Злато в крови

Когда за мной пришли, я только что выбрался через низкий бортик ванны и укутывался в одно из королевских полотенец, о чем и сообщил на стук, весьма громко и по мере сил учтиво.

— Ну и превосходно, — ответил из-за дверей молодой голос. — Оденьтесь, будьте добры, во что-либо не совсем домашнее. Там такой костюм-тройка должен быть, черный, с палевым муаровым жилетом, и к нему белая рубашка с натурально жемчужными пуговицами. Классические лаковые туфли — по вкусу, но не обязательны. Возьмите мягкие сапожки в стиле денди, только с широким галстухом до ушей лучше не связывайтесь. Время, знаете ли, поджимает.

Я как мог торопливо оделся, причесал свои чуть залохматившиеся кудри, не прибегая к запотевшему зеркалу, и открыл засов на двери. Там стояло двое в той же брючной униформе, что к у меня: мужчина, по виду лет тридцати пяти (он-то и давал советы) и девушка мастью посветлее моей Зульфии, но с такими же прозрачными голубоватыми очами.

Обменявшись обоюдными поклонами в японском стиле, мы в ряд прошли по вестибюлю — меня аккуратно вклинили между конвоиров — и проникли за переборку, что раздвинулась в стороны едва ли не с подобострастием.

Отчего-то я полагал, что меня удостоят Зала Статуй, но то была небольшая зала с довольно-таки низким потолком, мраморным полом и погруженная в густой полумрак. Мои провожатые поставили меня перед рядом из двенадцати пустых кресел с высокими спинками, который образовал вокруг меня подкову, и отошли.

Никакой бархатной скатерти; пустая сцена почти без декораций. Однако в полной тишине послышался легкий звук шагов: чуть постукивали каблуки, шелестела дорогая ткань, звякало нечто металлическое. Они появлялись из проемов между сиденьями, смутно белея коттарами — мантий не было — и усаживались каждый на свое кресло. Мужчины устраивали поудобнее свои шпаги, женщины подтягивали вниз прямые кинжалы, что висели на груди каждой, слегка сминая дорогую ткань. По мере того, как пришельцы успокаивались, поверх их голов загорались выгравированные в дереве спинок неяркие надписи, освещая лица. Удивительно, что я с моим острейшим ночным зрением то ли не видел, то ли не воспринимал подробностей их облика.

Законник. Властное усталое лицо, крестьянские ухватки, лоб интеллигента в третьем поколении.

Летописец. Явный иудей-ашкеназим. Маленький, юркий почти до смешного, добрый и невероятно хитрый взгляд, удлиненные, аристократические пальцы пианиста.

Меканикус. Молодой, гибкий, как танцор, и очень темнокожий. Глаза так и светятся на черном лице.

Гейша. Вот эта, если я не потерял моей проницательности, и впрямь умеет вполне профессионально переступать и кружиться в такт. А как насчет прочих соответствующих талантов? Но явно в возрасте: густая, лентой, проседь в темных курчавых волосах, припухлые веки, нос крючком и смешливые глаза на смуглом лице.

Лекарь. Полноватый и всё равно изящный, руки теребят рукоять меча; явный знак, что непривычен то ли к острой стали, то ли (что вернее) к публичности.

Рыцарь. Широкий в кости, добротно выделанный солдафон. Вот он-то на оружие никакого внимания не обращает — любимая часть тела.

Рудознатец. Смутно знакомая фигура: высокий купол черепа, гладкая, будто отполированная кожа, умные спокойные глаза.

Глашатай. Тонкий в кости ариец или англосакс. Шпагу носит, как очень большую авторучку, перевязь — будто к ней магнитофон подвешен, и похоже, так и бывает по большей части. Впрочем, я согласен и на портативную кинокамеру.

Пастух. Светловолос, невысок, очень изящен, глаза с сумасшедшинкой. Повернулся боком, оперся на подлокотник, вздернул подбородок — будто с вышины седла свои владения осматривает.

Ткачиха. Старая женщина с ехидцей в характере, выдержанная в серебристо-серых тонах. Что-то Грегор такое похожее видел...

Звездочет. Тощ, дряхл и на диво крепок. В тонкогубом рту знатно обкуренная трубка. И, как Рудознатец...

Домоуправительница. Юна, смугла телом, светла лицом, легка в повадке, немного робеет. Моя Зальфи!

Я почти понял. Двоих видел в крови, двоих наяву, хоть и давным-давно, еще об одном читал в Грегоровой притче, о Ткачихе тоже знаю через него, но моя красавица — она ведь мне совсем живой показалась! Да, оттого и побаивается, наверное.

— Вы всех нас хорошо видите? — спрашивает Рудознатец. — Всю дюжину?

— Вижу, — еле выдавливаю я сквозь сомкнутые губы.

— Тогда садитесь напротив Рудокопа, тринадцатым будете, — предлагает старая Ткачиха.

Кресло будто само собой подпихивает меня сзади под колени и явно настраивается в себя усадить. Почти сразу за моей спиной загорается некое имя: повернуть голову, чтобы прочесть, я стесняюсь и вообще не успеваю, потому что телохранитель-мужчина заворачивает ко мне с фасада и ловко застегивает на мне некое подобие автомобильных ремней безопасности.

— Не надо, — говорю я. — И бесполезно.

— Со споров лучше не начинать, — вполголоса отвечает он и снова уходит в тень.

Я и Двенадцать мерим глазами друг друга. Теперь я точно вижу, что они не люди, а... нет, не все из них призраки, разве что самые старшие. Двое молодых — они тоже необычны. Запах, позы... Зульфия мне не так чтоб надолго тогда показалась.

— Я старший в этом собрании, — говорит Рудознатец. Карен. — Мы говорим каждый за себя самого, но я говорю за всех. Достойны ли мы того, чтобы вы отдали силт кому-то из нас?

Руки у меня свободны, я торопливо стягиваю с них перчатки — сначала с правой, затем с левой, окольцованной. И встречаюсь глазами с Зульфией. Она ведь предупреждала — о чем именно? Слушай свою кровь, простец. Об этом тоже сказано. Можно ли верить одной из этих двенадцати персон? Или у меня и так и сяк нет выбора?

— Я понял из вашей вести, что из-за меня может погибнуть ребенок, — медленно отвечаю я, обводя глазами всех. — Но это не я сам — моя личная боль слышала вместо меня. Речь идет о некоем деле. О большом проекте, который вы затеяли. Ради него — да. Я согласен. Я отдаю перстень Карену Лино, Алхимику, чтобы он распорядился им с честью.

И его протягиваю — до сверхбыстрого вампирского движения дело не доходит, ремни, опоясывающие плечо и талию, отчего-то врезаются похлеще стального ножа. Однако Карен каким-то образом получает мой дар и кладет на поручень, где тот исчезает, будто растворившись в древесине. Моя сестра-хозяйка потупляет серебряный взор. Я был неправ? Или, напротив, сделал то, что от меня хотели? Или, сделав ожидаемое, поступил во вред себе?

Теперь говорит Законник.

— Мое имя Керг, и мой первейший долг — предупредить вас, что вы сами лишили себя единственной возможной защиты. Магистерский силт гарантирует неподсудность любому, кого выберет. Достойного делает неприкосновенным, недостойного — неприкасаемым. Он, собственно, и делает магистром. Вы не знали?

— Знал, — говорю я внезапно и понимаю, что это правда.

— Вы понимаете, что означает ваше признание — если это не пустая бравада?

— Догадываюсь.

— Керг, — поднимает руку Гейша. — Не твое дело играть в недомолвки. Ну да, он хочет умереть и нарочно подвел свою игру к финальной точке. Накачал свои вампирские мышцы до того, что и самоубиться не умеет. Но твое дело — соблюсти формальные требования. Не будем же мы судить Джонни Доу?

— Хорошо. Ваше имя, подсудимый?

— Андрей, сын Иванов. Амадео. Ролан. Идрис.

— Выбираем Ролана. Возраст?

— Не могу сказать точно. Около пятисот пятидесяти.

— Род занятий?

— Знаете сами.

— Олух ты, Ролан, — взрывается Ткачиха. Диамис, бессменная Хранительница музея Серебра. И вот забавно: мой трон на воздушной подушке рывком поворачивается в ее сторону, будто в перевернутой игре в "бутылочку". — То, о чем ты подумал, — способ питания, а от тебя требуют назвать специальность. Ремесло. Братва, перед нами отличный артист в самом широком смысле, чтоб вам знать. Я распорядилась подбирать за ним все бумажные и холщовые лоскутки, которые он марает и развеивает за собой этаким шлейфом, и продаю за немалые деньги. В фонд Большого Проекта.

— Хорошо, я учитываю, — отвечает Керг. — Имран, вы ведете запись?

Глашатай кивает и поправляет нечто укрытое длинным эфесом своего клинка. Наверное, кнопку или микрофон.

— Далее, — поворачивается ко мне Законник, и мое сиденье с готовностью производит обратный рывок. — Ролан, вы без всякого на то права присвоили себе регалию наивысшего из нас.

— Для ясности, — добавляет Гейша. Эррат. — Присвоил — не то, что уворовал, не обижайтесь, Ролан. Означает открытое и честное действие.

Эта защитная реплика едва не встает мне в хороший вывих левой стопы, которая невольно пытается затормозить.

— Как это ни назови, — невозмутимо продолжает Керг, — мы не имеем права поступить с вами иначе, чем с магистром, который кладет свой силт перед Большим Советом.

— Потому, кстати, и Совет пришлось собирать из двенадцати сущностей, — комментирует Диамис в воздух — и слава тебе, Боже. — Стандартный девятеричный состав судить Магистра никаких прав не имеет.

— И тем более выносить ему смертный приговор, — вставляет Рыцарь. Генерал в отставке Маллор, читаю я мысль. — А это грядет с вероятностью сто на сто. Как тебе это, Ролан?

Меня поворачивает к нему очень медленно и, сказал бы, с невероятной бережностью.

— Я ожидал, — отвечаю я с уважительным кивком. — Меня куда более интересует вопрос техники. Механика действия, так сказать. Потому что я ведь лошадка темной породы: ни в огне не сгораю, ни на солнце, и самое острое железо мою шею не берет.

На этих словах все переглядываются. Меканикус Салих, призванный к действию моим словесным заклинанием, смотрит на свой навороченный и такой прозаический в здешнем контексте мобильник. Кивает.

— Мы позволим себе провести небольшой следственный эсперимент, — с легкой хитрецой улыбается Диамис. — Зульфия, ты отыскала что надо?

Хозяйка Гостиницы приподнимается со своего места, кивает моей охраннице. Та подходит сзади — и мои запястья внезапно оказываются в массивных серебряных оковах.

Что за ерунда, право!

Но тут начинают бить дальние часы — звонко, мерно, весело.

— Двенадцать часов дня, — кивает Диамис. — Полночные колокола будут тоном погуще.

И в тот самый момент, когда бой смолкает, мои руки до плеч пронзает совершенно дикая боль! Я едва не срываюсь с моей позорной скамьи, пояс передавливает меня пополам, кричу — и замолкаю в недоумении. Всё уходит, как не бывало.

— Кисти, — говорят мне со всех сторон. — Посмотри на кисти рук.

Я опускаю глаза. Нежная бледно-розовая кожа в сети морщинок, ногти будто слегка подкрашены кармином. Тем временем кто-то из прислуги торопливо снимает с меня старинные браслеты с чернью, приговаривая: "Ожгло несильно, а через четыре-пять часов по старым следам пройдет. Ну а зачем, если и так понятно". В самом деле: на каждом из запястий — по красному зудящему кольцу, теперь почти полностью скрытому манжетой. Мне подают мой же носовой платок утереть пот и слезы, и я вижу на нем абсолютно прозрачные пятна.

— Оборотень. Человек, — бормочу я едва внятно. — Я таки стал человеком?

— Не сказал бы. Человеком подобное создание Божье назвать нельзя никак, — отвечает Пастух. — Но да, он изменился, как и...

— Как и я, — отвечает ему Зульфия. — Хотя в другую сторону. Мы пьем солнце, а такие, как он, его отражают. Вампир, который выносит дневной свет, но не способен им одним жить. Впрочем, в этом он как раз человекоподобен.

— Кольцо Со Щитом мешало изменениям, — говорю я. — Оно ведь исправно работало в мою защиту.

— Не только оно, юноша, — комментирует Ткачиха. — Если позволишь, мы продолжим.

Теперь ко мне подступает охранник-мужчина. Расстегнул и поднял рукав, крепко взял левую руку чуть повыше ожога и полоснул вдоль вены тонким лезвием — скальпель, что ли? На этот раз почти никаких ощущений, кроме щекотки. Я бездумно смотрю на густо-алую струйку, что резво сбегает по коже в плоский тазик, подставленный под нее, а оттуда, мигом его переполнив, — на донельзя отполированный мрамор. А, теперь и тошнота возникает под ребрами — как по нотам. И упорно спускается книзу. Вот еще напасть! Я подумал, что Селина ни при ком из нас не упоминала о том, как у перекидышей обстоит с отправлением низменных потребностей, обратных еде и питью, — не хватало еще опозориться перед высоким собранием, добавив в кровавую лужу совсем иную по свойствам жидкость.

Однако где-то внутри локтевого сгиба я чувствую мягкий спазм. Русло вмиг пересыхает, разрез покрывается плотными буроватыми комками.

— Ментальный заговор на кровь, — комментирует тутошний ребе. — Сработал, однако, не инстинкт самосохранения, а стремление убежать от конфуза. Я прав, дорогой Лекарь?

— Чародей он, и правда, еще тот, — отвечает ему Хорт. — Очаровательно и восхитительно спонтанный. Вы не обижаетесь, Лоран, что мы обсуждаем вас в третьем лице?

Мое кресло снова дергается, едва не наехав на остатки импровизированной цирюльни.

— Да пускай себе, — отвечаю я с раздражением. — Лишь бы никто из вас не делал из меня танцующую марионетку Театра Вампиров.

И тотчас же понимаю, что выдал себя с головой, причем даже не Суду, а своей личной беспощадной совести. Будучи формальным главой этого заведения, я сам убивал на сцене и покрывал убийства, пока смерть не коснулась Темной дочери моего любимого Грегора.

— Ладно, я разъясняю, — отвечает Лекарь, не поведя и бровью. — Если принять за аксиому, что Темное Общество в целом представляет собой единый мозг, то вы, молодой человек, по-видимому, отвечаете за коллективное бессознательное и подсознательное. Аккуратно заталкиваете неудобное всем вам куда подальше. Метаморфоза ваша и, следовательно, чередование периодов силы с моментами частичной незащищенности имели место всегда, но вы забыли или не удосужились услышать, что серебро отмечает самую границу перехода и тем самым его выдает.

— Вы извините, Лоран, что вас так крепко приложило, — тихо объясняет мне Зульфия, в свою очередь сыграв мною в "туда-сюда повернулись". — Иначе бы нам не пробить вашей мозговой защиты.

Зато теперь я интуитивно понимаю и то, чего она не договаривает: отсутствие часов, предупреждение об ином характере здешнего времени.

— Под землей и сон, и бодрствование иные, чем наверху, — сказал я, обращаясь ко всем сразу. — Чередование темноты и солнечного света, на которое реагируют вампиры, у меня непременно перекрывалось бы удлиненным суточным циклом, характерным для погруженной под землю человеческой природы. И никто не знал, как именно. Если бы я внял предупреждению и носил в качестве индикатора или талисмана легкую цепочку из серебра...

Тут я вдруг уяснил для себя еще кое-что и от гнева вздернул подбородок едва не в потолок:

— Но зачем уповать на магию, если можешь обойтись домашними средствами? Только что вы меня загипнотизировали или подвергли сильному внушению. Ведь человеческие оборотни до настоящего полудня мирно спят. И, значит, бой курантов звучал не вживую, Механик? Или это работа Имрана-ини?