карла Мартелла.
— Ах, вот в чём дело! — сверкнул глазами Джованни. Как ни пытался он сохранить невозмутимость, губы сами собой растянулись в улыбке. — Значит, принц всё-таки сдержал обещание, которое дал мессеру Джано!
— Глупости! — вскричал мессер Ванни. — Джано делла Белла и его желания здесь совершенно ни при чём!
— Но весь город знает: он просил принца, чтобы тот направил во Флоренцию человека из своей свиты!
Внезапно банкир успокоился и чуть слышно произнёс:
