Генерал с видимым интересом рассматривал Клаву, и ей очень скоро стало не по себе под взглядом этих черных блестящих глаз. Ей очень не понравился этот взгляд и то, как бесцеремонно прошелся он по ее лицу и фигуре. Все это происходило в полной тишине. Генерал молчал, а остальные, повидимому, не смели говорить без его разрешения. Наконец генерал сказал чтото потурецки. Голос у него был низкий и сильный, но произносил он слова тихо и медленно.

-Назовите свое имя и звание,— перевел на французский стоявший слева от нее офицер.

-Неверова Клавдия,— ответила она.— Я подданная Российской империи. В греческой армии служила в качестве волонтера. Звания не имею.

Перевода не последовало, и Клава поняла, что генерал конечно же хорошо знает французский язык, как и абсолютное большинство старших офицеров турецкой армии. Он просто демонстрировал свою значимость, дистанцию между ним, генералом, и военнопленной.

Генерал снова сказал чтото — дветри фразы, но эти его слова ей уже не перевели. Однако выражение лиц присутствующих в кабинете офицеров ей не понравилось. По лицам офицеров, в ответ на слова генерала, прошла какаято волна улыбок, очень определенного свойства, а в глазах появился характерный блеск. Возможно, это и не встревожило бы Клаву, если бы не одно обстоятельство. Янычар не улыбнулся, он нахмурился.

* * *

-Ахалан бикун, Здравствуй, привет (араб. ).

Эма.

-И тебе шалом, Здравствуй (ивр. ).

Решад.

-Как поживает твоя семья? Все ли благополучно?

-Спасибо. У них все в порядке. Вчера получил от мамы письмо. Она пишет, что все здоровы. Отец работает. Саша заканчивает Технион. Будет работать у отца на моторном. А как твои, Решад? Все ли здоровы? Как Надия? Как Йилмаз?

-Божьим промыслом. Все здоровы. Йилмаз пошел в армию, но, думаю, все закончится быстрее, чем их пошлют на фронт.

-Дай бог.

-О чем ты хотел говорить?

-Ты становишься похож на еврея: сразу за дело.

-Такая у меня служба, Эма. Слушаю тебя.

-Мне нужна помощь, Решад.

-Чем я могу помочь, брат?

-Эта девушка... летчица, которую я сбил...

-Кысбалах! Твою мать! (араб. )

Эта шармута Б...дь (араб. ).

убила моего брата!

-Она убила его в честном бою, Решад. Как воин воина. Она и меня сбила, если ты забыл.

-Не забыл. Прости, брат. Я злюсь не на нее.

-А на кого?

-На себя!

-???

-Я бессилен помочь, Эма. Селимпаша хочет ее, и он ее получит. Кисмет.

-Что значит "хочет"? Мы в каком веке живем? Она же военнопленная!

-Она никто! Она пыль под ногами правоверных. Она... Селимпаша генерал и родич визиря!

-И контрразведка не хочет вмешиваться...

-Он не шпион и не предатель. Он командующий округом. И... Эма, ты же уже не мальчик с Адара! Селимпаша турок. Понимаешь? Он турок из знатной семьи, а ты еврей, а я — араб, да еще и немусульманин к тому же. А она... она просто красивая баба, за которой нет семьи. Ты понял меня?

Он замолчал, поднял свой стакан с неразбавленным ракы, посмотрел на него, как бы сомневаясь, и выпил водку залпом. Одним сильным глотком. Затем вынул из пачки папиросу и закурил. Моня сидел молча, рассматривая Решада, понимая всю правоту друга, но не в силах смириться с таким положением дел. Он смотрел на Решада, а видел лицо русской летчицы и понимал, знал наверняка, что это еще не конец. Чувствовал, как поднимается в нем решимость сделать чтонибудь такое, после чего возврата к прежней жизни не будет, и знал, что сделает это, что бы это ни было и чем бы ему ни угрожало. Знал, что сделает все ради этой женщины, которая убила брата его друга, чуть не убила его самого и едва не была убита им. Вот только там была война, а здесь была подлость.

-Что для тебя эта женщина?— нарушил молчание Решад.

-Дело не в женщине...

-Гей ин тохас, Иди в задницу (идиш ).

Эма!

-Хорошо. Это дело чести!

-Честь — это хорошо, но ты врешь. Только не знаю, кому ты врешь, Эма, мне или себе?

Решад замолчал. И Зильбер тоже молчал. Ему нечего было сказать. Решад был прав. Между тем Решад докурил свою папиросу, затушил ее и негромко сказал:

-Если об этой женщине узнает пресса... не наша... Ты понял? Не наша. Ты помнишь Вайса?

-Какого Вайса?

-Моше Вайса. Он учился годом позже.

-Вайс... Да. А какое это имеет...

-Майкл Вайс представляет в Иерусалиме Ройтерс...

-Ройтерс... Я понял.

-Эма, Селимпаша не забудет.

-Не забудет.

-Ты перечеркиваешь свою карьеру.

-Элохим гадоль. Бог велик (ивр. ).

Спасибо, Решад. Ты мне помог.

* * *

Зимой тридцать восьмого она работала на линии МиланВаршава. Седьмого февраля изза грозы, разразившейся над горами, ей пришлось сесть в Цюрихе. Погода была скверная, в Цюрихе шел дождь, но ей все равно пришлось садиться, так как выбора уже не оставалось. Впереди по трассе бушевала гроза, аэродромы Швейцарии, Южной Германии и Австрии были закрыты — у них шел снег, а до Милана у нее уже не хватало горючего. Села она нормально, но перспективы были безрадостные. Синоптики на вопросы, когда же откроется маршрут, только пожимали плечами и раздраженно бормотали чтото о фронте циклона. Делать было нечего. Сидеть в аэропорту — бессмысленно, и от нечего делать она отправилась в клуб летчиков на Ваффенплатцштрассе. В клубе было тепло, накурено и шумно. И вот среди этого шума, состоящего из смеха, звона бокалов, многоголосого и многоязыкого говора, она и услышала имя человека, с которым хотела встретиться уже давно, с тех самых пор, как военный автомобиль доставил ее к воротам русского посольства в Стамбуле и двое молчаливых людей в гражданской одежде передали ее под расписку консулу Российской империи.

-Herr Weiss?

-Ja. С кем имею счастье познакомиться?

-Я... Меня зовут Клавдия. Неверова.

-О!!! Клаудиа! Вот так встреча! Я вас помню! Этот репортаж стоил мне аккредитации в Иерусалиме!

-Сожалею...

-Что вы, Клаудиа! Какие сожаления? Все вышло к лучшему. Мое начальство, в Ройтерс, сочло, что, как у вас говорят, "овчинка стоит выделки".

-Ну если так... В любом случае, я хотела вас поблагодарить. Я оказалась... скажем, в затруднительном положении.

-Да уж. Представляю!

-Не представляете, Майкл. Но это и неважно. Спасибо!

-Не за что! Впрочем, "долг платежом красен". Ведь так у вас тоже говорят?

-Говорят... А что вы имеете в виду под платежом?

-О! Совсем не то, о чем вы подумали! Хотя, видит бог, вы такая красавица, что я бы... Нет, нет! Не волнуйтесь. У меня есть подруга, которая не спускает с меня глаз. Даже сейчас. Увы...

-Тогда...

-Всего лишь рассказ. Рассказ о войне из первых уст. Ваших уст, Клаудиа. Война в воздухе... Где вы летали, Клаудиа?

-На континенте и над островами.

-Вот и прекрасно. Из этого выйдет замечательный очерк.

-Даже не знаю, интересно ли это хоть комунибудь.

-Зато я знаю. Вы смогли бы уделить мне пару часов вашего драгоценного времени?

-Сейчас да, а завтра... зависит от погоды.

-Значит, сегодня.

-Вы очень целеустремленный человек, господин Вайс.

-Майкл.

-Что?

-Майкл. Просто Майкл, и ведь вы уже так ко мне обращались... Так что — просто Майкл, и давайте сядем куданибудь. Ну вот хоть сюда. Здесь нам будет удобно.

-Майкл.

-Да?

-Один вопрос. Откуда вы узнали?

-Что будете пить, Клаудиа? Что узнал?

-Бренди. Обо мне.

-Два бренди. О вас? Мне позвонил Зильбер.

-А кто такой Зильбер?

-Ну, мы учились вместе. В школе... только я младше на год, но, знаете, как бывает? Встречались, были знакомы, вот он и позвонил.

-А он? Он откуда узнал?

-Ну, Клаудиа! Как же ему было не знать, если он вас и сбил? Постойте! Вы хотите сказать...

-Сбил? Он? Так это был Янычар?!

-Простите, Клаудиа, но я вас не совсем понимаю. О каком янычаре вы говорите?

-О том, который меня сбил. У него на фюзеляже были нарисованы ятаганы. Скрещенные ятаганы.

-И?

-Я встречалась с ним несколько раз. В воздухе. Запомнила. Ну и прозвала Янычаром.

-Вот оно что! Интересно. Живые детали всегда интереснее сводок. Вы не будете возражать, если я это запишу? Нет? Спасибо. Память — плохой помощник. Даже моя.

-Записывайте. Он ведь невысокий, да? Я Зильбера имею в виду. Невысокий, плотный такой, широкий? Темный блондин, но смуглый. А глаза...

-Серые.

-Да.

-Да, это Зильбер. Эма Зильбер. То есть, Эммануил, конечно. Он что же, не представился?

-Обстоятельства не располагали.

-Понимаю. Но это и неважно. Он вас сбил, он вас и спас. Позвонил мне, рассказал... Ну а дальше уже вопрос техники.

-Он...

-Ему пришлось выйти в отставку, если вы об этом хотели спросить.

-Что? В отставку? Но он же ас! Как они могли?!

-Они могли.

-Черт!

-Совершенное вами согласен. Итак, Клаудиа, вы летали...

-Подождите!

-Жду.

-Как он? Вы знаете чтонибудь?

-Самое странное, что да, знаю.

-???

-Он в Нидерландах, в Амстердаме. Служит в КЛМ. Им нужны грамотные пилоты. Конечно, пассажирский фоккер Имеется в виду пассажирский самолет Fokker F.XXXVII, самый большой из транспортных самолетов компании Fokker. F.XXXVII вмещал четыре члена экипажа и 36 пассажиров. Летал в компании KLM с марта 1937 года.

не истребитель, но все же самолет. Так он мне, по крайней мере, сказал при нашей встрече.

-Когда вы его видели?

-На Рождество. В Лондоне. Представляете? Два еврея встречают в Лондоне Рождество...

-Вы же сказали, что он в Амстердаме.

-Я же сказал, что он летает на фоккере. Знаете этот их большой аэроплан с четырьмя моторами? Тридцать шесть пассажиров! Огромный, как дом. Вот Зильбер и таскает его по маршруту: Амстердам — Лондон. А в Лондоне мы и пересеклись. Вообщето я хотел написать об этом голландском чуде... Не все же русским да американцам строить большие корабли! Пусть вот хоть голландцы...

-Пусть голландцы. Вы знаете его адрес?

-В Амстердаме? Да, знаю. Кайзерграхт, сто двадцать. Это отель "Олимпия".

-Спасибо!

-Пожалуйста. Теперь можно вас спрашивать о войне?

-Теперь можно.

* * *

Зима в Амстердаме не лучшее время года. Снег выпадает редко, а если и бывает, то мокрый и тает быстро. А чаще идет дождь. Дождь, кажется, идет все время, и не только зимой, но зимний дождь — постоянный спутник горожан. То мелкий и медленный, то и дело сбиваемый резкими порывами холодного ветра, то сильный — проливной, падающий стеной с низкого темного неба. Дождь — составляющая жизни города, неотъемлемая часть городского пейзажа. Во время дождя город становится темным. Темна вода в каналах, темны окна, закрытые ставнями. Темный город. Печальный. Чужой. Особенно для левантийца, привыкшего к голубому небу, солнцу, наполняющему прозрачный воздух теплом и светом, синему морю. И всетаки Амстердам нравился Зильберу. Был у него характер, у этого города, и это было главным.

В хорошую погоду, если, конечно, не было полетов, Зильбер отправлялся в долгие пешие прогулки по городу. Он шел, не торопясь, по Кайзерграхт, следуя плавному изгибу канала, пока не добирался до Амстеля. Потом — вдоль Амстеля до моста. Переходил реку, и там было уже рукой подать до еврейского квартала. Потом он, бывало, заходил в старую Португальскую синагогу и сидел там, иногда по часу и больше, с удовольствием вдыхая запах старинного полированного дерева, который, казалось, уносил его в прошлое, домой. Потом он, также не торопясь, возвращался в отель, но уже другой дорогой. Теперь он спускался по Амстелю до Нового Рынка и через него выходил на Дамрак и шел дальше мимо церкви Нуе Керк, пересекал каналы и выходил на Кайзерграхт несколько выше своего отеля, в районе 140-150 номеров. По дороге, обычно гденибудь в районе Сингеля, он обедал в одном из старых маленьких чисто голландских кабачков, выпивал пива, а иногда и водки и уже после этого шел спать.

В тот день погода стояла совсем неплохая — как раз для прогулки, но с самого утра его охватило внутреннее напряжение. Он никак не мог усидеть на одном месте. Чтото неощутимое, неосознанное происходило в нем, гнало вперед. Тоска, если это была тоска, гнала его по извилистым улочкам старого города, вдоль каналов и через них. Он и в синагоге долго не усидел, сорвался и снова устремился в свой бег, непонятно от кого или к кому. Какоето нетерпение, неизвестно откуда взявшееся и неизвестно что означавшее, заставляло его почти бежать по лабиринту улиц и каналов. Он и в кабаке не остался надолго. Обедать не стал, а только проглотил стаканчик паршивой голландской водки и снова пустился в путь.

Было около трех; когда он вывернул на Кайзерграхт. Неожиданно выглянувшее солнце осветило канал и дома, выстроившиеся по обеим его сторонам плотными, но неровными шеренгами. Канал плавно уходил влево, и отель Зильбера оказался на хорошо видимом ему повороте канала, на высшей точке изгиба. Там, метрах в двухстах от Мони, на противоположной от него стороне канала видна была одинокая женская фигура. Женщина стояла, облокотившись о парапет и смотрела в воду. Порыв ветра всплеснул вдруг подолом ее длинной юбки, спускавшейся изпод короткого пальто, и поднял в воздух нимб золотых волос над ее головой. Зильбер задохнулся от мгновенного узнавания, и сам не заметил, как ускорил шаги. Он пролетел через горбатый мостик и пошел вдоль канала прямо к ней. И в этот момент она обернулась и посмотрела на него.

* * *

Клава смотрела на воду. В воде играли солнечные блики. Они завораживали, гипнотизировали, но вдруг... она почувствовала на себе взгляд — так истребитель чувствует иногда направленное на него внимание чужого стрелка — и подняла голову, безошибочно находя взглядом коренастую фигуру Янычара, идущего к ней.

* * *

-Здравствуй.

-Здравствуй, Янычар.

-Янычар?

-Я тебя так зову.

-Вообщето меня зовут Эма, это...

-Я знаю. Эммануил Зильбер.

-К вашим услугам, сударыня.

-Почему ты меня не искал?

-Я тебя уже один раз нашел... Мало не показалось!

-Ну, я тебя тоже завалила однажды.

-Позиция сзади для женщины противоестественна.