Что было 'теперь', мы не узнали, затворив за собой дверь. Николай Николаевич, вернувшись из арестного дома ЧК, неожиданно оказался в центре внимания коллег из управления железных дорог и Либаво-Роменских мастерских. С тех пор несколько раз в неделю его дом превращался в своеобразный клуб, в котором железнодорожные служащие могли излить друг другу душу и пожаловаться на большевиков. Провокаторов и доносчиков они не боялись. Слишком закрытое это было сообщество. Что же касается нашей надежности — в ней ручался сам Колесников.

В комнате ротных был небольшой круглый стол под абажуром и несколько мягких стульев. Обстановка вполне располагала к доверительным беседам.

Я развернул сверток и наполнил до краев серебряные стопочки, извлеченные Савьясовым откуда-то из-под подоконника. Мы без слов выпили, закусили небольшими ломтиками свежей селедки и единодушно решили сразу же повторить. Водка оказалась посредственной, однако дело свое знала. Приятное тепло вскоре разлилось по телу и остро захотелось курить.

Угостившись ароматным табаком Ивана Бурого, Савьясов ловко скрутил 'козью ножку' и, выпустив сизое облачко дыма, спросил, испытующе глядя мне в глаза:

— Владимир Васильевич, зачем ты пошел в Красную Армию? Как я понимаю, родные и близкие у тебя не в заложниках. Ты — не коммунист...

— Нет, не большевик, хоть и член РСДРП. Меньшевик! — Усмехнувшись, попытался отшутиться я.

— Да? — Удивленно поднял брови Савьясов. — Но что-то в поисках соратников по партии ты не замечен.

— Кем я могу быть замечен? — Жестко уточнил я.

Он неопределенно пожал плечами и вернулся к своему первому вопросу.

— Так почему ты здесь?

— Я сам стал заложником в ноябре восемнадцатого. Красный террор, арест всех попавшихся под руку бывших офицеров, бессмысленная отсидка с нелепыми обвинениями. Тебе ли этого не знать, Георгий? В Москве еще шире волна арестов прокатилась. Повезло, что не расстреляли. И даже отпустили с полком на фронт, — отчего-то раздражаясь, ответил я.

Глаза Савьясова неподвижно смотрели куда-то мимо меня. Похоже, он глубоко погрузился в свои мысли. Но, тем не менее, снова спросил:

— Это так. Однако до ареста ты сам пришел в Красную армию? И даже на комбата аттестовался?

— Осведомлен, — констатировал я. И кивнул. — Да, сам пришел. Но к чему такие дотошные вопросы?

— Потом обязательно объясню, — серьезным тоном пообещал Савьясов.

Вздохнув и почувствовав неожиданное волнение, я продолжил:

— Почему пошел? Да потому что, как и все вокруг не верил, что большевики — надолго. По России мятежи гремели, экономика рушилась, немцы на нашей земле хозяйничали. Вот и пошел... — Помолчав, я резко перешел в наступление. — А вот ты почему здесь?

Странно на меня взглянув, Савьясов вопросительно показал на бутылку.

Мы снова разлили по 'наперсткам'. Выпили, он слегка поперхнулся и, откашлявшись, сказал:

— Хорошо. Тебе — скажу. Я спрятался.

Выждав паузу и улыбнувшись моему недоумению, продолжил:

— Знаешь, что самое спокойное место — в эпицентре бури? Есть такое наблюдение. Вот я и проверяю его, согласно заветам Бориса Викторовича. Пока принцип работает, да вот только погода, похоже, меняется...

— Какого Бориса Викторовича? — Я не понимал, о чем и о ком идет речь.

Савьясов нахмурился и покачал головой.

— А, неважно. Ты слышал, что наша бригада поднимет бунт на параде 23 февраля?

Я едва не выронил папиросу. Ни о каких волнениях и уж тем более грядущих выступлениях ничего не знал и не подозревал. Зато Савьясов — такой, казалось бы, свойский и понятный, предстал передо мной в совершенно новом свете.

— Что за глупости? Да и ради чего? Я не вижу перспектив.

Мои слова словно задели Георгия. Встав из-за стола, он подошел к окну и, задумчиво высматривая что-то несуществующее снаружи, ответил:

— Перспективы, Владимир Васильевич, исчезают только с последним вздохом человека. И кто знает, с чего начнется смерть большевизма? Может быть, с восстания обычной бригады Красной Армии в глубоком тылу? Одна бригада, от нее — вторая-третья, а там и весь округ... Большевики здесь неопытные, не то что в Центральной России. Народ подавить еще не сумели, однако против себя уже настроили. Армию поддержат крестьяне и рабочие. Москва вынуждена будет воевать на три фронта: на востоке — Колчак, на юге — Деникин, на западе — весь Западный фронт! Чем больше сопротивления, тем больше веры в победу у обывателя. Вот даже ты, Владимир Васильевич, сейчас не веришь в выздоровление от этой большевистской заразы.. А если вся страна будет трещать по швам, если успех антибольшевистских сил будет не на отдельном участке фронта, а на всех фронтах, и красные не смогут скрывать свои поражения от народа? Тогда — я уверен — поднимутся все те, кто сегодня колеблется и трезво взвешивает шансы. Ты сам говорил — многие не верили, что большевики задержаться. Но уже верят? А ведь по здравому рассудку эти демагоги и террористы не могут долго быть у власти, если только им не подыгрывать и не помогать.

Савьясов резко замолчал. Все еще не оборачиваясь от окна, он ждал моего ответа, моей реакции на свои пламенные речи. Что и говорить, его слова произвели на меня впечатление. Даже дыхание перехватывало. В чем-то он был прав, однако в жизни не бывает всё так просто, по писаному. И самый важный контраргумент проходил в данный момент под окнами нашей комнаты.

— Посмотри, Георгий, пожалуйста, на этих славных товарищей, — я тоже встал из-за стола, подошел к другому окну и кивнул на группу солдат нашего полка. Пошатываясь от хмеля и цепляя плечами друг друга, они волокли на себе какие-то мешки и цеплялись к проходящей мимо бабёнке.

Шумно вздохнув, Савьясов хмуро посмотрел на меня. Его раскрасневшееся то ли от водки, то ли от бушующих эмоций лицо пошло бурыми пятнами.

— Этих — много. Но других — больше, — пробормотал он. И предложил. — Давай, еще выпьем?

— Откуда знаешь, что больше? Ты же сам говорил, что давно не работал с личным составом, — спокойно возразил я.

Георгий хмыкнул.

— Если я так говорю всем вокруг, это не значит, что так оно есть на самом деле.

Закуска закончилась, а разговор обещал быть еще долгим. Я вспомнил о старой банке тушенки, завалявшейся у меня в комнате, и ненадолго отлучился.

Столовая продолжала гудеть голосами железнодорожников — а ведь они, пожалуй, поддержали бы антибольшевистский почин, будь он здесь, рядом. Мимо по коридору, приветливо улыбнувшись, прошла в топочную Ольга с ведром теплой воды — видимо бедной псине предстояла головомойка. А в комнате, укрывшись одеялом до самых глаз, спал Журавин. После освобождения из арестного дома он был очень угрюм, молчалив и погружен в себя. Стараясь не разбудить его, я осторожно перерыл свои вещи, нашел банку и все равно умудрился звонко ударить ею о металлическую ножку кровати. Журавин дернулся во сне, приоткрыл глаз, но, увидев меня, кивнул и продолжил спать.

Пока Савьясов открывал ножом банку, я внимательно наблюдал за нашими красноармейцами, вступившими в перепалку с тремя матросами. Их ругань и препирательства грозили вот-вот перейти в потасовку, и я даже не знал, как быть в этой ситуации. По сути, одни стоили других. А в оттенках черного цвета я не разбирался

— Ну, допустим, — с места в карьер начал я. — Допустим, полк или даже вся бригада возьмется за оружие. Хотя слабо себе это представляю — не верю в 'единый порыв'. Объясни, какой смысл солдату идти воевать за что-то эфемерное? Они первым же делом захотят вернуться в родную деревню. Никакой армии не останется, а всех бунтовщиков по дороге домой по одному выловят красные.

Матрос, сдерживаемый двумя братками, все же вырвался и зарядил в глаз ближайшему солдату. И тут же началась свалка. Савьясов, очищая нож от жира, с интересом смотрел на происходящее.

— Ты упускаешь из вида идеологическую составляющую, — сказал он, не отвлекаясь от зрелища. — Кубик, Сундуков и Зуев — просто отвратительно относятся к своим обязанностям. Бригаде в некотором смысле повезло с ними. Коммунистов среди личного состава у нас немного, да и те — куда ветер подует, с теми и пойдут. А всякая такая шваль, — он кивнул на дерущихся. — За благо, если отсеется. Как и кокаинисты, и алкоголики. Нормальные крестьяне и рабочие, которых у нас, заметь, хватает, — от души ненавидят комиссаров. И вполне понимают, что не добив гадину, от нее не избавишься. Грамотно составленные воззвания, митинги, работа с небольшими группами — и будет тебе единый порыв.

К гвалту драки добавились звуки милицейских свистков.

— Надо же, впервые вижу местную милицию! — Усмехнулся я. К побоищу на улице Скобелевской примчались двое парней в кожанках и с наганами в руках. Один из них пару раз выстрелил в воздух, чем сразу охладил пыл дерущихся.

— Двое? Как-то мало на такую ораву! — Покачал головой Савьясов. Но вскоре со стороны железной дороги показался конный разъезд. И через минуту-другую всю буйную компанию повели в направлении комендатуры.

К нам в комнату постучали. Это был Колесников. Обеспокоенный выстрелами, он пытался выяснить, что произошло и насколько опасна ситуация для его гостей. Выслушав наш короткий рассказ, Николай Николаевич с белой завистью посмотрел на початую вторую бутылку водки. Вздохнул, однако пить отказался — сердце не позволяло.

— И еще не верю, — продолжил я, как только Колесников вышел. — Что бригада будет готова к выступлению через четыре дня.

— Знаешь, — задумался Савьясов, — Истинную готовность определить очень сложно. Иногда все может быть расписано по нотам, как это было прошлым летом в Рыбинске. И при этом ничего не получится. А иногда какой-то запасной, совершенно второстепенный вариант вдруг 'выстреливает' и превращается в настоящее восстание — как это было в Ярославле...

Меня осенило.

— Скрываешься, говоришь?.. И при этом ориентируешься в необходимых условиях для мятежа...

Георгий кивнул.

— Да, ты правильно понял. Нет смысла от тебя скрывать. Я входил в группу по подготовке Московского и Рыбинского восстания. Но, конечно, был далеко не центральной фигурой. Иначе просто не смог бы уйти после разгрома Центра...

— А теперь вы решили поднять восстание в Сожеле? — С тревожным интересом спросил я. Если за Савьясовым стояла та же организация, что подняла Ярославль, — мятежу быть. И его слова — не размышления на тему, а вполне реальные шаги по реализации намеченной цели.

— Нет, Владимир Васильевич. Никто ничего не решал. За мной в этот раз никого нет... — Как будто читая мои мысли, с разочарованием покачал головой Георгий. — Что же касается 23 февраля — ты прав. Конечно, рано. Но слух пошел, работает, Чека проинформирована. Вот и посмотрим, как она справится с нашим парадом. Оценим способности и возможности.

— Не из-за этого ли слуха арестовали наших? — Вдруг промелькнуло страшное подозрение. Вполне могло быть! Безответственные разговоры о свержении большевиков, да еще сведения о готовящемся выступлении — это прямая дорога в ЧК, а то и вовсе расстрел.

— Нет! — Отрезал Савьясов и махом выпил стопку водки.

В трезвом уме я не стал бы его расспрашивать, но тут обстановка располагала.

— А если — да? На них же повесят подготовку к мятежу и к стенке поставят!

Скрестив руки на груди, Георгий прислонился спиной к стене:

— Значит, хочешь знать? Хорошо! Расстреляют их! Я почти уверен! Может не всех, согласен, но!.. Треть, а то и половину обязательно расстреляют — другим на страх!

— И ты сможешь с этим жить? — Я смотрел на него в упор.

Похоже, мои слова задели за живое. В какой бы браваде он не искал себе оправданий, где-то глубоко в душе его терзали сомнения. Помолчав и, видимо, мысленно накрутив себя, Савьясов тяжело вздохнул и с новым воодушевлением продолжил:

— Володя, да очнись, посмотри, что происходит! Из-за этих болтунов мы Россию теряем! Что может глобально измениться с их смертью? Да ничего! Как были пылью под ногами большевиков, так ею и останутся. Почему-то полгода назад, когда наш Союз Защиты Родины и Свободы большевики вырезали, общество вообще ничего не заметило! Полтысячи человек под расстрел попало! Не за-ме-ти-ло! Эээх!.. — Он с горечью махнул рукой. — А ты тут об этих бесполезных болтунах беспокоишься.

— Но подводить под расстрел наших — гнусно! — Возмущенно возразил я. — Бесполезные или нет, но они наши товарищи!

Строго посмотрев на меня, Георгий буквально по слогам произнес:

— Володя, уверяю тебя, никого под расстрел я не подводил.

— Тогда как же ты можешь объясниьь?..

Перебив меня на полуслове, он продолжил:

— Ты в этой кофейне на собраниях бывал? Нет? Очень жаль. Составил бы представление о том, кого на престол наши пророчат и сколько депутатов должно быть в Учредительном Собрании. Постой, это еще не всё! Заслушал бы утвержденный список видов казни большевиков, особенно — жидов. Ну как — нормально? И еще забыл! Согласно правилам этих собраний, младшие и средние офицеры, вознамерившись покурить, должны спрашивать позволения старших. Такой вот реликтовый бред. Поверь, наговорили они достаточно, чтобы самим себя подвести под расстрел. И еще. Есть правые и есть левые. А между ними — мутное болото, где все твердят 'Россия гибнет, месье!' и пальцем не пошевелят, чтобы ее спасти!

— Это — не про меня ли?!

— Я не тратил бы время!..

Савьясов говорил убедительно и, наверное, был прав. Дураки неизлечимы, как бы мы их не жалели. Не спасать их нужно, а убирать сам источник опасности.

Наверняка в Чеке сразу поймут, что о восстании на параде задержанные ничего конкретного не знают. Раз Савьясов спокоен — значит, так оно и есть. Но выводы о существовании другого подпольного центра обязательно сделают. И расстрел все же будет. Он им нужен, чтобы бригаду загодя усмирить, и неизвестных им заговорщиков попытаться напугать.

Водка, к сожалению, закончилась. Но особого опьянения, как ни странно, пока не чувствовалось — хоть мы и выпили по бутылке на брата. Для меня в обычной ситуации — это много. Конечно, трезвыми не были, но адреналин продолжал держать в напряжении. Закурив, я спросил впрямую:

— Ну и какие у тебя ближайшие планы? Как ты вообще намерен действовать?

Савьясова, похоже начало отпускать. Он пьянел прямо на глазах. Стараясь держаться в здравом уме, он, потерев виски и лоб, с трудом ответил:

— Честно? Не хватает мне организаторской практики. Что делать и как — знаю, но практике всё выходит сложнее. А посоветоваться особо не с кем. Небольшой костяк я уже собрал. Надежные люди. На тебя тоже рассчитываю...

Удивительно, его слова мне польстили, хоть и не собирался я играть в его игры.

— Видишь — предельно откровенен с тобой, — язык у него уже порядочно заплетался.

— Вижу, — кивнул я. — Только не знаю, какой тебе от меня толк? Наигрался я в спасителей народа еще в детстве.

— В смысле? — Удивился Савьясов.

Пришлось в общих чертах рассказывать о своем 'пламенном' революционном опыте. Как записался в тринадцать лет в большевики. Как помогал печатать и распространять листовки, читать среди рабочих 'Капитал'. Как через два года участвовал в событиях на Пресне и потом с гордостью показывал сверстникам след от нагайки на плече. Помню, отец, отчаявшись пороть, махнул на меня рукой — уж думал, что сгину в какой-нибудь ссылке, и отправил в Москву к родне, подальше от 'товарищей'. Как будто в Москве их не было!.. Но в восемнадцать лет что-то щелкнуло в голове. Неинтересно стало. К тому же, предложили 'экспроприациями' заняться. Не по мне это. Отказался — и разошлись навсегда наши дорожки с 'товарищами'.