1936. 12-я Интернациональная.

Мне оставалось до грузовика метров пятьдесят, когда на площадь, едва не задев стоявший в начале ее мотоцикл, вылетел пятнистый "Коронель". Уже проскочив толкущихся возле трехтонки, Луиджи притормозил, на ходу открылась дверца машины и на шоссе вышел Лукач в коротенькой замшевой курточке. С переднего сиденья выскочил Алеша в кожанке и с винтовкой наперевес. "Кирасира" нигде видно не было — Луиджи наверняка опять лихачил.

Я заторопилась к комбригу доложить, как выполняются его приказания, но гораздо раньше к нему приблизился отделившийся от остальных боец. Он был без винтовки, распоясан и даже без головного убора, зато в черно-красном шейном платке. За ним поспешал неряшливый толстяк, также без пояса и берета, но в платке и с винтовкой, на которую он опирался. Оба ступали нетвердо. Мне не удалось разобрать, что сказал нетрезвый боец, подходя к Лукачу, но командир бригады нахмурился и вопросительно, как бы в ожидании перевода, повернулся к Алексею, но тот замешкался, наверное, пытаясь подобрать слова. Не получая ответа, подошедший хрипло выругался — это я уже хорошо расслышала — и, схватив Лукача за плечо, попробовал повернуть к себе. На это Алексей среагировал быстро и вполне подобающе — я могла им гордится. Шаг вперед и короткий, на первый взгляд несильный тычок стволом винтовки. Алеша влепил ему точно в "солнышко". Не смертельно, но очень, очень неприятно. И по анархисту это было прекрасно видно.

На площадь вылетел "Кирасир". Неплохое отставание. Убью Луиджи.

Генерал сел в свою машину, Алеша сел рядом, я — впереди, и "Коронель" рванул, с места выскочив до восьмидесяти. Машина, насколько я угадывала, бежала в направлении на Эль-Пардо. Держась за кожаную петлю, Лукач рассеянно смотрел в окно. Еще некоторое время протекло в молчании. Затем вздохнул:

— Пропадает ведь батальон, пропадает ни за понюшку табаку. И что делать, не представляю. Где для ваших французов командира взять?

Это были уже привычные "мысли вслух", но я решила отреагировать:

— Разрешите обратиться? Есть такой командир. Лейтенант резерва французской армии, социалист, сейчас командует третьей ротой. Фамилия его Бернар. Его рота сегодня собралась первой, погрузилась на грузовики в полном порядке. И процент анархистов в ней значительно ниже, чем в трех остальных.

Машина выкатила из векового парка на площадь перед королевским дворцом, взяла направо и помчалась по шоссе, ведущему к мосту Сан-Фернандо, но вдруг убавила скорость и свернула в ворота того самого загородного особняка, куда я однажды приезжала к генералу Кропату. Стоявший на часах Леблан распахнул чугунные створки, и мы очутились на бетонном дворе, где выстроились замаскированные сетями с нашитыми на них лохмотьями селенного и коричневого машины Петрова, Фрица и Белова, а под ничего не скрывающими ветками фруктовых деревьев, растущих из оставленных в бетоне лунок, прятались штабные мотоциклы.

Внутри дом хотя и утратил господствовавший при Кропате военно-придворный стиль, но сохранял прежнюю роскошь и поражал непривычным простором. Ставни окон, выходивших на Мансанарес, оставались закрытыми, и во всей той половине горел среди бела дня электрический свет, а в зале радужно сверкала подвесками хрустальная люстра.

Когда был накрыт нескончаемо длинный стол и мы уселись за накрахмаленную, как пластрон, скатерть, уставленную тарелками с коронкой и переплетенными вензелями под ней, а на своем приборе каждый узрел туго свернутую салфетку в серебряном кольце, и когда принаряженные Пакита и Леонора принялись обносить нас, нельзя было не наслаждаться столь разительной, по сравнению со сторожкой у моста Сан-Фернандо, переменой. Да и сами мы выглядели уже иначе: все, включая и подъехавших к ужину Галло и Реглера, явились к столу выбритыми, вычищенными, в блестящей обуви. Пример, который постоянно подавал Лукач, сказывался.

Под стать такой внешности было и содержание дымящихся мельхиоровых посудин. Охваченный гастрономическим энтузиазмом, Петров во всеуслышание выдал комплимент, что оба блюда не посрамили аристократический фарфор, на каковом их подавали. И это не прозвучало преувеличением: давно никто из нас так не едал. Объяснение было просто. Неоднократно наблюдавший скудные наши трапезы Паччарди несколько дней назад предложил отчислить в распоряжение штаба бригады немолодого гарибальдийца, по профессии ресторанного повара, и сегодня на кухне впервые орудовал высокий полный человек с лоснящейся посреди прилизанных черных прядей плешью. Для повара, тем более итальянца, он был удивительно тих.

Бросивший теплое и сытное место в Париже, чтобы вступить в ряды "волонтеров свободы", он не был ловкачом и, конечно, не сумел бы сварить пресловутый солдатский суп из топора, но продукты ему обеспечивал другой итальянец — Беллини, недавно занявший в штабе должность заведующего хозяйством.

Беллини был из тех, кто начал еще на Арагоне в центурии Гастоне Соцци. Пули его пощадили, но он тяжело пострадал в автомобильной катастрофе. От традиционного завхоза он отличался худобой дервиша. Беллини был на редкость некрасив: лицо его казалось выструганным стамеской из мореного дуба, между втянутых щек вздымался над бровями и выдавался далеко вперед узкий нос, казавшийся приклеенным, да притом еще криво. Лишь влажные воловьи глаза скрашивали общее впечатление. В отличие от повара завхоз был неутомимым говоруном и обладал к тому же звучащим на весь штаб, где бы его обладатель ни находился, металлическим тенором. Но безостановочно говоря, Беллини был поразительно расторопен и успевал вовремя сделать все, что требовалось, и даже гораздо больше, чем требовалось. Со всеми четырьмя штабными девушками он отлично поладил, и они беспрекословно ему подчинялись.

Белов, по обязанности постоянно находящийся в штабе и раньше других присмотревшийся к Беллини, заявил, что никто из нас и не воображает, какое это редкостное существо. Ему же, Белову, представилась возможность убедиться, что заведующий хозяйством знает наизусть, начиная с первого такта увертюры и до последнего аккорда финала, ровно двенадцать итальянских классических опер и среди них такие, которые за пределами Италии известны лишь узкому кругу специалистов. Что же касается подбора, то в мозговую фонотеку этого меломана входят не только Россини, Верди или Пуччини, но и Чимароза, и Доницетти, и Леонкавалло, а уж всеконечно великий тезка его Беллини.

— Истый феномен, говорю вам. Я проверял его. Не всякий дирижер столько в памяти удержит. А он пролетарий, да еще эмигрант, оторванный от родной почвы. Вот это народ, а? Вот у кого музыкальная культура!..

За ужином Галло предупредил, что его от нас забирают. Он будет назначен комиссаром-инспектором всех интербригад. Все-таки Тринадцатая уже заканчивает формирование, да и Четырнадцатая не намного от неё отстала.

— Непонятно только, почему, если создаются новые, надо ослаблять старые? Удивительная все-таки система, — негодующе отреагировал Лукач. — Спасибо еще, что у тебя есть заместитель, и мы с ним сработались.

Но Галло сообщил, что вместо него к нам переводится комиссар Одиннадцатой бригады Марио Николетти, Реглер же, как и раньше, останется его помощником.

— Твой Николетти тебе не замена, — еще более недовольно отозвался. Лукач.

Галло, сдержанно улыбаясь (если б он знал, как приятно изменяется при этом его аскетическое лицо, он, наверное, улыбался б почаще), возразил, что Николетти весьма масштабный работник и, несомненно, принесет на новом месте не меньшую пользу, чем принес на старом. Да и он, Галло, всегда будет рядом, в Мадриде, сердце же его, где б он ни находился, навсегда принадлежит родной Двенадцатой бригаде.

— Скажи лучше: не Двенадцатой вообще, но батальону Гарибальди, тогда я поверю. Что ж, и то хлеб.

Проводив Галло, все собрались расходиться на покой, когда Мориц — почему-то шепотом — пригласил Лукача к телефону. Вернулся комбриг темнее тучи. Звонили ему из Мадрида. Приказано сниматься и к утру быть на северо-восточной окраине Каса-де-Кампо. С середины дня отмечается активизация фашистов в Университетском городке.

— Какую-то пожарную команду из нас делают, ей-богу, — заключил Лукач. — Где ни загорится или хотя б дымом запахнет — давай. А все потому, что мы на своих колесах.

— Ни сна, ни отдыха измученной душе, — своим концертным басом напел неунывающий Петров. — Мне, как всегда, вперед выезжать?

— Нет, уж ты сегодня отдохни. У нас же есть теперь начальник оперативного отдела, ему и карты в руки. Геноссе Герасси!

И он стал по-немецки давать указания только что назначенному на этот пост розовощекому, но преждевременно плешивому испанскому майору. Прадос уже успел рассказать мне про Херасси (Лукач неверно произносил первую букву его фамилии), что он парижский художник, принявший испанское гражданство всего пять лет назад, после падения монархии, так как он марран, то есть потомок насильственно крещенных испанских евреев, несмотря на обращение в католичество, изгнанных инквизицией из королевства еще в XV столетии. С тех пор предки Херасси проживали в Турции, и будущий республиканский майор родился в Константинополе. Все эти пять веков по меньшей мере пятнадцать поколений рода Херасси, вернувшись, естественно, к вере отцов, блюли тем не менее верность жестокой родине и сохранили в неприкосновенности ее звучную речь.

Когда разразился генеральский мятеж, Херасси, достаточно к тому времени признанный в Париже, а следовательно, и достаточно обеспеченный материально, бросил любимую работу и любимую жену с маленьким сыном, чтобы вместе с несколькими другими монпарнасскими испанцами встать в ряды защитников Ируна. До назначения к нам он успел повоевать и, командуя батальоном, отличиться.

18 декабря 1936 года, четверг.

Испания, Эль-Пардо.

Первое поручение Лукача — изучить до подхода бригады местность, на которой ей придется действовать, завязать отношения с соседями, собрать сведения о противнике, а также выбрать подходящий командный и наблюдательный пункты — все это вновь назначенный начальник оперативного отдела выполнил, по оценке комбрига, "на ять".

Впрочем, энергия Херасси оказалась израсходованной втуне. Первые же два батальона — Андре Марти и Домбровского, едва успев высадиться на опушке Каса-де-Кампо, были "по способу пешего хождения", как определил любивший иронически употреблять архаические обороты Белов, передвинуты к Университетскому городку и уже в восемь, имея в резерве гарибальдийцев и Леонес рохос, атаковали вклинившегося в боевые порядки анархистов противника.

Бригадный командный пункт был в свою очередь перенесен в пустующий дворец какого-то маркиза (возможно, он был герцогом, но Петров, не утруждавший себя запоминанием титулов и фамилий отсутствующих особ, чьим вынужденным гостеприимством мы пользовались, называл их всех "маркизами Карабасами"), как ни поразительно ничуть не пострадавший ни от фашистской авиации или от артиллерии, ни от последовательных постоев других республиканских штабов. К сожалению, маркизово "паласио" было расположено на слишком почтительном удалении от передней линии, осуществить же замену подысканного Херасси наблюдательного пункта в спешке вообще не удалось, и Лукачу в результате предстояло руководить боем, как на мосту Сан-Фернандо, вслепую. Впрочем, после ноябрьских боев театр был известен и командованию, и рядовым бойцам — если и не вплоть до каждой кочки, то уж во всяком случае достаточно подробно.

Однако за прошедшее со времени отвода 12-й из Сиудад Университарио время фашисты на совесть укрепили свою линию — так что домбровцам и гарибальдийцам удалось отбросить их на первоначальные позиции, но дальше продвинуться не получилось.

Во второй половине дня шум боя стал утихать, но Лукач, решивший во что бы то ни стало удержать на этот раз батальон Гарибальди в резерве и опасавшийся, как бы его, помимо командования бригады, опять куда-нибудь "не втравили", направил Кригера к Паччарди со строгим указанием ничего без ведома штаба бригады ни в коем случае не предпринимать. С тою же целью он послал Херасси ко "львам", а Петрова — на фланг, к его старым друзьям по Одиннадцатой — домбровщакам.

Довольно скоро с командного пункта Жоффруа позвонил Реглер. Пока Лукач дотошно расспрашивал его, высокие цветные, под церковные витражи, окна столовой угрожающе загудели. Фриц щелкнул ключом в двери на веранду и вышел, подняв лицо к небу. Я и свободный пока от своих адъютантских обязанностей Алеша последовали за ним.

Воздух насыщало низкое, как на пасеке, жужжанье, но самолетов видно не было. Открытая веранда не имела выхода наружу, так как прямо под ней простирался заросший деревьями обрыв, настолько глубокий, что их верхушки не доставали до перил. Противоположный склон не был крутым и по нему тянулись пинии, километрах в двух перевернутые их зонтики наглухо закрывали горизонт.

Было холодно, однако небосвод сиял ясной, как летом, голубизной. Высоко-высоко в ней появился уступчатый строй серебряных на солнце бомбардировщиков.

— Ого, восемнадцать, — сосчитал Фриц.

Гудя все громче, самолеты опустили носы и начали плавно снижаться вправо. За лесом прогрохотало, и на пути бомбардировщиков возникла кучка распускающихся снежков, а после небольшого промежутка до нас долетели барабанные удары разрывов. Из-за леса снова загрохотало, и перед трехмоторными "юнкерсами" — их можно было уже узнать — еще ближе к ведущим машинам вспыхнули заградительные облачка. Республиканские зенитные орудия перешли на беглый огонь, но бомбардировщики, не нарушая строя, продолжали неумолимо снижаться среди клубящихся вокруг них маленьких тучек, вроде тех, на которых изображают херувимчиков с крылышками.

Внезапно где-то ещё выше тонко заныло, и с высоты на строй бомбовозов обрушились две пары звенящих моторами истребителей. Головной "Юнкерс" взорвался в воздухе, за левым самолетом его тройки потянулся дымный след, строй эскадрилий мгновенно рассыпался, но бомбардировщики продолжали снижение к своей цели — пока весь хоровод не скрылся от наших глаз за лесом. Вскоре дворец, как во время землетрясения, задрожал от донесшейся откуда-то издалека беспорядочной бомбежки.

— Не пойму, что за цель они нашли в том направлении, — возвратившись с веранды, недоумевал Фриц. — Или дорогу на Эскориал бомбят?

Прадос по просьбе Лукача принялся названивать в Мадрид, но никакие "ойга" на сей раз не помогли. Выдохшегося Прадоса сменил у аппарата Мориц, однако срывавшиеся с его губ польские проклятия принесли не больше пользы, и Мориц, отчаявшись, призвал на подмогу Соломона. В его пальцах рукояточка полевого телефона запела ещё тоньше, но столь же безрезультатно: поочередно то тот, то иной из промежуточных коммутаторов на вызов не отвечал. В разгар этих бесплодных усилий раскрылась дверь передней, и Гишар впустил необычайно красивого молодого блондина — я узнала в нем того самого одетого, как денди, английского волонтера, которого с месяц назад видела у Кропата и который показался мне перенесенным в современность Дорианом Греем.