Дом всех тварей

На картинке миленькая, по-детски старательно нарисованная Амти протягивала ей цветочек, а Эли била ее по руке.

— Я была зла на весь мир, и на людей в нем. Были времена, когда я думала, что борюсь совершенно зря.

Грустная Эли в комиксе сидела на обочине.

— Но потом я вспоминала о том, как я зла!

И вот Эли с веселой мордочкой рвала цветы в клумбах и воровала косметику.

Амти еще не знала такой Эли. Для нее Эли всегда была образцом борьбы со всем миром, образцом того, что Амти считала внутренней силой и смелостью. Сейчас Эли была просто девочкой, которой никогда не везло.

Эли состроила гримаску, потом показала вторую карту, где она стояла перед пролитыми кубками.

— А потом я сдохла, — сказала Амти, и дурацкая музыка стихла, а картинки исчезли. Эли сидела на сцене, луч света выхватывал ее, и она казалась еще бледнее, чем раньше. В руках у нее из ниоткуда появились белые цветы — лилии. Она подкинула их вверх, и не поймала ни одного цветка.

— Совсем сдохла, — сказала Эли, показав на первый кубок. — А девчонка, которая мне нравилась забеременела от чувака, олицетворяющего мировое зло.

Эли ткнула ногтем во второй кубок.

— Но самое худшее — мне стало не за что бороться.

Эли постучала ногтем по третьему кубку.

— Я потеряла как бы все. И хотя у меня остались верные друзья, любовь этой девчонки и все такое, я так и не научилась замечать этого. И быть благодарной — тоже. Я только сейчас этому учусь. Это ужасно, потому что чтобы понять, как бездарно я продолбала свою жизнь, мне нужно было сдохнуть. Я просто представляю, что было бы бы, если бы я окончательно умерла, без возможности быть в этом теле хотя бы гостем или типа того. Я бездарно жила все это время, ну, потому что я не замечала ничего хорошего, никого не любила. А я хочу.

Эли покачала в руках, как куклу, последнюю карту.

— И что же ты ищешь? — спросил Отец Свет.

Эли молча показала ему последнюю карту со слепящим солнцем.

— Жизни. Я хочу снова стать живой.

Она спрыгнула со сцены вниз, не дожидаясь, пока пригласят следующего.

— Давайте я! — сказал Мардих, взметнувшись вверх.

— Нет, извини, ты уже сорокопут! — сказал Отец Свет. — Хотя и все же мое творение. Кроме того, у тебя слишком длинная история! Эй, чулочек, долго будешь заставлять меня ждать?

— Извините, — сказала Амти, и стесняясь, непрестанно теребя кружева на платье, пошла к сцене. На полпути осознала, что забыла карты и вернулась за ними. Она чувствовала себя ужасно глупо и долго стояла молча.

Но когда заговорила, рассказ полился сам собой.

— Я никогда не была смелой. Я жила в мире книг, а потому ужасно боялась реальности. Знаете, в книгах жизнь страшнее и драматичнее, чем на самом деле. Я представляла сюжеты из романов ужасов, когда шла по темной аллее, я дрожала от одной мысли, что непременно опозорюсь на сцене, если буду выступать в школе — ведь это закон жанра. По закону жанра, если уж что-то и случится, то самое худшее. Это держит читателя вовлеченным в повествование. Понимаете? Книжная девочка, это не только романтичная идеалистка.

Вокруг Амти закружились красивые птички, будто нарисованные ее собственной рукой, из пола поднимались такие же удивительные цветы.

— Это не только вера в судьбу, в любовь на всю жизнь, в прекрасного принца. Это еще и непрерывный кошмар.

Амти откинула одну карту, ту самую, где она сидит на постели под висящими в воздухе мечами.

— Это постоянные страхи, ужас того, что может случиться с тобой в любой момент. Я представляла, что я — героиня книги, с которой что угодно может случиться в любую минуту.

Розы превратились в кусачие венерины мухоловки, и Амти отскочила от них, милые пташки стали голодными воронами, и Амти закрыла лицо руками, чтобы они не выклевали ей глаза.

— Я боялась мира, он был огромный, я совсем его не знала. Но было кое-что, что я знала еще хуже, чем мир. Я.

Амти показала вторую карту, где она связана среди мечей на каком-то болоте.

— Больше всего я боялась, что вовсе я не героиня. Что я злодей. Я была переполнена ужасными фантазиями, ужасными мыслями, ужасными желаниями — до краев. И они не давали мне двигаться, мне казалось, будто любое мое движение может высвободить монстра у меня внутри, принести кому-то боль. Больше всего я боялась оказаться самой плохой в этом страшном мире.

Амти почувствовала, как ее стягивают цепи, которыми она сама себя сковала. До боли, до хруста в костях — но только так она могла точно знать, что не представляет никакой опасности для тех, кого любит.

— Так я стала той, кто я есть.

Амти вдруг почувствовала, что висит вниз головой, связанная цепью. Карта выпала из ее руки, мягко спланировала вниз, и теперь Амти хорошо видела ее. Руки и ноги затекли, Амти была связана и могла только смотреть.

— Так что по-настоящему ищешь ты? — спросил Отец Свет.

Амти задумалась. Ответ пришел легко.

— Любви. Я ищу, чтобы кто-то полюбил меня со всем, что во мне есть. С этим ужасом в глубине меня, со злостью, со страхом. Я не уверена, что кто-то может принять меня такой, какая я есть, потому что я буду желать причинить боль и ему тоже, буду представлять это, а может быть однажды и сделаю. Но еще больше я не уверена, что кто-то может принять меня с моим заячьим страхом. И не уверена, что моя собственная любовь может оказаться сильнее страха, что моя собственная любовь способна принять все. Я совсем не уверена, что я сама смогу любить так, как хочу, чтобы меня любили. Может, я просто глупая и жестокая эгоистка, по крайней мере я очень этого боюсь.

Амти почувствовала, как ослабляются цепи на ее руках и ногах, и упала бы, если бы Шацар ее не подхватил. Она и не заметила, как он оказался рядом. Амти огляделась, цепи растворились, будто их и не было.

Шацар крепко держал ее, и Амти смотрела ему в глаза. Он был очень спокоен, будто не слышал всего того, что она сказала.

Амти на негнущихся от волнения ногах, вернулась назад, а Шацар остался на сцене.

— Мне не комфортно, — сказал он.

И надолго замолчал, так что казалось, будто это конец его речи.

— И никогда не было, — вдруг добавил он. Он выложил рядом с собой первую карту. Амти знала — ту, где он с завязанными глазами и двумя мечами.

— Я никому не доверял. Мне нравилось, что в целом мире я — один. Быть одному и в самом деле очень спокойно. Я просто не подпускал никого близко, зная, что этот путь я должен буду пройти один. Мне незачем были попутчики. Жизнь, это немного — лет семьдесят-восемьдесят, если повезет. В масштабах планеты это ничто, даже не секунда. Так зачем мне было проживать свою мимолетную жизнь, выстраивая связи с такими же мимолетными людьми? Я хотел участвовать в процессах глобальных, в процессах, которые не заключены в пределах человеческой жизни. Так я урвал бы для себя вечность. Я любил нашу Мать, я поклонялся ей. Она была для меня мамой, которой у меня никогда не было. Моя собственная мать умерла в родах, когда на свет появился я. Мать Тьма стала для меня ее воплощением. Я искренне хотел облегчить ее боль. Мне было не все равно. Я знал, почему так важно, что она страдает и почему нужно ее освободить. Я знал. И я предал ее.

Шацар выложил вторую карту, точно так же — рубашкой вверх. И снова Амти знала, что это за карта.

— Я — средоточие Государства. Я установил закон, не имеющий горизонта и будущего. Я скроил это общество, я стал драконом из сказки. Халдея стала Государством, моим Государством.

Наконец, Шацар выложил третью карту. Он сидел в полной темноте, его было едва видно. Никаких спецэффектов, никакой музыки. Он только говорил.

— Однако все мои законы, мои интересы, мои планы не имели никакого значения по сравнению с тем, что я чувствовал.

Последнюю карту, пропоротое мечами сердце, он положил лицом вверх.

— Я истекал кровью от любви. Я мог убивать миллионы людей, и не чувствовать ничего. Но я истекал кровью от любви к людям, не имевшим ко мне никакого отношения. Они были семьей, они принадлежали друг другу. Я любил их обоих. И я решил, если я истекаю кровью, если мне непрестанно больно, то пусть будет больно и им. Я не совсем понимал, что причиняя боль тем, кого я люблю, я делаю себе еще хуже. Я кровоточу сильнее. И я совершил ошибку. Я испортил жизнь тем, кого я так любил. И я лежал на этом поле боя, единственного боя, в котором я проиграл. Я лежал, открытый и кровоточащий, и желал одного.

Отец Свет закурил новую сигарету, он смотрел на Шацара, убийцу миллионов, точно так же, как на Эли или Амти — с любопытством взрослого к ребенку. От дыма, который Отец Свет разгонял рукой, запахло конфетами.

— И чего же? — спросил Отец Свет ласково. — Чего ты хотел, ближе всех подобравшись к уничтожению мира?

— Ее прощения, — ответил Шацар.

Отец Свет захлопал в ладоши, зажав сигарету в зубах.

— Потрясающие истории! — сказал он. — Теперь, когда вы знаете, чего ищите, давайте же, наконец, начнем бал!

— Бал? — спросила Эли весело.

— Конечно! Не думала же ты, что я тебя обману?

Отец Свет подмигнул ей, и все озарила вспышка ослепляющего света, Амти зажмурилась и закрыла глаза руками, но они все равно болели и слезились. Когда она открыла глаза, не было больше атмосферы старомодного ресторанчика, не было сцены, не было столиков.

Был зал такой огромный, что сразу закружилась голова. Лакированный пол, золотые, тяжелые шторы, орнамент, украшающий потолок. Амти почувствовала себя принцессой. Она стояла посреди зала невиданной красоты. Такого, наверное, ни в одно время не мог позволить себе даже царь.

— И что? — спросила Яуди. — Мне танцевать в доспехах?

— А ты покрутись, как принцесса в мультфильме, — радушно предложил Отец Свет. Яуди фыркнула, а потом, видимо из любопытства, но без энтузиазма закружилась, серебро доспехов тут же смешалось с золотой пылью, и уже через секунду Яуди стояла в расшитом золотом, совершенном платье.

— Так удобнее, — сказала Яуди, осмотрев себя.

— И красивее, — прошептала Амти. — Ты как принцесса.

— Унылая принцесса, — добавила Эли. Шацар возвел взгляд к потолку, Амти прекрасно понимала, как ему все это надоело, и ей даже было его жалко. А еще Амти знала, что раз уж сегодня день, когда нужно вскрыть себя у всех на глазах, чтобы на сцену вывалились кишки, ей нужно было сказать и еще кое-что, болезненное и важное кое-кому болезненному и важному для нее.

Амти знала, что если не скажет этого сегодня, то и никогда не скажет, уж больно удобным все представлялось, больно понятным для всех сторон. Амти вдохнула, облизнула губы и сделала шаг вперед. В руке у нее неожиданно появилось колечко, то самое крошечное колечко из магазина мелочей, которое Амти так и не подарила Эли, когда она была жива, а дарить его мертвой казалось кощунственным.

Амти посмотрела на Отца Света, и он подмигнул ей. Он знал, о чем она думает. И это колечко, появившееся у нее в руках, было тем же самым, которое Амти сжимала до боли, когда пропала Эли.

Эли стояла у стены с самым нахальным и не подходящим обстановке видом, и Амти вдруг поняла, как сильно ее любит, как нельзя ее не любить. Каким соблазнительным выходом было бы оставить все как есть, оправдывая это любовью.

Амти встала перед ней, и Эли чуть вскинула бровь, засмеялась.

— Что, финальное объяснение, Амти?

— Вроде того, — сказала она. Яуди взяла Вишенку и спросила ее:

— Хочешь потанцевать?

И ответила за нее:

— Разумеется хочешь, принцесса.

Шацар предпочитал держаться подальше от общества, сколь скудным бы они ни было, и только Мардих с любопытствующим видом витал неподалеку.

Амти сказала:

— Я люблю тебя.

— Это я уже слышала.

Амти замерла, сглотнула. Нужны были те самые слова, единственные, незаменимые, и они не шли, будто в горле была плотина, сдерживающая то, что Амти должна была сказать.

— И я всегда буду, — с трудом, хриплым, как спросонья голосом, сказала Амти. — Но я тебя неволю и обманываю. Ты думаешь, что я с тобой честна, и я честна в том смысле, что все говорю. Но ты знаешь, хотя это и сложно объяснить, что я поступаю с тобой плохо.

Эли отогнала рукой Мардиха, подобравшегося поближе. Она сказала:

— Ты думаешь, что используешь меня?

— Нет. Я думаю, что я не могу дать тебе столько любви, сколько тебе по-настоящему нужно. Я не могу дать тебе всю любовь. Я делаю тебе больно, и тебе это нравится, потому что позволяет почувствовать хоть что-нибудь, ощутить себя живой, небезразличной. Но если мы отсюда выберемся, то только найдя то, что ищем. Если мы отсюда выберемся, то ты станешь живой. И я больше не хочу делать тебе больно, когда тебе это не будет нужно, необходимо. Мне стыдно и плохо причинять тебе боль. Мне хочется делать тебя счастливой, но...

Амти замолчала. Эли чуть вскинула бровь, потом сказала:

— Но у тебя есть твой Шацар.

И Амти глубоко вдохнула, потом кивнула.

— Да. У меня есть мой Шацар.

Ее Шацар с преувеличенным вниманием рассматривал пол на максимально отдаленном расстоянии. Амти закрыла глаза и сказала слова, которые в ее фантазиях звучали намного менее болезненно:

— Нам нужно расстаться.

Эли дала ей пощечину, а потом обняла, крепко и больно.

— Дура ты, дура, — сказала она, но еще она сказала:

— Спасибо. Никто и никогда не думал о том, как бы не сделать мне больно. Это вроде как ценно.

Амти протянула ей колечко на раскрытой ладони, детским, беззащитным жестом.

— Мне хочется запихать его тебе в глаз, — сказала Эли.

— Я подумала то же самое, но не потому что злюсь.

Они засмеялись и, одновременно, расплакались. Эли взяла колечко и надела его на палец, будто оно не было символом расставания, а было символом любви и заботы, которую никто прежде, кроме родного брата, к Эли не проявлял.

За спиной раздались аплодисменты.

— Так-так! Это все, разумеется, невероятно чудесно! Вы настроили меня на сентиментальный лад!

Отец Свет стукнул тростью по блестящему полу, и звук этот отдался по всем зале, будто подняв волну. И Амти увидела своих друзей, будто наяву. Амти знала, что это была иллюзия, но ей казалось, они стоят здесь, в зале, во плоти и самые настоящие, только не слышат их и не видят.

Эли кинулась к Аштару, но ее руки прошли сквозь него, как сквозь привидение. Аштар продолжал стоять, постукивая пальцами по невидимой опоре. Он сказал:

— Там моя сестра! Что значит, лучше подождать их тут? А если они никогда не вернутся?

— Может они решили там остаться?

— Да, Мелькарт, придурок, чтобы тебя не видеть!

— Успокойтесь, — сказал Адрамаут. Амти видела только их, но отлично понимала, где они. На маяке. Видимо, они выяснили, куда отправились Эли, Амти и Яуди. Может быть, нашли Саянну в подвале дома Амти и Шацара?

— Конечно, мы туда пойдем, если придется. Это даже не обсуждается, — говорил Адрамаут.

— Обсуждается, — сказала Мескете. — Сейчас не время, и вы это знаете. Мы не можем позволить себе путешествовать в иных мирах, когда рушится наш. Если бы мы знали, как выбраться из Внешних Земель, я пошла бы с вами, не задумываясь. Мы не знаем. Мы не знаем, есть ли оттуда вообще выход. Не знаем, как там идет время. Мы ничего не знаем о месте, в которое вы хотите ломануться.