мы из Бреста. часть 6

Офицер спокойно взирал на это безумие. Казалось, он привык к этому. Раздался выстрел, и я вновь услышал его голос. Он говорил, повернувшись спиной ко мне; я не понял, что он сказал. Но я видел, как сразу же часть толпы без слов отпрянула от машины, упав на колени там, где стояли. Другие офицеры-медики выбирали из толпы тех, кого погрузят.

Совсем забыв себя, я сидел на своей куче снега. После стольких недель полусна, эта бьющаяся жизнь совсем меня покорила. Прежде чем мне стало ясно, что больше и речи не может идти о моём спасении, плотный поток воздуха почти сдул меня с места. В ужасе я обернулся и всего в нескольких шагах от меня увидел третий самолёт. Он подкатился сзади. Огромный пропеллер почти разрубил меня. Окаменев от страха, я сидел не шелохнувшись.

Сотни человек бежали со всех сторон в моём направлении. Если и был шанс на спасение, то это был он! Массы сталкивались, падали, одни топтали других. Что меня не постигла та же участь, было лишь благодаря навевающим ужас, всё ещё вращающимся пропеллерам. Но теперь полевые жандармы сдерживали натиск. Всё медленно успокаивалось. Упаковки и тару выкидывали из машины прямо на промёрзшую землю. Никто из голодавших солдат и не думал об этом бесценном провианте. Все напряжённо ждали погрузки. Офицер, командовавший ей, забрался на крыло. В наступившей тишине я услышал, почти над своей головой, судьбоносные слова: "Один офицер, семь солдат!". И всё.

В момент, когда он развернулся, чтобы слезть с крыла, я узнал в нём своего инспектора, человека, который отправил меня в эту сумасбродную погоню за начальником санитарной службы, а он узнал меня. С приглашающим жестом он крикнул: "А, вот и ты! Иди сюда!". И, повернувшись ещё раз, он добавил деловым тоном: "И семь солдат!".

Ошеломлённый, я, наверное, секунду просидел на своём снежном стуле, но лишь секунду — ибо затем я встал, ухватился за крыло и проворно добрался до грузового отсека. Я заметил, как стоявшие вокруг меня безмолвно отодвигались, и толпа давала мне пройти. Моё тело разваливалось от боли. Меня внесли в самолёт. Шум вокруг меня превратился в радостный крик: я потерял сознание. Должно быть, всего лишь на несколько коротких минут, потому что когда я очнулся, то услышал как инспектор считает: "Пять". Значит пятерых уже погрузили. "Шесть... Семь". Пауза. Кто-то крикнул "Сядьте плотнее!", и они вновь начали считать. Мы вдавили себя друг в друга. "Двенадцать", — слышал я, а потом, — "тринадцать..., четырнадцать..., пятнадцать". Всё. Стальные двери были закрыты рывком. Места было лишь для восьми, а они взяли на борт пятнадцать.

Пятнадцать человек были спасены из ада... Тысячи остались позади. Сквозь стальные стены мы чувствовали сосредоточенные на нас взгляды тех отчаявшихся товарищей. Передавайте Родине привет от нас, наверное, были их последние мысли. Они ничего не говорили, они не махали, лишь развернулись и знали, что их жуткая судьба предрешена. Мы летели к спасению, они шли к годам смертоносного плена.

Мощный рёв двигателей выдернул нас из наших предвзлётных мыслей. Неужели мы действительно спаслись? Ближайшие минуты покажут.

Машина крутилась на негладкой земле. Пропеллеры выдавали всё, что можно. Каждой клеткой своего тела мы дрожали вместе с ними. Затем внезапно шум резко прекратился. Похоже, мы поворачивали. Пилот повторил манёвр. Заднее стекло в кабине пилота открылось, и он крикнул в отсек: "Мы перегружены — кто-то должен выйти!". Наше счастливое горение как ветром сдуло. Теперь пред нами была лишь ледяная реальность.

Выйти? Это что значит? Молодой пилот с надеждой уставился на меня. Я был старшим офицером, я должен был решать, кто выйдет. Нет, этого я сделать не мог. Кого из тех, что на борту, только что спасённых, мог я выбросить на бессмысленную гибель? Покачав головой, я посмотрел на пилота. Сухие слова сорвались с моих губ: "Никто не покидает самолёт". Я услышал облегчённые вздохи тех, что сидели рядом.

Я почувствовал, что все сейчас ощущали себя одинаково, хоть и не было проронено ни слова одобрения или несогласия. Пилот потел. Он выглядел так, как если бы хотел протестовать, но когда увидел все эти решительные лица, он повернулся назад к приборной панели. Его товарищи в кабине, наверное, сказали ему: "Попробуй ещё раз!". И он попробовал! Наверное, мало когда пятнадцать человек молились столь искренне своему Богу, как это делали мы в те решающие моменты.

Моторы взревели ещё раз, запев свою грозную песню. По снежным следам, оставленным двумя другими машинами, стройная махина тускло-серого цвета с силой покатилась по взлётной полосе. Внезапно я почувствовал неописуемое давление в животе — самолёт покидал землю. Он медленно набирал высоту, дважды кружил вокруг поля, и затем повернул на юго-запад.

Что было под нами? Не серые ряды товарищей, что мы оставили позади? Нет, эти солдаты были в коричневой униформе. Русские брали аэродром. Ещё бы несколько минут, и мы бы не успели ускользнуть. Только в тот момент мы поняли всю суровость положения. Воистину, это было спасение из когтей смерти в последнюю минуту! Ещё лишь несколько секунд русских было видно, затем облако взяло нас под свой спасительный покров.

(Реал. Ист.) Из воспоминаний Хайнца Шрётера, военного корреспондента 6-й Полевой армии Вермахта:

"В подвалах здания ... лежали восемьсот солдат, прислонившись к стенам или прямо на полу в центре сырых помещений. Люди лежали на ступеньках и заполняли проходы, при этом уже никто не считался с тем, у кого какое звание и должность — знаки различия опали с них, как сухие листья с деревьев.

В подвале ... закончился их жизненный путь, и если еще и существовали между ними различия, то они заключались в степени ранения и количестве часов, сколько кому оставалось прожить. Различия были и в том, как умирал тот или иной солдат.

На лестнице кто-то умирал от дифтерии, рядом лежали трое, которые давно уже были трупами — просто никто этого не заметил, так как было темно. Сзади кричал унтер-офицер, которого мучили жажда и боль: его язык, раскаленный, как кусок железа, вывалился изо рта, а ступни уже начали гнить.

На стене центрального подвала в консервной банке горел фитиль, издававший зловоние. Пахло керосином, протухшей кровью, горелым человеческим мясом, застарелым гноем и разлагающимися телами. Ко всему этому примешивался запах йодоформа, пота, экскрементов и нечистот.

Спертый воздух давил на сердце и легкие, в горле першило, многие страдали тошнотворной икотой, на глазах выступали слезы. Кожа покрывалась волдырями и слезала с тел, как шелуха; пораженные столбняком, люди орали как звери — на теле образовывались гнойники и грибки.

Кто-то задохнулся, у кого-то парализовало дыхание, другой трясся в лихорадке, звал свою жену, проклинал войну и взывал к Господу Богу. Люди умирали от сыпного тифа, воспаления легких и инфекций.

В углу умирал ефрейтор со вздутым животом и опухшими ногами, умирал молча, не прося о помощи, не шевелясь, с открытыми глазами и скрещенными на груди руками. С другой стороны входа, за лестницей, бился об пол молодой солдат двадцати лет, на его губах выступила пена, а глаза дико вращались, но вскоре он затих — смерть избавила его от судорог и болей.

Есть было нечего, а если у кого и была еда, то тот боязливо прятал ее — в темноте этих подвалов человеческая жизнь не стоила и куска хлеба. Понять это сможет только тот, кто сам однажды голодал и кто знал и знает, что значит крошка хлеба.

Самым страшным были вши, которые вгрызались в кожу и проникали в раны, лишая людей сна. Тысячами они покрывали тела людей и остатки одежды, и только после того, как наступала смерть или начиналась лихорадка, они покидали тело, как бегущие крысы покидают тонущий корабль.

Омерзительная, кишащая масса этих тварей перебиралась к тому, кто лежал рядом и был еще жив, и прочно обосновывалась на новом месте. И не было никого, кто мог бы помочь этим несчастным.

Там, где было возможно, мертвых относили во двор или складывали их как бревна в воронке от взорвавшейся бомбы. Однажды в подвалах появился врач, но он просто искал убежища во время бомбовой атаки, начавшейся в тот момент, когда он направлялся к "своему" подвалу, где его так же ждали и звали, как и здесь. Правда, он и у себя мог оказать помощь далеко не всем — страданий и боли было слишком много.

Тот, чей мозг еще работал, мог предположить, когда наступит его конец, и при этом он знал, что бессмысленно кричать и шуметь, а также сопротивляться. Собственно, кому или чему сопротивляться?

Умирали многие, и, прежде чем кто-либо замечал, что его сосед уже мертв, проходили часы и дни. Поскольку тела никто не выносил, их передавали от одного к другому, перекатывая, как мешки, через людей, которые еще могли подняться, через все помещение, проходы, горы лохмотьев и зловоние.

Так трупы достигали стены, где их протискивали в отверстие, откуда они скатывались в воронку от двухсот пятидесяти килограммовой бомбы. В воронке уже лежали сотни трупов, среди которых попадались еще теплые тела, но они принадлежали тем, у кого уже не было сил издавать какие-либо звуки.

Перед входом в подвал ждали уже другие и по возможности пытались проникнуть в помещение, и никого из них не удивляло, что из подвала еще ни разу никто самостоятельно не вышел — они все равно старались войти в него.

Мертвых не считали и не снимали с них личные знаки, лишь иногда заглядывали в их сумки в надежде найти там немного хлеба. Никого из новичков не интересовало, от чего умер тот или иной солдат, — главное, что люди умирали быстро, а для ожидавших снаружи на ледяном ветру это означало, что каждый раз освобождалось еще одно место.

Умирали не только в подвалах ..., умирали везде. По усталым, обессилевшим телам людей прокатилась волна агонии, они уже ничего не боялись.

В подвалах не было ни страха, ни паники, и здесь им не приходилось быть свидетелями того, как падает дисциплина среди офицеров штабов там, на поверхности. В подвалах они уже не держали палец на спусковом крючке и уже не сидели в своих ледяных норах, как те, у которых закончились последние патроны.

Те, кому удалось вырваться из ... кольца и вернуться на родину, будут в своих мыслях и воспоминаниях часто возвращаться в то ужасное время и в минуты покоя, закрыв глаза, внутренне прислушиваться, чтобы услышать песню степей.

Эта песня звучит нежно и звучно, как легкое колебание крылышек стрекозы или как слабый, нежный звук, который раздастся, если пальцем легко провести по гладко отшлифованному стеклу. Мелодия степи звучит сладко и маняще и одновременно печально.

Слушая звуки этой мелодии, можно представить себе голубое небо и яркое солнце, а также тень от облаков и зарницу — все это похоже на музыку Моцарта, в которой благословенное голубое небо смеется над серебристыми аккордами до тех пор, пока порыв холодного ветра не поднимет с земли опавшие листья и не бросит их на ваши радостные столы.

Многим известна эта песнь степей: ее часто слушали днем, когда воздух над степными просторами был наполнен жужжащим и мерцающим зноем, ее слушали в вечерние часы, когда в воздухе исполняли свою головокружительную пляску мириады комаров, в последние дни октября, когда над степью бушевали осенние ураганы, и когда в неподвижные и безмолвные зимние ночи до людей доносились тихие напевы смерти, и когда в бледном свете луны бродили черные тени волков, ее слушали и позже, когда уже ничего не двигалось, кроме легких снежинок, круживших над полями, окутанными смертельной тишиной.

В мыслях ... воскресало прошлое, слышался суровый голос войны, чувствовалась внутренняя дрожь, от которой трясло все тело, вспоминались дикие боли и закоченевшие души, страх перед неизвестным, смерть товарищей, безумный шквал артиллерийского огня и горизонт, который они сами создали из огня и стали и при этом все равно мерзли и промерзали насквозь...."

Глава

(Реал. Ист.) Из воспоминаний военврача 116-го военного госпиталя 2-й венгерской армии Шоморяи Лайош:

"13 января. Ночью температура воздуха опустилась до -41 градуса, днем было где-то -25. Живем тихо. Я потерял последнюю надежду.

17 января. Температура -40 постоянно днем и ночью. Редко днем понижается до -35. Теплая одежда и валенки жизненно необходимы. Вчера я получил плохую новость: южнее Воронежа началось крупное русское наступление. Они вклинились в венгерскую оборону. Думаю, что речь идет о нашем корпусе. Ужасно представить отступление по такому морозу.

19 января. Наконец-то мы все знаем. По рассказам отступавших, 80 тысяч русских при поддержке 300 танков атаковали венгров на 8-ми километровом участке фронта. 7-й корпус стал запланированной жертвой. Измученные годом войны венгры не смогли удержать оборону, и линия фронта расплылась как масло, и все бежали, куда глаза глядят. Паника была жуткой. Раненые погибли от холода. Несколько дней отступавшие шли без пищи и воды в 40-градусный мороз. Отставшие от колонн породнились со смертью. Русские танки и пехота преследовали венгров на расстоянии выстрела. 7-й корпус был уничтожен, 60% личного состава погибло. Дисциплина утрачена полностью. Я был спасен от неминуемой смерти, так как находился не на передовой, а в тыловом госпитале.

26 января. Движение плохо организовано. Нет корма для лошадей. В этом холоде 1000 наших лошадей ночи напролет стоят под открытым небом. Рядовой состав уже 3 дня не получает пищу. Как они живут? Загадка. Я питаюсь консервами, которые берег про запас в течение полугода. Сейчас они пригодились. Я купил за 2 марки 10 картофелин. Цыганская жизнь надоела, но это жизнь.

27 января. Вчера мы получили приказ: "2-я венгерская армия потеряла свою гордость! Противник смял наши боевые порядки. Это не стыдно. Стыдно позорное бегство обезумевших солдат, превратившихся в сброд.". Вот что мы получили, получили наши солдаты, находившиеся в течение 10 месяцев в полной боевой готовности против превосходящего по численности, лучше вооруженного и обученного противника, фанатично воюющих до последнего патрона русских солдат. Мы же вынуждены воевать без веры, с плохим снабжением и вооружением, на чужой территории и не защищая свою родину. Эта благодарность прошедшим через кромешный ад, кучке оставшихся в живых солдат.

Это надгробная речь для погибших венгров, воевавших за чужие интересы далеко от родины и в большинстве своем лежащих непохороненными в бескрайних российских заснеженных степях".

Из беседы штабных офицеров вермахта 30.1. 1943 г. Бобруйск

— Итак, Карл, несмотря на все предупреждения и попытки этого не допустить, окружение под Воронежем все-таки состоялось!

— Да Вильгельм. Русские в этот раз были сильнее. Они смогли прорвать все нами подготовленные линии обороны.

— В который раз, кстати! Вспомни Минск, Кавказ, Ростов, Новгород.... Сколько наших парней остается в распоряжении у Паулюса?

— Точной цифры пока нет. Многие подразделения смешались, кто-то все еще пытается прорваться через линию окружения или не вышел на связь с командованием.

В штабе считают, что в окружении может находиться более полумиллиона человек. Тринадцать и остатки еще двух дивизий в районе Россоши. Около 20 наших и 3-4 дивизии наших союзников в районе Воронеж — Старый Оскол — Касторное. В том числе из состава 6 Полевой армии — порядка 300 тысяч, в том числе 232 тысяч немцев, от 50 до 52 тыс. русских перебежчиков, украинцев и казаков. Сюда же надо добавить примерно 100 тысяч человек из числа 2 венгерской армии (6, 7, 9, 10, 12, 13, 19, 20, 23-я пехотные дивизии, лыжные батальоны 8-й и 22-й кавалерийских дивизий и 1-й бронетанковой венгерской дивизии) и около 10 тысяч румын из состава 4 румынской армии.