— Я уже слышал твои речи. И, скажу тебе, счел их непотребной глупостью. Он не только сошелся с предателем ближе всех. Он поддерживал все вражьи начинания, принесшие нам столько бед. Без него обман раскрылся бы куда раньше! Он должен умереть.
Эррол вздрагивает под грузом двух окольчуженных рук, но сознания, противу ожидания, не теряет. Все-таки в парне есть какой-то стержень. Может быть, именно он привлек храбрую деву-воительницу? До сего момента архивный червь оставался за рамками моих интересов. Возможно, зря. Но исправлять ошибку уже поздно.
Почва подготовлена. Время для ударных аргументов.
— Должен, говоришь? Тогда посмотри туда! — эффектным театральным жестом я выбрасываю левую руку, не глядя, не поворачивая головы. Я знаю — она все еще там. Краем глаза вижу, как придворные стаей перепуганной плотвы прыскают в стороны. Сейчас Элиза, наверное, чувствует себя как карась на сковородке... тьфу! Что за рыбные ассоциации лезут в голову? — Посмотри туда, мой повелитель. Пусть Эррол виновен, соглашусь даже с этим. Но в чем виновна она?
— Что ты мелешь? — у императора вновь набухают жилы на лбу. — При чем здесь Элиза?
Видно, что ему очень хочется назвать меня кретином, а то и похлеще. Но на следующий день после торжественного чествования — неприлично.
— Мой повелитель, — мой тон становится слегка ехидным, — уж не хочешь ли ты сказать, что не знаешь про отношения Эррола и Элизы? Прости меня, грубого чужестранца, но разве даже ребенку не видно, — слегка повернуть голову к Элизе, змейкой пустить по губам сальную ухмылку, — что они любовники?
Элиза отшатывается к стене, как от пощечины, влипает в каменный холод ладонями. Во взгляде — ненависть, щеки заливает краска. Еще бы! Местные боги — отъявленные ханжи. Даже намек на гениталии — верх неприличия. А уж выставить на свет такую мерзость, как тайное сожительство первого паладина с мужчиной, даже не храмовником... Боюсь, ее карьера в этих местах закончена раз и навсегда. Возможно даже, что женщин-паладинов больше никогда не будет. Где-то я ошибся с доктриной Колесованной Звезды, ох, ошибся...
— Разъяснить тебе, повелитель, что испытывает женщина, когда убивают ее любимого? Рискнешь ли ты потерять свою главную опору? Захочешь ли получить под боком тайного врага, во сто крат хуже прежнего?
Лицо императора багровеет так, что я пугаюсь — уж не довел ли ненароком старика до удара? Нет, выдержит. Он с трудом опускается на резное кресло, дрожащей рукой нащупывая подлокотник. Последние мои фразы излишни. Похоже, он — единственный в городе, кто не делал вид, а на самом делен не знал про шашни милой парочки. Да, видимо так. В противном случае он не стал бы даже затевать всю историю.
Последнее — бросить ему спасательный круг. Дать сохранить лицо. Пусть потом все валят на иноземца-мужлана...
— Но я еще не закончил, — мой голос становится отвратительно скрипучим, пронзительным. В нем лязгает сталь. — Эррол — и мой друг тоже.
Архивариус бросает на меня удивленный взгляд: мое заявление — для него новость. Ничего, дружок, случаются в жизни открытия и похлеще.
— Я не вижу за ним вины, и я не прощу тебе казни безвинного. Вчера ты прилюдно называл меня героем. Толпа носила меня на руках, забрасывала цветами. Сегодня я требую — не прошу, требую! — своей награды. Мне нужна жизнь этого человека! Если откажешь мне, я навсегда оставлю место, где своих убивают ради потехи. Вместо благословения на город ляжет мое проклятье. Я сказал.
В зале — мертвая тишина. Придворные, рыцари, солдаты — все смотрят на меня, пораженные таким нахальством. Кое у кого по-деревенски приоткрыты рты. Кантос поражен не меньше остальных, но в его глазах — облегчение. Он клюнул на приманку.
— Я не пожалею для спасителя города даже своей собственной жизни, — наконец произносит он. По залу пролетает вздох. — Не следовало произносить непристойности ради такой мелочи, как жизнь ничтожного недоумка. Но дело не во мне, — он кивает на окно, из-за которого доносится глухой ропот. — О казни уже объявлено...
— Я договорюсь с горожанами, — зло ощериваюсь я. — Думаю, уж они-то согласятся на такую малость... в отличие от тебя.
Сейчас я неприятен сам себе, но роль надо играть до конца. За толпу я не беспокоюсь — сегодня я ее кумир. Мои люди уже на своих местах, готовые первыми кричать мне славу... Я разворачиваюсь на каблуках и чеканю шаг к выходу. Плечи расправлены, левая рука на рукояти огромного театрального малхуса, ножны едва не цепляют пол. Завтра, наконец, я смогу ходить нормально — неслышно, мягко, незримо, словно кот в тени, и, как кот, готовый в любой момент упасть на все четыре лапы.
— Когда солнце зайдет за шпиль храма, с Эрролом — ко мне в комнату, — бросаю я Элизе, прежде чем выйти из зала. Она по-прежнему смотрит на меня с ненавистью, еще не успевшей смениться пониманием. Больше всего сейчас мне хочется обнять ее, прижать к груди, скрыть своим дурацким плащом от жестокого мира. Нельзя. "Не плачь, девочка моя, все будет хорошо" — я навсегда похоронил фразу где-то глубоко внутри.
В сумерках — стук в дверь. Эррол первым переступает порог, гордо вскинув голову. Он все еще не пришел себя от потрясения, губы сжаты в линию. Он не знает, как вести себя, но явно боится унижения. Делать мне больше нечего... За ним входит Элиза. На ее лице — следы слез.
— Я благодарю... — срывающимся голосом начинает архивариус заранее подготовленную речь.
— Сегодня вечером из порта уходит галера, — обрываю его на полуслове. — Пункт назначения — Талазена. Вы отплываете на ней. Через осьмицу оттуда идет караван в Крестоцин — вы как раз успеваете на него. Вот золото, — мешочек с монетами летит в Элизу, возможно, слишком резко. Девчонка не перестает удивлять меня своей реакцией — она перехватывает кошель в воздухе. — Вот письмо к броннику Фриге в Крестоцине — он поможет устроиться на первых порах. — Пергамент через всю комнату бросить сложно, и он заранее положен на столик у двери. Тыкаю в него пальцем. — Капитан галеры согласился подождать с отплытием. Арти проводит.
По моему кивку гигант-гулан выступает из тени и слегка кланяется влюбленной парочке.
— Но зачем... — пытается удивиться Элиза.
— Не знаю, что взбредет в голову императору завтра, — снова не даю договорить я. — И повторно рисковать своей шкурой ради вас не собираюсь. Мне проще убрать вас подальше с его глаз. Позволю себе напомнить, что в городе масса людей, Эррол, кто не откажется сунуть тебе нож между ребер. Тебя все еще считают пособником предателя, и твою жизнь пощадили лишь в угоду мне. Да и Элизе связь с тобой не простят. Дальше объяснять?
Они молча смотрят на меня. Трудно принять такой внезапный поворот в судьбе, бросить родину и с бухты-барахты отправиться куда-то в чужие края. Но я не хочу, не могу больше видеть ее рядом со мной. Рядом — и так бесконечно далеко...
— Я не возьму деньги, — решительно заявляет Эррол. Он берет у Элизы кошель и аккуратно кладет его на столик рядом с грамотой. — Ты и так сделал для меня... для нас... для нас всех слишком много. Мы в состоянии и сами позаботиться о себе.
— Не дури, — ровным голосом произношу я. Как объяснить, что не для него предназначены деньги, что его судьба волнует меня меньше всего? — Я не для того публично поцапался с императором, чтобы вам перерезали глотку в вонючих портовых трактирах Талазены. Это не подарок, а заем на обустройство на новом месте. Когда сможете — вернете.
Минуту он колеблется. Элиза неотрывно смотрит на меня огромными глазами. Потом она вздыхает и что-то шепчет Эрролу на ухо. Тот обреченно кивает, берет кошель и негнущимися пальцами подвязывает его к поясу. Элиза аккуратно засовывает грамоту ему за пазуху.
— Прощайте, ребята, — говорю я негромко. — Берегите себя. И поторопитесь — время на исходе.
Повинуясь моему знаку, Арти подходит к ним и недвусмысленно кивает головой на дверь.
— Спасибо... — тихо говорит Эррол. — Я обязательно верну...
Неловко поклонившись, он выходит в дверь. Элиза на мгновение задерживается на пороге и в последний раз окидывает меня взглядом.
— Я боялась, что... что ты меня не отпустишь. Спасибо, Тилос... — шепчет она и навсегда исчезает из моей жизни. Арти выходит за ней, закрывая дверь.
Неужто это так заметно?
Элиза... Матовая, покрытая едва заметным загаром кожа. Два теплых карих солнечных луча — глаза, то добрые и смеющиеся, то мечущие яростные молнии. Точеная фигурка под мужскими доспехами, высокая грудь, сдавленная кольчугой. Дева-воительница, страшная на поле брани и такая беспомощная в обычной жизни. И рядом — задохлик-архивариус. Хилый мальчишка со впалой грудью, не державший в руках ничего опаснее гусиного пера, но наизусть цитирующий древних поэтов целыми свитками, наивно рассуждающий об устройстве мира, по ночам изучающий движение одиноких здесь звезд... Что ей он? Он, не понимающий даже своего счастья? На его месте должен...
Ирония судьбы. В моей памяти хранится в тысячи раз больше текстов, чем он способен прочесть за всю жизнь. Я куда больше его знаю о планетах, что местные гордо зовут звездами, об устройстве Текиры, наглухо отгороженной от Большой вселенной непроницаемым коконом, о неспешно разворачивающейся здесь Игре. Но я — волк-одиночка, манипулятор за тронами, безжалостный убийца, жестокий участник политических игр. Мой публичный триумф здесь — ошибка, совершенная от безысходности, следствие непродуманного экспромта. Завтра я снова умру для всех, кроме императора и еще кое-кого. Я уже знаю, кто в Граше послал Кагга, кто был заинтересован в его успехе, и кто — в провале. Я знаю, как сыграть на их противоречиях. Он сам рассказал мне. Под пыткой не лгут. Во всяком случае, под моей пыткой. Завтра я отправляюсь на юг.
Я — одиночка. Больше двухсот лет я брожу по Западному континенту, не то наблюдатель, не то корректор, не то Игрок. Рядом со мной — никого: даже самые верные со временем умирают. Чтобы не переживать боль утраты снова и снова, я давно закрыл свое сердце для любви, для привязанности.
Девица опасна для меня. Ее непосредственность, ее искренность могли подвигнуть горожан на новую войну. И именно война с Грашем сейчас нужна мне меньше всего — империя Кантоса, мой любимый новый проект, сейчас слишком нестабильна и может рассыпаться от любого сильного толчка. Наверное, стоило дать Эрролу умереть. Я бы сумел утешить ее, заставить забыть свое горе. Она еще пригодилась бы мне — отчаянная, преданная, любящая...
Почему я отослал ее на другой материк?
Почему мне так хочется плакать?
— Тилос... — Элиза осторожно потрогала его за плечо. — Что-то не так?
— Извини, — Тилос очнулся от внезапного забытья. — Понимаешь... Лет двести назад в одном приморском городке я встретил женщину, удивительную женщину. Умница и красавица, и главный паладин Колесованной Звезды в Золотой Бухте — в те времена церковь еще допускала женщин на роли помимо монашек. Она уже в двадцать лет стала местным кумиром. Когда началась непонятная эпидемия, только благодаря ей город не сдался, не умер... но это долгая история. Я развивал империю Кантоса, Камилл... Майно уже тогда начал засылать своих шпионов на наш материк, он помог южанам организоваться, дал им опытных диверсантов, коды для связи, яды и так далее. Я... работал с ней как с местным лидером. Из-за Майно я совершил кучу непростительных ошибок и всплыл на поверхность. Засветился сам, спалил половину своей резидентуры, и все равно нашел предателя слишком поздно. Четверть населения столицы вымерла. Уже потом я обнаружил отраву в городских колодцах... В общем, ее тоже звали Элизой.
— А она была очень красивой? — жадно полюбопытствовала заинтригованная девочка. — Она тоже в тебя влюбилась? А дети у вас...
— Паладинам церкви, — не услышал ее Тилос, — и мужчинам, и женщинам, уже и тогда запрещалось заводить семью или даже просто любовников. Наказанием становилось в лучшем случае изгнание. Ту Элизу угораздило влюбиться в местного архивариуса. Книжный червь, хилый подслеповатый мальчишка — я так и не понимаю, что она в нем нашла, чего не... Ха! — Тилос резко замолчал, потом вздохнул. — Я потратил массу времени, чтобы вычислить причину мора, а когда выявил главу грашской резидентуры, оказалось, что отравитель — близкий друг архивариуса. Сам Эррол ни в чем не провинился, но его едва не вздернули за компанию. В общем, я отправил влюбленную парочку на Восточный материк — Крестоцину как раз требовался грамотный книжник — и больше никогда их не видел. Вот и все, собственно. Но с тех пор я ни разу не встречал женщин по имени Элиза. Имя широко распространено на севере Восточного континента, но на нашем материке встречается редко. И тут подворачиваешься ты...
— Мама рассказывала, что ее отец приехал из-за моря. Он умер, когда я была совсем маленькой. Элизой звали какую-то мою дальнюю пра-пра... Тилос, а вдруг я правнучка той самой Элизы?
— Возможно. Но тебя за море отсылать я не собираюсь! — Тилос рассмеялся и погладил девушку по волосам.
— А она знала, что ты в нее влюбился? — романтическая история заставила девочку забыть про свои недавние чувства. — Ты ей признался?
— С чего ты взяла, что я влюбился? — сухо поинтересовался Тилос, поднимаясь на ноги. — Она могла очаровать даже тюленя, да. Но влюбляться в первую встречную... Пошли-ка лучше обратно. Не знаю, как ты, а я жрать хочу.
Дидик ах-Куратан дожевал почти каменный кусок вяленого мяса, покатал на языке последние его жилки и с сожалением проглотил пару глотков воды из маленького бурдюка. В животе бурчало: скудный ужин не занял и малой доли желудка. Парень вздохнул и откинулся на спину, задумчиво созерцая западное небо, пылающее красным огнем заката.
Рядом с костерком прозвучали торопливые мягкие шаги. Дидик встрепенулся и сел, нетерпеливо вглядываясь в сгущающуюся темноту. Сердце радостно стукнуло. Зурила, посверкивая из-за платка темными глазами, присела рядом с ним и торопливо погладила его по волосам.
— Сан Дидик, любимый, отец все знает, — сбивчивым шепотом заторопилась она. — Я подслушала, как Махма, служанка, рассказала ему о наших встречах...
— Откуда она знает? — прошипел парень сквозь зубы. — Я вырву лисе все ее космы, волосок за волоском! Что отец?
— Он... — Зурила тихо всхлипнула. — Он ругался. Кричал, что поймает без... безродного нищеброда... тебя... и публично спустит шкуру плетьми. Любимый, судьба против нас. Ты должен бежать! — Она ухватила его за руку и судорожно стиснула. — Прошу тебя, уходи, уходи прямо сейчас! Я собрала тебе поесть в дорогу...
Словно слепая, она ткнула ему в грудь небольшой сверток, откуда вкусно пахло жареным. Даже сейчас ах-Куратан почувствовал, как рот снова наполняется слюной.
— Никогда! — решительно заявил он, поднимаясь. — Я не слышу, когда меня называют нищебродом. Я не слышу, когда про меня говорят — лентяй, вор, ахмуз. Но еще никто не осмелился назвать меня трусом, в глаза или за спиной. Я услышу это слово даже на другом краю земли! Я не побегу ни от вождя, ни даже от самой Назины, если она встанет у меня на пути! Пусть твой отец приходит... или нет, я сам пойду к нему. Сейчас! Я попрошу тебя в жены, и пусть он только попробует мне отказать!
